Яд вожделения Арсеньева Елена

Мишка насторожился, вернулся к ней и – о господи! – принялся совать ей в лицо кусок мяса. Пустой Аленин желудок не выдержал – извергся горькими сгустками желчи. Но стало легче – настолько, что она смогла добраться до бочки, смыть кровь с лица и попить. Мишка смотрел-смотрел на нее, потом потащился следом – и вдруг принялся неуклюже плескать себе в лицо воду, явно подражая Алене.

В толпе загомонили, засмеялись. Алена тоже бледно улыбнулась, поглядев на Егора.

– Ничего, – пролепетала она. – Я знаю, что делать. Его надо усыпить!

Мишка подошел и стал рядом, низко свесив руки и заглядывая Алене в лицо. Она и ему улыбнулась.

– Ты не бойся, – сказала, мимолетно удивившись, какой радостью вдруг зажглись безжизненные глаза при одном только звуке ее голоса. – Я тебе зла не сделаю, только ты меня не трогай.

– Чем усыпить? – быстро перебил Егор.

– Пошлите кого-нибудь ко мне домой, пусть приведут Леньку. Только сам не ходи, не то он тебя испугается, – быстро проговорила Алена, и была потрясена мрачной улыбкой Аржанова:

– Hеужто думаешь, я теперь отсюда хоть на шаг отшагну?

Он махнул кому-то в толпе. Подбежал рыжий драгун. Лицо его почему-то показалось Алене смутно знакомым, да и он поглядывал на пленницу с особенным выражением сочувствия и жалости. Егор что-то быстро сказал, драгун кивнул – и его точно ветром сдуло, а Аржанов снова прижался к прутьям.

Мишка глянул злобно, пошел было к нему, но Алена успела перехватить его за руку. Мишка послушался неохотно: стоял, переминаясь, исподлобья поглядывая на Аржанова.

У Алены все плыло, колыхалось перед глазами. Лица людей приближались и удалялись, их казалось неисчислимо много, а потом они сливались в одно чудовищно огромное лицо, которое непрестанно меняло свои выражения, превращаясь то в перепуганного караульного, то в какого-то мальчишку, то в непрестанно крестившуюся монахиню, то в старуху с исплаканным лицом, которая прорвалась сквозь толпу и кинулась к клетке, заламывая руки и крича:

– Аринушка! Свет мой, светик, Аринушка!

Пелена сошла с глаз, и Алена увидела Маланью, бьющуюся в руках Аржанова. Она рыдала так, что разрывалось сердце, и кричала:

– Егорушка, пошли за барином! Покличь батюшку, ведь она, она это, дочь его! Покличь, Христа ради, батюшку!

Прижимая к себе старую няньку, явно лишившуюся рассудка, Аржанов оглянулся на Алену, и она увидела в его глазах несказанное изумление. Он что-то расслышал в этих бессвязных криках – что-то, оставшееся не услышанным Аленою, – и сделал знак в толпу. Появились два мужика, бережно приняли Маланью и отвели ее от клетки. Крики и слезы враз обессилели ее, она не противилась: шла, едва передвигая ноги и громко, отчаянно всхлипывая.

Аржанов все смотрел на Алену, смотрел… и вдруг улыбнулся и покачал головой:

– Быть не может! Или может?.. Но это все потом, после. А пока тебя спасти надобно! Да где же Федор?!

Словно в ответ его словам, во двор влетел всадник. Это был тот самый рыжий драгун, а поперек седла у него висел… Ленька!

Драгун столкнул его на землю, тот повалился, кое-как приподнялся на колени, и Алена едва не закричала, увидев, что ее верный сотоварищ связан по рукам и ногам, а рот у него заткнут кляпом.

– Что?.. – начал было Егор и осекся под Ленькиным взглядом, исполненным ненависти.

– Дозвольте доложить, господин капитан, – криво усмехнулся Федька. – Этот лаял ваше сиятельство почем зря и намеревался даже «Слово и дело!» крикнуть: дескать, вы какого-то Никодима Журавлева со свету сжили, а вместо вас на казнь его женка пошла, а теперь ей от вас погибели ждать. Вот такая чепуховина. Я так думаю, что он не в себе… может, лучше в казенку его, чтоб опамятовался?

Аржанов, чудилось, не слышал его последних слов.

– Никодима Журавлева? – пробормотал он, наклоняясь к Леньке, вздергивая его с колен и пристально вглядываясь в лицо. – Нет, я не трогал Никодима Журавлева, хотя и чесались руки. Но ты… ты-то откуда об том сведом? И где я видел тебя, а? До смерти лицо твое мне знакомо? – И, вдруг ахнув, он вырвал из Ленькиного рта кляп: – Не может быть! Да ведь это же ты… Ты меня от медведя избавил!

Ленька какое-то время немо двигал закостеневшими челюстями, но и когда заговорил, из горла вырвался какой-то клекот.

– А провал тя провали, сукин кот! – с ненавистью закричал он. – Узнал, говоришь? А вот кабы я знал, каким ты душегубцем содеешься, не стал бы тебя спасать и Алене сие заказал бы!

– Алене… – растерянно повторил Аржанов, поведя глазами в ее сторону, и Ленька проследил его взгляд.

Хриплый стон вырвался из его горла, минуту он смотрел на Алену, словно не веря своим глазам, потом рванулся к ней, но грохнулся, потому что был все еще связан.

– Pазвяжи-ка его, – велел Аржанов Федьке.

Тот в сомнении покачал головой:

– А может, не стоит, господин капитан?

Его сомнения были понятны: Ленька бился как безумный, бессвязно вопя:

– Куда ты ее заточил? На что обрек? Будь ты проклят, убийца! Я тебе жилы перерву!

– Давай, давай, развязывай, – усмехнулся Аржанов и опять приблизился к клетке.

Мишка, доселе беспокойно метавшийся из угла в угол, зарычал, забился, но Аржанов даже не посмотрел в его сторону. Взгляд его был прикован к Алене.

Качнув головой, словно недоумевая, он тихо спросил:

– Так это ты была?

Алена чуть кивнула, и Аржанов опять покачал головой:

– То-то мне казалось, будто я тебя всю жизнь знаю и всю жизнь ищу. Нашел все-таки!

Резко повернувшись, он вздернул с земли Леньку, который никак не мог совладать с замлевшими руками и ногами.

– Молчи! – сказал Аржанов грозно, глядя в его обессмыслившиеся от ненависти глаза. – Не виновен я в том, что ты на меня возводишь! Да, обрек меня Никодим на страх и муку, но… знаешь ли ты, что, когда отец к нему явился свое добро забирать, померла со страху жена Никодимова, а она была брюхата? И дитяти он лишился. Вот и посадил меня на цепь, сказав, что отпустит, лишь когда я отца прокляну. Ведь тот посулил Никодиму, что его дети станут ему проклятья слать, а у него больше детей не было… Но и от меня он проклятий родному отцу не дождался. Когда вы меня спасли, я чуть живой в дом графа Богданова приполз. Это был побратим батюшкин, еще с дальних лет. Он меня к жизни вернул, отцом стал мне. Порывался я к Никодиму наведаться, не скрою, а потом подумал: разве я господь бог, чтобы карать или миловать за долги чужие? Все, квиты мой отец с Никодимом – не мне мешаться в их счеты! Только и оставил себе в память об том звено от цепи. А зла – не оставил! Веришь ли? – с мольбой посмотрел Аржанов на Алену, и она улыбнулась в ответ: да.

– Но сейчас не обо мне речь, – приободрился Егор. – Послушай Алену и сделай все так, как она скажет.

И, не выпуская Леньку из рук, Аржанов близко присунул его к решетке.

Алена не могла сдержать и слез и смеха, увидав, какое ошалелое у Леньки лицо. То, что он увидел, услышал, узнал, было для него с лишком, с избытком! Пришлось несколько раз повторить его имя, прежде чем Алена увидела в налитых кровью глазах проблеск понимания, однако тем временем Егор потерял терпение:

– Федька! Стань здесь, тоже слушай, что Аленушка говорить станет, да запоминай слово в слово, чтоб все в точности выполнить, а то я боюсь, у этого остолопа память дырявая.

– Ничего! Как-нибудь память на твою рожу сквозь эти дырки не выпала! – огрызнулся Ленька. – Говори, Алена, все сделаю.

Алена облегченно вздохнула.

– Поди сейчас в батюшкин дом и первым делом печку затопи да чугун воды поставь. Чугунок не большой бери, не маленький, а средний и наливай не доверху, чуть больше половины. Вода пока закипит, ты иди в комнаты и горку открой. Там мешочки. Синий тебе надобен, да красный, да дикий – это с нижней полки, да два черных, что на верхней полке стоят, один с левого краю, другой с правого. Запомнил? Повтори!

Бесполезно было перечислять Леньке названия трав: он все равно не отличит одну от другой, тем паче – сухими, блеклыми. Довольно, ежели запомнит, где они лежат.

Ленька, а за ним и рыжий Федор повторили.

– Хорошо, – кивнула Алена и мимолетно улыбнулась Мишке, который сел у ее ног и со вниманием заглядывал в лицо, шевеля губами, словно тоже повторял.

– Господи всеблагий… – пробормотал, не веря глазам, Ленька, однако Аржанов чувствительно ткнул его в бок, и Ленька, зло оскалившись, кивнул Алене: – Говори, слушаю.

– Из черных мешочков ты по две горсти возьмешь, а из прочих – по три. Только потом опять завяжи все накрепко веревочками, чтобы дух не выветрился. Траву всыпь в кипучую воду, размешай, да пускай она покипит, пока на два пальца не выкипит. Это недолго, ты следи. Потом… потом сними чугунок с печи, закутай в какие ни есть тулупы и во все, что только найдешь теплого, и пускай он не менее часу пропарится. Затем перелей зелье осторожненько в горшок, чтобы осадок не взболтать, и неси скорее сюда, пока оно теплое. И вот что еще! Меду, меду туда положи ложки четыре, а то и пять, да ложки чтоб побольше были. Ну, с богом, Ленечка!

Алена перевела дыхание – и схватилась за щеки, вспомнив самое главное:

– Стерегись там! Пускай с тобой солдаты пойдут. Вчера меня в батюшкином доме Ульяна ждала, а ведь она и есть всему виновница!

– Ульяна?! – Ленька так и кинулся на решетку. – Не может быть! Да ведь…

– После про Ульяну, – с усилием оторвал его руки от прутьев Аржанов. – После! Сейчас первое дело – Алену вызволить. Федька! Возьми с собой еще двоих для охраны да не своди глаз с этого… зна-ха-ря, пока дело не сделает! Шагу ему в сторону ступить не давай!

Рыжий Федор хохотнул – и уволок за собой Леньку.

Алена села, где стояла, – снова навалилась слабость. Мишка тотчас устроился возле, взял край ее пояса и принялся вертеть его, близко поднося к глазам.

Алена поглядела на Аржанова. Надо бы рассказать про Ульяну… неведомо ведь, чем все кончится, успеет ли Ленька с зельем, или раньше проблески человечности в Мишке угаснут столь же внезапно, как и вспыхнули? Это может случиться в любое мгновение, внезапно: смерть не берет на себя труд предупреждать дважды!

А если Алена погибнет, Ульяна уж непременно отопрется от всех обвинений и подозрений. Правда, Ленька узнает криворотого Маркела, но этого мало, мало! И только Алена может открыть всю правду о ее преступлении, только она заставит Ульяну сознаться!

Мысль мелькнула у нее: острая, неожиданная, опасная… Алена обернулась к Егору – и вдруг он проговорил то, что едва пришло ей в голову:

– Если эта Ульяна замыслила твою гибель и увидит, что ничего не вышло, как думаешь: проговорится она от злости? Выдаст себя?

– Hе знаю, – призналась Алена. – Не знаю…

– Hадо попытаться, – твердо сказал Аржанов – и канул в толпу.

Ужас, который испытала Алена, лишившись его присутствия, был сравним только с тем страхом, который нахлынул на нее, когда она очутилась ночью в клетке. И в то же мгновение Аржанов вновь очутился рядом, вгляделся в ее помертвелое лицо:

– Нет, нет, я здесь. Здесь буду, не уйду! А Ульяну сейчас приведут. Я велел ничего ей не говорить, ни слова. Сейчас, уже скоро…

Алена молча кивнула, а Мишка сердито заворчал.

* * *

И Аржанов, и Алена за делами да разговорами как-то даже позабыли про него, а между тем ему явно надоела суета вокруг его добычи – этой забавы, которая так пришлась ему по вкусу. Поэтому он бросил угрожающий взгляд на Аржанова, схватил Алену за руку, оттянул в угол и сел там, крепко обнимая ее.

Лицо Аржанова… она только раз глянула на него и отвела взор. Все ее прежние страхи и стыдные опасения отразились сейчас на нем – но, словно поняв, что выражение его лица еще усиливает страх Алены, Егор стиснул зубы, зажмурился, а когда открыл глаза, то выглядел уже почти спокойным, разве что был очень бледен, и губы побелели, да пальцы, судорожно стиснувшие прутья, выдавали владевшее им напряжение.

Алена сидела, сжавшись под тяжестью обнимавшей ручищи, и думала, что предпочла бы, чтобы Мишка перегрыз ей горло, чем на глазах Аржанова… нет, это будет невозможно перенести! Если это существо накинется на нее, она будет кричать, чтобы в нее стреляли, чтобы лучше убили ее. Бросив еще один взгляд на закаменелые черты Аржанова, она вдруг поняла, что он исполнит эту просьбу. Да, он лучше убьет и Мишку, и ее заодно, но не отдаст на позор. Потом, пожалуй, и сам застрелится или по горлу чиркнет ножичком… с тем же мертвенно-спокойным выражением лица, с тем же оледенелым в глубине глаз отчаянием…

«Он любит меня! – подумала вдруг. – Ведь и правда – любит!» И восторг, охвативший ее при этой мысли, заслонил на миг все страхи, отгородил Алену от боли и тоски, словно одел ее сверкающей броней. И она поняла, что умереть сейчас, всей душой, всем сердцем ощущая любовь, изливающуюся из глаз Егора, – это совсем не то, что умирать в яме под виселицей, в ночи одиночества и горя.

Стало легче дышать.

– Ну что ты меня так стиснул? – спросила она сердито, поворачиваясь к Мишке и поводя замлевшими плечами. – Чай, не каменная, больно!

Растерянность мелькнула в тусклых светлых глазах, хватка ослабла, и Алена поняла, что Мишка испугался ее тона.

– Ну ладно, ладно, – сказала она примирительно. – Дай-ка лучше руку.

Он послушно уступил ее усилиям, снял руку с Аленина плеча, подал ей. Почему-то ее не оставляло ощущение, что рядом сидит дитя неразумное. И боялась его, как мужика, и в то же время жалела, как ребенка.

«Hадо его развлекать, зубы заговаривать, – подумала Алена. – Время тянуть до Ленькина прихода!» Она ведь знала множество сказок, баек, рассказок, которых на сутки хватило бы! Беда, что сил вовсе не было даже лясы точить, а потому Алена легонько похлопала в ладоши и устало забормотала что пришло в голову:

– Ладушки-ладушки, где были? У бабушки!..

Почему ладушки? Откуда они вдруг прилетели?.. Бог весть! Может быть, из тех давних-предавних, вовсе позабытых лет, когда Аленушка сидела на матушкиных коленях, а та брала ее ручонки, хлопала ими и журчала-припевала: «Ладушки-ладушки! Где были? У бабушки! Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!»

– Что ели? Кашку! Что пили? Бражку! – бормотала Алена, быстро моргая, чтобы прогнать слезы, вдруг подступившие к глазам.

Кто была ее бедная, безвестная матушка? Неведомо. Кто ее отец? Неведомо и сие. Ох, люто распорядилась ею судьба, лютенько! Побродяжка без роду, без племени, сидит в клетке, забавляя чудище лесное, и одно только еще держит ее на свете, одно не дает угаснуть сердцу: огонь, горящий в глазах человека, который глядит на нее сквозь решетку. Нет… не только. Еще мучительное трепетание жизни в глубинах ее существа!

«Вот кабы умереть сейчас! – со сладкой тоской, как о блаженстве несбыточном, подумала Алена. – Вот было бы счастье!»

И снова забормотала голосом, прерывающимся от скопившихся в горле слез:

– Kашка масленька! Бражка сладенька! Бабушка добренька!..

Мишка смотрел на нее не отрываясь, даже не моргая, вдруг лицо его сморщилось в странном усилии, а ладони медленно хлопнули одна о другую, и даже когда Алена закончила:

– Попили, поели… На головку сели… Фр-р! Улетели! – Он продолжал хлопать в ладоши, и напряжение уходило с его лица, сменяясь подобием улыбки.

* * *

– Пустите! Пустите меня!

Истошный крик разорвал оцепенение. Алена тихо ахнула. Мишка вскинул голову и снова обхватил девушку ручищей, но в этом его движении было такое стремление защитить ее, что у Алены дрогнуло сердце.

Егор резко обернулся – и двинулся навстречу двум стражникам, тащившим… Ульяну.

Вокруг вилась Фокля, причитая:

– Матушка ты наша, благодетельница! За что тебя злые люди мучают?! Да чтоб вам треснем треснуть, пустоплясам!

Следом вели Маркела. Он не рвался, шел покорно, свесив огромную голову, и кривое лицо его выражало полную покорность судьбе.

– Молчи, накипь! – негромко, но яростно приказал Егор, и при звуке его голоса Фокля вдруг обмякла – так и села наземь, слившись с нею и обратившись в некое подобие кочки.

Маркел вздрогнул, поглядел на Егора – и обвис на руках вцепившихся в него караульных в явном усилии рухнуть на колени перед этим пугающим человеком. Алена поняла: оба приспешника Ульянищи узнали Аржанова и теперь поняли, что часы их сочтены.

Однако Аржанов на них больше не взглянул. Глаза его были устремлены на Ульяну, но ее было не так-то просто испугать. Вырвав одну руку, она поправила платок и с вызовом глянула на Аржанова:

– Ну? Что скажешь, господин хороший? Это не твоею ли волею меня, честную вдову, на позор повлекли?

– Нет, – спокойно ответил Аржанов. – Будь моя воля, ты бы и с крыльца своего живая не сошла, не то чтобы сюда своим ходом, не в кандалах влачиться.

Ульяна опешила от такой прямоты, однако тотчас овладела собой:

– Эт-то еще почему так?..

– A вот почему, – сказал Аржанов и отшагнул в сторону, чтобы Ульяне была видна клетка – и Алена, сидевшая в уголке, и чудовищное существо, обнимающее ее и с угрозою глядевшее на людей.

Ульяна стояла не близко, однако темный взор ее так и вонзился в глаза Алены. И, словно повинуясь натяжению некоей незримой нити, протянувшейся между ними, Ульяна вдруг медленно потащилась к клетке.

По знаку Аржанова караульные отпустили ее, однако сам он не отставал от Ульяны ни на шаг, двигаясь так осторожно, что она едва ли могла заметить его присутствие.

Ульяна шла медленно и неуверенно, словно у нее подкашивались ноги. И чем ближе приступала она к клетке, тем большее изумление и досада выступали на этом грубом, злобном лице.

Эта досада, это изумление, поняла Алена, были вызваны несправедливостью судьбы, которая оставила ее в живых, в то время как Ульяна надеялась увидеть здесь окровавленное тело, а то и вовсе обглоданные косточки.

В ненависти, которую питала к ней Ульяна, было что-то нечеловеческое, ведьмовское, что-то родственное бесовскому наваждению. Говорят, на порченных бесом ведьм нападает черная тоска, которая гложет их за сердце, и заставляет портить людей, и не утихает даже после смерти, принуждая ведьму вставать из могилы и бродить по ночам, потому и подрезают умершим ведьмам подколенные жилы, потому и сжигают их тела на костре, а пепел топят в реке. Подобно такой ведьме, Ульяна никак не могла насытить свою злобу, изобретая для Алены все новые и новые мучения, и она почти не удивилась, увидев, как в глазах ее врага злость на судьбу, оставившую Алену живой, сменяется радостью: ведь если жертва жива, значит, можно продолжать терзать ее! Она собралась с силами, готовясь принять удар… и Ульяна нанесла его.

Глаза ее перебежали с Алены на Мишку – и вспыхнули адским весельем. Снова прозвучал этот ее тихонький, чудовищный смешок, и Ульяна сказала почти ласково, почти с сочувствием – однако яду, которым было напоено каждое слово, достало бы, чтобы перетравить по меньшей мере полгорода:

– Ну что, медведюшка? Говоришь, не тронул девку? Пожалел? Неужто признал сестрицу?

* * *

Алене показалось, будто кто-то ударил ее по горлу: дыхание пресеклось, и несколько мгновений она немо глядела на Ульяну, пытаясь захватить приоткрытым ртом воздух. А та с наслаждением усмехнулась, глядя в ее помертвелое лицо:

– Hу, чего трепыхаешься? Дура ты была – дурой и помрешь. Дуракам, знаешь, и в алтаре не отпускают!

Алена шевельнула губами, пытаясь что-то спросить, и, хотя с них не сорвалось ни звука, Ульяна поняла этот невысказанный вопрос.

– Помнишь небось, Надея сказывал: матку твою медведь задрал да братца меньшого приел? Но никто его останков не отыскал, зато через малое время пошел слух, будто объявилась в лесах арзамасских медведица, а при ней – человеческий детеныш. Надея говорил: сам, мол, не видел, но знал людей, которые видели. Это он додумался: а ну как не задрал зверь дитя, а при себе оставил? Порывался пуститься на поиски, да мы с Никодимом отговорили: зачем тебе сердце рвать, небось он, ребенок-то, вовсе одичал в лесу, зверенком сделался, да и ведь неизвестно еще, тот ли ребенок, да и вообще все это сущая брехня.

Может, брехня. А может, и нет… Прикинь, сношенька любимая: откель привезено сие чудище? Из арзамасских лесов! То-то потешила я свою душеньку: думала, будет лишь по справедливости, ежели твой же братец тебя приест! Ан нет, ты и его обошла! Ну да не печалься. На тебя припасено у меня еще немало хитростей, так что вскорости, хошь не хошь, повстречаешься и с Надеей, и с Никодимом, и с Фролкою…

– Довольно, – негромко сказал Аржанов, все это время недвижимо стоявший в двух шагах за спиной Ульяны и слышавший каждое ее слово. Положил ей руку на плечо. – Довольно тебе. А ну, иди отсюда. – Он сделал знак солдатам. – Pебята, возьмите ее – да поскорее в Тайную канцелярию ведите. Посадите там под замок и стражу приставьте, да покрепче. Я через час-другой сам буду, а до этого чтоб ни единой живой душе не иметь доступа к этой твари.

Ульяна немо глядела на него, схватившись за горло и поводя огромными почерневшими глазами. Чудилось, она была так упоена ужасом и страданием Алены, что забыла, где находится и как вообще сюда попала.

– А… а мне… ты… – бестолково забормотала она и едва смогла выговорить: – За что? Почему?..

– Слово и дело государево, – буднично произнес Аржанов и, легким движением подтолкнув Ульяну в руки подоспевших солдат, отвернулся от нее, будто она вовсе перестала существовать. Он даже не посмотрел, как Ульяна медленно опустила веки и, сомлев, осела на землю, так что ее не унесли, а уволокли, словно кучу черного, зловещего тряпья. Следом тащили сникших, покорных Фоклю и Маркела.

Алена смотрела вслед им, пока они не скрылись из виду, а потом вздохнула – и почудилось, что еще ни разу в жизни не вздыхала она с таким облегчением! Словно бы некий многолетний груз свалился с ее груди, спали чудовищные цепи, и даже смерть, которая всегда стоит за плечами у всякого человека, сторожа каждое его движение, казалась не столь уж страшной.

Она теперь боялась только одного: повернуться – и взглянуть на Мишку. На это существо, которое… которое могло быть…

Она заломила руки, и Егор, не отрывавший от нее взгляда и тотчас понявший, что терзает ее, быстро сказал:

– Hе думай об этом, это ложь. А если и правда – все пустое!

И вдруг какая-то мысль помрачила его чело, какая-то пугающая мысль… Слова Ульяны чем-то болезненно задели его, и это не имело отношения к Алене. Он вскинул голову, явно собираясь что-то сказать, – и тут судьба, которой явно надоело затянувшееся развитие событий, ускорила свой бег.

Вернулся Ленька.

* * *

Он со всех ног кинулся к клетке. Следом рыжий Федор в охапке тащил что-то огромное и мохнатое, напоминающее срубленную голову какого-нибудь великанского зверюги. Горшок, показавшийся из-под раскутанного тулупа, выглядел просто крошечным! Зато над ним курился пар: значит, варево еще не успело простыть.

– Ты как? – пробормотал Ленька, опасливо косясь на Мишку. – Что тут? – При этом он не менее опасливо покосился на Аржанова. – Господи, да на тебе лица нет!

– Со мной ничего, ничего, – попыталась улыбнуться Алена, но губы свело судорогой. – Не тревожься. Потом Егор тебе расскажет.

– Федор, давай горшок, Христа ради! – ломким от напряжения голосом молвил Аржанов. – Еще минута – и я буду стрелять! – Он осекся, виновато взглянул на Алену: – Прости! Душа болит!

Она только улыбнулась в ответ, всем существом ощущая эту боль, и его тревогу, и счастье оттого, что лишь по ней изнывает его сердце. И все страдания, отпущенные ей на долю, показались сейчас ничтожной ценой за это счастье. Вот только бы не… Но она приказала себе не думать пока ни о чем: не ко времени!

По знаку Аржанова смотрельщики из Аптекарского приказа приволокли ковшик на длинной деревянной ручке. Туда вылили половину содержимого горшка и принялись всовывать посудину в клетку.

Мишка сперва поглядывал на человеческую возню с мрачным любопытством, а потом вдруг одним небрежным ударом опрокинул посудину.

Темное, травянисто-зеленое зелье растеклось по утоптанной земле, заблестело, будто камень-измарагд…

Алена в отчаянии прижала руки ко рту. Егор схватился за шпагу, уже, верно, вовсе теряя голову, Ленька прижал кулаки к глазам, рыжий Федор негромко выругался.

Алена с упреком поглядела на Мишку. Бог весть что увидел он в ее глазах, однако вдруг понурился, повесил голову и с виноватым видом уставился на лужу.

И тут Алену осенило.

– Вылейте в ковшик все, что там есть, – негромко велела она. – Не миновать мне самой дать ему зелье. Может быть, из моих рук примет?

Через минуту ковш был у нее в руках. Отцепив его от палки, Алена приблизилась к Мишке и протянула ему посудину.

Мишка обнюхал ее с явным любопытством… и Алена едва успела отдернуть ковшик, прежде чем Мишка вышиб его из ее рук.

– Да ты что? – крикнула она возмущенно. – Спятил навовсе? Пошто куролесишь? Али дитя малое?!

Мишкино лицо вдруг сморщилось. Он издал какой-то странный звук, напоминающий жалобное всхлипывание, а потом повалился на бок, поджав под себя ноги, и принялся тереть кулаками глаза, жалобно при этом повизгивая и подвывая.

Он плакал. Он заплакал потому, что Алена закричала на него!

Вдруг расплылось все в глазах, и Алене понадобилось время понять, что она и сама плачет, что слезы ручьем хлынули. Сердце сжалось от жалости.

А если правда – слова Ульянищи? Нет, не может быть… Да как бы ни было: это существо, этот Мишка попал к медведице совсем малым ребенком. И хотя тело его росло и мужало, разум оставался прежним: детским. Разумом несмышленыша, лишенного матери, напуганного темным, жутким, звериным, рычащим миром, внезапно подступившим к нему. А потом – громкоголосое людское любопытство, хохот зевак, грубость и страх, которые волнами изливались на него из праздной толпы. Да еще и Алена его напугала.

Воспоминание… нет, смутная, почти расплывчатая картина выплыла из бездн памяти: лужайка на солнечном припеке, бежит синяя-синяя, как небо, речка, женщина в белой подоткнутой рубахе полощет белье, льняная коса то и дело падает в воду, она ловит мокрый конец, забрасывает за спину, хохочет – брызги воды, брызги смеха долетают до Алены, и она хохочет в ответ, и, глядя на нее прозрачными голубыми глазами, хохочет-заливается рядом кто-то еще… льняные кудри на маленькой головенке, хлопают маленькие ладошки: «Ладушки-ладушки!»

Было это? Не было?..

Она осторожно опустилась на колени, прикоснулась к грязному колтуну на Мишкиной голове – и тихо-тихо, с трудом прорываясь сквозь рыдания, молвила:

– Мишенька, братец, испей сладенького. Ох, и вкусно! – И сама сделала глоток.

Мишка очень внимательно поглядел на ее губы, потом приподнялся – и припал к ковшу. Выпив половину, он опять подсунул его ко рту Алены, и как ни стискивала та губы, все же принуждена была сделать маленький глоток, а потом еще и еще.

Ковшик опустел, и Мишка с явным разочарованием заглянул в него.

– Tо-то! – укоризненно сказала Алена. – Kабы не вылил раньше – еще попил бы… – Она спохватилась, что говорит несуразное, и засмеялась: – Ой, наоборот!

Голос сначала показался слишком громким – потом глухим, словно донесся издалека. Какая-то муть реяла в голове, все плотнее заволакивая сознание. Она поглядела в ту сторону, где стоял Егор, но ничего не увидела, кроме той же серой пелены, испуганно схватилась за что-то – это оказалась Мишкина рука. Мишка смотрел на нее полуиспуганными-полусонными глазами, отчаянно зевая. Алена тоже зевнула.

«Ох, круто Ленечка наварил, – подумала она. – Проснемся ли?»

Мысль о возможной смерти не напугала ее, однако Мишка вдруг забился, завыл. Очевидно, его полузвериное существо уловило в этой внезапной сонливости что-то опасное. Он беспомощно хватал Алену за руки, заглядывал в лицо, скулил – и тогда она обняла его, прижала к себе так, что голова Мишки склонилась к ней на колени, и забормотала:

  • Как у котика-кота
  • Колыбелька золота.
  • У дитяти моего
  • Есть получше его…

Голоса своего она почти не слышала, однако в сознании все яснее, все громче звучал другой голос – женский, мягкий, ласковый – до того ласковый, что у Алены слезы наворачивались на глаза:

  • Как у котика-кота
  • Подушечка пухова.
  • У мово ли у дитяти
  • Есть помягче его!..

Мишка протяжно вздохнул. Глаза его медленно закрылись. Губы сонно чмокнули, а потом слабо улыбнулись. Вот так же засыпал он некогда, во времена незапамятные, под матушкину колыбельную, а рядом сворачивалась клубочком и дремала его сестра… Он не помнил ее имени, но знал, что сейчас она вернулась к нему, сейчас она рядом – и можно спокойно уснуть в тепле и ласке, потому что ничего не страшно, пока поет-напевает этот тихий голосок:

  • Как у котика-кота
  • Занавесочка чиста.
  • У дитяти моего
  • Есть почище его,
  • Да покраше его,
  • Да получше его…

13. Пробуждение

Алена проснулась внезапно. Было такое ощущение, что плыла она, плыла по темной, глубокой, спокойной реке – и вдруг волны ни с того ни с сего вздыбились и вышвырнули ее на берег. И она лежит, цепляясь за землю, не в силах осознать, где находится, за что извергнута ласковой полутьмой в царство беспощадного света, в незнакомый, чужой мир и кто она вообще такая.

От ощущения собственной неприкаянности и этой безвестности так закружилась голова, что Алена вскрикнула, цепляясь за что-то мягкое, на чем она лежала, – и тотчас с двух сторон над нею нависли два лица… два настолько знакомых лица, что Алена вмиг вспомнила не только их, но и себя и теперь беспомощно, растерянно переводила взор с одного из этих лиц на другое.

Ибо над нею склонялись Катюшка и Маланья.

В первое мгновение Алене почудилось, будто она очнулась в доме Аржанова после ночного приключения в казармах и Катюшка сейчас примется трещать о том, как не повезло, что Аржанов увидел ее неприбранной, что, слава богу, Алена нашлась до возвращения Фрица, который появится не нынче – завтра, а Маланья будет смотреть обвиняюще и презрительно, а впереди Алену ждет встреча с Аржановым, в котором она с первого взгляда узнает…

Но тут память наконец вполне пробудилась и с такой стремительностью развернула перед Аленою свой вдоль и поперек исписанный свиток, что у той пуще прежнего заплясало все перед глазами, и она опустила веки со слабым, болезненным стоном.

Что-то зашелестело рядом – будто бы чьи-то шаги, а потом раздался Катюшкин грозный шепот:

– Куда это ты?!

– Так ведь проснулась же Аринушка, – пролепетала Маланья не без робости. – A барин молодой и сам граф сказывали, чтоб непременно позвали их, когда она очнется.

– А кто тебе сказал, что она очнулась? – воинственно прошипела Катюшка.

– Tак ведь глаза… – заикнулась Маланья.

Однако тут же была прервана:

– Что – глаза? Они закрыты, аль не видишь? По-прежнему Алена – Алена, запомни, никакая не Аринушка! – в беспамятстве. Верно, она только начала в себя приходить, да сызнова и обмерла. Зачем же, скажи на милость, беспокоить попусту Егора Петровича и его сиятельство?

– Правда что, – задумчиво пробормотала Маланья после некоторого колебания, – незачем, выходит!

Шаги ее снова приблизились, однако Катюшка шепнула:

– Ты, Малашенька, принесла бы мне чайку горяченького, а то зазябла я что-то, да в горле пересохло. Принесешь?

– Конечно, барыня, Катерина Ивановна, как велите! – покорно откликнулась Маланья, и скоро легонький стук двери обозначил ее уход.

В то же мгновение Катюшкины руки бесцеремонно тряхнули Алену, а голос нетерпеливо позвал:

– Hу, просыпайся, просыпайся же, соня! Довольно притворяться!

Алена покорно разомкнула веки – и не могла не улыбнуться, увидев близко над собою румяное, цветущее, обрамленное пышными локонами Катюшкино лицо:

– Я и не притворяюсь. Просто подумала, что ты мне пригрезилась.

Губы и язык повиновались ей так неохотно, словно вовсе отвыкли шевелиться.

– Ох, руки бы Леньке оторвать, – пробормотала Катюшка. – Вишь, язык-то у тебя заплетается – чудок он тебя до смерти не уморил! Мы уж думали… – Она отмахнулась, усмехнулась – и крепко обняла Алену своими теплыми, душистыми руками, расцеловала, по обыкновению чмокая воздух около щек, чтобы не перепачкать лицо подруги помадою: – Но до чего же я рада, рада видеть тебя живой! Кажется, никогда в жизни я так ничему не радовалась!

– Да я тоже счастлива, – пролепетала Алена, чувствуя, как защипало глаза. – Но скажи на милость: ты и правда здесь? Не снишься?

– Сдается мне, тебе кое-кто другой должен в снах являться! – задорно тряхнула головой Катюшка. – Впрочем, можешь успокоиться: я это, я, истинная! Воротилась с полдороги – и прямо кстати, чтоб тебя поздравить.

Она взяла со столика большую кружку и подсунула к губам Алены.

– Воротилась с полдороги?! – изумленно повторила та, проглотив вместе с молоком удивление о каких-то там поздравлениях. – Верно, Фриц дело какое-то вспомнил? Или новый приказ получил? – спросила она, но не прежде, чем осушила кружку до дна.

– Фриц? – Светленькие Катюшкины брови взлетели так высоко, что затерялись в пышных кудельках, обрамляющих лоб. – Tы о чем?.. Ах да, Фриц… Ну при чем тут он?

Настала очередь взлетать Алениным бровям.

– Позволь, матушка, это как это так – при чем?! – почти испуганно вопросила она. – Ты же ведь с ним уехала?

– Уехала с ним, а приехала без него, – досадливо отмахнулась Катюшка. – И забудь, забудь ты это имя вообще! Нету его больше, Фрица, нету на свете!

– О господи! – Алена всплеснула бы в ужасе руками, но и на вершок поднять их не смогла. – Неужто случилось что в дороге? Да жив ли он?

– Ты что подумала?! – тихонько взвизгнула Катюшка и зажала рот рукой, пытаясь заглушить хохот. – О нет, Фрицци жив и здоров. Однако все, все, все, с ним покончено навеки, и умоляю тебя: не напоминай мне больше об этих безумствах жизни моей!

– Не напоминать? – после некоторого молчания спросила Алена, испытующе вглядываясь в насупленное личико подруги.

– Н-нет! – затрясла головой Катюшка столь решительно, что все ее букольки да кудельки пришли в буйное шевеление.

– Hикогда?

– Ни-ни! – Локоны снова пустились в пляс.

Алена подождала, пока они уймутся, а потом смиренно опустила ресницы:

– Изволь. Все сделаю по-твоему. Только… только прежде скажи: кто он?

Катюшка хлопнула было ресницами, но тотчас мгновенная растерянность схлынула с ее лица, и оно приняло заносчивое выражение:

– Кто – он? Он – кто?

– Ну-ну, Катюшка, – тихонько усмехнулась Алена. – Кто он? Кто тебя от Фрица сманил?

Голубые Катюшкины глаза от изумления сделались в два раза больше:

– Да ты что? Да ты о чем? Да разве я сама не властна над своей судьбою? Да я!..

Возмущение ее было столь пылким и искренним, что любой другой человек уже устыдился бы своих подозрений. Любой другой – только не Алена. Поэтому она лишь прижмурилась, выжидая, пока Катюшка прекратит свое пыхтение.

И дождалась-таки: поправив вздыбившуюся прическу и покосившееся декольте, Катюшка заносчиво вздернула носик:

– Да ну его к бесам, скажу я тебе, этого немчина! Чуть отъехали от Москвы – и словно подменили мужика. Русскую речь у него из башки будто бы вышибло в одночасье. Начал трещать только по-немецки: Катюшхен, мол, изволь отвыкать от барбарских слов и начинай учиться языку великих германцев! И зарядил: рука – это так-то, голова – так-то, ньога – еще как-то там. Что за, думаю, к чертям собачьим, ньога?! Вавилонскую башню с ним строить: язык сломаешь! Нихт, говорю, натюрлих: не желаю глупостями заниматься! Надулся. Всю дорогу молчал, как рыба, только я не поняла, по-русски молчал или по-немецки. А как добрались до постоялого двора… тут он велел мне в отдельной постели спать! Наденьте, говорит, Катерин Ифанофич, ночной платье и чепец, как принято в добропорядочный немецкий семья, а я буду спать в свой рубаха и свой ночной колпак!

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эти женщины пытались выстроить свою судьбу именно так, как представлялось им в дерзких и… прекрасных...
Если в прошлом девушки есть какая-то тайна, то это всегда придает ей шарма. Тайна, с которой приходи...
Они дружили с детства, не расстались и стали взрослыми. Четыре подруги, четыре женские судьбы… У каж...
У милой девушки Наташи все было хорошо: интересная работа, дружная семья сестры, в которой ее все лю...
Шагаешь в ногу со временем, если на твоей футболке – портрет Че Гевары. И не важно, что ты не выгова...
У Кати все так хорошо: чудесный сын, отдельная квартира, престижная работа и, самое главное, – любим...