Яд вожделения Арсеньева Елена

И, схватив любовника под руку, она повлекла его к дверям, сделав сердитые глаза Алене: не отставай, мол!

Потом несусветно долго размещались в карете. Катюшка заботливо раскладывала да перекладывала по сиденьям свои да Аленины фалбалы, фалбалки и фалбалочки, то и дело хватаясь за прическу и вскрикивая: все, мол, погибло, погибло…

Фриц уже решил, что обречен идти по жидкой московской грязи пешком, это в новехоньких-то бальных башмаках с золотыми пряжками… но тут Катюшка втиснула его меж громыхающих парчовых складок – и велела Митрию гнать во всю мочь.

По счастью, ехать до московского обиталища знаменитого государева херцбрудера предстояло недолго, и урону нарядам нанести не успели.

…Танцы были уже в разгаре, однако Александр Данилыч Меншиков еще встречал запоздавших гостей, и его красивое синеглазое лицо сияло неиссякаемым радушием. В который раз Фриц подивился породистой внешности этого государева фаворита, бывшего родом из самых низких низов. Чтобы поколения фон Принцев, стоящие за его спиной, не сочли себя оскорбленными, Фриц подумал, что Меншиков, не иначе, бастард какого-нибудь вельможи, и раскланялся так почтительно, как только мог, а потом отважно взял с золотого подноса золотой же бокал и осушил его до дна.

Водка, конечно, и крепчайшая. А закусывать не дают: русским и в голову не взбредет закусывать после первой выпивки, да еще такой, по их понятиям, ничтожной! Но это еще ничего, знал Фриц, грех жаловаться: к примеру, у князя-кесаря Ромодановского, который хранил заветы старинного хлебосольства, гостей встречал… ручной медведь, умевший ходить на задних лапах, а в передних державший поднос с большим стаканом данцигской водки. Мало у кого хватало храбрости отказаться взять угощение у этого редкостного слуги, сердито рычавшего на того, кто медлил выпить за здоровье гостеприимного хозяина!

Пока Фриц боролся со стаканом, хозяин передал поднос слуге и пошел целовать ручки у дам. С Катюшкою Меншиков был уже знаком: начисто лишенный благодаря своему происхождению всякого сословного чувства, он очень снисходительно относился к незаконным связям и приветствовал любовниц гостей с тою же смесью игривости и почтения, как их жен.

Расцеловавшись с Катюшкою, Александр Данилыч поклонился ее «двоюродной сестрице».

Алена тоже присела перед ним, опустив лицо, однако хозяин приподнял ее за подбородок и наградил звучным поцелуем в губы.

– Ого, какая! – хохотнул он. – Везет этому фон Принцу! Где бы и мне отхватить двух таких сестричек?

Да, провести Александра Данилыча было совсем не просто.

Катюшка залилась возбужденным смехом. Она была вполне, совершенно счастлива сейчас. Как ни высоко вознесло ее покровительство Фрица, какие прелести удовольствий высшего общества ни открыло ей, она прекрасно понимала, что нынче день особенный. Не всякий граф и даже князь удостоится приглашения на бал к царскому фавориту! Нет, не всякий. А она… никто! – здесь. И как мил, прост, обходителен, даже любезен хозяин! Понимает ли, интересно знать, Алена, сколь ей повезло, сказочно повезло?!

Алена в это время силилась не показать, что ее начинает бить дрожь. Катюшка, конечно, ее сто раз убеждала, и она сама прекрасно знала: никак, ни за что, никоим образом не признает Меншиков в разодетой барыне ту полуживую страдалицу, только голову коей он видел торчащей из земли, – но все же не могла совладать с волнением. Вдруг остро, больно вспомнилось, как этот беззаботный баловень судьбы, единственный из всех, пытался спасти обреченную, хотя бы приободрить… и Алена едва удержалась от слез. Она ничего не могла сказать, ничего не могла сделать – она только поглядела в развеселые, лукавые, синие глаза Александра Данилыча так, что он не сдержался – и вновь одарил загадочную красавицу поцелуем, а потом, строго воздев палец, заявил, что англез – за ним!

– Ты помешанная, Алена, просто помешанная! – шипела Катюшка, терзая локоть подруги, когда они шли в танцевальную залу. – Ну, чего на рожон лезешь? А ежели прицепится к тебе Данилыч, тогда что?

– Ой, да нужна я ему! – отмахнулась Алена, обегая расширенными глазами бальную залу.

Ничего подобного она прежде не только не видела, но даже вообразить себе не могла! У нее даже голова закружилась, потому что хотелось поглядеть враз и на потолок, где средь пышных облак, солнца, звезд и летающих цветов порхали крылатые младенцы с луками и стрелами – амурчики, и на мраморные колонны, перемежающиеся мраморными же изображениями тех самых «поганских» богов и богинь, о коих Алена прежде только читала, ну и, конечно, на гостей, разодетых столь великолепно, что роскошь их нарядов и впрямь слепила глаза.

– Чтоб ты знала: ему всякая нужна, – не отставала, все зудела Катюшка, будто надоедливая осенняя муха. – Что ли я не видела, как он на тебя смотрел? Положил, положил глаз Данилыч. Берегись! Я по себе знаю. Еще о прошлый год… – Тут Катюшка спохватилась, что Фриц слишком близко, и не стала продолжать, только нежно, мечтательно усмехнулась: – Берегись, Алена! Данилыч – бабник отъявленный! Знаешь ведь, что он был любовником даже у… – Катюшка возвела очи горе. – Да, да, вот именно… у нее самой, у тезки моей. Что ж про нас говорить? Он таких, как мы с тобой, будто семечки щелкает! И этих семечек у него полнехоньки карманы. Может, лишь Егор Петрович наш, голубчик Аржанов, сравнится с ним, да и то…

Катюшка осеклась и даже перекрестилась от ужаса:

– Ох, дернет же враг за язык! Алена, я… – И опять запнулась, опять вытаращила глаза, уставилась вперед: – Ну вот… Помяни о черте – а он уж тут!

* * *

У Алены подогнулись колени. Да, он здесь. Совсем рядом, стоит и смотрит на – на них с Катюшкою? На Фрица? На нее одну? Странно… она так старательно гнала от себя всякие мысли о потерянном счастье, что даже и подумать боялась, что Аржанов окажется на балу. И вот пожалуйста!

Все мужчины были в алонжевых[111] париках, и пышные локоны некоторых даже достигали талии. Аржанов, как обычно, был без парика, только напудрен, и то совсем слегка – верно, чтобы не испачкать синего бархатного кафтана, отделанного узким кружевом, плетенным из золотых и серебряных нитей. На поясе висело какое-то странное украшение, напоминающее звено цепи. Алена не разглядела, потому что бросила на Аржанова только один взгляд – и тотчас опустила глаза. А он все смотрел и смотрел на нее. Какой пристальный, внимательный, ничего не упускающий взор! Только что Алена чувствовала себя не хуже других, только что могла гордиться и впечатлением, которое произвела на великолепного Меншикова, и завистливыми взглядами, которыми озирали ее разодетые дамы, – и вдруг ощутила себя той же ободранной солдатской шлюхою, в образе которой она предстала перед Аржановым совсем недавно… той самой шлюхой, с которой он позабавился в каком-то ночном овраге да и отшвырнул от себя брезгливо.

Она резко отвернулась, желая одного на свете – оказаться отсюда подальше, желательно за тридевять земель, – и едва не наступила на ногу улыбчивому хозяину.

– Принужден просить вас о милости, – изящно поклонился Меншиков, играя синими глазами. – Государь прислал сказать, что задерживается, однако велел открывать бал без него. Помнится, я оставил за собою англез… Это, конечно, не церемониальный танец, однако, покуда государя нет, можно и пренебречь церемониями. Нынче бал откроется англезом. Не окажете ли честь, прекрасная дама?

Он протянул руку, Алена безотчетно подала свою… и музыка сыграла уже несколько тактов, прежде чем Алена осознала, что она танцует. И не просто танцует, а в первой паре, открывая бал! Танцует с государевым фаворитом, князем Меншиковым!

Тем самым, который когда-то сказал ей: «Прости, сестра…»

Может, она и умерла бы на месте от страха, да, перехватив огненный взор Катюшки, вспомнила, что сейчас главное – не опозориться и не сбиться с ноги.

В первый – в первый!!! – раз в жизни она танцевала не под Катюшкино тоненькое или Фрицево басистое «тра-ля-ля-ля», а под настоящую музыку. На настоящем балу. В настоящем бальном зале. В настоящем – да еще каком! – бальном платье. С настоящим кавалером… нет, кавалер по-прежнему казался ей не настоящим: с этим его игривым, откровенно раздевающим взглядом, с ослепительной улыбкою, со смелыми речами.

Когда Александр Данилыч хотел, он мог быть важным сановником или грозным генералом, не менее грозным, чем даже сам государь, но стоило дать волю веселью – и он мгновенно становился тем обольстительным Алексашкою, перед которым не могла устоять ни одна дворовая девка, ни одна купеческая, а потом и дворянская дочка – или, скажем, взятая из-под солдатской телеги полонянка…

– Как же это случилось, что я вас прежде никогда не видел? – спросил Александр Данилыч, пожимая Алене пальчики и красиво поводя плечами.

Она присела перед ним, как того требовала фигура, поймала жгучий взор, устремленный в глубины своего декольте, – и вдруг словно бес в нее вселился! Собственный страх, лютая тоска, вечное уныние сделались вдруг невыносимы. Невыносимы стали остерегающие взоры Катюшки, которая танцевала с Фрицем неподалеку, а сама так и ела Алену глазами. Невыносимо это ледяное, замкнутое лицо Аржанова, подпиравшего колонну и безотрывно глядевшего… на Меншикова. Почему, спрашивается? Да как угодно! Алена сердито отмахнулась от всего этого разом: и от неузнающего, нелюбящего Аржанова, и от назойливой Катюшкиной заботливости, и от себя самой, трясущейся от страха, чего-то ждущей: удачи, неудачи, любви, ненависти… Невыносимо захотелось хоть на несколько мгновений самой, как ей хочется, поиграть с той, которая вечно навязывала свои правила игры, – с судьбой. И, чувствуя себя так, будто прыгает с высокого берега в реку, Алена посмотрела прямо в глаза своего кавалера:

– О нет, сударь, вы ошибаетесь. Мы с вами уже встречались однажды.

– Только не говорите, что я вас не заметил! – взмолился Александр Данилыч.

– Не скажу! – повела бровями Алена. – Потому что вы меня очень даже заметили.

– Очень даже? – шутливо испугался хозяин. – Очень – это как? Я держал вас за руку? А может быть, даже целовал эту прелестную ручку? Или, господи помилуй, не только ручку?! Нет, такого я в жизни бы не забыл!

– Не держали, не целовали, не забыли! – тихо засмеялась Алена, кружась вокруг своего кавалера и оборачиваясь на него через плечо. Какой лукавый танец англез! – Мы с вами просто разговаривали. То есть вы разговаривали и смотрели на меня… сверху вниз.

На минуту прежняя Алена мелькнула где-то в толпе – с перепуганным лицом, воздев руки, – но ее сразу унес в неведомые дали тот же легкий, пьянящий ветерок, который кружил голову Алене новой, нынешней – бесстрашной, веселой… вовсе отчаявшейся!

– Не прощу себе этого! – ужаснулся Меншиков. – Готов всю жизнь смотреть на вас снизу вверх, вот как сейчас! – И он упал на одно колено, ибо того требовала фигура. – Надо думать, я упустил свое счастие, потому что был несусветно пьян, – продолжил он, приподнимаясь и вновь идя рядом с Аленою в лад музыке. – Но я хотя бы догадался сказать, что вы – обворожительная красавица? И что я в вас истинно влюблен?

– Нет, сударь, – ласково покачала головой Алена. – Сего промеж нас сказано не было…

– Дурак! – комически воздел руки Меншиков, и от удивления следующая за ним пара спутала фигуру.

– Но вы, – продолжила Алена, улыбаясь ему, как улыбалась бы отцу или любимому брату, как дорогому другу Ленечке, – но вы сделали больше. Вы пытались меня спасти… вы хотели помочь, а когда сие не удалось, вы назвали меня сестрой.

Александр Данилыч встал столбом, смешав весь танец.

– Это надо же, до чего ты, Алексашка, допился!.. Вовсе память отшибло! – пробормотал он со священным ужасом – и в то же мгновение от дверей закричали, что прибыл государь.

* * *

Он появился – такой высокий, что Алене почудилось, будто головой своей царь касался потолка. Потом, через малое время, она поняла, что у страха глаза велики. Покинутая своим кавалером, который тотчас забыл обо всем на свете, кроме появления монарха, она забилась в один из дальних уголков и отсюда робко всматривалась в шевеленье разноцветных людских волн вокруг высоченной фигуры в парадном голубом гродетуровом[112] кафтане с серебряным шитьем. Петр, по обыкновению своему, явился без парика, и свет играл на его вороных кудрях. Сверкали глаза из-под грозных бровей, однако маленький рот смеялся, и голос не был грозным, когда царь скороговоркою поприветствовал гостей и замахал на желавших по-старинному приложиться к ручке. Двое или трое старых князей, опьяненных близостью столь высокой особы и вовсе одуревших, желали непременно пасть в ножки; их оттащили, пока государь, не терпевший дедовского благочестия, не заметил и не разгневался.

– Оставьте, оставьте! Нынче попросту! Простите, что припоздал, и продолжим веселиться!

Он махнул на хоры музыкантам. Ударил польский, и общество вмиг, словно того и ждало, разобралось по парам.

Первым выступал, разумеется, государь, ведя красивую, дородную Дарью Михайловну Меншикову, хозяйку дома. Во второй паре следовал Александр Данилыч все с тем же, уже знакомым Алене, лукаво-бесшабашным выражением лица. С ним была небольшая полная дама: яркая, темноглазая и темноволосая, не больно-то какая красавица, но разодетая в прах и очаровательная живостью, радостью жизни, сквозившими в каждом движении. Когда того позволяли фигуры, государь оборачивался к ней и смешно гримасничал или просто улыбался – жадно, нежно, не скрывая страсти, которую вызывала в нем эта женщина.

Алена поглядела на нее с особым вниманием. Она впервые увидела Катерину Алексеевну и с изумлением обнаружила, что Катюшка весьма с нею схожа, разница лишь в том, что царица была брюнетка, а Катюшка – яркая блондинка. Но обе они так и сияли жизнелюбием, и этот свет озарял лица и души всех, кто был с ними близок.

«Ах, кабы и мне быть такой! – с унылой, привычной завистью подумала Алена. – Кабы вот так сиять и сверкать, чтобы уже с порога, чуть я вошла, всякий на меня глядел – и не мог глаз оторвать! А то я вечно стою в каком-нибудь углу, одна… а жизнь-то мимо, мимо летит…»

Даже ее прежние страхи показались вдруг незначительными перед этим тоскливым одиночеством.

Алена печально смотрела на великолепные пары, скользившие мимо.

Государь танцевал очень хорошо, и хотя ходили слухи, что он большой медведь, на лице Дарьи Михайловны ни разу не мелькнуло болезненной судороги. Стало быть, кавалер ни разу не наступил ей на ногу… впрочем, польский и не давал такой возможности. Внезапно Петр обернулся ко второй паре, подмигнул жене и, протянув свою длинную руку, сорвал с головы Меншикова его алонжевый, с тщательно завитыми и уложенными бело-серебристыми буклями, парик и нахлобучил его на себя.

– Прости, брат Александр Данилыч, беда, голова зазябла! – добродушно и громогласно повинился государь.

Хозяин, взъерошив пальцами примятые русые кудри, только хохотнул в ответ:

– На доброе здоровье, мин херц, ваше величество! – и продолжал танцевать, как ни в чем не бывало.

Алена слабо улыбнулась: помнится, Катюшка рассказывала, что такое вполне в обычае государя. Она рассеянно отметила, что без парика Александр Данилыч кажется куда моложе и красивее, и продолжала разглядывать танцующих. Не признаваясь самой себе, она искала… она знала, кого ищет, кого все время украдкою, помимо воли, высматривает, перед кем выставлялась, опасно болтая с Меншиковым и напропалую улыбаясь ему!.. И все-таки у нее вырвался испуганный возглас, когда высокая фигура в синем возникла перед ней, а холодноватые светлые глаза близко заглянули ей в лицо:

– Изволите скучать, сударыня?

Алена судорожно сглотнула, не зная, что ответить, только завороженно уставилась на него. У нее сердце заныло, так он был красив! Впрочем, Меншиков, пожалуй, красивее: яркие синие глаза, точеный лик, – но для Алены не было во всем мире ничего краше этих прищуренных длинных глаз, этих встопорщенных на переносице бровей, этих резких черт, недобро поджатых губ. Она беспомощно смотрела на его рот, вспоминая, каково это было – целовать его, тихо вздохнула о несбыточном – и набралась храбрости заглянуть в ледяные глаза.

Однако они вовсе не были ледяными! Волнение растопило лед, волнение зазвенело в голосе:

– Это правда, что фон Принц уезжает, но вы остаетесь?

Алена чуть заметно кивнула. Почему он спрашивает? Неужели… Надежда вспыхнула в сердце, но тут же и погасла от презрительного вопроса:

– Говорят, он опять взял к себе Катерину Ивановну. Чем же вы ему не угодили?

Алене показалось, будто все свечи, и факелы, и огни вокруг погасли разом. Тьма спустилась перед глазами, кровь отлила от лица. Она повернулась, шагнула куда-то – не видя, не понимая, желая лишь одного: исчезнуть отсюда, забиться в какую-нибудь нору… а лучше бы умереть сразу, на месте! Вдруг ее кто-то сильно схватил за руку, дернул – и Алена уткнулась лицом в жесткое кружево, ощутила, как чья-то рука обхватила ее, губы жарко скользнули по шее, тяжелый, мучительный вздох послышался рядом… Но тотчас внезапные объятия разжались, в глазах у Алены постепенно рассеялся мрак, и она снова увидела близко склоненное к ней лицо Аржанова.

– Через минуту вы сможете делать что хотите, – быстро сказал он. – Уйдете, уедете… можете убить меня. Но только скажите: почему фон Принц уезжает, а вы остаетесь?

– Да, я остаюсь, – с трудом подавляя неистовую внутреннюю дрожь, вымолвила Алена. – Катерину Ивановну Фриц всегда любил, а я… я была лишь на время, поэтому…

– Знаю, – перебил он. – Они из-за вас расстались?

Алена пожала плечами:

– Нет, вряд ли. Они расстались из-за Людвига фон Штаубе, но теперь он уехал на Урал, а Фриц…

– А Фриц уезжает в Саксонию, так что Катерина Ивановна пожелала вернуться к нему, – закончил Аржанов. – Ну хорошо. А вы что же? Почему не противитесь, коли его любите?

Она вскинула голову, взглянула на него – и тотчас отвела глаза, будто обожглась. Да нет, все это чепуха. Это все мнится, сердце рвется к нему – вот и чудится всякое.

– Люблю? – тихо повторила она. – Люблю, да…

«Люблю тебя! – надрывалось ее сердце. – Век тебя любила, век буду любить. Ты один во всем свете мил мне, ты один!..»

– Что проку в любви? – сказала она глухо. – Любовь – птица, сердце – клетка. Пока сидит птица в клетке, все стены источит клювом своим. Боль, мука! Нестерпимо… Но стоит лишь клетку отворить, выпустить птицу – и сердце пусто, и только тогда понимаешь, что мучение было счастье. А воля, которой ты птицу предаешь, ей не надобна. Летит бог весть куда… крылья ломает, но в клетку не воротится. А сердце рвется, так рвется…

Сначала она знала, что хочет сказать, но боль скрутила, и Алена уже говорила, что в голову взбредет, не слыша, не понимая себя. Слезы жгли глаза, она порывалась вытереть их, но почему-то руки были как бы скованы, она ими шевельнуть не могла. Кое-как проморгавшись, увидела, что их держит Аржанов.

– Послушайте, – заговорил он торопливо, задыхаясь, и видно было, что каждое слово, каждый вздох даются ему мучительно. – Ну, коли так… знайте, я еще и теперь могу добиться, чтобы фон Принца оставили в Москве, не то в Петербурге. Можно пустить слух, что его тоже засылают к Демидову, тогда Катерина Ивановна от него вмиг отцепится, сами знаете.

Алена глядела на него с изумлением:

– Да к чему… к чему это, сударь?! Фриц уже мыслями дома, а Катюшка… что Катюшка! Хочет с ним ехать, ну так пускай! И бумаги дорожные им выправили, и все вещи собраны.

– Вещи? Бумаги? – выкрикнул Аржанов, не заботясь, что на них оглядываются. – А ты? А сердце твое? А Фриц?

– Какой Фриц? Да век бы его не видела! Пусть едет! Пусть в прах рассыплется! Сердце мое – где ты! – отчаянно прошептала Алена, с тоской вглядываясь в его лицо. Только сейчас она разглядела, какое это лицо исхудалое, измученное… – Ты – мое сердце. Понимаешь? Да только на что я тебе?

– На что? – хрипло пробормотал он. – На что?.. – И, не отпуская рук, повлек, потянул ее к себе, так что они вдруг сошлись грудь с грудью, глаза в глаза… Оба враз медленно опустили ресницы, словно невмочь было перенести то, что открыло им слиянье взглядов… и, вздрогнув, испуганно отпрянули друг от друга, когда мимо огромными прыжками промчался государь, волоча за собою хохочущую жену и выкрикивая громогласно:

– Англез! Англез с фигурами! Пляшем! Все пляшем!

Меншиков, румяный, веселый (веселье любимого государя было тем кресалом, которое высекало искры из его верного сердца), припрыгивал следом, да так, что Дарья Михайловна, которую передал ему Петр, не поспевала за мужем.

– Танцы, господа! Англез с фигурами! Кто во что горазд! – завопил Александр Данилыч благим матом. – Все в пары!

Алена успела увидеть, как расширились его лихие синие глаза при виде ее рядом с Аржановым, при виде их сцепившихся рук, – а затем Алексашка поскакал дальше, обращая свои крики словно бы ко всем, однако Алене чудился в них особый смысл:

– Господа кавалеры! Крепче дам держите, коли склонность взаимную почуяли! Не то налетит бес вроде меня, напроказит, накуролесит! Бесу – веселье мимолетное, а вам слезы! Крепче держите, коли бог послал счастье, не отпускайте своих красавиц!

Аржанов наклонился к Алене, еще крепче стиснул руку.

– Никогда не отпущу, хочешь? – быстро, шало спросил он, а когда Алена без раздумий выдохнула в ответ: «Да!», на мгновение облегченно прикрыл глаза. И не успела Алена удивиться, что он еще мог – он! – сомневаться в ответе, как Аржанов увлек ее в хоровод танцующих.

Ах, как теперь благодарила Алена Катюшку за то, что подруга заставила ее поглубже запустить руку в кошелек Фрица! Какой необычайно нарядной, великолепной показалась она себе вдруг! Каким счастьем оказалось ловить взгляды дам, перебегающих с сияющего лица Аржанова на светящееся лицо Алены, а потом на ее наряд! Ох, какое платье, какое… Шнурованье, щедро расшитое жемчугом, было бледно-золотистым, как и блонды, легким облачком клубившиеся по краю декольте. Лиф шелковый, легкий, слегка травчатый золотистыми нитями, с золотой лентою вместо пояса. Он расходился на груди, а юбка была сплошная, очень тяжелая и пышная, но без всяких фишбейнов. Ее сшили из травянисто-зеленой тафты с золотыми и серебряными, а кое-где даже мрачно-красными цветами. Внизу юбку украшала широкая волна жесткой золотой фалбалы. Чудилось, будто Алена стоит на золотом постаменте. А волосы были убраны золотыми и жемчужными нитями – тонкими, едва заметно проблескивающими в пышных русых волосах…

Государь потанцевал немного, снял парик, нахлобучил его опять на хозяина – и объявил, что устал, уходит «полежать», запретив, однако, гостям расходиться. Сказать по правде, ни у кого и в мыслях такого не было! Прибыл генерал-прокурор Павел Петрович Ягужинский – душа всех ассамблей и балов – и, как всегда, увлек общество своей неистощимой веселостью. Танец, раз начавшись, уже не прекращался: один плавно перетекал в другой. Ягужинский начал с англеза, потом перешел в польский с пируэтами. Затем составился новый танец, причем опять прыгали и делали разные забавные фигуры.

Где-то в глубине Алениной души то и дело вспыхивало опасение, что, если танец кончится, Аржанов отпустит ее руку, а потому она с увлечением подхватывала всякое па.

По счастью, угомону на Ягужинского не было. Не находя новых фигур, он поставил всех в общий круг и предоставил своей даме, госпоже Лопухиной, начать танец, который все по порядку должны были повторять за ней, с тем, чтобы кавалер следующей пары выдумал что-нибудь новое, ближайший к нему – так же, и далее до последней пары. В числе многих выдумок были следующие: Лопухина, потанцевав в кругу, обернулась к Ягужинскому, поцеловала его и потом стащила ему на нос парик, что должны были повторить между собой все кавалеры и дамы. Надо ли говорить, что и Алена сделала это, и только она одна знала, что никогда по доброй воле не оторвалась бы от твердых губ Аржанова… По счастью, какой-то кавалер, сделав перед своей дамой реверанс, поцеловал ее: в воздухе тут же воцарилось звучное чмоканье, а Егор коротко, яростно впился в губы Алены – и тут же отпрянул с несчастным выражением лица. У нее кровь стучала в висках, так, что ехидный смешок Меншикова, мелькнувшего где-то рядом, ей, наверное, просто послышался… Некоторые пары, потанцевав в кругу, начинали пить за здоровье общества, другие прыгали, третьи нюхали табак – словом, всяк делал то, что ему подсказывали его находчивость и остроумие. Алена обмирала при мысли, что сделает Аржанов, когда настанет их черед, однако сего не случилось – бог весть, к счастью, нет ли.

Ягужинский, выдумщик, связал все пары носовыми платками и шарфами и начал водить веселую вереницу с собой по всему дому: по этажам, на чердак, в сад…

Где-то на боковой лестнице в глаза Алене бросилась толпа слуг, помиравшая со смеху, глядя на забавы господские. Среди хохочущих лиц одно поражало своим выражением: лицо Леньки. Бледное, вытянутое, с потемневшими, испуганными глазами. Увидев, что Алена смотрит на него, Ленька замахал руками, не то желая остановить ее, не то сказать что-то, однако вереница танцующих в это время пустилась бегом, и Алену увлекло вперед.

Она оглянулась – Аржанов шел следом, не сводя с нее глаз. От сердца сразу отлегло – и тем ужаснее показалось ей внезапное явление Катюшки, громогласно объявившей, что, поскольку утром им с Фрицем ехать чем свет, сейчас уже пора возвращаться домой.

Рука Алены была мгновенно отпущена, однако Аржанов смотрел так тоскливо, что Алена поняла: ничего не потеряно, и, расставаясь сейчас, они непременно увидятся завтра. Она попыталась сказать ему об этом взглядом. Он улыбнулся. От этой улыбки можно было сойти с ума. От этих прищуренных глаз… Только теперь, омытая весельем вечера и нежностью Егора, Алена осознала, в какой беспросветной тоске жила все время с тех пор, как нашла его – и потеряла. Она уверяла себя, что отныне все будет иначе, но сердце все же падало, болело, когда Катюшка уводила ее, когда заталкивала в карету.

В это время в честь отбывающих иноземцев начался фейерверк, состоящий из ракет, огненных колес, водяных хвостов, белого и голубого огня, искрами упадающего с небес. По обе стороны кареты возникали и исчезали разноцветные сполохи, Катюшка с Фрицем кричали в восторге, а Алена едва сдерживала слезы: почему казалось, будто мимолетное счастье ее рассыпалось вдруг, будто этот неживой огонь, будто призрачный жар-цвет? Почему?

* * *

Дома к ней бросился было Ленечка, хотел что-то сказать, но Алене, ей-богу, было не до него! Вихрь, именуемый Катюшкою, закружил ее на всю ночь связыванием последних узлов, упаковкой последней посуды, поисками каких-то пропавших мелочей, о которых Катюшка не вспоминала месяцами, но которые вдруг оказались жизненно важными… До самого утра не то что не прилегли – не присели ни на минуту, и Алена была полумертва от усталости, когда осознала себя стоящей на крыльце, обцелованной Катюшкою и облитой ее слезами, тупо машущей вслед удаляющейся карете, просевшей под тяжестью бессчетных узлов и сундуков. И это были только Катюшкины вещи: багаж Фрица везли на отдельной телеге. Из одного окошка кареты высовывалась взлохмаченная Катюшкина, из другого – стриженая Фрицева голова, их машущие руки.

– А на чудище мы так и не поглядели! – донесся еще плаксивый Катюшкин вскрик, а потом и карету, и голоса, и даже скрип колес поглотил густой туман, холодной сырой пеленою ползущий по огородам, так что на расстоянии десяти шагов ничего не было видно, кроме острых крыш… Чудилось, все покрыто странным, неподвижным разливом неведомой белой реки.

– Уехали? – недоверчиво спросила Алена у утренней тишины.

Она знала, предвидела, что будет скучать по Катюшке, но сейчас слишком устала, чтобы ощутить боль от разлуки с неугомонной подружкою. Теперь она опять одна осталась… некому слова сказать, не с кем посмеяться, некого побранить. Одиночество! Конечно, есть Ленечка. И может быть…

Теплая волна прихлынула к сердцу, и Алена украдкой улыбнулась. Может быть, еще нынче. Нынче же вечером. Или завтра. Нет, лучше сегодня!

Прислуга, всхлипывая, разбрелась по дому. Ленька затворял ворота.

«Спросить его, чего хотел сказать, – с трудом вспомнила Алена. – И спать… спать до вечера…»

Вдруг ее бросило в пот, а через мгновение пробрало ознобом. Мерзкий железный привкус появился во рту, голова закружилась – и Алена едва успела перегнуться с крыльца, как ее вывернуло в жесточайшем приступе рвоты.

Слабость охватила такая, что Алена упала бы тут же, на ступеньках, да на счастье Ленька набежал, подхватил, усадил.

– Ты что? – Он торопливо отер ее потный лоб, стал дышать на ледяные руки. – Уж не отравилась ли? Ну, говори? Hе он ли чего подсунул, душегуб? Пила вчера что? Ела?

От изумления Алена забыла про тошноту. Ленька был на себя не похож, вовсе сумасшедший.

– Да у меня маковой росинки с обеда во рту не было, – сказала она, с отвращением вытирая губы. – На ужин мы не остались, уехали собираться. И меня уже которое утро тошнит, выполоскало, правда, впервые…

В Ленькиных глазах что-то мелькнуло – Алена обмерла. Не может быть, чтобы и ему пришла та же самая мысль… та же самая!

«Господи Иисусе, матушка Пресвятая Богородица… – Алена едва могла поднять руку перекреститься. – А ну как я беременна?»

Догадка была такой внезапной, такой пугающей, что Алена замахала руками, отгоняя ее, и, будто дитя, которое торопится заговорить о другом, о чем угодно, только не о самом страшном, спросила у Ленечки – жалобно, едва ли соображая, о чем вообще говорит:

– Какой еще душегуб? Кто меня отравить хотел?

– Кто? – сощурился Ленька. – Ты разве не признала его? Я-то думал, ты с ним плясала оттого, что поглядеть поближе хотела. Но, скажу тебе, с этим волком шутить опасно! Без жалости, без совести!

– С кем я танцевала? – беспомощно уставилась на него Алена. – Это Аржанов, он…

– Знаю, кто он! – с ненавистью перебил Ленька. – Сыскарь государев. Сто лет его знаю, а только теперь разглядел толком. Ты что же, Алена, вовсе без глаз? Неужели не признала его? Да ведь это он, он! Порази меня господь на этом месте, коли лгу! Это он! Тот самый, что у Никодима на цепи сидел! Мы с тобой его спасли, а он… Он и есть убийца! На дыбу пойду, но докажу, на пытки! Хотел еще вчера «Слово и дело!» вскричать, да… Алена! Алена, ты что?! Алена!..

Голос Леньки сделался тоньше комариного писка, а лицо его вдруг исчезло, растворилось в душной мгле, которая навалилась на Алену – и завладела всем ее существом.

9. Признание убийцы

– Не надо. Не говори. Молчи…

– Да я молчу, молчу!

– Не надо. Ни словечка! Hельзя!

– Да молчу я, вот те крест – молчу!

Алена слабо, жалобно застонала. Эти два голоса непрестанно доносились до нее из какой-то далекой дали и мучили до слез. Притом ее не оставляло ощущение, что один из голосов принадлежит ей. Она пыталась остановить хотя бы его, крепко стискивала губы, но снова бормотала и снова слушала назойливое, однообразно-гнетущее:

– Никому ни слова. Молчи! Hикому…

– Молчу. Да, никому…

Алене хотелось пить. Губы так пересохли, что казались жесткими, будто песок. Хотела попросить у кого-нибудь водицы, но вместо этого опять принялась твердить:

– Hельзя никому…

– Никому, черт бы меня подрал! – яростно выкрикнул кто-то рядом, и немилосердные руки схватили, затрясли Алену: – Хватит тебе! Довольно! Очнись!

Алена с усилием открыла глаза, и свет дня пробился к ее взору и помраченному разуму.

Чье-то лицо кривилось, мелькало перед ней. Да это же Ленька! Алена обрадовалась ему и жалобно попросила напиться. И когда прохладные глотки успокоили ее и сердце забилось ровнее, она вдруг осознала, что и впрямь: один голос принадлежал ей, а второй – Ленечке. О чем же это они бубнили? О чем же Алена его так настойчиво просила? И в то же мгновение она вспомнила – о чем…

– Не может этого быть, – пробормотала она. – Не может! Ты не должен никому говорить!

– Тьфу! – ожесточенно сплюнул Ленька. – Вот же пропастина! Да я уже другой час от тебя только и слышу: молчи да молчи. Уж подумал, умом повредилась девка. Почему не может быть, скажи на милость? Почему я должен молчать?!

Что ему сказать? Про Иванову ночь? Про тенистый овраг? Про то, что душа душу знает? Про тайну, сокровенную, греховную тайну ее плоти?..

Cердце опять задрожало, замельтешило. Мгновенным бабьим исчислением Алена подсчитала дни. Почти два месяца минуло, как у них с Фрицем что-то было. С тех пор ее женские дни только раз пришли. Потом… потом была та ночь, в овраге. И с тех пор – ничего. Беспрестанно занятая Катюшкиными делами, своими тягостными мыслями, Алена и думать забыла о том, что в срок не настали месячные дни. Даже и не вспомнила бы об том, когда б не изнуряющая тошнота, и слабость, и рвота. Нет, сомнений нет, нечего тешить себя авосями да небосями: она беременна, и только один человек может быть в том повинен: Егор Аржанов.

Прижала руки к сердцу, потому что ощущение счастья против воли, против всякой очевидности вдруг завладело всем ее существом. И она улыбалась, вся светилась этой улыбкою, когда опять поглядела на Леньку:

– Это не он. Ты ошибся!

– Тьфу! – Ленька закатил глаза. – Хоть в уголь сожги меня, а я правду говорю! Ты прежде выслушай, а потом тверди: не он, не он. Я что, с печки упал, чтоб на доброго человека напраслину возводить? Я вон уже добрый месяц все выведываю да выспрашиваю!

– Да не он это, говорю я тебе! – закричала Алена, вдруг потеряв терпение. – Каким образом сын знатного человека, из родовитой семьи мог оказаться у Никодима на цепи?!

– А ты почем знаешь, что он сын знатного человека? – вприщур глянул Ленька. – Может, он из новых, нынешних, коих государь за ум да заслуги графьями жалует?

– Не он граф, а его отец, Дмитрий Никитич Аржанов, – возразила она, вспомнив Егоровы слова, сказанные в домике Маланьи: «Ежели от батюшки, графа Дмитрия Никитича, придут…»

– Да? – криво усмехнулся Ленька. – Так вот – нету такого человека на свете.

– То есть как? – недоверчиво улыбнулась Алена.

– Да так! – развел руками Ленька. – Нету! Есть граф Богданов, имя ему и впрямь Дмитрий Никитич. Детей у него нет, была вроде бы дочка, да непутевая: сбежала с каким-то конюхом и сгинула неведомо где. Граф искал, искал – потом слух дошел: померла она. И однажды, годков с десяток тому назад, объявился у него в приемышах сын его старинного товарища, который ему некогда спас жизнь. И потому Богданов за это всю жизнь ему благодетельствовал. А имя того приемыша – Аржанов Егор Петрович.

– Егор Петрович… – эхом отозвалась Алена, вспомнив, как удивилась Катюшкиной обмолвке: отчего она Аржанова отчествует Петровичем, когда его отца Дмитрием зовут? О, дура, дура проклятая! Почему же не спросила Катюшку? Почему не выпытала у нее все, что можно было? Уж кто-кто, а Катюшка, разумеется, знала об Аржанове все, что только можно было знать! Нет, Алена не осмелилась… И вот теперь Ленькины новости валились на нее обвалом.

– Именно так! Петр Аржанов, его отец, был купцом в Нижнем Новгороде, ходил по Волге аж до Каспия без страха, а наш Никодим Мефодьевич, чтоб ему сгореть, служил у него в приказчиках. Через того Аржанова и пошло его богатство: ограбил он как-то раз хозяина да и дал деру: думал, Москва большая, затеряюсь там. Ну, по слухам (это мой батька поминал, большая свара была!), Аржанов сыскал вора, хотел его прибить на месте, да Никодим откупился: все с себя до нитки продал и краденое с барышом вернул. Аржанову бы и уйти, а он напоследок сказал Никодиму: мол, еще и твои дети тебя за эту кражу и бесчестие проклянут, потому что мог ты при мне стать человеком зажиточным, а стал голытьбой. Ну и запали те слова в душу Никодима… Сама знаешь: никакой голытьбой он не стал, выправился – ого-го как! Но о мести помышлял ежедневно, ежечасно. И вот как-то раз нанял лихих людей… они, по слухам, заломили цену несусветную, однако мужик богатый – что бык рогатый, а злобе Никодимовой утоление требовалось. Исхитили они парнишку аржановского, а самого Петра Кузьмича к тому времени в живых уже не было. Каково лют бывал Никодим, ты сама знаешь, и получше моего. Он мог бы Егора сразу убить, однако сего ему было мало. Привязал к медведю… ты видела. И спасенный нами парень сказал мне на прощанье, когда я его до окраины проводил: «Когда-нибудь ворочусь, богом клянусь! Ворочусь – и тогда Никодиму Мефодьевичу небо с овчинку покажется!» Вот и вернулся он! И все по его и вышло. Видела, на поясе он кольцо железное носит? А помнишь, ушел с оковами на ноге? Вот от той цепи колечко-то…

Алена сидела как оглушенная, слепо глядя на картинку на стене. Огромный бородатый Зевс принимал из рук красавицы двух младенчиков. Картинка называлась «Рождение Аполлона и Артемиды, сиречь Феба и Дианы», детишки были такие крохотные, такие хорошенькие. Все младенчики малы и пригожи. Если рождаются…

Ох, о чем она? Грех ведь это! Алена устало прикрыла глаза. Грех… от греха, грехом созданный. И то, за что она благодарила бы господа, подстроено кознями врага рода человеческого. Дьявольским наущением! И она, и Никодим, и Фролка – все были только игрушками в смертной, страшной игре, затеянной мальчишкою, нежность к которому впервые заставила затрепетать Аленино сердце.

Она стиснула руки у горла. Ну, метко бьет судьба! Говорят, даже молния в одно дерево дважды не ударяет, а вот ее, Алену, обожгло небесным огнем трижды. Первый раз – когда она лишь увидела этого измученного юнца, прикованного к медведю. Второй раз – в Иванову ночь. И опять в ночь – хмельную, счастливую! И это был все он, все он… ну что ж, недаром она в мыслях и сердце называла его – единственный. И, словно был он и впрямь единственным человеком на земле, Егор Аржанов заодно оказался тем самым лиходеем, убийцей, супостатом, на чью голову призывала она все мыслимые и немыслимые кары небесные!

Алена усмехнулась. Каково-то сейчас там, на небесах, разбираться богу с чертом: то ли наградить, то ли покарать Аржанова? Ну, неведомо, как будет с ним, однако с Аленою оба эти вершителя судеб человеческих уже разобрались: одни только беды суждены ей, одни страдания! И ничего более…

Она верила Ленькиной искренности. Ведь это был ее брат и друг, которому ее жизнь дороже собственной. Она всего-навсего не могла поверить его словам… Одно знала доподлинно: если даже это правда, нарушит, нарушит она свои клятвы покарать неведомого убийцу. Никогда не выдаст Егора!

Закрыла лицо руками, глухо вымолвив:

– Богом клянись, Ленька, что не пойдешь никуда и не скажешь никому! Побожись, что смолчишь!

– Да у меня уже мозоль в голове от твоего «молчи да молчи»! – так и взвился ее приятель. – Это почему же так?

– Потому что… – с трудом подбирала слова Алена, – потому что…

«Я люблю его! – хотелось крикнуть. – Он моя жизнь и смерть моя!» – но выговорила чуть слышно:

– Потому что он спас меня, я ему спасибо сказать должна, а ты…

– Ишь ты – спасибо! – перебил ее Ленька. – Да чтоб его искосило! За что – спасибо? Что тебя в землю живьем зарыли? Что живешь, под собою ног не чуя от страха? Давай, беги, говори спасибо, пока он тебя на тот свет не свел!

Алена внимательнее поглядела на своего друга и увидела, что у него слезы выступили на глазах.

– Ленька, да ты что? – спросила она тихо. – Что выдумываешь? Он и знать не знает, кто я да что, думает, гулящая девка, содержанка…

– Hе знает? – с улыбочкой покивал Ленька. – Так-таки?

Алена насторожилась: уж больно нехорошо он ухмылялся. И, как явствовало, насторожилась она не зря.

– А ну, поди сюда, – поманил Ленька к окошку. – Да поосторожнее, не вылазь из-за занавесочек! Вон, видишь? За забором, ну, слева!

Алена пригляделась. У забора виднелась женская фигура.

– Баба какая-то, – растерянно сказала она. – Чего ей надобно?

– Приходила в стряпки наниматься, – с непонятным злорадством сообщил Ленька. – Катерина-то Ивановна Агашу прогнала, мы теперь без поварни.

– А ты что, уже наем объявил? – удивилась Алена, не постигая, какое отношение имеет стряпка ко всему тому кошмару, который обрушил на нее Ленечка и в который она еще не могла до конца поверить.

– В том-то и дело! – всплеснул тот руками. – Я и словечка никому не молвил, а она уж тут, старая!

– Да мало ли кто где кому о чем сказал, – устало отмахнулась Алена. – Катюшка небось похлопотала. Или соседи… Ради бога, при чем тут какая-то стряпка?! – Голос у нее сорвался рыданием.

– При чем? – чуть ли не взрыдал эхом Ленечка. – Катюшка похлопотала? Соседи?! Да ты, верно, только тогда мои слова услышишь, когда ноги протянешь! Говорю же: это он, Аржанов, Никодима в могилу свел, а теперь тебя отравить замыслил. Он стряпку прислал!

– Да, конечно, – кивнула Алена, у которой уже вовсе иссякли силы. Хотелось одного: лечь, уснуть – только чтобы никогда уже не проснуться! – Подумай только, ну что ты городишь?! С чего ты все это взял?

– С того, Аленушка моя, цветик полевой, – весь трясясь от едва сдерживаемой злобы, выдавил Ленька, – что я эту самую стряпку вчера на дворе аржановском видал! Он не с графом живет – один, в собственном доме, а при нем единственная прислуга: старуха, Маланьей зовут. Так вот эта самая Маланья к нам в стряпки и хотела! Знай, Алена: кабы не я, не нынче-завтра и ты отведала бы того самого хлебова, кое Никодима Мефодьича уложило в гроб!..

* * *

Алена прошла через сад и уже приотворила калиточку во двор, да вспомнила Ленькины предостережения – и замерла, пытаясь вглядеться во тьму.

Напрасно, ночь черна, как та тоска, которая овладела ее душой. Глупости, ну кто здесь может быть? Кто, кроме нее, знает, что ей до смерти необходимо добраться до отцовских травяных запасов – и чем скорее, тем лучше?

Ленька даже опешил, когда Алена, только что защищавшая Аржанова и беспрестанно твердившая «не может быть!» да «быть не может!», вдруг сникла, смирилась и заявила, что, когда так, ей ни дня лишнего нельзя оставаться в доме Фрица и надобно исчезнуть. Ленька был всецело согласен. Он порывался уйти с Аленой, однако та воспротивилась: она-де исчезнет сразу, а он еще помельтешит в доме денек, создавая видимость ее присутствия, потихоньку соберет самые необходимые мелочи, а через сутки присоединится к ней в доме Надеи Светешникова, чтобы окончательно решить, куда податься дальше. Раньше-то у Алены сомнений не было: только в Любавино! Теперь это благословенное место было для нее под запретом. А ну как встретится невзначай с веселым барином… уже ведь было такое однажды! Может статься, им на роду написаны такие вот роковые встречи. Нет уж, с нее довольно. Добро, если переживет свершившееся… И не в первый раз Алена в сердце своем горько укорила Леньку за то, что открыл ей глаза. Ну, умерла бы… зато умерла бы в счастье, в надежде: а вдруг Егор, узнав про ее беременность, не отвернется от нее, а… Что? Ну, что?!

Бред все это, бредни, пустые мечтания! Аржанов – сам собой, а она, Алена, – сама собой. Не одна – с ребеночком!

Чего греха таить: первая мысль была отыскать пижмы, да спорыньи, да еще какого-нито подходящего зелья, заварить покрепче и выпить. Вытравить плод…

Бывает, что баба от слишком крепко заваренной спорыньи помирает или кровью исходит после выкидыша…

В первые минуты Алене казалось сие наилучшей участью… И вдруг почудилось, будто чьи-то всевидящие очи заглянули ей в глаза с укоризною, а проницающий до самого сердца голос произнес: «Ты что, девка, надумала? Господь в своей неизреченной милости дает тебе великий дар, дает смысл твоей пустой, бессмысленной жизни, – а ты сей дар отвергаешь? Разве ты вправе кого-то судить – ты, греховодница?! И вспомни-ка: разве не было так, что все злые улики сходились на тебе, тебя убийцей выставляли во мнении людском? Отчего же ты готова поверить в вину человека, которого будто бы любишь всем сердцем? Такова-то твоя любовь!..»

Алена не знала, кому принадлежали эти очи и этот голос. Может быть, ее покойной матери. Может быть, матушке Марии. А может быть, и самой божьей Матери… Однако она пришла в батюшкин дом не за пижмой и спорыньей, а за травой зорей, которая утешает и вовсе сводит на нет мученья беременной: ни тошнота, ни рвота, ни другие недуги ее не терзают, носит она ребенка на диво спокойно. Алене предстоит долгий путь, ей нужны силы. В Москве она не останется ни за что. А вдруг… вдруг Ленька все-таки прав?! Алена знала себя: это самое мерзкое «вдруг» будет терзать ее денно и нощно, отравляя каждую минуту общения с Аржановым.

Призраки ямы, горящей Фролкиной головы, мертвого, зеленого Никодима не оставят ее никогда!

Любви между ними места не было.

По губам Алены скользнула улыбка. Ну, теперь, как и всегда, она в руце божией, во власти его. Какова его воля – такова ее доля.

И, приподняв, чтоб не заскрипела, ветхую калитку, Алена осторожно открыла ее.

Не в первый раз наведывалась Алена в батюшкин дом, и, конечно, мысль о кувшине, который повадился по воду ходить, не оставляла ее, как ни храбрилась она перед Ленькой и перед собою. В прежние разы она опасалась только встречи с Ульянищей… теперь можно было бояться и козней Аржанова. Алена ехидно усмехнулась: и как это не пришло в Ленькину многомудрую головушку? Впрочем, он чего-то все же опасался, не зря же так настаивал, чтобы пойти вместе с ней. Но это было невозможно, совершенно невозможно. Алена умерла бы от стыда, если бы понадобилось сознаться, что беременна – от кого? Знала бы, залечивалась[113] бы… а может быть, и нет… Нет уж, с этой бедой она разделается сама.

Пытаясь вспомнить, где лежит зоря, Алена ступила на крыльцо. Свет зажигать нельзя. Ленька сколько уж раз порывался нарочно сбегать, заложить окна ставнями, да Алена противилась: как бы не возникло подозрений у соседей! Дом стоял брошенный, с открытыми окнами – кому вдруг понадобилось затворять их? Начнут присматриваться, следить… нет уж, от греха подальше!

И вдруг она с изумлением увидела, что ставни заложены. Вот те на, Ленька, значит, не послушался. Ну что ж, можно будет засветить свечку и при ней отыскать зорю. Ее, конечно, сейчас по оврагам и ближним к Москве полям цветет изобильно, однако Алена более ценила сухие травы. В сырых живой яд преобладает над целительным свойством, оттого лечение может не оказать воздействия. В сухих же травах дремлет потаенная сила, только и ждущая мгновения, чтобы проявить себя. Правда, придется долго настаивать…

Она вошла в дом и, как ни была придавлена своими бедами, не могла не улыбнуться, ощутив родимый запах, теперь ощутимо подернутый пылью, различив в темноте очертания знакомых вещей. Ах, если бы можно было навсегда остаться здесь, жить тихо-тихо, как мышка, носа не высовывая! Фриц оставил ей денег. Можно кое-что продать из одежды… да почти все! А еще лучше жить не одной, а с ребеночком…

Алена от злости ущипнула себя за руку и быстро пошла к горке, распахнула дверцы, замерла, пытаясь по запаху угадать зорю. Неужто все-таки придется поискать свечку?

– Да где же?.. – пробормотала она, вглядываясь в ароматную тьму, и с громким криком обернулась, услышав за спиной вкрадчивый шепоток:

– Не меня ли ты ищешь?

* * *

Еще не видя, кто перед ней, Алена бросилась к двери, но что-то темное, низенькое метнулось из угла, упало под ноги – Алена споткнулась, тоже рухнула. Тотчас кто-то с силой заломил ей руки назад, рывком поднял, едва не вывернув их из плеч. Перед мысленным взором мелькнула жуткая картина: Фролка висит на дыбе, слышен свист кнута, треск разрываемой кожи, хруст вывернутых суставов… От этого воспоминания Алена враз ослабела, колени у нее подогнулись, она опять упала бы, да немилосердные руки держали крепко. Тем временем низенькое существо, схватившее ее, подскочило, повозилось, отряхиваясь, и выметнулось в сени. Прошумели по скрипучему крылечку шажки… и Алена осталась один на один с тем, кто все еще держал ее за руки.

Мгновенным движением перехватив ее кисти, этот человек развернул Алену так, что она оказалась к нему лицом, и придвинулся близко.

У Алены забилось сердце. Черты она различала смутно. Невысокая приземистая фигура, слишком длинные руки… Что-то в нем было знакомое, пугающе знакомое!

– Узнала меня? – шепнул незнакомец, а когда Алена слабо качнула головой, хохотнул: – Эка сучья у тебя память! Ничего, сейчас вспомнишь!

Он подтащил Алену к окну. Сквозь щелку в ставне сочился бледный, едва уловимый лунный свет, однако его достало Алене, чтобы разглядеть низкий лоб, грубое лицо, кривой рот.

Она хотела крикнуть, но не смогла – только хрипло выдохнула, однако в этом коротком звуке был весь ее ужас.

Конечно, узнала. Конечно, вспомнила! Этот жуткий лик преследовал ее в кошмарах… которые кончались так мирно, так сладостно: снами про темную ноченьку и заросший травою бережок темной речушки… Это он! Тот самый человек, который опоил ее какой-то отравой, завлек в казарму.

Кривая ухмылка вновь возникла на лице незнакомца.

– Вижу, признала, – пробурчал он. – Ну что, мало тебя солдатики помяли, да? Мне кой-что оставили? Tеперь-то я своего не упущу… а ежели пикнешь хоть слово, когда хозяйка придет, пеняй на себя: вмиг шею сверну!

Он толкнул Алену на пол и, сопя, принялся заворачивать юбку, одной рукой придавив лицо, так что Алена не могла ни вскрикнуть, ни укусить его, только беспомощно била ногами. И вдруг она оказалась вздернутой с полу, с заломленными за спину руками, а криворожий с ненавистью шепнул:

– Ну вот. Быстро ее черт принес! Но ты не больно радуйся: сейчас тебе небо с овчинку покажется!

Теперь и Алена услышала, как скрипит крыльцо под чьими-то торопливыми тяжелыми шагами.

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эти женщины пытались выстроить свою судьбу именно так, как представлялось им в дерзких и… прекрасных...
Если в прошлом девушки есть какая-то тайна, то это всегда придает ей шарма. Тайна, с которой приходи...
Они дружили с детства, не расстались и стали взрослыми. Четыре подруги, четыре женские судьбы… У каж...
У милой девушки Наташи все было хорошо: интересная работа, дружная семья сестры, в которой ее все лю...
Шагаешь в ногу со временем, если на твоей футболке – портрет Че Гевары. И не важно, что ты не выгова...
У Кати все так хорошо: чудесный сын, отдельная квартира, престижная работа и, самое главное, – любим...