Не доверяйте кошкам! Легардинье Жиль

65

С наступлением дождей мне больше не требовалось поливать огород мадам Рудан. Я как раз собирала последние кабачки, когда зазвонил мой мобильный.

— Жюли Турнель?

— Слушаю.

— Я звоню по поводу вашей тети Алисы Рудан.

— Что-то случилось?

— С прискорбием сообщаю, что она скончалась сегодня утром. Примите мои искренние соболезнования.

Я стою среди грядок, мои руки испачканы в земле. На крыше дует ветер, надо мной нависло пасмурное небо. У меня кружится голова.

— Она не страдала?

— Уверяю вас, нет. Мы увеличили дозировку морфина. Нам пришлось отправить тело в морг, но вы можете ее увидеть. Она оставила для вас какие-то бумаги.

— Я скоро приеду. Мне нужно просто сообразить, как спланировать день.

— Как пожелаете, мадемуазель, срочности уже нет…

Завершив разговор, я села прямо там, где стояла. Слезы полились сразу же, теплым ручьем. Я плакала и гладила ее растения. Она не увидит последнего цветения своего огорода. Эта боль отличалась от той, что я испытала, когда Давид разбился на скутере. В ней не было протеста, ярости, лишь безграничная печаль. Впервые это чувство меня настигло, когда умер соседский пес Торнадо. Пока мои родители разговаривали с его хозяевами, я сквозь приоткрытую дверь увидела его труп. Пес больше не лаял, не бежал ко мне со своим мячиком. Я бросилась в глубь сада и спряталась в яме за клумбой с лилиями. Там было мое секретное укрытие. Сейчас я бы многое отдала, чтобы снова там оказаться. В тот день мои родители искали меня, звали, но я не отзывалась. Мне нужно было побыть одной. Лишь с наступлением темноты отец, еще раз обыскав весь сад, пока полиция вела поиски на улице, увидел меня в свете своего фонарика, съежившуюся, как испуганный воробей. Он прижал меня к себе, и мы вместе заплакали. Это был мой первый раз, моя первая встреча со смертью, первый уход существа, которое я любила. С тех пор я видела и другие смерти. Второй случай произошел несколько месяцев спустя и преподнес мне важный урок. Когда скончался мой дядя Луи, я не плакала. Честно говоря, мне даже не было грустно. Я с ужасом осознала, что соседский пес был мне намного дороже этого ворчливого старика. Мне стало стыдно, но с тех пор я научилась смотреть правде в лицо. Когда честен сам с собой, не станешь любить людей только потому, что, по мнению окружающих, должна это делать, или потому, что в ином случае тебя будет грызть совесть. В горе человеком движет не логика, а нечто другое. Иррациональное чувство, со всей силой проявляющееся только в такие дни, как сегодня. Мадам Рудан умерла, и мне от этого очень плохо.

Когда я приезжаю в больницу, все обращаются со мной так, словно я ее родственница. Мне предлагают взглянуть на тело. Я соглашаюсь. Алиса не похожа на себя, я ее не узнаю. Может, из-за резкого света неоновых ламп, а может, потому что в ней нет больше жизни. Еще два часа назад я собирала ее урожай, а теперь стою здесь и не решаюсь коснуться ее лба, опасаясь того, что почувствую. И все же я должна дать ей этот прощальный знак любви. Меня встречает чудовищный холод. Я снова начинаю плакать, целую ее. Она не была мне родной, однако я знаю, что ее уход оставит в моей душе огромную пустоту.

— Как вы распорядитесь насчет похорон?

— Вам нужен ответ прямо сейчас?

— Хотелось бы знать, будете вы кремировать тело или предадите земле?

— Я ее похороню. На северном кладбище должен быть семейный склеп. Там уже лежат ее мать и отец. Вы уверены, что, кроме меня, нет других родственников?

— Это вам лучше знать. В ее карточке указаны только вы, и все бумаги она оформила на ваше имя.

— Какие бумаги?

Мой собеседник протягивает мне довольно пухлый конверт. Я выхожу и сажусь в коридоре административного крыла. Вскрываю конверт. Сверху фотография ее брата. Под ней официальные бумаги, документы с печатями нотариуса, доверенность, еще какие-то напечатанные листы. Все датировано одним числом и, похоже, было подписано на прошлой неделе, на следующий день после нашей последней встречи. Среди документов есть еще один конверт, на котором от руки написано мое имя. Я открываю его:

«Дорогая моя Жюли!

Я чувствую, что скоро уйду, и не уверена, что продержусь до твоего следующего визита, поэтому диктую это письмо медсестре. У меня не особенно много имущества, и, не имея родных, я счастлива оставить все тебе. У меня к тебе есть еще одна, последняя, просьба. Похорони меня рядом с братом и родителями. Так мы снова соберемся одной семьей. Приходи иногда нас навещать, мне будет приятно. Квартира отныне оформлена на твое имя. Стоит она недорого, но это поможет тебе встать на ноги и продолжить учебу. Надеюсь, у тебя с Риком все сложится и вы будете счастливы. Я бы хотела увидеть вас вместе. Ты стала последним солнечным лучиком в моей жизни. Я словно обрела дочь, которой могла бы гордиться. Ты задаешь себе много вопросов. Я знаю, что ты обязательно найдешь на них ответы. Ты еще в том возрасте, когда не нужно следить за прогнозом погоды, чтобы делать то, что хочется. Это только старикам важно знать, прежде чем выходить на улицу. Спасибо за все, ты подарила мне счастье, на которое я уже не надеялась. Никогда не забывай, моя девочка, какой бы несчастной ты себя ни чувствовала, у тебя есть шанс, потому что ты жива и все еще возможно.

Целую тебя,Алиса».

В четверг после обеда мадам Бержеро осталась в булочной одна. Софи, Ксавье и Майлис сопровождают меня на кладбище. Рик тоже с нами. Я не знаю, что больше меня потрясло: смерть Алисы или то, что мои друзья сделали все возможное, чтобы не оставлять меня одну. Я прижимаю к себе фотографию ее брата и письмо от нее. Дождя нет, но небо серое и мрачное. Мы все одеты в черное и ждем катафалк, стоя возле кладбища. Ветер срывает с тополей желтые листья. Мы молчим, но главное — мы вместе.

Когда приходит машина, мы следуем за ней до аллеи, где могильщики вскрыли семейную могилу. Я наблюдаю за происходящим в состоянии прострации. Словно в замедленной съемке, вижу, как сотрудники похоронного бюро выносят гроб и ждут моего сигнала, чтобы опустить его вниз. Он встает прямо над гробом ее брата. Мне хочется верить, что теперь они встретятся в другом мире и вновь обретут друг друга, чтобы больше никогда не терять.

Я стою на краю могилы. Помогаю разложить цветы. Софи плачет. Для нее это трудное испытание, ведь она потеряла отца всего год назад. Ксавье и Майлис стоят с серьезными лицами, не сводя с меня глаз. Рик словно прячется за ними. Я немного отступаю, чтобы мужчины могли сделать свою работу, и замечаю его взволнованное лицо. Похоже, дело здесь не только в сопереживании, но и в чем-то более личном.

Мы остаемся до самого конца, пока не ставят на место плиту. Скоро на ней выгравируют еще одно имя. Катафалк уезжает. На кладбище безлюдно. Я не умею молиться. Просто наклоняюсь и глажу надгробный камень. И тихо шепчу:

— Доброй ночи, Алиса. Поцелуйте их за меня. Я скоро вернусь, обещаю.

66

Наверное, я и впрямь внушаю жалость, поскольку все в булочной со мной очень приветливы. Меня терзает ситуация с Риком. Расхождение между нашей видимой жизнью и тем, что мне известно, слишком велико. Стыдно, но смерть мадам Рудан избавляет меня от расспросов по поводу моего расстроенного вида.

У меня больше не получается чему-либо радоваться, я думаю только о его плане ограбления и об открытии музея Дебрей, дата которого неумолимо приближается. Осталось всего две недели. Собирается ли он провернуть свое дело накануне? Сбежит ли сразу после этого? Предложит ли уехать с ним? Пока он ведет себя как ни в чем не бывало, а я медленно схожу с ума.

Постоянно сменяющие друг друга покупатели на время отвлекают меня от грустных раздумий. Однако каждый их разговор, каждое, даже самое безобидное, слово я воспринимаю через призму своих сомнений. Наблюдая за молоденькими девушками, которые заходят купить что-нибудь к обеду, я заметила, что они уже не болтают о парнях или о любви так, как мы в их возрасте. Они делятся новостями, сочувствуют друг другу, но главное — они полны надежд. Я нахожу их трогательными. У каждого поколения свои знаковые слова, свой жаргон, свои условные фразы. Влюбляясь, люди в разное время говорят о своих чувствах по-разному — мы «западаем» на парней, теряем голову, «подсаживаемся», увлекаемся и так далее. Однако существуют слова, которые независимо от эпохи остаются неизменными, не подверженными влиянию моды. Любить, надеяться, страдать, ждать и плакать. Никто, даже эти беззаботные девчонки, не смеет шутить на их счет, неосознанно понимая, что они и есть глубинная суть нашей судьбы.

Рик должен был зайти сегодня утром, но не пришел. Не видела я, и чтобы он проходил мимо. Пора закрывать магазин на обед. Я провожаю последнюю покупательницу и запираю дверь. Опуская штору, замечаю Мохаммеда, он машет мне рукой. Я отвечаю ему. Мне приятно знать, что он рядом. Мы перекидываемся парой слов каждое утро, когда я прихожу в магазин, и каждый вечер, когда булочная закрывается. Я часто задаюсь вопросом, как он живет в свободное от работы время. Впрочем, с таким графиком свободного времени остается не так уж много.

После обеда я начинаю уже беспокоиться, куда делся Рик. В последнее время он не пропадает так надолго без предупреждения. Звоню ему на мобильный:

— Рик?

— Привет, Жюли.

— Ты где? Я не узнаю твой голос.

— Да я заболел…

Он испуганно охает:

— Черт, уже три часа!.. Я валяюсь со вчерашнего вечера. Должно быть, где-то простыл.

Рик заходится в кашле, почти задыхается. Я никогда еще не слышала, чтобы он так хрипел.

— Ты лечишься?

— Кофе, аспирином.

— Я забегу в аптеку — и к тебе.

— Да ладно, не напрягайся. Завтра будет лучше.

— У тебя температура?

— Думаешь, я ее мерил…

— Лоб у тебя горячий?

— Скорее ледяной. И влажный.

— Пока отдыхай, я приду часам к восьми, со всем необходимым.

— Ладно.

Он не стал меня отговаривать, просто сказал: «Ладно». Моя бабушка любила говорить, что больные мужчины похожи на раненых волков. Они подпускают к себе только тех, кому доверяют. Мое настроение немного улучшается, поскольку сегодня вечером у меня свидание с волком.

Я опустошила аптеку до такой степени, что месье Бланшар разрешил мне принести назад все, что не понадобится. На стук в дверь Рик не отвечает. Тогда я стучу сильнее и слышу его приглушенный голос: «Заходи! Открыто…»

Он лежит в постели, бледный, одеяло натянуто до самого носа.

— Боюсь тебя заразить.

— И давно ты в таком состоянии?

— Лихорадить стало вчера вечером. Это что еще за огромный пакет с лекарствами? Предупреждаю сразу, свечи ставить не буду.

Я сажусь на край кровати.

— Могу я хотя бы пощупать твой лоб?

Он молча кивает.

Когда моя ладонь касается его кожи, он закрывает глаза, словно раненый зверь, почувствовавший небольшое облегчение. Лоб у него горячий.

— Горло опухло? Болит?

— Не знаю.

— Позволишь?

Рик послушно приопускает одеяло. Думаю, он лежит голым. Я ощупываю его шею под подбородком. Щетина колет мне кончики пальцев. Похоже, во время болезни она отрастает быстрее. Обожаю это ощущение.

— Ну, что там?

«Лучше бы вызвать врача, но я не против, если ты немного помучаешься, а я единственная буду за тобой ухаживать…»

— Сейчас дам тебе таблетки, и выпьешь микстуры. Здорово ты простыл. Неудивительно, ведь ты все время бегаешь в одном свитере, независимо от погоды.

Он улыбается:

— Жюли, мы еще не поженились, а у меня уже есть мамочка. Да еще этот твой учительский тон…

Что он сказал? «Поженились»? Его глаза блестят. Я совершенно растеряна. Вот уже несколько недель он не давал мне повода так волноваться. Внезапно я перестаю видеть в нем грабителя, я больше не остерегаюсь того, что он замышляет, а воспринимаю его таким же, как в первый день. Мне нужно срочно встать, иначе я наброшусь на него и заставлю передать мне свои микробы через рот.

— Ты, наверное, ничего не ел?

— Представь себе, у меня есть выбор между капустой с сосиской и чизбургером, но при одной только мысли о них меня начинает тошнить.

— Нельзя, чтобы желудок был пустым. Даже больной организм нуждается хотя бы в минимуме пищи. Я приготовлю тебе вкусный бульон.

«Докатилась! Какой ужас! Мне только что исполнилось двадцать девять, а я уже говорю как моя мать! Это конец, налицо все признаки надвигающейся старости! Однажды я велю ему надеть теплые носки, и он назовет меня „мамочкой“ перед нашими детьми…»

Отправляясь на кухню, интересуюсь:

— В твоем холодильнике, конечно же, не из чего сварить легкий бульон?

— Разве что из пиццы и мясных наггетсов…

Я позволяю себе открыть его холодильник. Класс. Я чувствую себя дома, у нас дома. На кухонном столе замечаю знакомые папки, сложенные в две стопки. Никаких надписей, ничего, что позволило бы догадаться об их содержимом.

Рик ворчит:

— Ненавижу болеть.

«Тоже мне новость! Мужчина, который не любит болеть! Покажите мне хоть одного, кто будет лечиться без нытья, не изображая из себя жертву инквизиции!»

Рик отбрасывает одеяло. Он действительно не одет, по крайней мере до пояса. А может, вообще весь голый. И снова ворчит:

— То жарко, то холодно, я так больше не могу. Может, откроем окно?

— Ты прав, как раз пневмонии тебе и не хватает.

— С меня сто потов сошло со вчерашнего вечера. Мне будет гораздо лучше, если я схожу в душ.

Мне кажется, он собирается встать. Я чувствую себя неловко. Лучше пойду домой, поищу, из чего можно сварить ему бульон. Не хочу видеть его без одежды, то есть не в таких обстоятельствах. Странные все-таки эти мужчины. Им проще показать свою задницу, чем открыть свое сердце.

— Пойду к себе за овощами.

— Ты вернешься?

Судя по его тону, он действительно этого хочет.

— Буду здесь через десять минут. Ты как раз успеешь принять душ, раз уж тебе так хочется.

— О'кей. Я не буду закрывать дверь.

На самом деле мне требуется всего три минуты, чтобы спуститься к себе, взять овощи, еще что-нибудь, пригодное для супа, и вернуться назад. Но я хочу дать ему время. Это нехорошо, но я так рада, что он заболел… Сейчас мы словно живем вместе, словно нет ничего, кроме наших отношений. Он нуждается во мне, я за ним ухаживаю, между нами никто и ничто не стоит. Идеальная жизнь. Наверное, это и есть счастье: парень, свалившийся с простудой, и девушка, умеющая варить суп.

Вернувшись назад, я с порога зову:

— Рик?

Тишина. В ванной не слышно шума воды. Прохожу в спальню. Рик уснул. Тихонько иду к нему на цыпочках. Он спит глубоким сном. Осторожно сажусь на край кровати. Смотрю на него и решаюсь прикоснуться к его лбу. Мои пальцы пробираются в его волосы. Я никогда еще не видела его с закрытыми глазами. Спящие люди всегда выглядят трогательно. В этот момент они уязвимы. Словно отправившись далеко, они в некотором роде доверяют вам свое тело.

Рик спит так крепко, что я могла бы прижаться к нему, и он бы даже не почувствовал. Но я не осмеливаюсь. Мне и так неплохо. Наконец я могу рассмотреть форму его плеча и руки. Наконец могу изучить линии лица, подбородок, губы. Длинные ресницы и веки пока скрывают его взгляд. Я снова глажу его, и мне нравится думать, что, несмотря на крепкий сон, он чувствует мое прикосновение и ничего не имеет против.

Рик, ты оказал мне доверие и впустил к себе в дом. Ты положился на меня в лечении. Позволяешь мне прикасаться к тебе, как никогда ранее. Почему же ты не рассказываешь мне о своей тайне? Отчего ты заболел? Тебя так подкосил твой безрассудный план? Я знаю, что ты ничего мне не скажешь. Мне просто хочется, чтобы это мгновение длилось вечно, я не прошу ничего другого у жизни, лишь бы всегда чувствовать то, что испытываю к тебе в эту секунду.

Неожиданно я вспоминаю о папках на кухонном столе. Сначала гоню от себя эту мысль, но она постепенно овладевает моим разумом. Рик никогда ни в чем не признается, но у меня есть шанс хоть что-то узнать. Я оборачиваюсь в сторону кухни и вижу их. Должна ли я следовать за своими пальцами, затерявшимися в его волосах, или идти за своей интуицией, приказывающей мне воспользоваться этой единственной возможностью? Адвокат и прокурор в моей голове распаляются все больше. Прокурор угрожает, но адвокат показывает ему язык. Разъяренный обвинитель выскакивает из-за стола и набрасывается на адвоката. Они носятся по залу суда, пытаясь задушить друг друга своими меховыми шарфиками. Это выглядит чудовищно. Приходится объявить перерыв.

Я оставляю Рика. Прикрываю дверь в спальню, чтобы он не застал меня врасплох. Руки у меня дрожат. С какой папки начать? Я беру первую попавшуюся. Там лежат счета. Вторая содержит акты по ремонту компьютеров. Если это его настоящая работа, она отнимает у него не много времени. А вот в следующей папке обнаруживаются фотографии. На них резиденция Дебрей — величественное сооружение с многочисленными черепичными крышами, мастерские и, по всей видимости, разные входы в поместье. На некоторых снимках запечатлен электронный кодовый замок, снятый в телеобъектив: видно, как чей-то палец нажимает на определенную кнопку. Сложив снимки вместе, получаешь код. Имеются также аэрофотоснимки. Я лихорадочно просматриваю документы. Где он все это раздобыл? Четвертая папка, красная, самая толстая. Я снимаю с нее резинки. У меня нехорошее предчувствие. Сверху лежит ксерокопия календаря — 31 октября отмечено крестиком. Далее следуют планы дома, мастерских и завода. На некоторых из них синим цветом намечены маршруты. Внезапно мне попадается на глаза нечто еще более удручающее: копия плана с надписью «Основной зал музея». Я плохо ориентируюсь в картах и планах, но совершенно понятно, что здесь отмечено расположение витрин. Витрина номер семнадцать энергично обведена красным.

Из комнаты Рика доносится шум. Я в панике закрываю папки.

— Жюли!

— Иду!

Рик сидит на кровати. Волосы у него взъерошены — и от моих ласк, и от подушки. Он потягивается.

— Долго я спал?

«Слишком долго или недостаточно долго — это как посмотреть: с твоей стороны или с моей».

67

Через двенадцать дней, накануне торжественного открытия музея Дебрей, Рик собирается выкрасть содержимое его семнадцатой витрины. Наверное, самые красивые бриллианты коллекции. Как я могу жить спокойно, зная об этом?

Неудивительно, что я вся на нервах. На работе подпрыгиваю от малейшего звука. Вчера я издала вопль, достойный фильма ужасов, поскольку мне показалось, что на меня с гигантским ножом надвигается маньяк. На самом деле это был всего лишь Николя, который, паясничая, нес багеты.

— Ты чересчур расстряжена, — заявил он мне.

Видимо, это означало, что я расстроена и напряжена. Хорошо, что месье Калан больше не приходит, а то бы я сама с ним разобралась. Даже Софи заметила мое состояние, но я ничего ей не рассказала.

— Эта история тебя добьет, — заявила она. — В таком напряжении ты долго не протянешь.

«В любом случае через двенадцать дней он будет либо в тюрьме, либо в бегах».

Я боюсь, что Рик передумает брать меня с собой. Он наверняка считает меня слишком примерной девочкой. И уверен, что я никогда не брошу свою налаженную жизнь, чтобы разделить с ним все тяготы побега. Прав ли он, думая так?

На что я действительно готова пойти ради него? Если оставить в стороне громкие слова, мечты о счастье, мелкие и наивные протесты сытого человека, на что я на самом деле способна? В том-то и дело, что я боюсь ответа. Боюсь, что Рик окажется мне не по зубам.

Однако уже не осталось никаких сомнений в том, что он значит для меня. Это не просто красивый парень, которым я увлеклась, потому что чувствовала себя одинокой. Нет. Я его не ждала, не искала флирта, даже мыслей не было о том, чтобы начать новые отношения. Что-то сдвинулось во мне благодаря ему. И результат меня поражает, тревожит, наполняет жизнью, но с равным успехом может и уничтожить.

Если он считает, что я неспособна бежать вместе с ним, нужно его переубедить. Я должна как-то осторожно намекнуть ему, послать едва заметный, но действенный сигнал — как я это умею. И тогда он предложит мне поехать с ним. Обещаю не брать с собой много: только две пары трусиков, овощечистку и Туфуфу. Нам нельзя будет терять ни секунды.

Рик еще не полностью оправился от гриппа. Я вижу, как он изо всех сил пытается скорее встать на ноги, но тело его не слушается. Во мне крепнет уверенность, что эта болезнь вызвана тревогой, отравляющей ему жизнь по мере того, как приближается дата намеченного им ограбления. Если ему это так тяжело дается, зачем он вообще все это затеял? Если у него не хватает смелости на ограбление, зачем так упорствовать, тщательно разрабатывать план? Может быть, где-то держат в заложницах его женщину, за которую он должен заплатить выкуп, или он наконец-то решил обеспечить достойную жизнь десятку своих внебрачных детей, умирающих с голоду? Если только он не вступил в тайную связь с Джейд, которая захотела сделать себе такую же грудь, как у Лены. Как бы то ни было, ослабленный болезнью Рик почти не выходит из квартиры.

Под предлогом смены обстановки я предложила ему прийти ко мне вечером на ужин. Он сразу же согласился. Могу сказать без всякого бахвальства, что сейчас скорее он ищет моего общества. Звучат фанфары, стреляют пушки, выпускают голубей. Спасибо, что не выпустили голубей до пушечных выстрелов — тогда бы от птичек вряд ли что-то осталось.

Я принесла из булочной салаты и легкий торт, чтобы это напомнило ему наш первый ужин. Наученная горьким опытом, проверила свой водонагреватель и отключила все, что могло помешать спокойному вечеру, даже — на всякий случай — телефон. Ничто не должно отвлекать нас. Нам есть о чем поговорить, я обязательно должна задать ему вопросы, которые меня мучают, и он не уйдет, пока на них не ответит. От этого зависит наше будущее, особенно мое.

Рик побрился и надел красивую рубашку. Войдя в квартиру, он огляделся вокруг.

— Такое ощущение, что я не был здесь целую вечность.

«Одно твое слово — и у тебя будет ключ».

Он продолжает:

— У меня даже не было времени снять с твоего компьютера жесткий диск. Ты на меня не сердишься?

— Это неважно, у тебя других дел полно.

«Как, например, воровать где-то планы зданий и прикидывать, через какое вентиляционное отверстие проникнуть в музей Дебрей…»

Он собирается помочь мне накрыть на стол, но я заставляю его сесть:

— Ты едва держишься на ногах. Я сама все сделаю.

«У тебя такой измученный вид, что я готова предложить тебе помощь в ограблении. Я могла бы нести твои сумки…»

Он спрашивает, как дела у моих родителей, у Ксавье и всех прочих. Затем плавно переходит к моей работе в булочной. У него просто дар вынуждать меня говорить о себе, что дает ему возможность не раскрываться самому. Я даже не уверена, что это осознанная стратегия. Скорее всего, он так ведет себя со всеми, все время, всегда. Он защищается. Как бы мне хотелось заслужить его доверие!

Ест он очень мало, поэтому трапеза не затягивается. Его глаза блестят все больше, но причиной тому — температура. До сих пор он старательно направлял нашу беседу в определенное русло, чтобы она не касалась его. Но мне все же пора перейти в наступление.

— Твоя болезнь не слишком сказалась на твоей работе?

— Нет, все нормально. Я просто перенес несколько встреч.

— Ничего срочного?

— Нет, мне повезло.

— Ты не собираешься в отпуск до конца года?

— Пока не знаю. А ты?

«Хороший ход, но я не попадусь на удочку».

— Нет. Может, просто отдохну пару дней.

Я снова иду в атаку:

— Ты поедешь проведать семью на праздники?

— До них еще два месяца, есть время подумать. А у тебя что нового с квартирой мадам Рудан?

«Какой же ты все-таки упрямец».

— Документы сейчас у нотариуса. Алиса сделала мне прекрасный подарок.

Стрелки часов бегут. Я должна получить ответы, пока волк не вернулся в свое логово. Он наверняка уже заметил, что я больше не иду у него на поводу в беседе. Я смотрю ему в глаза:

— Рик, если у тебя какие-то проблемы, знай, что ты можешь со мной поговорить.

Он нервно смеется. Я попала в больное место.

— Единственное, что меня сейчас беспокоит, — чертов грипп, и ты мне уже здорово помогла.

— Я имею в виду не это.

Мне не удается выдержать его взгляд. Я опускаю глаза:

— Не знаю, известно ли тебе, но ты очень много значишь для меня.

— Спасибо, Жюли, ты тоже.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось…

— Успокойся, со мной ничего не случится.

— Просто, если тебя что-то тревожит, о чем тебе сложно говорить, помни, что я готова выслушать…

Он пристально смотрит на меня. В его позе появляется какое-то напряжение. Мне это уже знакомо: он закрывается от меня. Его губы сжимаются, превращаясь в ниточку. Я боюсь, но не должна отступать.

— Рик, всем нам случается совершать глупости или ставить перед собой невыполнимые цели…

Его взгляд становится жестче.

— Жюли, что ты пытаешься мне сказать?

Голос его холоден.

— Я просто хочу тебе помочь, Рик, ничего больше.

— Ты очень добра, и я ценю все, что ты для меня делаешь, но, поверь, у меня все в порядке.

— Мне бы очень хотелось, чтобы между нами не было недомолвок. Чтобы ты мне доверял и рассказывал обо всем, что тебя беспокоит.