Взгляни на дом свой, путник! Штемлер Илья
Всем моим близким, которые покинули и обрели.
Всем моим близким, которые покинули и не обрели,
ПОСВЯЩАЮ!
О горе Хермон позже, тем более я и видел ее издали… Вначале о Кипре, точнее о ночном аэропорте городка Ларнака, в котором представитель посреднической транспортной компании выкрикивала в зале прибытия: «Русские, кто следует в Израиль, – ко мне! Я оформляю продажу билетов на паром!»
– Русские?! – заволновался какой-то старик на костылях. – А евреи? И тут то же самое?!
– Вы и есть русский, – догадливо ответил я. – Это вы там еврей, а здесь вы уже русский. И будете им до тех пор, пока не вернетесь в Москву.
Объяснив это несмышленому старику, я направился покупать билет на паром от кипрского порта Лимасол до израильского порта Хайфа.
Хочу пояснить читателям, что на день моей поездки в Государство Израиль – апрель 1991 года – из-за отсутствия нормальных дипотношений, прерванных в 1967 году, прямой перелет в Израиль выполняла полулегальная команда из Риги по билету стоимостью свыше пяти тысяч рублей туда и обратно. Те, кто не желал связываться с этой конторой, мог лететь законным рейсом до нейтрального Кипра, а оттуда, морем, за доллары. Проезд автобусом от воздушного порта Ларнака до морского порта Лимасол стоил десять долларов, билет на паром – пятьдесят пять долларов на палубе, а желаете в каюте – пожалуйста, еще двенадцать долларов… На кой черт мне каюта? За такие деньги я всю ночь на одной ноге простою, если будет спокойным Средиземное море; и так Министерство финансов поработало на славу, неизвестно, хватит ли мне при таких расходах денег на обратный путь. Но кто думает об обратном пути, если впереди встреча с Иерусалимом и в душе ты чуточку авантюрист… Пошелестел «зелененькими» вездеходами, повздыхал, влез в автобус. А за окном все еще спал предрассветный Кипр – желто-серые пески, пронзенные высокими соснами, холмы, поросшие густым кустарником. Шофер мурлыкал под нос какую-то греческую песенку, чтобы не уснуть. При каждом встречном автомобиле я напрягался – сказывалось непривычное левостороннее движение, занесенное на остров во времена английского владычества… Мирный, тихий Кипр. Это потом, оказавшись на обратном пути в Никозии, я набрел в центре города на завалы, охраняемые солдатами, за которыми вытянули шеи мусульманские минареты. Греко-турецкая граница! И, предупреждая мое движение к фотоаппарату, солдат предупредил, что снимать нельзя, иначе он будет стрелять. Такого заявления я не слышал даже на границе между Израилем и Ливаном – там я фотографировал что хотел, не говоря о том, что вообще ненароком забрел на территорию Ливана… Но об этом чуть позже.
Автобус катил вдоль Средиземного моря. Утренняя красота моря у берегов Кипра – явление чуда: вода вольно уходила вдаль, где у чистого горизонта сливалась с розовеющей кромкой неба и оборачивалась назад нежным серым сводом.
А вот и порт. Пассажиры вяло покинули уютный автобус и стояли, хмуро озирая пустынную территорию, навес, под которым придется коротать день в ожидании своего рейса, одинокую телефонную будку, откуда можно позвонить в сто сорок три страны мира; восемьдесят четвертой, по алфавиту, была оставленная нами родина. Кстати, о телефонной связи. В пустыне Негев, на забытой, вырубленной в каньоне, дороге, где вызывает изумление любое живое существо, даже скорпион, я увидел литой телефон-автомат, заботливо прикрытый светозащитным козырьком, снял горячую трубку и услышал родниковый звук зуммера. Нет, это не мираж, звони хоть в Ленинград. Но и об этом позже, если не забуду. А пока – околдованный утренним сном Лимасол. На темной скатерти моря – вкрапления дремлющих на рейде одиноких кораблей, а на берегу, среди портовых сооружений, бесчисленные кубы рыжих контейнеров. Многие из них помечены обратным адресом знакомых городов: Одесса, Мелитополь, Ташкент, Кызыл-Орда, Тверь… По одним названиям можно составить карту бывшего Союза. Вот, оказывается, где собирают перед последним броском багаж моих сограждан, отчаянно решивших покинуть свою Родину. Вспоминаю, как такой же точно контейнер собирала семья моей сестры, решившая уехать из страны. Как ее обирала банда бакинских таможенников, нагло и открыто требуя взятку за каждую дорогую сердцу вещицу. Одно это могло ожесточить. Тебя грабит государство, в своей равнодушной мстительности выставляя унизительные требования: оставь все, что ты заработал своим трудом, трудом твоих отцов, что дорого тебе как память минувшей жизни, память о близких, родных людях. Под стать государству и крохоборы всех мастей, начиная от упаковщиков, чиновников райкомов и райсоветов, сотрудников милиции, домоуправов и, как завершение, – таможенников, решающих, что тебе можно взять в новую жизнь, а что оставить, как подаяние твоей несчастной Родине, разграбленной, разворованной, доведенной до ручки теми же самыми чиновниками. Только не в коня корм…
Впрочем, не исключено, что контейнеры заполнены совсем иным грузом. Ведь рядом находятся государства, которые враждуют между собой, а обратные адреса на контейнерах не что иное, как камуфляж. Почему я так подумал? Есть прецедент. Видел подобное во Вьетнаме, в семьдесят третьем году. Под прикрытием скал перегружали контейнеры с советской баржи на вьетнамские суденышки. Безобидные такие с виду ящики, чистые, белые, с идиллическими адресами отправителей для успокоения вражеских спутников. А сопровождавший меня в джонке вьетнамец в штатском бросился закрывать объектив моего фотоаппарата от возникшей картинки. Потом вьетнамец поведал мне о содержимом этих ящиков. А что, собственно, изменилось? По-прежнему у нас достаточно ребят из военно-промышленного комплекса, которых жизнь ничему не учит…
Тем временем косые апельсиновые лучи насытили теплом прохладный утренний воздух, и люди старательно выпростали навстречу настырному солнышку свои бледные северные телеса. Так и сидели в блаженных позах, будто солнечные ванны на Кипре и были конечной целью их четырехчасового перелета.
Вскоре мое разморенное сознание потревожил шелестящий шепот:
– Викентий! Вынь подзорную трубу, вынь водку. Греки прикатили.
Я разлепил веки и увидел, как неприлично толстая гражданка наклонилась к дремавшему молодому человеку. Из впадины ее рыхлой творожного цвета груди отлепился тяжелый серебряный крест и повис на литой корабельной цепи. Еще в ночном автобусе я невольно слышал ее разговор с молодым спутником, то ли братом, то ли сыном, из которого понял, что гражданка работает в Рязани, в комиссионном магазине, и что черти понесли ее в этот Израиль, когда подступает летний сезон, и народ понесет на комиссию разное добро, чтобы сколотить деньжат перед отпуском. А она должна ехать куда-то в гости. И дернуло же «того баламута» жениться на еврейке и свалить в Израиль. Будто в Рязани не было своих девок…
Тогда я с трудом подавил смех, представив, какую задачу задал своенравный «баламут» всему рязанскому семейству.
Молодой человек по имени Викентий принялся тормошить баул, извлекая похожий на черного краба бинокль, любительскую подзорную трубу, фотоаппарат и бутылку водки. Все это он передал пухлой гражданке, которая с завидной легкостью поднялась из плетеного кресла.
Греки стояли у ограды нашего загончика и повторяли с четкой последовательностью: «Водка. Часы. Вещи. Горбачев. Матрешка. Раиса». Да еще одно коротенькое общеобразовательное словцо.
И вскоре торги развернулись вовсю.
– Ты гляди сюда! – распалялась гражданка из Рязани. – Сюда взгляни! – Она вертела подзорную трубу перед носом пожилого грека. – Тут все большое-большое. – Свободной рукой гражданка тянулась к далекому небу, помечая величину изображения. – А с этой стороны все маленькое-маленькое. – Она переворачивала трубу. – Это значит – все исправно, никакой поломки, никакого обмана…
Грек с одобрением смотрел на живые холмы ее груди и, не совладав с собой, тронул пальцем крест на корабельной цепи, проникаясь жаром пышного тела светловолосой купчихи. Та, с предельно доступным ей кокетством, похлопала грека по нахальной руке, в то же время рисуя в воздухе цифры, которыми оценивала трубу, водку и бинокль…
Но мне не удалось до конца просмотреть торги – отвлек чей-то возмущенный голос. Я скосил глаза. Возмущалась пожилая женщина с аскетично-высокомерным лицом. Гладкие волосы рисовали совершенную по форме голову, пряча маленькие уши с каплями жемчуга в мочках.
– Господи, сколько можно позорить Россию…
Я возразил из окаянства, ибо и мне эта сцена торговли с киприотами была чем-то неприятна. Я сказал, что виновата система, которая толкает людей на спекуляцию, вручая на дальнюю дорогу какие-то жалкие гроши.
– Но ведь я не торгую, – поджала губы женщина. – И вы тоже!
Вскоре я узнал, что женщина направляется в Иерусалим к своей тетке, настоятельнице православного монастыря Святой Анны. Тетку, дочь царского полковника Кривошеева, вывезли в Палестину из Крыма трехлетней девочкой. И вот теперь, разыскав через Красный Крест московских родичей, тетка-монахиня пригласила племянницу погостить. Какие же разные люди эти мои попутчики, подумал я. Интересно, что влечет на Землю обетованную того молодого человека с рюкзаком и клеткой для птиц, в которой скучает сиамский кот? Или старика на костылях с таким славным, кротким лицом? Или семейство грузинских евреев, что, азартно распаляясь, теснили греков все той же водкой и электрическим самоваром…
Первой после торгов воротилась громоздкая гражданка. Широкое лицо, цвета ранней свеклы, истекало обильным потом.
– Во… Надул меня, греческая морда, – бормотала она, не вдаваясь в подробности и пряча какие-то деньги. – А все эти! – повела она подбородком в сторону галдящих грузинских евреев. – Ведь видят, что я обрабатываю клиента, нет, влезли. Ну и народец! Конечно, их вон сколько! – и, повернувшись к Викентию, добавила зло: – А ты что?! Куда умотал-то? Одну меня оставил!
Викентий морщил лоб.
– А что я мог? Их вон сколько, – и, наклонившись ко мне, Викентий поспешил поделиться чем-то волнующим: – Подумать только: по всей улице стоят автомобили, и почти у всех опущены стекла, ключи зажигания торчат. И никого! Неужто не боятся, что угонят?! – Молодой человек смотрел на меня потрясенным взглядом.
– Куда же угонять? – ответил я. – Остров же. Угонять куда? Остров Кипр…
В ожидании вечернего рейса парома я, оставив вещи на попечении племянницы настоятельницы монастыря Святой Анны, отправился бродить по Лимасолу, по ровным улочкам, зашпаклеванным маленькими магазинчиками. Я шел вдоль порта, по дороге между редкими оливковыми деревьями. Упругий ветер перебирал их узкие твердые листья. Местами пышная алеппская сосна топорщила пыльные иглы. Но в целом пейзаж казался безжизненным, пустынным, необжитым… Кто только не бродил по этим местам в стародавние времена! Ассирийцы, хетты, египтяне… Многие покуражились на теплом острове. Даже англичане, уже в наше время, предъявляли право на остров. Англичане настолько освоились, что в победном сорок пятом разместили на острове концентрационные лагеря, куда сгоняли десятки тысяч евреев. Славный Британский флот перехватывал хилые зафрахтованные суденышки, капитаны которых брались доставить из европейского ада чудом уцелевших людей в Палестину. Свои действия доблестные сыны Альбиона оправдывали ответственностью перед Лигой Наций, вручившей в 1920 году мандат на установление в Палестине национального еврейского государства. Но так как Палестина, дескать, не может абсорбировать сразу большое количество людей, то поток, что так резко возник после Второй мировой войны, надо регулировать с помощью… концентрационных лагерей. На самом же деле Британия заигрывала перед арабами, рассчитывая на нефтяные реки, ведь именно в армиях арабских стран англичане служили инструкторами и консультантами. Сэр Эрнст Бевин, министр иностранных дел Британии, знал свое дело. Весь мир потрясла драматическая история маленького безоружного суденышка под названием «Эксодус», против которого Британия выставила первоклассные военные корабли.
Измученное штормами, полузатопленное суденышко было силой возвращено в залитую страданиями Европу.
И сейчас я старался найти останки тех далеких резерваций: наверняка лагеря размещались где-то здесь, у моря, в песках. Но лишь чахлые кустарники винограда, с зелеными по весне побегами, останавливали мой взор. Время все стерло…
Из девяти миллионов евреев, живущих в Европе, погибло в те годы около шести миллионов. Погибла треть всего еврейского населения мира, и последние из них, уже после войны, видели остывающими глазами это знойное в полуденном солнце небо Кипра…
Паром «Сильвер Палома» завершал обещанный двенадцатичасовой переход. И прямо по курсу, сквозь рассветный туман, прорисовывались очертания горной гряды, еще размытой, как далекие облака, но это была Земля обетованная.
Не помню, с какого возраста в мое сознание вошло сочетание этих слов, как, кстати, в сознание множества людей, населяющих нашу планету.
Земля обетованная… Палестина… Так называлась полоса земли между Средиземным морем и Аравийской пустыней. В XVI веке до нашей эры на этих землях поселились пришельцы из Месопотамии. Их звали ИВРИМ, или евреи. Среди этих арамейских переселенцев особо выделялся некий Авраам, которого считают прародителем еврейского народа. И сегодня, спустя тысячелетия, обращенных в иудаизм называют «детьми отца нашего Авраама»…
Сложно затрагивать такую бездонную тему, как история народа, насчитывающего без малого четыре тысячи лет. Тем не менее, коснувшись в этих сугубо личных записках государства Израиль, нельзя хотя бы пунктиром не пометить исторические события.
Итак, один из внуков Авраама – Иаков, взявший впоследствии имя Израиль, и дал название народу, потомкам его двенадцати сыновей, или, как сказано в Библии, двенадцати колен Израилевых. Отсюда и название – израильтяне. В дальнейшем часть семей разбрелась по миру, покинув землю своего деда Авраама, а часть осталась проживать в Палестине. Кстати, земля эта стала называться Палестиной значительно позже. В начале XII века до нашей эры в эти места вторглись «морские люди» – народы, населяющие остров Крит и побережье Малой Азии, – филистимляне. Их вторжение произвело такое сильное впечатление на Античный мир, что всю страну стали называть их именем – Палестиной.
Закрепившись на побережье, филистимляне двинулись в глубь страны. Первым приняло на себя удар пришельцев племя Дана, одного из двенадцати колен Израилевых.
Война с филистимлянами выдвинула первого израильского царя – Саула, человека из колена Вениаминова. Собрав войско, Саул нанес чувствительные удары захватчикам. Несколько крупных сражений привели к изгнанию филистимлян с севера страны, а также из крупных провинций центра, где проживали колена Иуды и Вениамина. Саул был талантливым полководцем, но жестоким и мстительным человеком, для которого личные интересы ставились превыше всего. Далекие северные племена израильтян еще терпели власть Саула, но для сильного колена Иуды возвышение представителя колена Вениаминова было невыносимо.
И тут на горизонте античной истории израильтян появилась фигура первой величины – Давид, сын землепашца Исессея, из колена Иуды. Еще юношей он победил в поединке филистимлянина Голиафа и стал любимцем народа. Популярность Давида росла еще благодаря его успешным набегам на оставшиеся войска филистимлян. Его подвиги воспевались народом, затмевая образ Саула. Мог ли такое стерпеть царь?
Любой гнев проходит и утихает, только не гнев, в основе которого лежит зависть. И Давид бежал от мстительного Саула в родные Иудейские горы. Но зависть проходит только со смертью – месть Давиду стала смыслом жизни Саула. Тогда юноше пришлось искать убежище у филистимлян, в сражениях с которыми он когда-то прославился. Он получил такое покровительство. Все же поразительное представление о чести было у наших древних предков. Они чтили отвагу, они сочувствовали врагу, понимая, что тот защищает честь своего народа… Постепенно о Давиде стали забывать. Душа Давида, привыкшая к славе, тосковала в забвении.
Но судьба была благосклонна к Давиду: пытаясь отразить новое вторжение филистимлян, погиб первый царь израильский, и племя Иуды пригласило на царство Давида. Филистимляне отнеслись к этому благосклонно, не видя особой опасности в человеке, которого они укрыли от гнева Саула. Но филистимляне не учли одного – Давид не мог предать свой народ, отдать землю израильтянскую пришельцам. Да и честолюбие не довольствовалось Иудейскими горами, где жили его соплеменники. Давид понимал, что для освобождения страны от филистимлян нужно сильное государство. И Давид его создал, заставив северные провинции признать его своим царем.
Последовало новое вторжение филистимлян, решивших указать строптивым северным племенам их истинное место. Настало время проявить Давиду талант полководца. Страна, находящаяся под долгим протекторатом филистимлян, не могла в короткий срок собрать сильное войско, и Давид, скрываясь от бдительных филистимлян, находит союзников среди кочевых племен, использует наемные войска и готовится к решающему сражению. И сражение наступает в долине Рефаим.
Филистимляне разбиты. Они бежали, оставив навеки этой земле хрустальное название – Палестина…
И вот, спустя почти четыре тысячи лет после этих событий, 25 апреля 1991 года, паром «Сильвер Палома» мощно разваливал носом сине-голубую воду, сея мириады брызг, вызолоченных ранним средиземноморским солнцем.
Позади бесцельное всенощное блуждание среди таких же неприкаянных «палубных» пассажиров. Конечно, можно было прикорнуть в мягком самолетном кресле, что стояли в салоне, или, на худой конец, прилечь на чисто вымытом дощатом полу, где-нибудь в сторонке, как туристы из Германии. Полночи они распевали песни, хохотали и целовались. Угомонились часа в три, вольно раскинувшись на полу, точно на поле брани, после сражения…
Но спать мне не хотелось, видно, сказывалась «тренировка», многолетняя привычка сидения ночами за столом, в своем далеком отсюда, ленинградском кабинете.
На верхней палубе, у поручней, я заметил молодого человека в грузинской суконной шапочке. Одного из тех, кто осаждал киприотов электрическим самоваром там, в Лимасоле.
Приличия ради я постоял немного рядом.
Полная луна великодушно стелила под самый нос парома серебристый шлейф, и паром, казалось, скользит по нему, точно по единственной тропинке в темном безликом море.
– Извините, – проговорил я. – Мне очень интересно, почему вас при посадке на паром отвели в сторону… полицейские?
Молодой человек молчал. Вероятно, решал, стоит ли со мной вообще разговаривать.
– Почему только меня? – наконец проговорил он. – Еще троих из Грузии. Одного из Азербайджана…
Я растерялся.
– Мне кажется, с нами едет довольно большая группа людей с Кавказа…
– Но не все похожи на арабов, – прервал молодой человек. – А я чем-то похож, понимаешь. Проверяли документы, спрашивали. Потом отпустили. Еще один был цыган из Ленинграда. Того вообще, наверное, раздели. Увидели, что не обрезан, отпустили. Сразу увидели, что не араб…
Я силился понять – что в его откровении правда, а что – шутка.
– Цыган сейчас там внизу сидит, с бабой, – продолжал молодой человек без тени улыбки. – Цыган из Ленинграда. Ты его узнаешь, он пиво пьет фирменное, из банки.
Не стану же я сразу ретироваться, получив столь прямой намек. Постояли, помолчали…
– Интересно, понимаешь, – вздохнул молодой человек. – Если я чем-то похож на араба, значит – что?.. Меня все время будут хватать, водить в полицию, выяснять…
– Не думаю, – решительно ответил я. – Вероятно, ищут каких-нибудь террористов. Сами понимаете – корабль, тут что хочешь можно сотворить. Полно евреев, понимаете, очень удобно.
– Конечно, они молодцы, правильно работают, – согласился молодой человек. – Только обидно, понимаешь. Там меня прижимали, что еврей, тут, понимаешь, – араб…
– Ладно, ладно, – пожурил я. – «Прижимали»! В Грузии вы считались своими. Даже в члены правительства допускали.
Молодой человек согласно вздохнул и, не простившись, побрел, сунув руки в карманы…
Цыган из Ленинграда сидел на полу, привалившись к спасательной шлюпке. Сидел один, без «бабы». Широко раскинутые ноги обтягивали штаны цвета лунной дорожки за бортом корабля. Рядом высилось несколько банок с пивом, на расстеленной газете валялась вспоротая коробка консервов, огурцы, помидоры, куриные окорочка.
Каково мне было видеть подобное пиршество! В Москве, в предотъездовской суете, я как-то упустил из виду эту проблему, хотя провожающие меня друзья – Юнна Мориц и ее муж, добрейший Юра Васильев, – и пытались навязать мне котлеты «из ЦДЛ», но я самонадеянно отказался, о чем сейчас весьма сожалел. А тратить валюту на какую-то бренную пищу рука не поднималась, и так поиздержался в Лимасоле, купив два килограмма яблок и бананов за целых четыре доллара…
Замерев в отдалении, я надеялся заинтриговать пирующего цыгана. Ноль внимания. Лишь ленивое посапывание давно насытившегося человека…
– Простите, где вы купили пиво? – наивно схитрил я. Цыган перестал сопеть и уставился на меня.
– Ты что, только из моря выскочил? – проговорил он с интересом. – Тут на каждом шагу продают пиво.
Действительно, подумал я, более дурацкий вопрос трудно себе представить.
– Честно говоря, мне хотелось с вами познакомиться, – открыто произнес я. – Хотел кое о чем расспросить.
Открытость, как правило, подкупает.
– О чем? – Цыган придержал у рта огурец.
– Н у… я хотел бы спросить, почему вас задержала администрация парома при посадке?
– Ладно, ладно! Иди гуляй! – буркнул цыган. – Тоже активист нашелся.
Я оторопел. Слишком неожиданным оказался его грубый тон. Пожав плечами, я собрался было пристыженно ретироваться.
– Взятку хотели, ясно?! – крикнул мне в спину цыган. – Взятку хотели.
Я продолжал брести вдоль палубы.
– Эй, активист! – продолжал цыган. – Слышишь? Взятку брали. Все как у нас.
Любопытство пересилило обиду, я остановился.
– Какую взятку? – спросил я через плечо. – Вы же все оплатили.
– Ну и что? – Моя понурая фигура чем-то разжалобила цыганское сердце. – Иди сюда, что я буду орать на весь пароход, рыбу пугать. Хочешь кушать? Хочешь, хочешь. По глазам вижу. Еще бы! Тарелка супа в ресторане стоит четырнадцать долларов… Садись на пол, как я. Ешь! В меня уже не лезет… Завтра вечером ввалюсь я в лучший кабак города Тель-Авива, жаль названия не помню. Вот улицу помню – Дизенгофф…
– А вы там были? – Я проворно присел на корточки и с подчеркнутым равнодушием потянулся к куриной ножке. Начинать надо с мяса, овощи подождут, мало ли в какую сторону подует ветер благожелательности.
– Нет, я там не был. Ребята звонили, рассказывали.
– А сами вы откуда? – прикинулся я. И, услышав ответ, воскликнул в театральном изумлении: – Ну?! Я тоже из Ленинграда. На Московском шоссе живу. Это возле…
– Да знаю я, – прервал цыган. – Там Московский универмаг, знакомые места. А я жил в Сосновой Поляне. Дом там был у меня, как этот пароход. При доме фабрику держал, игрушки для детей мастерил. Даже в Америке таких игрушек нет, слово даю. А твоему Московскому универмагу и продавали, оптом. И всем было выгодно. Нет, прижали меня, придушили. Хитрый цыган, говорили, экономику подрываешь. Продал я все, за валюту. Десять тысяч долларов сорвал. Много, мало? – Цыган скосил на меня трезвый взгляд и вздохнул: – Ешь, ешь! Все равно за борт бросать, а то крысы набегут. Говорят, в трюме полно крыс. Уснешь, а тебе обрезание сделают.
– Вы в трюме спите? – удивился я.
– Не. Я сплю в своем «ягуаре», а его загнали в трюм.
– Вот как, – с невольным почтением заметил я.
– Ладно. Ты доедай, а я пойду. Баба моя уже в машине, надо еще покувыркаться перед сном. Иначе не засну. Вот в «Волге» – да, в БМВ тоже ничего, а в «ягуаре» неудобно, потолок, зараза, низкий. Синяки на заднице набиваешь. Не предусмотрели.
Я выразил сочувствие своему кормильцу.
Цыган поднялся. Он оказался невысокого роста, с брюшком. И вовсе сейчас не похожим на цыгана, а тем более на араба.
– А насчет взятки… – вспомнил цыган. – Это не они у меня брали. Это я им давал… ну, они, конечно, взяли. Там, в трюме, какой-то кооператор из Харькова поставил свой «вольво» у бортика, в хорошем месте, перехитрил меня, паразит. Он еще в Греции меня уделал, на таможне. Хорошие ребята мне присоветовали, я и оттянул в сторону начальство, сунул им двести долларов, утер нос тому нахалу. А сколько денег я ОВИРам отстегнул?! Хо! Государство на них можно себе купить… Ладно! До завтра! В семь утра – свобода.
Ладонь у него была сухая, горячая.
– Евреи – что… – произнес он напоследок. – Евреи отовсюду бегут. А вот если цыгане поднялись – хана! Верная примета.
– Да, – замялся я, – потратили столько денег Ну почему вы едете именно в Израиль? Могли бы себе купить ну… Америку, Австралию.
– А что? Евреи тоже люди, – произнес он. – Еще моя бабка говорила: хочешь жить нормально – клейся к евреям. Недаром Гитлер нам яму копал так же, как и им. Так что ешь, брат.
«Это какой-то дурдом, – думал я, продолжая на халяву потягивать баночное пиво. – Цыгане в «ягуарах», кооператоры из Харькова в «вольвах»… В братья свои меня определил. Просто дурдом».
С сытостью ко мне подкрался и сон. Теплый ветерок бережно трогал мое лицо, нежно лизал руки. Стараясь не разогнать дремотного состояния, я направился в салон, забрался в первое свободное кресло и уснул.
Спал недолго, но вполне достаточно. Стекла салона занялись белесыми разводьями, насыщаясь прямо на глазах. Половина седьмого. Из разговоров вокруг я понял, что надо идти к администрации парома получать отобранные при посадке паспорта. Я решил, что паспорт получить успею, а первая в жизни встреча с Землей обетованной не повторится никогда, и, прихватив карманный радиоприемник, вышел из салона.
На пустой палубе, прильнув спиной к рубке, стоял старик-инвалид. Вздыбленные на костылях плечи, склоненная набок взлохмаченная голова и слабое сухонькое тело издали придавали старику сходство с распятым Христом. Приблизившись, я обратил внимание, что руки старика, согнутые в локтях, были молитвенно обращены вверх, веки опущены и лишь сухие губы оживляли его скорбную фигуру. Губы шептали беззвучные слова. Я не понимал их, я догадывался. Вдали, но уже вполне различимо, каменела горная гряда. Одну вершину помечали два мусульманских минарета, а другую венчали два внушительных строения.
Чуть усилив звук радиоприемника, я слушал продолжение рассказа, что вещала на русском языке «дикая» любительская радиостанция. Покончив с краткой справкой по истории Израиля, энтузиаст-радиолюбитель приступил к видовой экскурсии специально для вновь прибывающих в эту страну. «Прямо по ходу корабля вы видите гору Кармель, вернее, это система довольно высоких холмов. Вершину одного из них украшают два небоскреба «Дан-Панорама», в которых размещены торговый центр, гостиница и множество увеселительных заведений. Справа – мусульманская мечеть, а далее – высотное здание Хайфского университета. На склоне горы можно различить купол Бахайского храма, левее и ниже – черный куб военного супермаркета…»
Старик поднял изможденное лицо. От кроткого выражения не осталось и следа.
– Закройте свое радио. Выбросите его в воду! – сверкнул он гневными глазами. – Ничего не понимаете? Или вы просто слепец?
Я вырубил звук своего карманного приёмничка и смущенно улыбнулся. Меня охватил стыд. Десятки раз я рисовал себе встречу с этой землей, по-разному, как в детской сказке. И вот, когда наступает это мгновение, я, как провинциальный турист, прильнул к приемнику. Конечно, было оправдание – я слушал объяснение доброго гида, но все равно – это кощунство. Надо замереть. Надо впитывать всем существом уникальность мгновения…
Из воды, как из преисподней, с неотвратимой мощью ко мне приближался не город, нет, не материк, не континент. Ко мне приближалась Земля обетованная. Осознав это, я почувствовал острую пустоту, точно провал в воздушную яму.
– Извините, – пробормотал я.
– Вот она какая. – Лицо старика вновь обрело кроткое выражение.
Мы молча смотрели вперед. Мгновение экстаза, пронзив меня, ушло, оставив после себя чистое любопытство. И ничего больше, никакого волнения. Казалось, паром стоит на месте. А навстречу несся черно-рыжий, точно таракан, буксирчик, на мачте которого бился белый флаг с голубой шестиконечной звездой, первый израильский флаг, увиденный мной на территории страны. Это тоже я отметил без особого трепета. Также я отметил зачехленный ствол пулемета на вполне мирном буксирчике. Смотрел на смуглого лоцмана, который проворно перебрался на борт нашего парома и тут же скрылся с глаз. Смотрел на волнорез, что протянул свою каменную руку далеко в море и мимо которого нам предстояло проходить…
Кажется, и старик уже пришел в себя. Он отпрянул от рубки и стоял опершись на костыли.
– Вы уже получили свой паспорт? – спросил я, имея в виду малолюдность палубы.
– Паспорт? Как – паспорт? – В голосе его звучал тот же испуг, что и в ночном аэропорту.
– Здрасьте, – ответил я. – А где все пассажиры? Или они все попрыгали за борт и вплавь отправились к берегу? – В моем голосе звучали расхристанные одесские интонации.
– Где же люди? – озадаченно проговорил старик, оглядывая палубу, на которой слонялось несколько иностранцев – у них почему-то паспорта не отбирали.
– Дайте ваш квиток. Я получу свой и ваш паспорт, – предложил я.
Старик насторожился.
– Я не босяк, папаша. Я такой же еврей, как и вы.
– Да, вы, наверное, приличный человек, – вздохнул старик, не без опаски вытягивая из ветхого кошелька бумажку, полученную нами взамен паспорта при посадке на паром. – Увы, босяки-евреи не такая уж редкость, – добавил он со значением.
Вернувшись обратно, я заметил в его глазах явное облегчение.
– Что они сказали? – спросил он.
– Кто?
– Те, кто отдали паспорт… Обычно ТАМ мне всегда что-то говорили. Или думали.
– Они сказали «Счастливого пути!», Наум Лазаревич. – По дороге я заглянул в паспорт старика.
– Счастливого пути, – проговорил старик. – Знали бы они, к кому я еду… Сам я из города Барановичи. Вы слышали о городе Барановичи?
Я кивнул; я слышал о городе Барановичи.
– Так вот, худо-бедно жила семья. Сам я бухгалтер, жена умерла, осталась дочь. Что вам сказать, девочка-красавица. Это не я говорю, люди говорят. Вся в покойницу жену, пусть земля ей будет пухом. Словом, девочка вышла замуж за инженера. Хороший с виду парень, еврей, родители – врачи. И взбрело ему в голову уехать. Что? Куда?! Хорошая квартира, три комнаты. И я при детях. Нет, поехали. Поднял всю свою мешпуху. Все ходят ко мне, уговаривают, я стою, как крепость на Волге. Куда? Зачем?! Словом, они уехали без меня. Вывезли все. Четыре контейнера. Дома остались голые стены. На нервной почве у меня отнялись ноги, и я пересел на костыли. Сами понимаете – то удобство… Словом, через два года получаю от дочери письмо за письмом: «Папа, приезжай, я не могу без тебя!» Оказывается, тот босяк ее бросил, с ребенком. Как вам это нравится? Я сказал, что это мне не нравится.
– А какому отцу это понравится?! – горячо воскликнул Наум Лазаревич. – Я вам скажу, что в Барановичах евреям было неплохо. Честно. Было неплохо. Конечно, не то что до войны. До войны там вообще: лузгаешь семечки – попадаешь в еврея. Но и после было неплохо. Конечно, было, было, что и говорить. А где не было? Еврей есть еврей. И жить он должен там, куда мы плывем, головой я понимаю. Но я же привык к Барановичам… А тут история с этим негодяем, ее мужем. Ее бывшим мужем, простите меня… Так я поднялся и поехал…
– Но… но вы едете в гости, – перебил я старика.
– Какие гости?! Кто вам сказал, что я еду в гости? Это я так, чтобы не затевать волокиту с постоянным выездом. Там же черт ноги сломит, а я один, на костылях. Продал телевизор, холодильник, я знаю. Собрал какие-то деньги на билет, и вот я еду. С одним рюкзаком.
– А как же мебель, квартира? – проговорил я.
– Какая мебель? Этот мерзавец, ее муж, все вывез. Я спал на раскладушке. А квартира? Какая там квартира – халупа. – Он лукаво засмеялся.
– Так, может, и дочь не красавица, – съязвил я.
– О нет! – воскликнул старик. – Сами увидите, она меня встречает. Глаз оторвать нельзя, это я вам говорю…
Приеду – получу гражданство, получу инвалидность. Говорят, участников войны там тоже не обижают. А главное – рядом дочь, сами понимаете.
Что-то жалкое было в облике этого кроткого беспомощного старика. Для чего он мне врал про квартиру? Мелочь? Возможно. Только он был так напуган всем, так растерян, бедняга, у которого жизнь в самом конце пошла кувырком. И дочь наверняка кривая-косая… Что и говорить – простая история. Как ни странно, я за все время пребывания на Земле обетованной редко встречал людей с особо трагическими изломами судьбы – я имею в виду алию 70–80-х годов. Многих привела сюда бытовая, простая подоплека, хотя каждый из них считал свою судьбу особо трагической. Это настораживало и заставляло размышлять. В повседневной нашей жизни происходит какой-то незаметный для постороннего глаза слом, который гонит людей в неизвестность, заставляет бросить все-все и уехать. Евреи едут в Израиль из Аргентины, Бразилии, Эфиопии, Румынии, Польши… даже из Америки. Но больше всего из Советского Союза. Почему?! Какой микроб появился в нашем напряженном воздухе? Или он был всегда, только мы привыкли и не замечали? Я еще вернусь к этой теме. Она не так проста, как кажется, и дело тут не в посконном всемирном антисемитизме…
Широкая панорама города, разбросанного на высоких холмах, стремительно складывалась, точно гигантский зеленый веер, одновременно вытягивая в натуральную величину портовые сооружения – паром причаливал к берегу. За оградой, на втором этаже морского вокзала, под бело-голубым флагом, толпились встречающие, смазанные расстоянием в одно многоликое лицо. Лицо это смеялось, что-то кричало десятками голосов, но расстояние доносило лишь общий гул. Убежденный, что первым среди общей массы я увижу своего любимого племянника Леньку, я пристально вглядывался в ограду и увидел его, худого, длиннющего. Я не мог не узнать его…
Закрепили корабельные канаты, со скрежетом навели ребристый мост, и паром из отдельного независимого мирка стал продолжением Земли людей.
Гуськом, точно ребятишки на прогулке, пассажиры сошли по сходням на берег. Так, буднично, мои ноги ступили на асфальт Земли обетованной. Обыкновенный морской вокзал средней руки, без особых архитектурных излишеств. Поднимаясь на второй этаж, я увидел, как из чрева парома один за другим выкатываются автомобили с транзитными советскими номерами. Где-то среди них следовал и мой ночной кормилец. Да вот он, в приземистом желтом «ягуаре». И впрямь в такой машине не особенно покувыркаешься, зато какое наслаждение ехать… «Оборотистые люди, – думал я, входя под крышу вокзала, – разбогатев в Союзе, они ринулись на глубину. Что им мессианская идея возрождения национального государства веками гонимого народа? Что им вообще какие-то нравственные и моральные принципы – слова, слова, слова. А «дела» – вот они, в сверкающем «ягуаре».
Полно… Просто я завидую тому цыгану или незнакомому кооператору из Харькова. Люди без особых комплексов, они знают свое дело и всегда будут в порядке. Не то что я, рефлексирующий, нежнокожий, выбравший профессией сидение за письменным столом. Впрочем, нет. Ведь и я мог, засучив рукава, работать и таксистом, и проводником поезда, и администратором универмага, и архивистом… Мог же! У меня была цель – написать роман. И я написал. «Таксопарк», «Поезд», «Универмаг», «Архив» и еще не одну книгу высидел я за тем самым письменным столом, после праведных трудов. Значит, мог бы стать и бизнесменом, и кооператором. Мог бы принять сейчас землю своих праотцов в сверкающем лимузине, с «бабой», обедать в ресторане Каплана на Дизенгофф, где за кусок мяса отваливают до пятидесяти шекелей… Мог бы! Нет, не мог бы, не получится… Каждому свое, а главное – слесарю – слесарево. И не следует завидовать. Кстати, еще неизвестно, кто больше нужен сейчас этой древней стране: я, со своей пишущей машинкой, или те ребята, вырулившие к воротам порта на своих «ягуарах» и «вольво», пригнанных не из Швеции, а из России… Нет, не так. Я не знаю – потеряет ли Россия от того, что я, к примеру, увезу с собой свою пишущую машинку, если таможенник даст добро? А то, что из России уезжают оборотистые ребята, думаю, наверняка потеряет. А если им таможня не даст добро, они таможню купят…
Вновь я завидую? Нет, размышляю. Впрочем, разница едва заметна. А пока я выходил после таможенного досмотра. Полный умиления перед дотошными, но искренне сердечными девушками в защитной форме, несущими таможенную службу. Ввозить можно все, кроме наркотиков, и, кстати, вывозить можно все, за исключением предметов, принадлежащих посторонним людям, во избежание террористических сюрпризов.
Я вижу бегущего ко мне со всех ног Леньку. Длинноногий, он опередил всех. Как он вырос, возмужал. Или просто слабые усики, что пробивались над губой упрямым мужским рисунком… Обняв племянника, я из-за плеча увидел того старика из Барановичей. Он стоял, повиснув на костылях, и со своим оранжевым вещевым мешком на плечах был похож на горбатого пилигрима. Подле него вытирало слезы невзрачное худенькое существо женского пола. Блеклое, невыразительное лицо венчал удлиненный вислый нос.
Хороша у нас красавица, подумал я. К тому же она еще и плакса. Суди теперь того зятя-мерзавца…
Толкнув ладонью стеклянную дверь, я вышел в Хайфу.
Район Неве-Давид, в южной части Хайфы, славился тем, что там проживала моя сестра Софья Петровна с семейством.
Правда, об этой славе знал весьма узкий круг – несколько родственников, перебравшихся в государство Израиль в разное время. Но слава – понятие весьма субъективное. Для одних в славе купается знаменитость, чьими портретами пестрят газеты, для других – персона, известность которой проявляется всего лишь фотографией на личном письменном столе…
И я бы не сказал, что Неве-Давид – лучшее место Хайфы. Да и никто такого не скажет. Особенно улица Амелех-Шломо. Могли бы назвать именем царя Соломона и более приличную улицу. С одной стороны склон горы Кармель, с другой – низина, примыкающая к морю, застроенная высоченными зданиями вперемежку с трехэтажными неказистыми домиками-«хрущобами», в один из которых судьба и забросила моих близких…
– Что у тебя в чемоданах? – спросил Ленька, отдуваясь. – Камни? Их и так тут полно.
– Книги. Везу свои книги на продажу, – ответил я, переводя дух.
Ленька хмыкнул:
– Кому они тут нужны? Ни одной твоей книги мы не продали. Сдали на комиссию несколько штук, и там глухо. У олимов денег нет, а ватикам неинтересно.
– Кому-кому? – не расслышал я.
– Ватикам, – повторил Ленька, – эмигрантам, которые живут в стране более пяти лет. А те, кто приехал недавно, – олимы, вроде нас.
– Да, понятно. Олимы мне знакомы, – проговорил я. – Происходит какое-то деление на касты. Низшая и высшая.
– Не совсем, – заключил Ленька. – Касты – это навечно. А тут олим стремится стать ватиком. Считается, что именно пять лет – достаточный срок для полной абсорбции. И еще. Многие из эмигрантов на первых порах стараются свалить отсюда. Но по закону это возможно только после пяти лет пребывания. Все продумано. За пять лет олим становится ватиком, настоящим израильтянином. И его отсюда уже ничем не выманишь. А ватики настолько привыкают к ивриту, что ни на каком другом языке читать не хотят.
– Понимаю, понимаю, – буркнул я. – На будущей неделе в Иерусалиме открывается международная книжная ярмарка. Попробую продать там свои книги. С автографом.
Ленька еще раз хмыкнул, но промолчал. А камней на мостовой было действительно полно, случайных, колотых, вперемешку с каким-то хламом.
Рыжий бак для мусора окружали тощие кошки, удивительно похожие между собой. Скудная растительность, мухи, точно летающие поросята, черные, тупорылые…
– Ну и в райончик вы попали, – пробормотал я, помня какой дивный вид сопутствовал нашему автобусу по дороге от морского вокзала: между береговой полосой и строем высоченных пальм пласталась широкая спина шоссе, без единой щербинки, точно лакированная.
– Да, райончик наш ништяк, – согласился Ленька. – Слабоват. Марокканские евреи тут живут. А вообще-то я привык, будто и не уезжал из Баку. Но тут есть славные уголки. Марокканцы, понимаешь. Им плевать на все, что за стенами дома. Но люди неплохие, хотя и косятся на нас. Говорят: зачем приехали? Уезжайте обратно, в Россию. И без вас тут хватает…
Навстречу, резко прихлопывая подошвами, шла молодая женщина. Смуглоту лица подчеркивали темные крупные глаза, губы и нос изящной формы, нежная линия подбородка. Округлая, не стесненная лифом грудь вздергивала яркую короткую майку, обнажая сухой, плоский живот… Мелькнув мимо, она прошла, унося с собой дерзкий хлопок подошв и запах тонких духов.
Я невольно обернулся вслед.
– Побереги шею, дядя, – вставил племянник. – Тебя ждут здесь и не такие испытания.
– Хороша, – обронил я.
– Марокканка. Вообще марокканцы красавчики. Сказывается испанская кровь.
– Ну, положим, – возразил я, – был я в Испании, видел. Мужчины еще ничего, а женщины – смотреть не на что…
В пестром этническом конгломерате Израиля сефардим, или сефарды – евреи, выходцы из Испании и Северной Африки, – составляли около половины населения страны и почти пятую часть евреев мира. Значительный процент падал на марокканских евреев. Не знаю, как сейчас, но до недавнего времени марокканские евреи считались наиболее униженными, а унижениями, казалось, евреев удивить трудно. В городах Марокко они занимали особые кварталы «мелла», в переводе «соленые», видимо от пота. Вне границ мелла евреи не имели права владеть недвижимостью, не могли свидетельствовать на суде, ибо каждое слово считалось ложью. Да и вообще лишены были всех прав. Если к еврею обращалось официальное лицо – сборщик налога или еще какой-нибудь чин, – еврей должен пасть ниц и лишь потом отвечать. Езда по городу верхом запрещалась, только пешком и в определенное время дня. Покойников хоронили до заката солнца и только бегом, подчиняя законы своих предков законам хозяев страны мавров. Даже браки разрешались с особого соизволения султана. Мужчины облачались в одежды презираемого маврами черного цвета, женщины могли еще носить синий платок. Ношение оружия каралось смертью. Смертью каралось и нанесение удара мусульманину, даже с целью самообороны. Долгое время вообще существовал закон, по которому за пролитие крови еврея не следовало никакого наказания. Единственное, что у них не могли отнять, – это внешний вид. Впрочем, возможно, именно в Израиле они и «расцвели». Где-то я читал, что после либеральных законов Александра II в России в еврейских семьях стали рождаться дети, превосходящие физическими данными своих родителей. И статью, и объемом грудной клетки, и ростом. А главное – духом! Вот что делает свобода. Вероятно, такими и были потомки Авраама в двенадцати его коленах. До поры…
Теперь чуть-чуть о генотипе. По моему наблюдению, коренные жители страны – молодые сабры, рожденные свободными и всю жизнь защищающие эту свободу с оружием в руках от бесчисленных врагов, – приобрели и особый внешний вид. Крепко сколоченный молодой человек выше среднего роста. Прямо посаженную голову венчают темные, густые, какие-то цепкие волосы. Кстати, нередко встречались и лысеющие молодые люди, но пролысины придавали им фундаментальность и мощь. Острые глаза с особо пристальным прищуром выражали ум, хитрость, отвагу и беспощадность. Ненависть к врагу и пренебрежение собственной жизнью. Сильные, мужественные спины свободных людей. Не знаю, у кого как, но для меня спина человека более выразительна, чем глаза. Спина и рот! Но это субъективно, как и все то, о чем я пишу… Израэлиты! Первая встреча с израэлитом произошла несколько лет назад в одной европейской столице, куда меня пригласило местное издательство. Пользуясь поездкой, я решил провернуть одну «акцию». Дело в том, что моя сестра Софья Петровна задумала свалить с семьей «за бугор», причем не в Америку, а «на юг». Для оформления документов на постоянное жительство в Израиль необходим официальный вызов от родственников. А вызов все не приходил: то ли бакинского почтальона завораживал зарубежный конверт (был слух, что в конвертах шлют доллары), то ли вообще власти распорядились придержать эмиграцию. Слишком активным стал отъезд после известных событий в Сумгаите, а затем в Баку. Поколение людей, живущих при советском строе, воочию стало свидетелем кровавого погрома, жертвами которого оказались армяне. Не хочу касаться подробностей тех страшных дней, только еврейское население Баку восприняло события как пролог своего будущего. Поднялись многие врачи, ученые, рабочие, служащие… Руководство Народного фронта Азербайджана встревожилось – слишком весома была роль евреев в образе жизни и укладе республики. Народный фронт выпустил воззвание, в котором торжественно обещали беречь дружбу азербайджанского народа с евреями, ссылаясь на многолетние, ничем не омраченные отношения в прошлом.
Тем не менее нет-нет да и появлялись лозунги: «Утопим евреев в русской крови!» Или наоборот, сейчас не помню.
Сестра тревожилась. И еще одно обстоятельство сыграло не последнюю роль – племяннику Леньке, студенту третьего курса института, предстояла служба в армии. Как известно, Советская армия с ее нравами и внеуставным беспределом омрачала покой не одной матери. А тут еще соседский единственный сын, талантливый шахматист и математик, застрелился на посту через два месяца после призыва. Или застрелили…
Вопрос решался однозначно – надо ехать! А вызова все нет и нет. И тут мне подвернулась заграничная командировка…
Поведав зарубежным друзьям о своих заботах, я, спустя несколько дней, поглядывая на бумажку с адресом, спешил в поисках конторы, которая может решить проблему. Предварительно друзья взяли с меня слово, что я не очень буду афишировать эту акцию или, во всяком случае, не назову страну. А надо отметить, что страна, в которой я пребывал, была изрядно нашпигована палестинскими террористами, и взрывы в общественных местах звучали не так уж и редко…
Двухэтажный особняк, обнесенный металлической оградой. Двое вооруженных полицейских с любопытством смотрели, как я остановился у глухой крепостной двери. Мой вид не вызвал подозрения, и мне указали на скрытое в дверях приспособление. Позвонив, я принялся объяснять в микрофон, кто я и зачем пожаловал. Щелкнул замок, и, толкнув дверь, я миновал тамбур и очутился в глухом помещении. В углу сидел солдат с коротким израильским автоматом. Вытянув ноги в черных высоких ботинках, он с настороженным безразличием смотрел в сторону. Вскоре в помещение вошел тот, ИЗРАЭЛИТ. Возник, словно отделился от стены. Выше среднего роста, темноволосый, лобастый, с глубоко посаженными светлыми глазами, коротким дерзким носом и крупным узкогубым ртом. Грудь каменной рельефностью просвечивала сквозь тонкую ткань рубашки, закатанные рукава которой выпростали сильные длинные руки. Израэлит обернулся к солдату, что-то произнес на иврите. И я увидел великолепную спину мужчины, каждый изгиб которой, четко прорисовываясь, составлял общий мужественный рисунок. Оставив солдата, израэлит удостоил меня вниманием своих светлых глаз. Теперь я видел, что они голубые, с жесткими и холодными синими зрачками. Выуживая из памяти пропавшие вдруг английские слова, я довольно бестолково принялся объяснять причину моего появления в бункере. Выслушав, израэлит предложил мне подтвердить свою личность. Равнодушно перелистав паспорт, он задержал внимание на визе и в следующее мгновение ткнул паспорт в какую-то щель в стене. Паспорт исчез.
Я человек не робкого десятка и был в разных переплетах, но тут, признаться, мне стало не по себе.
Бункер, солдат, железный израэлит, явно из госбезопасности, и куда-то исчезнувший паспорт. Не на улицу же он вышвырнул мой серпасто-молоткастый, наверняка за стеной его подхватили. Желают уяснить, не с арабским ли лазутчиком имеют дело…
Эта мысль меня немного успокоила. Я стоял молча, чувствуя на себе тяжело ползущий взгляд израэлита, и очень обрадовался предложенной сигарете. Табачный дым, перемешиваясь, как-то сближает собеседников, хотя лично я не курю.
– Какого же вы вероисповедания? – Израэлит погасил зажигалку. – Иудейского?
– У меня нет вероисповедания, – ответил я. – Хоть я и еврей, но без вероисповедания.
Ответ озадачил израэлита. Он пояснил его на иврите солдату, и тот уставился на меня с детским любопытством.
– Еврей, но не иудей! – буркнул израэлит. Я виновато кивнул: да, выходит так.
– И… брит вам не делали? – углублялся израэлит.
Я кивнул: виноват, мол, не обрезан. Как-то было не принято в нашей стране совершать ритуал единения человека Богом избранного народа со своим Господом.
Это откровение, видимо, повергло солдата в легкий нокдаун. Он уперся подбородком в складной решетчатый приклад знаменитого на весь мир автомата «узи» и старался не моргать, дабы ничего не упустить. А в душу израэлита, видимо, вкралось подозрение. Если дело дойдет до определения национальной принадлежности пришельца, не за что будет зацепиться…
– Хорошо! – сказал он сурово. – А какое мясо едят евреи?
– Н у… какое достанут, – ответил я.
– Не понял, – растерялся контрразведчик.
– В моей стране едят мясо, которое достанут, – раздражаясь, ответил я.
– А в религиозном смысле? – Израэлит пустил по своему медальному лицу первые тени гнева.
– Кошерное! – догадливо вскрикнул я.
– Кошер, кошер, – закивал солдат, радуясь, что я, кажется, выдержал первый экзамен.
И мой следователь чуточку расслабился.
– Ну, а какие вы знаете еврейские праздники? – начал второй тур израэлит. Видимо, он не только тянул время, связанное с проверкой моего документа, но и проводил свою работу.
– Праздники? – наморщил я лоб. – Ну… Пасху.
– Пейсах, – поправил «гэбист». – Еще какие?
Я хорошо помнил, по ассоциации, название веселого праздника. По звучанию напоминающего прибор синхрофазотрон, недаром же я по образованию технарь.
– Симхастоер! – с готовностью выпалил я.
– А Йом-Кипур? – поощрительно подхватил мой следователь.
– Да-да… Конечно. Йом-Кипур. Это печальный праздник, день покаяния в грехах. – Моя память вдруг выдала информацию, вложенную еще бабушкой. – В этот день евреи не работают, как и в субботу.