Взгляни на дом свой, путник! Штемлер Илья
Тут в разговор вмешался третий голос, низкий и равнодушный. Голос заявил, что хватит вешать лапшу на уши. Что у Америки, к примеру, тоже губа была не дура, лихо она приструнила индейцев, оттяпав гигантскую территорию. И все молчат! Да только ли Америка?! А что касается России, то тянется она к Израилю не потому, что боится попреков со стороны мирового еврейства, чихать она на них хотела, а потому, что жрать охота, а тут – фрукты-овощи, да еще технология сельского хозяйства, которой нет нигде в мире. А вы, еврейцы, слишком много о себе понимаете, да так, что братьев своих младших – олимов из России – куском хлеба попрекаете… И вообще, шли бы по домам, пора и честь знать. И так из-за вас маху дал, не то нарисовал.
Спорщики тут же обвинили «третий голос» в антисемитизме и принялись хохотать.
Я вошел в помещение и поздоровался. Ответили лениво, не отмечая особым вниманием – мало ли кто шастает по галереям и мастерским богемного Цефата.
Спорщики – два молодых человека в черных лапсердаках и с рыжими бородами – походили друг на друга, точно два ржавых пятна. Обладатель третьего голоса сидел за мольбертом и что-то подчищал лезвием. Скромная рубашка цвета хаки с закатанными рукавами, джинсы и стоптанные кеды как-то не вязались с традиционно расхристанным обликом художника. И форма прически пепельных волос скорее армейская, чем богемная… Повсюду лежали, стояли, висели картины, офорты, эскизы. В стороне, на топчане, втиснутом между холодильником и раковиной, хлопотала молодая женщина в белой панаме. Тощий безусый кот томно потянулся и вытаращил на женщину круглые голубые глаза.
Молча, как принято в галереях, я разглядывал картины. Пейзажи, натюрморты, жанровые городские сценки. Много религиозной тематики: евреи на молитве, дети-«иешиботники», цадики, жена раввина, хасидские пляски. Сюжеты походили на фантасмагорию Шагала: евреи на крышах, на облаках, с козами и чертом…
Полная жанровая кутерьма. Но в целом мне нравилось. Особенно техника исполнения некоторых работ, придающая изображению рельефность и дыхание…
Рыжебородые спорщики покинули мастерскую.
– Сколько стоит этот рисунок? – спросил я, указывая на изображение стариков после молитвы.
– Ах, вы из России? – разочарованно проговорил художник.
– Ну… не совсем, – вырвалось у меня. – Турист. Из Америки.
Художник повернул голову и улыбнулся: такой клиент ему больше по душе.
– Тридцать долларов, – оценил художник.
– Дороговато, – подхватил я. – И у меня только шекели.
– Можно и в шекелях, – кивнул художник.
– Дороговато. Тридцать шекелей еще куда ни шло.
– А торгуетесь вы, как будто из России. – Художник продолжал скрести холст.
Испытывая неловкость, я признался.
– Так я и думал. Гражданина России видно за версту, – заметил художник. – Я тоже из Ленинграда. Моя фамилия Дразнин. Аркадий Дразнин, ваша честь! Выпускник Таврического училища. Позже закончил Мухинское… Ах, вы писатель? Как фамилия? Не знаю. Многих знаю, даже лично знаком, а вас не знаю. Кстати, в журнале «Звезда» когда-то была выставка моих работ. А в Израиль я приехал в семьдесят третьем, в Йом-Кипур, в войну Судного дня. И загремел в армию, правда, мог и отказаться – олимов брали неохотно. Но я настоял, из любопытства.
– Интересно, почему не брали олимов? – вырвалось у меня.
– Главное – язык. Пока олим поймет команду, его пришьют, это первое, – ответил художник. – И потом, какие они воины? Они солдаты там, у вас, где воюют численным превосходством. А здесь? Население Израиля – четыре миллиона, арабов двести двадцать миллионов… Но меня все же взяли. И кстати, война – отличная языковая школа.
– Внешне вы не похожи на еврея, – заметил я.
– А я и не еврей… Я бастард – отец еврей, а мать русская. По закону я не еврей.
– Аркадий, пора обедать, – сказала женщина в панаме.
– А это Мария, – пророкотал художник. – Жрица еды. Были жрицы любви, а Мария – жрица еды. При этом она не готовит, она разогревает. Готовлю я. Обожаю готовить, особенно борщ. И все ради борщевого мяса. Не будь я художник, я стал бы владельцем обжорки…
– Пора обедать, – повторила Мария…
– Сейчас ухожу, – не без досады заторопился я.
– Нет-нет, попробуйте мой борщ! – вскричал художник. – Мария, чистую тарелку, если найдется.
Прихватив табурет, я поставил его подле терпеливого кота. Не теряя надежды, кот отошел в сторону и лег, вытянув лапы.
Мария, со слабой улыбкой на милом лице, наполнила тарелку борщом, вывалив пегий кусок мяса с восковыми прослойками жира. Ноздри приняли вкусный запах. Я замычал, выражая высшую степень одобрения. Промычал и художник. Мария хмыкнула и поперчила борщ. Поперчил и художник. Помедлив, поперчил и я.
– Теперь то, что надо, – заметил художник.
– То, что надо, – согласился я.
Мария промолчала. Бывшая москвичка, она несколько лет моталась по Израилю, не имея своего угла. Пока не потеряла документы. Приютили Марию художники в Цефате. Она подрабатывала уборкой комнат, мастерских, готовила еду для богемы – художники нередко устраивали такие междусобойчики. Теперь вот поселилась у Аркадия…
– Мария, перестань так улыбаться, – проворчал художник. – Иначе я зарыдаю. И наш гость тоже.
Я промямлил что-то невразумительно-вежливое.
– Итак, мы познакомились. Я – бастард, Мария – из христиан, кот Рабинович – единственный еврей в нашей компании, рожденный на земле Галилейской… Кстати, почему не кормишь кота?
– Мясо не кошерное, – серьезно ответила Мария.
«Тоже психи», – подумал я.
– Вот и все наше семейство на данный период, – продолжил художник. – Расскажите о себе.
Выслушав мою историю, Дразнин продолжил:
– Ну, а я что? Как я попал в Израиль, не знаю. Так получилось. В Мухинке меня вдруг объявили диссидентом. Рисовал что-то не то. И КГБ положил на меня глаз. Отец сказал, что надо уезжать. Раз тебя держат за диссидента, значит, тебя определили в евреи. А это уже как кожа, навсегда. А куда ехать еврею? Я взял карту, пытаясь разглядеть, где этот Израиль. Нашел только какую-то цифру: название на карте не умещалось, обозначили цифрой, а внизу карты дали сноску: дескать, цифра – это Государство Израиль… Вообще загадка: люди бьются как о стенку лбом, проходят тюрьмы, психушки – их не выпускают. А меня – раз и выпустили, словно я их человек, еду в командировку. Непонятная страна… Вы, к примеру, ездите. Что могут подумать те, которых не пускают?
– Могут подумать что угодно, – согласился я. – К примеру, я впервые выехал за рубеж в шестьдесят шестом, в командировку в Польшу от завода, где тогда работал. Но паспорт открыли. Потом куда только не ездил и туристом, и в командировку. А был в том самом КГБ только один раз, и то случайно, на какой-то пресс-конференции для писателей. И то из любопытства.
– Повезло, значит, – вставила Мария.
– Просто у них такой же кавардак, как и во всей стране, – проговорил художник. – Не может быть иначе. Если к кому привязывались, уже не слезали. А так все на самотек… Так вот, я поехал наугад, в пространство, в государство-цифру. Памятуя изречение вождя всех народов: «Лучше меньше, да лучше!» Приехал ночью, в дождь. Из аэропорта меня вез таксист-грузин. Слева море, справа горы. Словно я приехал в Гагры, еще и таксист-грузин. Говорю, везите меня туда, где живут художники. Таксист привез меня в Цефат. Работа вначале не шла, полная апатия, анабиоз, точно у рыбы, вытащенной на берег. Зарабатывал чем придется…
– Ты же в партию вступил, – заметила Мария.
– Да. Только не в коммунистическую. Вступил в «Мапай», партию труда. Сработала советская психология – партия тебя прикроет. Но это все партии левого толка – сборища трепачей. Правые более решительные ребята. После того как правые, придя к власти, разбомбили к чертовой матери атомный реактор Ирака, я перекинулся в «Ликуд». Вообще в Израиле девятнадцать партий и группировок, а может, и больше. Евреи, сами понимаете, каждый себе партия и правительство. Если в «Кнесете» мордобой не сенсация, что можно еще добавить! Словом, я повязал узлы и двинул в Канаду, хотел там прижиться – не смог. Знаете, тот, кто хоть чуточку вкусил Израиль… мистика и только. Хотя в Канаде работа пошла. И успешно. Организовал выставку, кое-что продал, но… вернулся в «цифру».
– Потом ты купил этот дом. – Мария внимательно следила за рассказом художника.
– Да. Купил этот дом. – Аркадий ткнул пальцем в потолок. – Если араб задумал принести вред еврею, надо продать еврею свой дом.
Я поднял глаза к мавританскому стрельчатому своду, взглянул на стены, окна, дверь.
– Троянский дом! – догадливо пошутил я.
– Именно. Араб продал мне развалюху, на которой я разорился, вложив в ремонт целое состояние. Меня привлекло расположение – рядом знаменитая синагога. Туристы, посещая синагогу, заглядывают и ко мне. Покупают летающего еврея за тридцать долларов. Молодец Шагал, нашел-таки истинное место еврея в этом мире.
С рисунков Дразнина на меня с обидой смотрели парящие над крышами хасиды с лукавыми лицами юных старичков. Безусловно, Дразнин – одаренный художник. В сюжетной композиции прослеживалась своя тема – человека, выброшенного судьбой в беспокойный мир… Глаза художника таили тоску, отчего его шутки казались мне горькими.
– А второе? Что у нас на второе? – встрепенулся художник.
– Второе съест Рабинович, – ответила Мария. – Нам всем не хватит, а Рабиновичу – в самый раз.
Кот уплетал сосиску, бережно придерживая лапами. Я уже освоился в этой семье, мне было уютно.
– А кто те люди, что обвиняли Россию в покорении Сибири? – спросил я. – Рыжебородые.
– Бездельники, – махнул рукой художник. – Один преподает в иешиве – религиозной школе. Второй тоже что-то… Вот вы меня спросите: «Аркадий, кого ты ненавидишь больше всех?»
– Аркадий, кого ты ненавидишь больше всех? – добросовестно спросил я.
– Отвечу. Клерикалов!
– Потому, что ты не полный еврей, – вставила Мария.
– Глупости! – загремел Дразнин. – Посудите сами… Целыми днями из года в год люди морочат голову Богу. Тысячелетиями! Одно и то же… Ладно, это их дело. Но они пытаются провести закон, по которому в субботу запрещается летать самолетом! А?! Не идиотизм? Задурили всем голову, что они – основа государства. Когда вокруг враги! Когда нужна армия, вооружение, они отсасывают из бюджета страны львиную долю на свою болтовню с Богом… В Израиле три проблемы, от решения которых зависит его судьба. Первая: сефардим – ашкенази. Вы знаете, кто такие ашкенази – выходцы из Европы, белые евреи. Вторая проблема: израильтяне – арабы. И третья проблема: религиозные – нерелигиозные… На мой взгляд, самая глубокая и неразрешимая – третья проблема. Арабов, в конце концов, можно купить. Если бы не вмешательство вождей, что ловят рыбку в мутной воде, то с арабами давно нашли бы общий язык. Сефардим – ашкенази? В конечном счете все они евреи. Как олимы со временем превращаются в старожилов – ватиков, так евреи, перемешиваясь, превратятся в «черно-белую» массу, переженившись, породнившись. Лет через пятьдесят проблему снимут.
А вот религиозные распри – тупик, проверено тысячелетиями. Ни крестоносцы, ни инквизиция, ни гетто – ничего не помогло. Иудаизм – вечен, как мир. Дав начало самым фундаментальным религиям мира, иудаизм сохранил себя во всем, в каждой детали…
– Ну и пусть себе молятся, – вставила христианка с еврейским именем Мария. – Во всем мире сейчас ударились в Бога.
– Вкус, моя хорошая, – сказал художник. – Во всем должен быть вкус. Что такое вкус? Чувство меры. А они полагают себя центром вселенной.
– Во всяком случае, если бы ты, Аркадий, относился к женщинам, как предписывает Тора, ты был бы счастливым человеком, – без тени иронии проговорила Мария.
Аркадий на мгновение растерялся и, махнув рукой, продолжил:
– Израилю нужны воины, нужны деньги на вооружение, а клерикалы все отсасывают, как губка.
– Так, может быть, именно ради них и дают деньги религиозные «толстопузые» капиталисты всего мира. – У Марии был примирительный тон.
– Чепуха. Капиталисты дают деньги ради идеи сионизма, ради жизни евреев на своей родине И в конечном счете ради своего будущего, ради своих детей. Нужна сильная страна, на которую можно положиться каждому еврею в этом глупом антисемитском мире. И в Америке могут начаться погромы. Сколько американцев имеют свои дома в Израиле. Стоят пустые, ждут хозяев. Так что пусть клерикалы не лгут, деньги дают не Богу, они Богу не нужны, он бессребреник… Ты поезжай в Иерусалимский университет, в Технион, в Димону, на атомный центр, на заводы. Вот где современный Израиль, вот что является твердыней страны. И пусть клерикалы мозги не пудрят своей кошерной жратвой и субботой… Поезжай в Метуллу, это близко отсюда, на границе с Ливаном. Посмотри на солдат, на этих ребят и девчонок. Сравни их с религиозниками, с их вечно беременными женами, с их детьми, которые с пеленок приучаются жить на халяву, окончить иешиву и в ус не дуть всю жизнь…
Я улыбался перекличке своих мыслей с разъяренным спичем художника.
Долго еще я бродил по волшебным улочкам Цефата. Словно по сказочному королевству. Крепостные стены, потерявшие возраст. Заросшие ползучими растениями дома, будто брошенные в кустарник.
Инжирник у фонтана с перекрученным от времени стволом, обхватить который могут человек пять, не менее. Лавчонки с антиквариатом, книгами, одеждой. Мастерские ремесленников – портных, кузнецов, каменщиков… У маленького, в одноэтажный дом, музея, где в XVII веке два немецких еврея основали типографию, в живописном палисаднике галдели дети, перемешивая фразы на иврите с русскими словами. Как прекрасны лица детей, если они добры друг к другу, удивительно прекрасны. Их взаимная доброта и участие сквозили в каждом движении.
– Я из Караганды, – ответил на мой вопрос мальчуган в очках.
– А я из Орла, – поспешила девчушка в розовом платье. – Нас привели на экскурсию из школы.
– Из Москвы… Из Туапсе… А я из Лисичанска. Как? Вы не знаете Лисичанск? – искренне удивляется мальчик. – Тоже большой город, куда больше Цефата… Северодонецк знаете? Так мы ж соседи были…
В стороне стоит «училка» – длинная верста с прямыми льняными волосами на удивленной головке – она прислушивается к нашему разговору. И видно, что по-русски – ни бельмеса. А ребята уже знают иврит, язык в них входит вместе с воздухом страны. Но тут, на воле, они разговаривают по-русски. И с наслаждением. Словно стянули с ноги новую обувь. Пройдет время, и русский язык уйдет, как вода в песок, оставив на поверхности влажный след. Они станут израильтянами, а кто и израэлитами. Такими, как молодые люди, которых я видел в Метулле, в Северной Галилее, на границе с Ливаном.
В начале моего броска к границе, как обычно, был автобус. И тоже с детьми, и тоже экскурсия. Только дети были другими: воспитанники пансиона для умственно отсталых. Они сидели тихие, торжественные, опрятно одетые. У многих фотоаппараты. Круглые безресничные глазки туманились, мокрые губы, красные и пухлые, жесткие короткие уши, толстые шеи в складках… Восемнадцать дебильных душ. И воспитательница из Ирландии, из Дома Христова, доброволица.
«Они все понимают, – с обидой за своих питомцев поясняла она. – Знакомство с границей государства входит в обязательную программу по географии…»
Я обескураженно пожимал плечами. Воспитательница с презрением отодвинулась от меня на такое расстояние, какое позволяло автобусное сиденье. Спортивная, современная, в тугих джинсах и с высокой грудью, ирландка скорее подходила Битлам, чем быть воспитательницей даунов. Не понимаю я ни черта в этом мире! Может, поэтому мир и непредсказуем. И в этом его спасение…
Да, мир не укладывается в схему, что сделало бы его похожим на казарму.
А за окном автобуса, пожалуй, начинаются казармы. Те самые, об отсутствии которых в такой военизированной стране я сетовал.
С одной стороны улицы тянется милый, приветливый городок Метулла: шикарные виллы в ухоженных садах-парках, с бассейнами, цветниками. С другой стороны улицы – многорядная колючая проволока, приземистые строения, какие-то зачехленные сооружения, тарелки радаров. Единственное, что объединяет обе стороны улицы, – это полное отсутствие людей… Ослик, два павлина, собаки, яркие птички на обильно раскинутых деревьях – и полное безлюдье. Даже нет привычной Таханы-мерказит, просто автобус разворачивается и едет обратно.
Северная граница Государства Израиль.
Вот он, Ливан. Виден городок по ту сторону от колючей проволоки. Несколько минаретов над плоскими крышами домов создают иллюзию булавок, пронзающих пестрый пятнистый платок.
Покинув автобус, я какое-то время следовал за группой, надеясь на то, что их воспитательница не первый раз в этих местах. Дети фотографировали собак, павлинов и прочую живность под терпеливым оком ирландки. Это утомляло, и я решительно двинулся вперед. Меня обгоняли невесть откуда взявшиеся свирепые грузовики с брезентовым верхом, шлепали гусеницами самоходки. Колючая проволока вздыбилась с правой стороны, и я шествовал в коридоре, словно цветок кактуса. Поднялся на холм. Проволока сходилась у контрольного пункта, а в стороне все пространство занимало несметное количество боевой техники: танки, бронетранспортеры, орудия и что-то еще, совсем диковинного вида. Возле трех водосливов какие-то стальные каракатицы болотного цвета пополняли водой резервуары – возможно, то были водометы… Наконец-то я увидел боевую технику. И всюду солдаты, молодые люди и девушки. Так же как и в городе, едят мороженое, читают толстенные книги, хохочут, перекликаются. Из газет я знал, что именно в эти дни Сирия заключила сепаратное соглашение с Ливаном, возможно, это и вызвало такую активность на границе.
На возвышении – какая превосходная цель для артиллерии противника – разбил свои палатки военный супермаркет, шла бойкая торговля. Тут же паслось несколько красных автобусов с экскурсантами. Возле одного из них щелкали фотокамерами японцы. Или корейцы… Но что меня поразило больше всего, так это места общественного пользования. Кажется, что я заглянул в «коммерческий» туалет на Дизенгофф в Тель-Авиве. Все на месте, даже зеркало, не говоря уж о рулонах цветной туалетной бумаги… на переднем крае обороны страны, в чистом поле. Самый серьезный враг солдата – это жара. Несмотря на жесткие тренировки во время учений, в боевой обстановке командование старается смягчить влияние солнечного тепла, которое намного превосходит влияние холода на состояние организма. Поэтому не удивляют душевые кабины, переносные кондиционерные установки, особые гигиенические условия для девушек-солдат. Государство заботится о своих воинах, и они это чувствуют. Если за возвращение на родину тела погибшего солдата выпускают на свободу сотню захваченных в плен террористов; если трех военнопленных израильских солдат меняют на тысячу двести арабских – это не только политический и психологический акт, это высокий нравственный поступок. Народ Израиля должен знать, что у него есть Родина, которой он дорог. Кончилась эпоха бесправия. И народ платит своей маленькой и гордой стране любовью и сыновней верностью…
Размышляя об этом и беззаботно фотографируя военную технику, солдат и пейзаж, я брел куда глаза глядят. Миновал поднятый шлагбаум.
– Эй, Ливан, Ливан! – донесся чей-то веселый окрик.
Обернувшись, я увидел стоящих на бронетранспортере хохочущих солдат. Они чуть ли не падали от смеха и махали мне руками, призывая немедленно воротиться.
В глаза мне бросилась белая табличка на столбе с изящной арабской вязью… Вот оно что: я ненароком нарушил границу и теперь шагал если не по Ливану, то наверняка по «нейтральной полосе». Хорошенькое дельце, не хватает еще, чтобы из-за меня началась какая-нибудь операция «Освобождение».
Я опрометью побежал назад, на… родину. Солдаты протянули мне руки, и я, едва справляясь с дыханием, вскарабкался на горячую броню транспортера. Солдаты долго еще не могли угомониться, выбрасывая руки вперед: «Ливан, Ливан» – и, указывая за спину: «Израиль, Израиль…»
Отсюда, с транспортера, после этого курьезного эпизода я особым глубинным родством проникся ко всему, что происходило на земле, лежащей за моей спиной.
Мне подумалось, что военное противостояние евреев и арабов есть факт не политический, не экономический, не социальный и даже не религиозный. Это противостояние – идеологическое. В ветхозаветные времена объединив людей не по расе, а по религиозному порыву, порыв этот, перестав быть религией для всех – сколько евреев вообще не верит ни в Бога, ни в черта, – оставался единением чисто идеологическим. Люди разного цвета кожи, разных языков, разных политических и социальных воззрений продолжают считать себя евреями. Отсюда вывод: евреев делает евреями окружающая среда. А разговор о «форме носа или блеске глаз» не более как стереотип, свойственный какой-нибудь наиболее сильной генетически народности, входящей в широкое понятие «еврей», – ведь сколько евреев вовсе не похожи на евреев. В то время как, скажем, религиозные противоречия имеют общий корень – веру во Всевышнего, идеологическое противостояние полярно-противоположно. Созидание и равнодушие, деятельность и лень, иррациональное и рациональное… Все это лики единого мира, одно проявляется тогда, когда есть второе. Как же бессмысленны и глупы войны, имеющие идеологическую основу. Почему на большой земле нельзя жить по-человечески, почему неясно, что противостояние – дорога в никуда? Как заставить человечество, каждого отдельного человека, проникнуться простой истиной, что самое важное в жизни – сама жизнь?..
Властолюбивый и жестокий халиф Аль-Мансур приказал отправить в темницу теолога Абу Ханифу, не согласного с халифом по толкованию некоторых сур Корана. И заодно, для равновесия, халиф повелел заточить в тот же подвал и строптивого рабби Ханана бен Давида, который давно мутил воду в благочестивом халифате.
Оказавшись вместе, еврей и араб закутались в свои лохмотья и сидели безмолвно, размышляя о вечной истине. Каждый о своей. Стражник темницы, одинаково презиравший и арабов, и евреев, поставил перед ними общую миску с едой… Неделю оба теолога не прикасались к миске, желая устыдить друг друга преданностью своему Богу. Не ведая о благочестивых мыслях людей, за пищу принялись тюремные крысы. При виде такого безобразия на восьмой день заточения Абу Ханифа отогнал крыс и вылизал миску, оставив только крошки, которые в одно мгновение подобрал Ханан бен Давид, скромно потупив взор. Уразумев, что смирение каждого было искренним, оба узника – мусульманин и еврей, – одинаково униженные заточением, изнуренные внутренним состязанием в праведности, сели друг против друга и завели теологический спор. И тут, испытывая одни и те же тягости, они обнаружили, что воздавали хвалу одному и тому же Богу, который выражал свою волю одновременно в двух книгах – Талмуде и Коране. В Талмуде – как Бог Отец, необъяснимый в своей несправедливости, которая в результате оказывается справедливостью. В Коране – как Творец мира, чьему могуществу обязано жизнью все живое. Проникаясь аргументами друг друга, теологи и по-человечески приблизились друг к другу, а куда денешься – темница стала их миром. Ворчливый стражник продолжал ставить им общую миску. Крысы забились по своим норам…
Шли годы, шли столетия. На земле войны сменялись миром, эпохи сменялись эпохами. И лишь вражда людская оставалась той же самой. Давно покинул бренный мир халиф Аль-Мансур. В роскошных гаремах, что когда-то построил халиф, его наследники ловили кайф, не помня даже имени Аль-Мансура…
Однажды далекий потомок халифа приказал стражникам очистить тюрьму от старых арестантов, так как не хватало мест для новых, убрать для начала из каждой камеры половину обитателей. А так как в самой древней, забытой всеми темнице сидели только двое, то стражник вывел на свет того арестанта, кто сидел ближе к двери. Им оказался рабби Ханан бен Давид.
Улицы Багдада оглушили рабби, а вид его – в древних одеждах, с седыми патлами волос – вызывал изумление горожан. Дети швыряли в рабби камнями, женщины испуганно перебегали улицу. С огромным трудом, оглушенный всем виденным и слышанным, талмудист находит синагогу. Местный раввин, разобрав несвязное признание старца, вскричал во гневе: «Сгинь с глаз, ничтожный самозванец! Bеликий рабби Ханан бен Давид умер полтысячелетия назад. Сгинь!» В ужасе рабби выбежал из синагоги в сумасшедший мир. Долго он еще бродил по земле, не зная, где преклонить свою многодумную голову. Прошлое, проведенное в темнице наедине с Абу Ханифой, вспоминалось рабби Божьей благодатью. И сам Абу Ханифа ему виделся не как оппонент по теологическим спорам, а как Яхве, Великий Бог всех иудеев. А темница – благословенной страной. Все помыслы рабби были теперь направлены на то, чтобы воротиться…
Тем временем Абу Ханифа, сидя в сыром застенке столетиями, сам почти превратился в камень. Давным-давно он забыл рабби, образ рабби исчез во времени. Абу Хани-фа творил в воображении Великого Аллаха и ждал, когда Аллах заговорит с ним.
И однажды Абу Ханифа замечает, что из отверстия в потолке спускается чья-то сгорбленная фигура. Собрав силы, Абу Ханифа поднялся на защиту обители от вторжения. Он схватил за горло Ханана бен Давида, ибо это был непоседа-рабби, что вернулся в благословенную страну, где наслаждался беседой с самим Яхве, самим Иеговой, где он видел Его необъятный лик.
Драка между теологами идет не на жизнь, а на смерть. Каждый защищал своего Бога, свою свободу. Наконец, измученные и обессиленные, они отпрянули друг от друга, и тогда произошло чудо: Ханан бен Давид почувствовал близость Яхве. Он пытался разглядеть своего противника. А тот приближался к рабби, чувствуя присутствие Аллаха. В чертах, стертых столетиями разлуки, старые отпетые спорщики признали не Аллаха и не Яхве, а друг друга. Впервые за долгие годы они произнесли не суру из Корана, не изречение Талмуда, а простое слово «Ты?!». Рабби гладил белые волосы своего друга, а тот встал навстречу еврею…
Не деля, что в этой легенде правда, а что вымысел, я воспринял ее в целом, как одну всепоглощающую Истину…
Земля, что раскинулась передо мной, земля, что простиралась за моей спиной, – это одна общая земля, с изумлением взирающая на человеческую глупость. Надолго ли хватит ее терпения, не разверзнется ли она в гневе, чтобы поглотить свое неразумное творение?! Земля уже вздыбилась горной грядой Голана, приготовилась, лопается ее терпение. С бронетранспортера я как-то лучше видел обожженное солнцем тело горной гряды с самой своей заметной двугорбой вершиной.
– Это Хермон? – догадливо проговорил я.
– Хермон, – подтвердил солдат – Слева вершина Хермона сирийского, справа вершина Хермона израильского.
В это время года с вершин Хермона сошел снег. Представляю, как прекрасен Хермон зимой под синим небом, без разницы покрывавшим израильскую и сирийскую часть горы.
От Хермона на юг, на полпути от Галилеи до Самарии, глядит в это синее небо голубой глаз Израиля – старина Кинерет, как называют Тивериадское озеро, в которое впадает и из которого вытекает святой Иордан, неширокая, местами шумливая, местами тихая речушка. А еще раньше озеро называлось Генисаретским. На западном берегу этого красивейшего уголка земли в первые годы после Рождества Христова царь Ирод основал городок Тверию, названный так в честь римского императора. Место это считалось «нечистым» – бывшее кладбище, и евреям поселяться там было заказано. Но упрямый царь согнал со всего царства людей, которым решительно плевать на предрассудки иудеев, – иноземцев, нищих, авантюристов. Они расчистили кладбище – уж больно хорошо смотрелся этот уголок на берегу озера вблизи целебных источников. Царь Ирод объявил Тверию своей столицей, выстроил синагогу. Город процветал. После падения Иудеи в Тверии начали возводить языческие храмы. Но произошло восстание против римлян, и вновь Тверия стала возрождать еврейские общины, строила новые синагоги. И вновь покорение иудеев, вновь Тверия переходит к язычникам. Священный Синедрион иудеев уходит в подполье, скрывается в пещерах, заседает при свечах… Мозги набекрень от такой чересполосицы исторических событий. А все это происходило здесь, в современном курортном городе, где старинные постройки домов, монастырей, синагог, мечетей и церквей перемежаются высоченными бетонными громадами гостиниц. Туристы со всего мира. Некоторые страны имеют здесь свои национальные туристические центры… Столики одного кафе на берегу озера переходят в столики другого. Как их отличают хозяева, ума не приложу. И так на сотни и сотни метров вдоль побережья…
Кинерет – единственное хранилище пресной воды всего гигантского региона. Он затрагивает жизненные интересы не только Израиля, но и многих арабских государств.
Особо долго в Тверии я не задерживался: не платить же за ночлег по дорогому туристскому курсу. Да и нет резона – в нескольких километрах отсюда, в кибуце Афиким, меня ждал приятель, он и приютит. Но отметиться все же надо – и я скользнул в прозрачные воды Кинерета. Отсюда берег кажется иным, как бы всеохватным. Бесконечную полосу пляжей помечали шляпки солнечных грибочков, зонтов, затейливых аттракционов для детей… Пляжи переходят в пальмовые рощи, изящные, тонкие, словно гравюры японских художников. И эту красоту всерьез грозит отравить правитель Ирака, с тем чтобы лишить Израиль питьевой воды. Которую, кстати, пьют и народы, близкие к правителю по вере в Аллаха…
Вдали, где голубая вода озера густеет, переходя в синий цвет, где облака рисуют причудливые храмы, в которых достоин жить Господь со своими пророками, где-то там, у излучины озера, раскинул свои угодья кибуц Афиким… Но, чур, я еще ничего не знаю об угодьях, опережая свое любопытство…
Когда отшумел и скрылся за поворотом автобус, я пересек шоссе и направился к калитке в заборе согласно наставлению приятеля.
Алия – массовый исход евреев из России – убежден, нанесла чувствительный удар не столько по генофонду страны – велика Россия, богата людьми, подумаешь, отторгнет какое-то количество населения, даже очень хорошо: сколько дармовых квартир освободится, рабочих мест, – алия нанесла удар по интеллектуально-профессиональному потенциалу. И как бы ни пыжились антисемиты, факт этот мало выгоден не только населению, но и самим этим антисемитам, я убежден в этом. Есть люди, которых заменить нельзя или, во всяком случае, очень и очень сложно.
Таким человеком был мой приятель, врач, уникальный специалист по гастроскопии. Тот, кому доводилось пропускать в собственный желудок гастроскоп, это понимает. И не только пропускать, а с волнением ждать заключения: сколько тебе еще отмерено мутить воду на этом свете. Он был волшебник, мой приятель – Юрий Федорович С.
Он брал на себя ответственность ставить утешительный диагноз людям, которых торопили к операции все светила онкологии, грозя, что промедление на сутки непоправимо. И лишь высокий профессионализм вкупе с редчайшей интуицией и мужеством позволял Юрию Федоровичу усомниться в верности черного диагноза сонма светил. И он выигрывал!
Вот каких специалистов теряла матушка Россия в своей чопорной и смешной самонадеянности. Вот о чем подумали бы доморощенные антисемиты, изнуряемые необъяснимой самим себе злобой. Или они полагают, что жизнь их вне взора Господнего, что не грозит им черный день? Ни им, ни их близким?!
Врача Юрия С. в многолюдном кибуце знали все. И квартиру его в трехэтажном доме указали мне сразу.
Итак – кибуц! Волшебная, загадочная страна в стране. О кибуце я много слышал еще дома, где семьдесят с лишним лет боролись за коммунизм и опустили обессиленные в борьбе руки. От усталости. Или от истощения…
Кибуц – это коммунизм наяву, это реальная страна Утопия. Неужто люди могут сказать себе: «Все мое – общее, а все общее – мое»?!
Дело давнее… Еще в мрачнопамятные времена конца девятнадцатого столетия, когда по Украине прокатилась волна еврейских погромов, два мальчика, два брата – Иосиф и Яков Рабинские – бежали из Житомира после мести главарю погромщиков, убившему их отца, набожного сапожника Симеона. Долгих четыре года мальчики, скрываясь, шли в Палестину, мужая и взрослея в трудных испытаниях пути. И пришли!
Они стояли на горе Тибор, в центре Галилеи, на которой легендарная Дебора, эта иудейская Жанна д’Арк, со своим полководцем Бараком устроила засаду и расколошматила врагов. С вершины горы перед братьями лежала израильская земля. Руины времен крестоносцев, небольшой монастырь, в котором произошло Преображение Христово; здесь Сын Божий общался с Моисеем и пророком Илией…
Безрадостная картина предстала глазам братьев: запустение и тлен… Продолжая путь, они добрались до горы Гильбоа, где в битве пал царь Саул и сын его Йонатан, где похоронен полководец Гидеон. Братья узрели воочию Иерихон и Вифлеем, одно название которых заставляло колотиться юношеские сердца, с младенчества преисполненные гордостью за историю своего народа, и опечалились видом выжженной, умирающей земли…
Братья взошли на Иудейские горы. Древние террасы, на которых когда-то евреи выращивали богатый урожай, теперь лежали выветренные и сухие, помеченные редкими арабскими поселениями.
Братья прошли всю Землю обетованную. Несколько еврейских поселений влачили жалкое существование, и то лишь благодаря меценатам. Земля не оживала. Арабы и особенно турки под угрозой оружия взымали с еврейских поселений огромные налоги. Не дремали и банды бедуинов, держа в страхе мирное население, которое не хотело, да и не умело обороняться. Они лишь молились, следуя заветам Книги…
Но не все евреи оказались столь покорны судьбе. Вокруг братьев Рабинских группировались молодые люди, в душе которых горел дух Маккавеев. Ночи напролет спорили они о том, как возродить свою страну, уберечь от напасти, вдохнуть жизнь в мертвые земли. Поглощенные идеями возрождения, молодые люди отошли от религии. Зарождался тип еврея совсем другого склада. Зарождался израэлит!
И вот несколько человек во главе с Яковом отважились на безрассудство – они приобрели небольшой участок земли в глубине Ездрилонской долины, куда веками не отваживались заглядывать евреи, окруженные враждебными бедуинами, готовыми убить любого, если появилась надежда поживиться.
Основанная артель Шошана стала первым кибуцем в Палестине.
В то же время второй брат Иосиф стал председателем Сионистского поселенческого общества. Человек легендарной отваги, он в одиночку заглядывал в самые глухие арабские провинции, пытаясь наладить хозяйственные связи. Рослый тридцатилетний бородач на белом скакуне, в белом бурнусе, с патронташем и нагайкой, он производил неотразимое впечатление на местных арабских эффенди. Тем не менее землевладельцы были себе на уме. Выжимая огромные доходы из своих феллахов-крестьян, они не сразу решались продавать земли Иосифу, а если и продавали, то самые бросовые, болотистые. И за огромные деньги…
Арабов тогда еще мирило, что праотец Авраам считался предком не только евреев, но и самих арабов. По преданию арабы произошли от Исмаила, сына Авраама, и его служанки Агари. Арабы считали Моисея, великого еврейского пророка, и пророком Корана. Даже многие еврейские раввины почитались святыми у мусульман так же, кстати, как и у христиан. Там-то вообще сплошь еврейские святые, те же ученики Христа во главе с Учителем. Возможно, в этом и таится загадка антисемитизма – ревность по отношению к своим святым. А какое чувство может быть сильнее ревности? Только зависть!
Всем этим умело пользовался Иосиф Рабинский, чтобы склонить арабов продать побольше… некогда своей, исконно исторической земли. Но арабы не унимались, грозя смертью поселенцам. И Яков Рабинский вопреки мнению Иосифа, который считал, что с арабами можно договориться, решил организовывать отряды самообороны, что и явились прототипом ударных отрядов Армии обороны Израиля…
Трудностям в первых кибуцах не было конца.
Осушение болот, корчевание земли, орошение. Воду возили на ослах, таскали на себе, в бурдюках. Изобрели собственную систему плотин для дождевой воды… В совместном труде сплачивалась коммуна. Общая столовая, общие душевые. Спали под одной крышей.
К тяжести работы прибавилась проблема безопасности. Днем – работа, ночью – вахта с самодельным оружием в руках. Появились первые военные лидеры…
Иосиф Трумпельдор, офицер Российской армии, герой японской войны, в которой он, кавалер российских орденов, потерял руку, возглавил самооборону Шошаны.
Получив первый урожай, коммуна воспряла духом. Возникли новые проблемы: здравоохранение, социальная помощь, воспитание детей – коммуна росла, появились семьи. Был разработан свой кодекс чести, свои общественные правила. Вступление в брак или развод решались на общем собрании коммуны.
Но не только этим отмечалось появление нового человека, сбросившего путы гетто, путы годов унижения. Так, Иосиф Рабинский принял имя легендарного Акивы – раввина, воина и просветителя древности; его брат Яков нарек себя именем полководца Барака, сподвижника Деборы, – Барака бен Ханаана…
Дух великих предков возвращался к ним. Люди мужества, отваги, они имели нравственное право наследовать имена забытых героев и пророков земли Ханаанской. Имена эти придавали силы в борьбе.
Вероятно, с тех пор и возникла традиция в Израиле принимать исторические имена предков, чтобы получить духовный заряд из живительного родника прошлого…
– Могу показать тебе, как выглядели эти места до кибуца, – сказал Юрий Федорович. – Их специально оставили нетронутыми.
Отсеченная декоративной оградой мертвая земля напоминала безжизненный лунный пейзаж. Барак переселенцев из фанеры и парусины… Муляж понурого ослика подле саксаула… Каменный валун с распластанным скорпионом… Контраст ошеломительный – два мира, два полюса, жизнь и смерть.
Мы вышли к вольерам зоопарка, специально созданного как наглядное пособие для школьных уроков по зоологии. Волки, лисы, зайцы, ламы, водоплавающие птицы. И рысь. И пантера. Несколько видов обезьян. Не говоря уж о парнокопытных.
У кибуца Афиким специализация – молочное производство. В просторных коровниках стояли черно-белые могучие коровы, потомки каких-то элитарных голландских родителей. Особые механические кормушки, поилки и даже специально подобранная музыка. Но дело не в коровах, это как бы побочное ответвление от основной специализации. Главное – промышленный выпуск уникального доильного аппарата, сложнейшего электромеханического агрегата. Собственная разработка! Детали крупными партиями поставляют Япония, Гонконг согласно техническим условиям разработчиков из кибуца. В самом Афикиме собирают агрегат, налаживают и продают в Европу, Америку и в ту же Японию. Чистая прибыль – пять миллионов долларов в год. Это позволило запустить поточные линии кефира, сливок, сыра, йогуртов и прочих прелестей. Немалый доход дают банановые и финиковые плантации.
Итак, деньги есть. На что же их расходует коммуна? На красивую жизнь самих кибуцников…
– Ты, вероятно, богатый человек? – спросил я Юру.
– О да, – подхватил он. – Если шурануть в кошельке, пожалуй, шекелей сто наскребу… Я нищий богач. Все вокруг мое и все не мое. Короче! Если мне надо отправиться в Иерусалим, я еду в престижном «мерседесе». Могу и в «ролс-ройсе», кажется, в гараже у нас стоит один. А «мерседесов» штук двадцать… Заведующий гаражом вручает мне ключи от машины, и я отправляюсь в Иерусалим. Вернувшись, ключи сдаю в гараж. Если что, не дай бог, случится, я и в ус не дую – в гараже справятся с любым ремонтом. Бензин тоже оплачивает кибуц.
– Ну а если… – начал было я.
– Туда тоже, – догадливо перебил Юра. – Раз в два года я имею право слетать, скажем, в Австралию. Все оплачено. Дорога, гостиница. Если что сверх нормы – снимаю со своего счета в банке.
– Ага! Стало быть, есть свой счет!
– Есть. Но пользоваться можно ограниченно, в отпуск. Или при особых обстоятельствах. С разрешением кибуцного совета… А зачем мне деньги, если даже кладбище у нас свое?
– Золотая клетка, – буркнул я. – Ну… а если ты хочешь что-нибудь себе купить? Лично себе, без компании.
– Ты видел мою квартиру? Чего мне не хватает?
Я кивнул. Квартира и впрямь была хороша, трехкомнатная, прекрасно обставленная, не говоря об удобствах.
– Ну если не хочется обедать в общей столовой, если жена решила приготовить свой обед, я сажусь на общественный велосипед, что стоит у каждого дома, и жму на педали до магазина. Беру все, что необходимо для хорошего обеда.
– То есть покупаешь, – поправил я.
– Нет, беру. В целлофановый пакет. Фрукты, овощи, рыбу… Все, что надо.
Я недоверчиво посмотрел на Юру. Конечно, я лукавил, я знал о бесплатных магазинах в кибуцах, но притворялся, чтобы доставить удовольствие приятелю. В то же время в голове как-то не укладывалось…
– И с одеждой! Раз в три месяца, к сезону, привозят импортные шмотки.
–?!
– Да-да. Импортные. Скажем, из Франции, из Японии, из Штатов. Все выставляют на стеллажи. Хожу выбираю. А если предусмотрительно оформил по каталогу заказ, то просто получаю свой набор… Оказывается, человеку не так уж много и надо. Я в этих джинсах ходил еще в Ленинграде… Хоть нередко приходится надевать галстук. Лучшие актеры мира почитают за честь выступать в кибуцах. Платим чистой монетой.
– Где же они выступают? У вольера с пантерой?
Дерзость моя была посрамлена – аллеей из каких-то пышных кустов с крупными голубыми цветами мы прошли к Дворцу искусств. Модернистское строение из аллюминия и тонированного стекла. Зрительный зал на тысячу мест с плюшевыми креслами, стены и свод расписаны на библейские сюжеты, светильники – в форме свечей. Занавес сцены расшит бисером…
Предпоследний «моральный» удар Юрий Федорович нанес мне у бассейна для плавания; последний же я получил в общественной столовой, куда мы отправились поужинать.
Голубое зеркало бассейна – а их было два: для взрослых и «лягушатник» – заворожило меня четырьмя странными «существами», что перемещались под прозрачной водой навстречу друг другу. Коснувшись стены бассейна, они поползли к поверхности и, казалось, вдохнув воздух, развернулись на сто восемьдесят градусов и вновь погрузились в воду.
– Робот для чистки бассейна, – пояснил приятель. – Сейчас как раз санитарный час перед вечерним купанием… Кстати, тоже наша конструкция, запатентована во многих странах мира.
– Слушай, – проговорил я, придя в себя, – у вас тут собралась Академия наук?
– Есть головастые ребята. Кстати, многие из России. Показать бы тебе наши научные корпуса, да жалко тебя. После столовой ты вообще потеряешь дар речи, отправишься в нокдаун. Приезжих больше всего поражает наша столовая. Желудок – всему голова.
И верно… Нет, не стану расписывать, не рискну. Как можно передать печатными буквами вкус, скажем, вырезки в горчичном соусе с банановой подливой? Как?! Нет таких слов, человечество не придумало. Особенно при мысли, что надо сейчас встать из-за стола своего ленинградского кабинета и спуститься в гастроном, вокруг которого безликим серым шарфом накручена очередь за трижды мороженным мясом… Черт, сорвался! Нарушил данное себе слово избегать всяческих сравнений с нашей жизнью!
– Ладно, ладно, – ворчливо произнес я. – Подумаешь! Вышел из столовой и забыл. Нокдаун – временная потеря сознания.
– Именно. До того, как вновь проголодаешься. Ну как? Хорошо устроились евреи? Самое время поговорить об антисемитизме? Нет, эта тема нас в кибуце не занимает. Прошло. Мы как в крепости. Даже от синагоги отделились! Хотя есть и религиозные кибуцы, с иешивой и синагогой…
Ночью я долго не мог заснуть. Вспоминал людей, с которыми познакомил меня Юрий Федорович, – молодого художника из Кишинева, его жену-пианистку, четверых детей. Художник, помимо своей профессии, десять лет занимается наладкой готовой продукции – доильных агрегатов. Жена по совместительству работает в правлении кибуца и преподает музыку детям и взрослым. Вспомнил их трехъярусную квартиру в колониальном стиле с развесистым деревом на лужайке, с ветвями, тяжелыми от крупных плодов папайи. Их абсолютный достаток и… тоску в глазах. Вспомнил больницу, где врачевал Юрий Федорович, уникальный гастролог. Больница построена на средства нескольких близлежащих кибуцев. Гигантский комплекс с ультрасовременным оборудованием. Операции на сердце, пересадки органов, тончайшая нейрохирургия. Все бесплатно для членов кибуца. Приезжают пациенты со всего мира, но за деньги. В Израиле подобные операции раза в два дешевле, чем в Америке. Вспомнил «дворцы» для престарелых с индивидуальными квартирками, залами отдыха, концертным комплексом, диетической столовой…
– Слушай, ты доволен жизнью? – спросил я приятеля, расположившись под искусственным кварцевым солнцем, на лужайке перед бассейном.
– Как тебе сказать? – помолчав, ответил он. – Нельзя долго жить в клетке, даже золотой. Коммуна – это искусственная среда. Человек рожден хищником, он ест мясо, хоть и прожаренное. Человеку надо физически ощущать свободу, физически ощущать собственность. Старикам – да, тут рай. Они его и заслужили, их руками тут немало наворочено. А молодежь покидает кибуц. Вначале стремятся сюда попасть, а потом, вкусив сладость сладкого гетто… Я тоже… изучу язык, освою технический уровень современной аппаратуры и… не знаю. Если не обрасту ленью и равнодушием, уеду отсюда. Кроме того, не так все тут красиво, как кажется на первый взгляд…
Лунный свет падал с библейского неба, узкой лентой касаясь кровати. Открытая форточка дышала остуженным горным воздухом. Доносились приглушенные звуки музыки – после одиннадцати кибуц спит, многим в пять утра на работу: в доильные апартаменты, на молочные конвейеры, к сборочным станкам. А художник из Кишинева эту неделю по разнарядке должен работать в роще – убирать бананы, занятие весьма физически тяжелое. Всю прошлую неделю он провел в боевом наряде, охранял кибуц от террористов. Техники, слава богу, теперь достаточно – с локаторами, с ночным наведением огня… Так и живут – с серпом и боевым молотом, символом коммунистической идеи. Я вспомнил треп у бассейна с голубой светящейся водой.
– Коммунизм – это лоскутное одеяло, под которым творится все то, что должно происходить между людьми: один человек «нажаривает» другого, – делился со мной какой-то молодой человек в плавках. Его сильное мокрое тело отражало блики светильников, что окаймляли бассейн. – Когда я вспоминаю о том, что члены правления кибуца и приближенные к ним лица отхватили себе такие дома, рядом с которыми наш Дворец искусств кажется шалашом, когда я об этом вспоминаю, во мне пропадает «гомо сапиенс» и пробуждается «гомо советикус», – горячился он. – Мне хочется качать права, добиваться справедливости. А в итоге я добился тяжелой и однообразной работы по сортировке овощей. И год живу в доме для малосемейных. Все уже въехали в квартиры, а я продолжаю жить в общаге. Точно, как на покинутой родине. Сплошная коррупция и блат. Вообще Израиль – классическая страна блата.
– А вы держитесь за кибуц, – проговорил я.
– Думаете, так легко отсюда смыться? – уныло ответил молодой человек. – Попасть трудно, а уйти еще труднее. Надо рассчитаться с долгами. За все – за квартиру, за жратву, за одежду. А приду за расчетом, оказывается, я все еще хожу в должниках. В том и сила кибуца, что засасывает, точно болото. Если только смотаться за границу и там остаться…
– Невозвращенцем, – изумленно проговорил я.
– Невозвращенцем, – вздохнул молодой человек. Лунная полоска сползла с кровати на пол, а мне все не спалось. «Странная человеческая натура, – размышлял я, – казалось, чего не хватает – все есть, и… невозвращенец. А этот художник из Кишинева: дом – полная чаша, и такие печальные глаза. «Вот детям – да! – говорил художник. – Детям здесь хорошо, это уже их родина. А взрослые… В них сидит какой-то вирус тоски, что ли. Иногда подумаешь: о чем тосковать? Об унижении в той, оставленной жизни, из которой мы вырвались? И все равно тоска не проходит. Человек должен жить там, где родился». – «Мне хорошо там, где хорошо моим детям, – отрезала жена художника. – Я счастлива, слушая как дети разучивают гаммы. Гаммы здесь звучат иначе, чем звучали там, в Кишиневе. В них иная сила. И дети это чувствуют…»
Утром, перед отъездом из кибуца, я заглянул в «бесплатный» магазин. Все оказалось так, как рассказывал Юрий Федорович.
Я набрал полную сумку снеди в совершенно безлюдном магазине, словно в собственном шкафу, и, подавляя почти физическое недомогание от необычности обстановки, вышел из магазина. И все оглядывался – не воротят ли меня назад, не пристыдят за неоплаченные продукты. Нет, никто не окликнул.
У кассы автобусной станции я продолжал испытывать чувство неловкости – конечно, «бесплатно» – штука приятная и весьма удобная. Но расчетливый ум придал какое-то равновесие моему состоянию: билет до Назарета стоил шесть шекелей, а «дармовые» продукты потянут шекелей на пятьдесят, не меньше, вон какая тяжеленная сумка. Так что выигрыш налицо…
В блаженном состоянии внутреннего комфорта я добрался до Назарета.
Назаретов было два. Один – еврейский, новый город Назарет-Элит, второй, «главный» – старый город, арабский.
Где какой было понятно по внешнему виду пассажиров автобуса. Если на остановке Назарет-Элит входили и выходили печальные мужчины в черных шляпах, то в старом Назарете в пассажирах можно было признать и арабов-мусульман, и арабов-христиан. А могли бы войти и греки-католики, и православные греки, христиане-марониты и римские католики и множество другого разного люда, одетого кто во что горазд…
Пожалуй, шоссе, что развалило нежную Ездрилонскую долину, соединяя оба Назарета, и показало отстраненность ортодоксальных евреев от остального пестрого мира. И дело не только в соблюдении чистоты культовых границ, но и в сложившейся на протяжении тысячелетий подозрительности – не готовят ли иноверцы какой-нибудь подвох евреям, очередную неприятность. Лучше держаться в стороне…
Автобус двигался медленно в сплошном потоке автомобилей, людей, ослов, коз… И угораздило водителя свернуть на эту улочку! Как я понял из возмущенных возгласов пассажиров, водитель-араб изменил маршрут, чтобы подвезти своего знакомого, и вот застрял. Надо сказать, что водитель-араб – такая же редкость в автобусной компании «Эгед», как трехгорбый верблюд. И вот пожалуйста… За служебное нарушение еврея турнули бы с работы в два счета, а араба – еще крепко подумают: не дай бог обвинят в шовинизме. Та же картина, что и в Америке – нередко неграм прощают то, за что белого сотрут в порошок. Из-за боязни осложнений…
А когда автобус окончательно замер у рынка, я сильно рассерчал и вылез на щербатые каменные плиты святого Назарета, вместе с галдящими от возмущения ездоками. Честно говоря, мне было все равно где выходить, а серчал я оттого, что не до конца «отмотал» купленный билет. Только серчал я не где-нибудь в тьмутаракани, я серчал в Назарете. Рядом находился Грот Марии, где Божья Матерь услышала благую весть от архангела Гавриила. Неподалеку приютилась мастерская плотника Иосифа, смиренного мужа, отдавшего свою жену Святому Духу…
Продираясь сквозь толпу, я поднимался на холм по узким улочкам в направлении церкви Благовещения – там и должен находиться Грот Марии. По каменным плитам, где ступала моя нога, когда-то бегал и босоногий мальчик Иисус. Но, честно говоря, я об этом и не думал – меня одолевала жара и толкотня. Многие облизывали леденцовое мороженое – застывшая сладкая водица на палочке. Заманчивая штука в жару и недорогая.
Продавец стоял у входа в церковь Святого Гавриила, неподалеку от фонтана Дев, того самого места, где ангел вновь явился к Марии, когда та наполняла водой кувшин. И повторил свою весть.
Пока я раздумывал, потратиться ли на мороженое или сэкономить, ноги сами шагнули в церковь, как в погреб: прохладно, темновато.
Приблизившись к амвону, под которым струилась святая вода, я услышал мерные шаги. «Сейчас вытурят, – смекнул я. – Во-первых, в шортах – грех, во-вторых, с еврейской наружностью, хоть и неярко выраженной, но арабы за версту чуют». А привратник был араб-христианин, я узрел его в боковом приделе пустой церкви.
Приняв скорбное выражение, я склонил голову в религиозном экстазе и перекрестился. Уловка подействовала – шаги стихли и через мгновение стали удаляться в почтительном благоговении. Теперь он принял меня за американского туриста-христианина – те тоже шастают в шортах по святым местам…
Прохлада и полумрак расслабляли, хотелось вздремнуть. Я присел на черную скамью, тускло блестевшую после бесчисленных туристов. Попытался вогнать себя в экстаз сопричастности всему, что когда-то происходило на этой земле. Нарисовать в сознании образ босоногого мальчика в ветхом хитоне, которому была уготована всемирная слава. Но мысли упрямились – в вечном вопросе, который задавало себе множество людей – одни с желанием проникнуть в корень событий, другие не напрягали себя и малейшим анализом. Таких было большинство…
Еврейский мальчик, живущий в еврейской семье, в еврейской деревне Назарет, получивший еврейское религиозное воспитание, порвал с религией своих предков и основал новое учение, ставшее притягательным для миллионов людей. И как случилось, что, завоевав людские умы, новая религия, в основе которой лежала старая религия, религия отцов этого мальчика, превратилась в оружие гонения тех, кому по крови принадлежал этот мальчик? И почему учение Христа не принял сам породивший его народ? Почему евреи его отвергли? Исповедуя более древнюю религию, евреи покорились коварной человеческой слабости: «Нет пророка в своем отечестве». Этот постулат уже в учении Христа обрел конкретную, выстраданную лично им форму, хоть и родился в дохристианское время. Из этой формулы вытекает другое обобщение – знакомый тебе человек не может быть лучше тебя, а тем более стать Сыном Божьим. Даже если он творит чудеса, реальность которых неоспорима. Стало быть, это не чудеса, а просто стечение обстоятельств.
Это упорство и стало камнем преткновения евреев, основой их драмы в общей семье народов, усугубленное тем, что яблоком раздора стал человек, рожденный в их же среде. А что, если бы Христос не был евреем? Если допустить такую мысль? Да, родился он от матери-еврейки, но отец-то – Бог, понятие наднациональное, у каждого народа свой Бог. Были бы евреи так же гонимы? Вероятно, да! В основе еврейского мироощущения лежит принцип – все живое идет от матери. И отойти от этого фундаментального положения евреи не могут, несмотря на тысячелетние требования отречения. Отречься от Христа – значит предать основной принцип своего религиозного и этического мировоззрения, отречься от своего хоть и заблудшего, но сына. А это недопустимо. Несмотря на все порицания учения Христа, несмотря на все укоры и страдания, евреи горды Христом. Особенно те, кто не верит ни в Бога, ни в черта. Каждый еврей в пылу национальной гордости первым порывом называет имена Христа, Эйнштейна, Маркса, даже если он и бежал в Израиль из страны, где марксизм считался религией. Такова уж человеческая природа…
И сейчас, сидя на скамье в церкви Святого Гавриила, я испытывал чувство гордости за то, что являюсь соплеменником того мальчика, что когда-то дышал этим же воздухом…
А на улице царила жара. И араб-торговец продавал леденцовое мороженое. Недорого, всего за один шекель. Он продавал и сувенирный товар: деревянных осликов, верблюдов, коз и слонов.
Я пошуровал в торбе и достал пластмассовый стаканчик с йогуртом из того запаса, что прихватил в бесплатном магазинчике. Торговец понял меня с полуслова и, в порядке бартерного обмена, принял стаканчик, вручив взамен мороженое. Но, сочтя подобный обмен неравноценным – йогурт в магазине стоит шекелей пять, – он приложил к бартеру еще и козу. Ободренный инициативой контрагента, я потребовал более ценный товар – ослика за три шекеля. Торговец счел мое требование по бартеру вполне справедливым. Все равно на круг он оставался в выигрыше. Довольные друг другом, мы разошлись.
Леденцовое мороженое придало моему восприятию Назарета благодушие и комфорт. Казалось, до базилики Благовещения рукой подать – ее темно-зеленый купол высился над домами, – а я все шел и шел, петляя по переулкам, продираясь сквозь непонятную речь, разглядывая витрины мелких лавчонок. Кажется, я уже был на этой площади с магазином, подле которого рыцарь в латах указывает прохожим пикой на вход. Запутали меня янычары, хоть сдавайся.
Я остановился, пытаясь сориентироваться, и услышал возгласы на азербайджанском языке. На том самом, который за четверть века другой, ушедшей жизни в Баку стал для меня таким же родным, как и русский. Вот тебе на! Ослышаться я не мог?
Хозяин антикварной лавки, куда я заглянул, отчитывал за что-то мальчишку.
– Сабанын хейр олсун, – произнес я. – Недча сян?[2]