Страна Рождества Хилл Джо
Когда Вик начала рисовать книжки, звонки из Страны Рождества прекратились. Именно поэтому она прежде всего и затеяла «ПоискоВик» — потому что телефоны молчали, пока она рисовала. Но потом, посреди третьей книжки, радиостанции, которые ей нравились, начали исполнять рождественские песни в разгар лета — и снова начались звонки. Она пыталась устроить вокруг себя защитный ров, ров, наполненный бурбоном «Мейкерс Марк»[81], но утопила в нем только саму свою работу
Вик готова была оттолкнуться от окна, когда в книжной лавке зазвонил телефон.
Она видела, как высвечивается он на столе у дальней стены магазина. В тишине теплой ночи, изредка нарушаемой порывами ветра, она слышала его совершенно ясно и знала, что это они. Милли, Лорри и другие дети Мэнкса.
— Мне очень жаль, — сказала она в магазин. — Я не доступна для вашего звонка. Если хотите оставить сообщение, то вам чертовски не повезло.
Она оттолкнулась от витрины, немного сильнее, чем требовалось, и засеменила поперек тротуара. Потом тротуар кончился, ее нога опустилась за край бордюра, и она упала, резко села задницей на мокрый асфальт.
Было больно, но, наверное, недостаточно. Она не могла с уверенностью сказать, виски ли приглушило боль или дополнительная смягчающая прослойка, образовавшаяся сзади от слишком долгого пребывания на диете Лу Кармоди. Ее беспокоило, что она могла уронить и разбить бутылку, но нет, та оставалась у нее в руке, целая и невредимая. Она сделала глоток. У него был вкус дубовой бочки и сладкого уничтожения.
Она с трудом поднялась на ноги, и зазвонил еще один телефон, в другом магазине, в затемненной кофейне. Телефон в книжной лавке тоже продолжал звонить. Затем подключился какой-то еще — на втором этаже здания справа от нее. Потом — четвертый, и пятый. В квартирах над ней. По обе стороны улицы, вверх и вниз по переулку.
Ночь наполнилась хором телефонов. Чужеродная гармония хрипов, чириканий и свистов походила на весеннюю перекличку лягушек. На перезвон колоколов в рождественское утро.
— Убирайтесь к чертовой матери! — крикнула она и швырнула бутылку в свое отражение в витрине магазина на другой стороне улицу.
Стеклянная панель взорвалась. Все телефоны перестали звонить одновременно — гуляки, которых поверг в молчание пистолетный выстрел.
Через полсекунды в магазине заработала охранная сигнализация — электронное дзинь-пиу-чунг и мигающий серебряный свет. Серебряный свет силуэтами высветил изделия, выставленные в витрине: велосипеды.
Ночь поймалась и удерживалась на месте в течение одного пышного, нежного мгновения.
В витрине (конечно) стоял «Роли», белый и простой. Вик покачнулась. Ощущение, что ей что-то угрожает, улетучилось так быстро, словно кто-то щелкнул выключателем.
Она перешла через дорогу, приближаясь к велосипедному магазину, и к тому времени как под ногами у нее захрустело битое стекло, в голове у нее созрел план. Она украдет велосипед и выедет на нем из города. Поедет к хребту Дакота, в сосны и ночь, и будет ехать, пока не найдет «Короткий путь».
Мост «Короткого пути» проведет ее прямо над стенами тюрьмы, в больничную палату, где лежит Чарли Мэнкс. Это будет чертовское зрелище — тридцатилетняя женщина в нижнем белье, скользящая на десятискоростном велосипеде по палате долгосрочного ухода при тщательно охраняемой тюрьме в два часа утра. Она представила, как плывет в темноте между осужденными, спящими в своих постелях. Она подъедет прямо к Мэнксу, опустит подножку, выдернет подушку из-под его головы и задушит грязного убийцу, сжигавшего людей. Это навсегда положит конец звонкам из Страны Рождества. Она знала, что так оно и будет.
Вик просунула руки через разбитое стекло, взяла «Роли» и вывела его на дорогу. Она услышала первый отдаленный вой сирены, тоскливый, мучительный звук, далеко разносившийся в теплой и влажной ночи.
Она удивилась. Сигнализация заработала всего полминуты назад. Она не думала, что копы среагируют так быстро.
Но сирена, которую она слышала, принадлежала не копам. Это была сирена пожарной машины, направлявшейся к ее дому, хотя к тому времени как она прибыла, спасать оставалось не так уж много.
А полицейские машины появились несколькими минутами позже.
Напоследок Натан Деметр припас самое трудное: в конце апреля он с помощью лебедки вытащил двигатель из «Призрака» и два дня его восстанавливал, чистил толкатели и заменял головки деталями, заказанными в специализированном магазине в Англии. Двигатель был большой, однорядный шестицилиндровый, объемом в 4257 см3, и, помещенный на верстак, он представлялся неким огромным механическим сердцем… каковым и являлся, решил он. Столь многие из изобретений человека — шприц, меч, авторучка, пистолет — оказывались метафорами полового органа, но двигатель внутреннего сгорания, должно быть, придумал человек, видевший человеческое сердце.
— Дешевле было бы арендовать лимузин, — сказала Мишель. — А ты бы не пачкал рук.
— Если ты думаешь, что я боюсь испачкать руки, — сказал он, — значит, не обращала на них особого внимания последние восемнадцать лет.
— Я думаю, это имеет какое-то отношение к твоей нервной энергии, — сказала она.
— Это кто здесь нервный? — спросил он, но она только улыбнулась и поцеловала его.
Иногда, поработав настолько часов над автомобилем, он растягивался на переднем сиденье, свесив одну ногу из открытой двери, с пивом в руке, и прокручивал в голове те дни, когда они ездили, стелясь над самой землей, по западному полю: его дочь вела машину, устремив взгляд в траву, а по бортам «Призрака» хлопали сорняки.
Экзамен на водительские права она сдала с первой попытки, когда ей было всего шестнадцать. Теперь ей исполнилось восемнадцать, и у нее была своя машина, маленькая спортивная «Джетта», на которой она собиралась проехать всю дорогу до Дартмута, после того как окончит школу. Мысли о том, как она окажется одна на дороге — заглядывая по пути в обшарпанные мотели и подставляя себя взглядам типа за кассой и дальнобойщиков в баре, — заставляли его беспокоиться, подстегивали его нервной энергией.
Мишель любила стирать, а ему нравилось предоставлять ей этим заниматься, потому что, когда он натыкался в сушилке на ее нижнее белье, красочные кружева из магазина «Викториас Сикрет»[82], он начинал тревожиться о таких вещах, как нежелательная беременность и венерические заболевания. Он знал, как говорить с ней об автомобилях. Он любил смотреть, как она учится работать сцеплением и точно править рулем. Тогда он казался себе Грегори Пеком[83] в фильме «Убить пересмешника». Он не знал, как говорить с ней о мужчинах или сексе, и его сбивало с толку собственное ощущение, что в его советах по этим вопросам она все равно не нуждается.
— Это кто здесь нервный? — спросил он однажды ночью у пустого гаража и поднял банку пива, приветствуя собственную тень.
За шесть дней до больших танцев он поставил двигатель обратно в «Призрак», закрыл капот и отступил, оценивая свою работу, — скульптор, рассматривающий обнаженную, которая когда-то была глыбой мрамора. Холодный сезон сбитых костяшек пальцев, масла под ногтями и хлопьев ржавчины, падающих в глаза, — это было священное время, важное для него настолько же, насколько переписывание священного текста важно для кающегося в монастыре. Он постарался довести машину до ума, и это было заметно.
Эбонитовое тело сверкало, как торпеда, как полированная плита вулканического стекла. Задняя боковая дверца, ржавая и несоответствующая остальным, была заменена подлинной, присланной ему коллекционером из одной из бывших советских республик. Он заново обтянул интерьер лайковой кожей, заменил раскладные лотки и ящики в задней части лимузина новыми принадлежностями вишневого дерева, вручную сделанными плотником в Новой Шотландии. Все было подлинным, даже ламповый радиоприемник, хотя было время, когда он поигрывал мыслью установить проигрыватель компакт-дисков, вмонтировав сабвуфер Бозе в багажник. В конце концов он решил этого не делать. Когда у вас в руках Мона Лиза, вы не станете распылять краску, изображая на ней бейсболку.
Когда-то давно, жарким, грозовым летним днем, он обещал дочери, что отремонтирует «Роллс-Ройс» к ее выпускному вечеру, и вот ремонт наконец закончен, и в запасе осталось чуть менее недели. После выпускного вечера он сможет его продать; полностью восстановленный «Призрак» на рынке коллекционеров потянет на четверть миллиона долларов. Неплохо для автомобиля, стоившего всего 5000 американских долларов в год своего выпуска. Совсем неплохо, если учесть, что десять лет назад он заплатил всего вдвое больше, покупая его на аукционе ФБР.
— Как ты думаешь, кому он принадлежал до тебя? — спросила однажды Мишель, когда он упомянул, откуда у него этот автомобиль.
— Торговцу наркотиками, полагаю, — сказал он.
— Ух ты, — сказала она. — Надеюсь, в нем никого не убили.
Машина выглядела хорошо — но хорошо выглядеть было недостаточно. Ему хотелось ее послушать, и он считал, что Мишель не стоит выезжать в ней на дорогу, пока он сам не нагоняет на ней с дюжину миль, не увидит, как она слушается руля на всех скоростях, вплоть до самой высокой.
— Давай, красивая сучка, — сказал он машине. — Давай-ка тебя разбудим и посмотрим, на что ты способна.
Деметр сел за руль, захлопнул за собой дверцу и повернул ключ.
Двигатель с грубым хлопком ожил — с рваным, почти свирепо торжествующим взрывом шума, — но тут же перешел на низкое, роскошное урчание. Обтянутое кремовой кожей переднее сиденье было удобнее, чем ортопедическая кровать, на которой он спал. В те дни, когда собирали «Призрак», все строилось, как танки, строилось, чтобы длиться. Он был уверен, что эта машина его переживет.
Он был прав.
Он оставил мобильный телефон на своем верстаке и решил взять его, прежде чем вывести машину, ему не хотелось оказаться где-нибудь на мели, если «Призраку» вздумается выбросить шток поршня или сотворить еще какую-нибудь пакость. Он потянулся к ручке — и именно тогда ему был преподнесен первый сюрприз того дня. Кнопка блокировки задвинулась с таким громким звуком, что он чуть не вскрикнул.
Деметр был поражен настолько — настолько и не подготовлен, — так что засомневался, действительно ли он видел, как это произошло. Но затем опустились другие кнопки блокировки: одна за другой, бум, бум, бум, в точности как будто кто-то стрелял из пистолета, и он не мог сказать себе, что все это ему лишь померещилось.
— Что за черт?
Он потянул кнопку блокировки на дверце со стороны водителя, но та осталась вдавленной, словно была приварена.
Машина содрогалась на холостом ходу, по бортам ее поднимались выхлопные газы.
Деметр подался вперед, чтобы выключить зажигание, и ему был преподнесен второй сюрприз этого дня. Ключ не поворачивался. Он пошевелил его туда-сюда, затем надавил на него запястьем, но ключ не сдвигался с места — он был полностью повернут, и его невозможно было выдернуть.
Включилось радио, на полной громкости заиграв «Звон бубенцов» — так громко, что стало больно ушам, — песенку, исполнять которую в апреле не было никакого смысла. От неожиданного звука все тело у Деметра покрылось грубой и холодной гусиной кожей. Он ткнул кнопку «ВЫКЛ», но его способность к удивлению истончилась настолько, что он не почувствовал особого изумления, когда та не поддалась. Он нажимал на кнопки, меняя станции, но на всех каналах звучала одна лишь песня — «Звон бубенцов».
Теперь он видел, как выхлопные газы затуманивают воздух. Он ощущал вкус этих дурманящих испарений, от которых у него кружилась голова. Бобби Хелмс[84] заверил его, что время бубенцов — это самое подходящее время, чтобы прокатиться в санях, запряженных одной лошадью. Ему надо было заткнуть это дерьмо, надо было добиться какой-то тишины, но когда он повернул регулятор громкости, звук не убавился и вообще ничего не произошло.
Вокруг фар клубился туман. Сделав следующий вдох, он набрал полный рот отравы и зашелся в приступе кашля настолько напряженного, что ему казалось, будто у него отдираются внутренние ткани горла. Мысли мелькали, как лошадки на разогнавшейся карусели. Мишель не вернется домой еще час-полтора. До ближайших соседей было три четверти мили; никто вокруг не услышит его криков. Машина не выключится, замки не поддадутся, это походило на что-то из дурацкого шпионского фильма — он представил себе наемного убийцу, которого зовут чуть ли не Блоу Джобом, управляющего «Роллс-Ройсом» с помощью дистанционного пульта, — но это было безумием: он сам разобрал «Призрак» и собрал его снова — и знал, что в него не встроено ничего такого, что давало бы кому-то власть над двигателем, кнопками блокировки, радио.
Даже не додумав до конца этих мыслей, он шарил по приборной панели в поисках пульта автоматической двери гаража. Если в гараж не поступит свежий воздух, он через миг-другой потеряет сознание. На протяжении панического мгновения он ничего не нащупывал и думал, не там, он не там, — но потом его пальцы нашли его за выпуклостью, в которой помещался механизм рулевого колеса. Он сомкнул вокруг него руку, затем направил его на дверь гаража и нажал на кнопку.
Дверь загремела, поднимаясь к потолку. Рычаг коробки передач со стуком перевел себя в положение заднего хода, и «Призрак» выскочил из гаража, пронзительно взвизгнув шинами.
Натан Деметр закричал, схватился за руль — не чтобы управлять автомобилем, а лишь затем, чтобы за что-то держаться. Узкие белобокие покрышки цеплялись за усыпанную белой галькой подъездную дорогу, бросая камни в днище. «Призрак» мчался в обратную сторону, словно тележка на безумной обратной горке, опускаясь на триста футов по крутому склону подъездной дороги к шоссе. Натану казалось, что он кричал всю дорогу, хотя на самом деле он остановился задолго до того, как автомобиль проехал полпути вниз по склону. Крик, который ему слышался, колом встал у него в голове.
«Призрак» не замедлил хода, приближаясь к шоссе, наоборот, ускорился; и если кто-то едет в любую сторону, его ударит в бок со скоростью около сорока миль в час. Даже если там никто не едет, «Призрак» пересечет шоссе и застрянет в деревьях на другой стороне; Натан предположил, что в любом случае вылетит через лобовое стекло при отскоке. У «Призрака», как и у всех автомобилей его времени, не было ремней безопасности, даже поясных.
Дорога была пуста, и, когда задние шины ударились об асфальт, рулевое колесо крутанулось в руках Натана так быстро, что ожгло ему ладони, и ему пришлось его выпустить. «Призрак» резко повернул на девяносто градусов вправо, и Натана Деметра бросило поперек переднего сиденья в левую боковую дверцу и ударило головой о железный каркас.
Какое-то время он не знал, насколько сильно ранен. Растянувшись на переднем сиденье, он моргал, глядя в потолок. Через окно со стороны пассажира он видел клонящееся к вечеру небо, темно-синее, с перистыми облаками в верхних слоях атмосферы. Он потрогал больное место на лбу и оторопел, глядя на кровь на своих пальцах, меж тем как флейта начала играть первые такты «12 дней Рождества».
Машина двигалась, самостоятельно переводя рычаг коробки передач вплоть до пятой. Натан знал дороги вокруг своего дома, чувствовал, что они едут на восток по маршруту 1638 к шоссе Дикси. Еще минута — и они достигнут пересечения, и — и что? Дунут прямо через него, может быть, воткнутся в грузовик, едущий на север, и будут разорваны на части? Эта мысль пришла ему в голову как возможность, но он не чувствовал, чтобы у машины была какая-то склонность к аварии, не думал, что она выполняет сейчас миссию камикадзе. Он в каком-то ошеломлении признал, что «Призрак» действует по собственному усмотрению. У него было дело, и он намеревался его выполнить. Сам он для автомобиля не имел никакого смысла, может быть, «механизм» его присутствие не более, чем собака может осознавать присутствие клеща, застрявшего в шерсти у нее за ухом.
Натан приподнялся на локте, покачнулся, окончательно сел и посмотрел на себя в зеркало заднего вида.
На нем была красная маска крови. Снова дотронувшись до лба, он нащупал шестидюймовую рану, пересекавшую линию волосяного покрова. Он легонько исследовал ее пальцами и ощутил под ними кость.
«Призрак» начал замедляться перед сигналом СТОП на пересечении с шоссе 60. Натан смотрел, загипнотизированный, как рычаг коробки передач перешел с четвертой на третью, затем клацнул, становясь на вторую. Он снова начал кричать.
Перед ним, ожидая у сигнала СТОП, стоял универсал. На заднем сиденье теснились три белобрысых ребенка с пухлыми лицами и с ямочками на щеках. Они обернулась, глядя на «Призрак».
Он захлопал руками по лобовому стеклу, размазывая по нему ржаво-красные отпечатки.
— ПОМОГИТЕ! — закричал он, меж тем как теплая кровь стекала по лбу на лицо. — ПОМОГИТЕ, ПОМОГИТЕ, ПОМОГИТЕ МНЕ, ПОМОГИТЕ МНЕ, ПОМОГИТЕ!
Дети необъяснимо усмехались, как будто он вел себя совсем глупо, и неистово махали руками. Он начал бессвязно кричать — звук, издаваемый на бойне коровой, скользящей в дымящейся крови тех, с кем покончили раньше.
При первом же разрыве в транспортном потоке универсал повернул направо. «Призрак» свернул налево, ускоряясь так быстро, что Натан Деметр чувствовал, будто невидимая рука придавливает его к спинке сиденья.
Даже при поднятых окнах он чувствовал чистые запахи раннего лета — благоухание скошенной травы, запах дыма от барбекю на задних дворах, зеленый аромат свежих почек на деревьях.
Небо краснело, словно тоже истекало кровью. Облака были подобны лохмотьям золотой фольги, впечатанным в него.
Натан Деметр рассеянно отметил, что «Призрак» работает как мечта. Двигатель никогда не звучал так ровно. Так сильно. Можно с уверенностью сказать, подумал он, что красивая сучка полностью восстановлена.
Он был уверен, что задремал, сидя за рулем, но не помнил, как начал клевать носом. Знал только, что в какой-то миг, прежде чем окончательно стемнело, он закрыл глаза, а когда открыл их, «Призрак» мчался через туннель вихрящегося снега, туннель декабрьской ночи. Передние боковые стекла были затуманены кровавыми отпечатками его рук, но через них он видел снежных бесов, вихляющихся на черном асфальте двухполосного шоссе, которого он не узнавал. Клубы снега двигались, как оживший шелк, как привидения.
Он пытался думать, что они, возможно, заехали достаточно далеко к северу, пока он спал, чтобы попасть в причудливую весеннюю метель. Отказался от этой мысли как от идиотской. Сопоставив холодную ночь и незнакомую дорогу, он сказал себе, что спит, но не поверил в это. Его собственный посекундный считыватель тактильных ощущений — пульсирующая голова, стянутое и липкое от крови лицо, спина, задеревеневшая от долгого сидения за рулем, — слишком убедительно изображал бодрствование. Автомобиль держался дороги, как танк, не скользил, не вихлял, не сбрасывал скорость ниже шестидесяти миль в час.
Продолжали звучать песни: «Все, что я хочу на Рождество», «Серебряные колокольчики», «Радуйся, мир», «Оно настало ровно в полночь». Иногда Деметр замечал эту музыку. Иногда она скользила мимо его внимания. Ни рекламы, ни новостей, только святые хоры, возносящие хвалу Господу, да Эрта Китт[85], обещающая быть очень хорошей девочкой, если Санта исполнит ее рождественские пожелания.
Закрыв глаза, он представлял себе свой мобильный телефон, лежащий на верстаке в гараже. Искала ли его там Мишель? Конечно, как только вернулась домой и обнаружила, что дверь гаража открыта, а сам гараж пуст. Сейчас она уже с ума сходит от беспокойства, и он жалел, что у него нет телефона, не чтобы позвать на помощь — он полагал, что помочь ему давно невозможно, — но только потому, что почувствовал бы себя лучше, если бы он услышал ее голос. Он хотел бы позвонить ей и сказать, что по-прежнему хочет, чтобы она отправилась на свой выпускной вечер и постаралась повеселиться. Он хотел бы сказать ей, что не боится того, что она становится женщиной — если он о чем-то по-настоящему тревожился, то о себе, стареющем и одиноком без нее, но теперь ему, наверное, не придется об этом беспокоиться. Он хотел бы сказать ей, что она была лучшим в его жизни. Он не говорил ей этого в последнее время — и ни разу не говорил этого должным образом.
После шести часов пребывания в машине он не чувствовал никакой паники, только безмолвное удивление. На каком-то уровне он начал рассматривать свое положение как почти естественное. Рано или поздно черная машина приходит за каждым. Приходит и увозит тебя от близких, и тебе никогда не суждено вернуться.
Перри Комо[86] вкрадчивым тоном предупреждал Натана, что все начинает очень походить на Рождество.
— Не ври, Перри, — сказал Натан, а затем хриплым, трескающимся голосом завел, колотя кулаком по дверце со стороны водителя: — А мне по нраву добрый старый рок-н-ролл. В той музыке души успокоенье я обрел![87] — Он выкрикивал это так громко, как только мог, одну строку и другую, а когда затих, то обнаружил, что радио само собой выключилось.
Ну что ж. Вот и рождественский подарок. Последний, который он когда-либо получит, подумал он.
Когда он в следующий раз открыл глаза, то прижимался лицом к рулю, машина работала на холостом ходу и было так много света, что от него резало глаза.
Он прищурился на ярко-синий размытый мир. Никогда голова по ночам не болела у него так сильно, как сейчас. Боль в черепе была настолько невыносима, что он опасался, как бы его не вырвало. Это было где-то позади глаз, желтое свечение боли. Весь этот солнечный свет был неправедным.
Он поморгал, смахивая слезы, и мир стал четче, начал собираться в фокус.
Через боковое окно водителя на него смотрел какой-то толстяк в камуфляже и противогазе, вглядываясь внутрь через кровавые отпечатки ладоней, размазанные по стеклу. Противогаз был старинный, времен Второй мировой войны или около того, горчично-зеленый.
— Ты кто такой, черт возьми? — спросил Натан.
Толстяк, казалось, колыхался вверх-вниз. Натан не видел лица этого типа, но подумал, что тот подпрыгивает на цыпочках от возбуждения.
Кнопка блокировки на двери со стороны водителя взлетела вверх с громким стальным щелчком.
В одной руке у толстяка был какой-то цилиндр, похожий на аэрозольный баллон. На боку значилось «Имбирный освежитель воздуха», и там же помещалась старомодная картинка, изображавшая веселую мамашу, вынимавшую из духовки противень с пряничными человечками.
— Где я? — спросил Натан Деметр. — Что это за место, черт возьми?
Человек в Противогазе повернул защелку и открыл дверцу в благоухающее весеннее утро.
— Это там, где тебе выходить, — сказал он.
Хикс всегда фотографировался с интересными людьми, когда они умирали.
Например, с одной местной телеведущей, миловидной тридцатидвухлетней женщиной с великолепными белыми волосами и голубыми глазами, которая перепила и захлебнулась собственной блевотиной. Хикс пробрался в морг в час дня, вытащил ее из ящика и усадил. Обхватив ее рукой, он пригнулся к ее соску, в то же время вытянув другую руку с сотовым телефоном, чтобы сделать снимок. Но на самом деле он ее не лизал. Это было бы чересчур.
Имелся также снимок с рок-звездой — во всяком случае, с малой рок-звездой. Он играл в той группе, у которой был хит из фильма со Сталлоне. Рок-музыкант скончался от рака, и, мертвый, он, со своими перистыми каштановыми волосами, длинными ресницами и широкими, в чем-то женскими губами, походил на иссохшую старуху. Хикс вынул его из ящика, согнул ему пальцы в виде рогов дьявола, потом наклонился, чтобы попасть в кадр, выбросил рога сам и сфотографировал, как они подвисают вместе. У рок-звезды обвисли веки, из-за чего он казался сонным и надменным.
На этот раз подружка Хикса Саша сообщила ему, что в морге внизу находится знаменитый серийный убийца. Саша была медсестрой в отделении педиатрии, восемью этажами выше. Она любила его фотографии с известными мертвецами; она всегда была первой, кому он отправлял их по электронной почте. Саша считала Хикса весельчаком. Она говорила, что ему надо участвовать в «Дейли Шоу». Хикс тоже увлекался Сашей. У нее был ключ от аптечного шкафчика, и по субботам она утаскивала для них что-нибудь классное, немного окси[88] или кокса медицинского класса, а в перерывах они находили пустую родильную палату, где она выбиралась из своей свободной медсестринской пижамы и залезала на кресло со стременами.
Хикс об этом типе никогда не слыхал, так что Саша воспользовалась рабочим компьютером, чтобы скачать о нем репортаж. Полицейский снимок был довольно дурен — лысый парень с узким лицом и полным ртом острых кривых зубов. Глаза в запавших глазницах выглядели яркими, круглыми и глупыми. Подпись обозначала его как Чарльза Таланта Мэнкса, отправленного в федеральную тюрьму более десяти лет назад за то, что сжег какого-то жалкого ублюдка на глазах у доброй дюжины свидетелей.
— Никакой он не крупняк, — сказал Хикс. — Убил всего одного чувака.
— Гм… гм! Он хуже Джона Уэйна Стейси. Он убивал детей, типа, всех видов. Всех видов. У него был дом, где он этим занимался. Он развешивал на деревьях ангелочков, по одному для каждого зарезанного ребенка. Это потрясающе. Это, типа, жуткий символизм. Рождественские ангелочки. Это место назвали Санный Дом. Доходит? До тебя доходит, Хикс?
— Нет.
— Типа, он их там угробил? А когда сани Санта-Клауса скачут, вокруг, типа, лежат сугробы? Теперь доходит? — сказала она.
— Нет. — Он не понимал, какое отношение имел Санта-Клаус к типу вроде Мэнкса.
— Сам дом сожжен, но елочные игрушки по-прежнему там, висят на деревьях, как память. — Она дернула завязку своего халата. — Серийные убийцы меня возбуждают. Только и думаю, на какое паскудство пошла бы, чтобы они меня не убили. Пойди и снимись с ним, а потом отправь мне снимок по почте. И типа напиши мне, что ты сделаешь, если я для тебя не разденусь.
Он не видел смысла спорить с такого рода рассуждениями, к тому же ему все равно надо было отправляться в обход. Кроме того, если этот тип убил многих людей, то, может, стоит сделать с ним снимок, чтобы добавить к своей коллекции. Хикс уже сделал несколько забавных фотографий, но чувствовал, что было бы неплохо обзавестись снимком с серийным убийцей, чтобы продемонстрировать свою более темную, более серьезную сторону.
В лифте наедине с собой Хикс навел пистолет на свое отражение и сказал: «Или это будет у тебя во рту, или мой большой перец». Репетируя свое послание Саше.
Все было хорошо, пока не ожила его рация и его дядя не сказал: «Эй, тупица, продолжай играть с этой пушкой, может, сам себя пристрелишь, и мы наймем кого-нибудь, кто будет реально делать эту чертову работенку».
Он забыл, что в лифте стоит камера. Счастье еще, что скрытого микрофона там не было. Хикс сунул свой пистолет калибра 0,38 обратно в кобуру и опустил голову, надеясь, что поля шляпы скрывают его лицо. Он выждал десять секунд, борясь с гневом и смущением, затем нажал на своей рации кнопку ГОВОРИТЬ, намереваясь выдать что-нибудь реально грубое, что разом заткнуло бы старого гада. Но взамен ему удалось только выдавить: «Вас понял», — прищемленным писклявым голоском, который он ненавидел.
Дядя Джим устроил его на эту работу охранником, скрыв преждевременный уход Хикса из средней школы, а также арест за пьянство в общественном месте. Хикс проработал в больнице всего два месяца и уже дважды схлопотал выговор, один раз за опоздание, другой — за то, что не ответил на вызов по рации (в то время была его очередь сидеть в кресле со стременами). Дядя Джим уже сказал, что, если случится третий выговор, прежде чем он отработает полный год, им придется с ним распрощаться.
У дяди Джима был безупречный послужной список — вероятно, потому, что от него только и требовалось, что сидеть в офисе службы безопасности шесть часов в день и следить одним глазом за мониторами, другим тем временем просматривая мягкое порно. Тридцать лет смотреть телевизор за четырнадцать долларов в час и все социальные льготы. За тем же самым охотился и сам Хикс, но, если он потеряет работу охранника — снова схлопотав выговор, — ему, возможно, придется вернуться в «Макдоналдс». Это было бы плохо. Устроившись в больницу, он покончил с шикарной работой у окна обслуживания автомобилистов, и мысль снова начинать с нижней ступени была ему отвратительна. Хуже того, тогда, вероятно, пришел бы конец и Саше, ее ключу от аптечного шкафчика и всему тому веселью, которое они получали, по очереди усаживаясь в кресло со стременами. Саше нравилась форма Хикса; он не думал, что она чувствовала бы то же самое к облачению официанта «Макдоналдса».
Хикс достиг подвального этажа и, сгорбившись, вылез наружу. Когда двери лифта закрылись, он повернулся, ухватился за промежность и послал закрытым дверям влажный воздушный поцелуй.
— Пососи мне яйца, толстозадый гомик, — сказал он. — Бьюсь об заклад, тебе это понравится!
В половине двенадцатого ночи в подвале было не очень-то оживленно. Большинство ламп были выключены, горело лишь по одной потолочной люминесцентной лампе через каждые пятьдесят футов — одна из новых мер жесткой экономии в больнице. Единственным пешеходом там был какой-то случайный тип, забредший с парковки на другой стороне улицы через подземный переход.
Там же была припаркована самая ценная собственность Хикса — черный «Транс-Ам» с обивкой под зебру и синими неоновыми лампами, установленными в шасси, так что когда он с ревом несся по дороге, то один в один походил на НЛО из «Инопланетятина»[89]. Еще кое-что, от чего придется отказаться, если он потеряет эту работу. Ни в коем разе не смог бы он вносить за него платежи, подавая гамбургеры. Саша любила миловаться с ним в «Транс-Аме». Она с ума сходила по животным, и сиденья, покрытые мехом под зебру, раскрывали ее с необузданной стороны.
Хикс думал, что серийный убийца лежит в морге, но оказалось, что его уже доставили в анатомический театр. Один из врачей начал с ним работать, а затем оставил его там, чтобы закончить завтра. Хикс включил свет над столами, но остальную часть помещения оставил в темноте. Он задернул занавеску на оконце в двери. Задвижек там не было, но он втолкнул под дверь распорку, насколько она входила, чтобы никто не мог случайно туда забрести.
Тот, кто работал над Чарли Мэнксом, накрыл его простыней перед уходом. Сегодня вечером его тело было в театре единственным, и его каталка стояла под плитой с надписью hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae[90]. Хикс собирался когда-нибудь поискать ее в Гугле и узнать, какого черта она означает.
Он сдернул простыню до лодыжек Мэнкса, посмотрел. Грудная клетка была распилена, а потом зашита грубой черной нитью. Разрез был Y-образным и расширялся вниз, к тазовым костям. Пенис у Чарли Мэнкса был длинным и тощим, как кошерная сосиска. У него был ужасный прикус, так что его коричневые кривые зубы впивались в нижнюю губу. Глаза у него были открыты, и он, казалось, смотрел на Хикса в какой-то бессмысленной зачарованности.
Хиксу это не очень понравилось. Хикс видел немало мертвецов, но глаза у них обычно были закрыты. А если не закрыты, то имели какой-то молочный вид, словно что-то в них прокисло: сама жизнь, возможно. Но эти глаза казались яркими и настороженными, глазами живого, а не мертвого. В них было жадное, птичье любопытство. Нет, Хикса это ничуть не привлекало.
По большей части, однако, мертвецы Хикса не тревожили. Он и темноты не боялся. Он немного боялся дядю Джима, его тревожило, когда Саша норовила засунуть палец ему в задницу (она настаивала, что это должно ему понравиться), и ему снились повторяющиеся кошмары о том, как он оказывается на работе без штанов, блуждает по залам с хлопающим по бедрам членом, а люди поворачиваются, чтобы поглазеть. Вот и все, что касалось его страхов и фобий.
Он не вполне понимал, почему Мэнкса не убрали обратно в ящик, потому что с грудной полостью, похоже, было покончено. Но когда Хикс усадил его — он прислонил его к стене, уложив длинные тощие руки у него в паху, — то увидел на затылке изогнутую пунктирную линию, нарисованную маркером. Правильно. Хикс читал в той статье у Саши, что на протяжении последних шести лет Мэнкс то впадал в кому, то выходил из нее, поэтому врачам, естественно, хотелось покопаться у него в голове. Кроме того, кто не хотел бы взглянуть на мозг серийного убийцы? Вероятно, там таилась какая-нибудь медицинская статья.
Инструменты для вскрытия — пила, щипцы, резаки для ребер, костный молоток — лежали на стальном лотке на колесиках рядом с трупом. Сначала Хикс думал вручить Мэнксу скальпель, который для серийного убийцы выглядел вполне уместно. Но тот оказался слишком маленьким. По одному его виду можно было сказать, что он не будет смотреться на снимке, который он сделает своей дерьмовой телефонной камерой.
Костный молоток — совсем другое дело. Это был большой серебряный молоток, с головкой в форме кирпича, но суженной с одной стороны, причем задний край был острым, как тесак для разделки мяса. На другом конце ручки имелся крюк, с помощью которого поддевают край черепа и снимают его, словно крышку с бутылки. Костный молоток — это хардкор, это круто.
У Хикса ушла минута, чтобы приладить его в руку Мэнксу. Он поморщился при виде омерзительно длинных ногтей Мэнкса, расщепленных на концах и желтых, как его чертовы зубы. Он походил бы на этого актера из фильма «Чужой», Лэнса Хенриксена[91], если бы Хенриксену обрили голову, а затем пару раз ударили угловатой палкой. Кроме того, у Мэнкса были тощие, розовато-белые, обвисшие груди, к ужасу Хикса напомнившие ему о том, что скрывалось под бюстгальтером у его собственной матери.
Выбрав для себя костную пилу, Хикс обхватил рукой плечи Мэнкса. Мэнкс осел, его большая лысая голова прижалась к груди Хикса. Это было хорошо. Теперь они были похожи на изрядно подзаправившихся собутыльников. Хикс вытащил из футляра свой мобильник и протянул его подальше от себя. Он прищурился, скорчил угрожающую гримасу и сделал снимок.
Он опустил труп и посмотрел на телефон. Снимок не удался. Хикс хотел выглядеть опасным, но болезненное выражение у него на лице позволяло предположить, что Саша все-таки до конца просунула мизинец ему в задницу. Он думал о пересъемке, как вдруг услышал громкие голоса прямо за дверью зала аутопсии. Одно ужасное мгновение ему казалось, что первый голос принадлежит дяде Джиму:
— …да, маленький ублюдок вляпался в это дерьмо. Он понятия не имеет…
Хикс набросил на тело простыню, меж тем как сердце у него колотилось так, словно кто-то вел скоростную стрельбу из «Глока». Эти голоса остановились прямо за дверью, и он был уверен, что их хозяева вот-вот начнут ее толкать, пытаясь войти. Он был на полпути к двери, чтобы вытащить распорку, когда понял, что все еще держит костную пилу. Дрожащей рукой он положил ее на тележку с инструментами.
Он уже приходил в себя, когда направился обратно к двери. Второй человек смеялся, а первый снова заговорил:
— …выдернут все четыре моляра. Дадут подышать севофлураном, и он ни черта не заметит, когда ему будут крушить зубы. Но когда очнется, то почувствует, будто его трахнули в рот лопатой…
Хикс не знал, кому собираются удалять зубы, но стоило ему послушать этот голос немного дольше, и он понял, что это был не дядя Джим, а какой-то старый ублюдок, говоривший скрипучим голосом старого ублюдка. Он подождал, пока не услышал, как двое мужчин уходят, потом нагнулся и вытащил распорку из-под двери. Досчитал до пяти, затем выскользнул наружу. Хиксу надо было выпить воды и вымыть руки. Он все еще слегка дрожал.
Чтобы успокоиться, он долго прогуливался, глубоко дыша. Когда наконец он достиг мужского туалета, ему надо было не только выпить воды, но и облегчить кишечник. Хикс уселся на инвалидный унитаз, где было просторнее ногам. Сидя там и сбрасывая бомбы, он отправил Саше свое фото с Мэнксом, приписав: НАГНИСЬ И СКИНЬ ШТАНЫ. ПАПОЧКА ИДЕТ С ПИЛОЙ. ЕСЛИ НЕ СДЕЛАЕШЬ ЧТО ГОВОРЮ, ТЫ БЕШЕНАЯ СУКА. ЖДИ МЕНЯ В КОМНАТЕ ПЫТОК.
Но к тому времени, когда Хикс склонился над раковиной, шумно хлебая воду, у него появились тревожные мысли. Он так испугался голосов в коридоре, что теперь не мог вспомнить, оставил ли тело в том же положении, в каком его нашел. Хуже того: ему пришла ужасная мысль, что он оставил костный молоток в руке у Чарли Мэнкса. Если утром это обнаружится, то какому-нибудь проныре-врачу, вероятно, захочется узнать, в чем дело, и можно поспорить на что угодно, что дядя Джим примется поджаривать всех сотрудников. Хикс не был уверен, сможет ли он справиться с таким давлением
Он решил пройти обратно в анатомический театр и убедиться, что убрал за собой должным образом.
Он остановился у двери, чтобы заглянуть в оконце, но лишь обнаружил, что оставил занавеску задернутой. Это надо было исправить прямо сейчас. Хикс приоткрыл дверь и нахмурился. Спеша убраться из анатомического театра, он выключил все лампы… не только лампы над каталками, но и охранные лампы, всегда горевшие по углам комнаты и над столом. В комнате пахло йодом и бензальдегидом. Хикс предоставил двери со вздохом закрыться и стоял, окруженный темнотой.
Он водил рукой по выложенной кафельной плиткой стене, нащупывая выключатели, когда услышал в темноте скрип колес и легкий звон металла о металл.
Хикс застыл и слушал, а в следующий миг почувствовал, что кто-то бросается на него через комнату. Это не было ни звуком, ни чем-то видимым. Это было нечто, что он чувствовал кожей, ощущением в барабанных перепонках, как при изменении давления. Живот у него стал водянистым и заболел. До этого он протягивал правую руку к выключателю. Теперь он опустил ее, нащупывая пистолет. Он его частично вытащил, когда что-то просвистело в темноте и его ударило в живот чем-то, что показалось ему алюминиевой бейсбольной битой. Он согнулся с гавкающим звуком. Пистолет скользнул обратно в кобуру.
Дубинка отошла прочь и вернулась. Она угодила Хиксу в левый висок, над ухом, развернув его на каблуках и свалив с ног. Он упал спиной вперед, из самолета, понесся вниз через морозное ночное небо, падая и падая, изо всех сил стараясь закричать и не производя ни звука, потому что из его легких был выбит весь воздух.
Когда Эрнест Хикс открыл глаза, над ним, застенчиво улыбаясь, склонялся какой-то человек. Хикс открыл рот, чтобы спросить, что случилось, и тогда боль хлынула ему в голову, и он повернул лицо и облевал этому типу все его черные туфли. Желудок исторг его ужин — цыпленка генерала Гау[92] — остро пахнущей струей.
— Я дико извиняюсь, — сказал Хикс, когда потуги прекратились.
— Все в порядке, сынок, — сказал врач. — Не пытайся вставать. Мы собираемся поднять тебя в травматологию. Ты получил сотрясение мозга. Хочу убедиться, что у тебя не проломлен череп.
Но к Хиксу возвращалось все, что случилось, тот тип в темноте, ударивший его металлической дубинкой.
— Какого хрена? — вскричал он. — Что за черт? Мой пистолет… Кто-нибудь видел мой пистолет?
Врач — на его бейджике значилось СОФЕР — положил руку Хиксу на грудь, чтобы не дать ему сесть.
— Думаю, он пропал, сынок, — сказал Софер.
— Не пытайся встать, Эрни, — сказала Саша, стоя в трех футах и глядя на него с выражением, которое можно было приблизительно описать как ужас. Рядом с ней стояли несколько других медсестер, все бледные и напряженные.
— О Боже. Боже мой. Украли мой пистолет. Больше ничего не прихватили?
— Только твои штаны, — сказал Софер.
— Только мои — что? Что, черт возьми?
Хикс повернул голову, чтобы посмотреть вниз, и увидел, что он голый от пояса и ниже и его член выставлен напоказ перед врачом, Сашей и другими медсестрами. Хикс подумал, что его снова вырвет. Это было похоже на дурной сон, который иногда ему снился, о том, как он появляется на работе без штанов и все на него смотрят. У него вдруг возникла мучительная мысль, что больной мудак, сорвавший с него штаны, быть может, засунул палец ему в задницу, как всегда угрожала сделать Саша.
— Он ко мне прикасался? Черт, он прикасался ко мне? — крикнул Хикс.
— Мы не знаем, — сказал врач. — Наверное, нет. Он, наверное, просто не хотел, чтобы ты встал и преследовал его, и решил, что ты не побежишь за ним, если будешь голым. Очень может быть, что он взял твой пистолет только потому, что он был у тебя в кобуре на поясе.
Этот тип хотя бы не взял его рубашку. Он прихватил ветровку Хикса, но не рубашку.
Хикс заплакал. Он пукнул: влажный, свистящий звук. Никогда он не чувствовал себя таким несчастным.
— Боже мой. Боже мой. Что, черт побери, творится с людьми? — крикнул Хикс.
Доктор Софер покачал головой:
— Кто знает, что это парень подумал. Может, чего-то испугался. Может, он просто какой-то больной подонок, которому понадобился единственный в своем роде трофей. Пусть об этом беспокоятся копы, а я хочу сосредоточиться только на тебе.
— Трофей? — вскричал Хикс, воображая свои штаны, повешенные на стену в картинной раме.
— Думаю, да, — сказал доктор Софер, оглядываясь через плечо на комнату. — Единственная причина, которую я могу придумать, чтобы кому-то понадобилось прийти сюда и украсть тело известного серийного убийцы.
Хикс повернул голову — в ней ударил гонг, наполнив его череп темными реверберациями — и увидел, что каталка стоит посреди комнаты и кто-то умыкнул с нее труп. Он снова застонал и закрыл глаза.
Он услышал быстрое клацанье каблуков, приближавшееся по коридору, и подумал, что узнает гусиную походку дяди Джима, выбравшегося из-за своего стола и не обрадованного случившимся. Не было никаких логических оснований его опасаться. Хикс стал здесь жертвой, он, черт возьми, подвергся нападению. Но, одинокий и несчастный в своем единственном убежище — в темноте за веками, — он чувствовал, что логика не имеет к этому отношения. Дядя Джим приближался, а вместе с ним приближался и третий выговор, готовый обрушиться, как серебряный молоток. Его буквально застали со спущенными штанами, и он понимал, что — по крайней мере, в одном смысле — ему уже никогда больше не суждено влезть в те же штаны охранника.
Все пропало, все было отнято в один миг, в тенях прозекторской: хорошая работа, славные деньки с Сашей, кресло со стременами, угощения из аптечного шкафчика и забавные фотографии с трупами. Пропал даже его «Транс-Ам» с обивкой под зебру, хотя никто не знал об этом еще несколько часов; больной мудак, забивший его дубинкой до потери сознания, забрал себе ключи и уехал в нем.
Пропало. Все. Подчистую.
Пропало вместе с мертвым старым Чарли Мэнксом и никогда не вернется.
Плохая мать. 2012 г. — наши дни
В начале Рождества, когда Вик МакКуин находилась в реабилитационном центре, отбывая свои двадцать восемь дней, Лу приехал к ней вместе с мальчиком. Елка в комнате отдыха сооружена была из проволоки и мишуры, и они втроем ели посыпанные сахарной пудрой пончики из супермаркета.
— Здесь все сумасшедшие, да? — спросил Уэйн без какой-либо робости — ее в нем никогда не было.
— Здесь все пьяницы, — сказала Вик. — Сумасшедших держали в прошлом заведении.
— Значит, это улучшение?
— Вертикальная мобильность, — сказал ему Лу Кармоди. — У нас в семье все отличаются вертикальной мобильностью.
Вик выпустили в середине января, впервые в своей взрослой жизни просохшую, и она приехала домой, чтобы посмотреть, как умирает ее мать, стать свидетельницей героических попыток Линды МакКуин завершить свою жизнь.
Вик помогала, покупала маме сигареты «Вирджиния Слимс», которые ей нравились, и курила их вместе с ней. Линда продолжала курить, даже когда у нее осталось только одно легкое. Рядом с кроватью стоял помятый зеленый баллон с кислородом, на боку которого над изображением красных языков пламени значилось слово ОГНЕОПАСНО. Линда прикладывала к лицу маску, чтобы глотнуть воздуха, затем опускала ее и затягивалась сигаретой.
— Все в порядке, верно? Тебя не тревожит… — Линда многозначительно ткнула пальцем в кислородный баллон.
— Что? Что ты разрушишь мою жизнь? — спросила Вик. — Слишком поздно, мама. Тебя опередили.
Вик ни дня не провела в одном доме с матерью после того, как навсегда ушла отсюда тем летом, когда ей исполнилось девятнадцать. Ребенком она не осознавала, как темно было внутри дома ее детства. Он стоял в тени высоких сосен и почти совсем не получал естественного освещения, так что даже в полдень приходилось включать свет, чтобы видеть, куда, черт возьми, ты идешь. В нем воняло сигаретами и мочой. К концу января ей отчаянно хотелось бежать. Темнота и нехватка воздуха заставляли ее думать о бельепроводе в Санном Доме Чарли Мэнкса.
— Нам надо поехать куда-нибудь на лето. Мы могли, как раньше, снять домик у озера. — Ей не нужно говорить: у озера Уиннипесоки. Оно всегда было просто озером, как будто не было никакого другого водоема, достойного упоминания, так же как город всегда означал Бостон. — Деньги у меня есть.
Не так уж много, собственно говоря. Она умудрилась пропить изрядную часть своих заработков. То же, что не пропила, было съедено судебными издержками или выплачено различным учреждениям. Но было еще достаточно, чтобы она оставалась в лучшем финансовом положении, чем среднестатистический выздоравливающий алкоголик с татуировками и судимостями. Да и будет больше, если она сможет закончить очередную книжку «ПоискоВика». Иногда ей казалось, что здоровой и трезвой она стала лишь для того, чтобы закончить очередную книжку, да поможет ей Бог. Она должна была сделать это ради сына, но все было не так.
Линда ответила хитрой и ленивой улыбкой, говорившей об известном им обеим обстоятельстве: до июля она не протянет и этим летом будет отдыхать в трех кварталах отсюда, на кладбище, где похоронены ее старшие сестры и родители. Но вслух сказала:
— Конечно. Захвати своего мальчика у Лу, возьми его с собой. Я хотела бы провести какое-то время с этим малышом… если ты не думаешь, что это пойдет ему во вред.
Вик возражать не стала. Она достигла восьмого этапа своей программы и приехала в Хэверхилл, чтобы загладить вину. Много лет она не хотела, чтобы Линда общалась с Уэйном, была частью его жизни. Она с удовольствием ограничивала контакты своей матери с мальчиком, чувствовала, что обязана защищать Уэйна от Линды. Сейчас ей хотелось, чтобы нашелся кто-то, кто защитил бы Уэйна от нее самой. Ей надо было загладить вину и перед ним.
— Ты могла бы и отца своего познакомить с его внуком, пока то да се, — сказала Линда. — Он там же, ты знаешь. В Довере. Это недалеко от озера. По-прежнему занимается взрывами. Знаю, он будет рад познакомиться с мальчиком.
Вик не возразила и на это. Нужно ли ей было загладить вину и перед Кристофером МакКуином? Иногда она думала, что да… А потом вспоминала, как он промывал под холодной водой ободранные костяшки пальцев, и отбрасывала эту мысль.
Всю весну шли дожди, держа Вик внутри хэверхиллского дома наедине с умирающей женщиной. Иногда дождь лил так сильно, что это было все равно что оказаться запертой внутри барабана. Линда отхаркивала в резиновую плевательницу жирные сгустки испещренной красным мокроты и на слишком большой громкости смотрела «Пищевую сеть». Уход — выход — стал казаться чем-то отчаянно необходимым, вопросом выживания. Закрывая глаза, Вик видела плоскую протяженность озера на закате и стрекоз размером с ласточек, скользящих над поверхностью воды.
Но она не решались ничего там снять, пока однажды ночью из Колорадо не позвонил Лу и не предложил, чтобы Уэйн и Вик провели лето вместе.
— Малышу нужна его мама, — сказал Лу. — Ты не думаешь, что пора?
— Я бы хотела этого, — сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы голос у нее звучал ровно. Было больно дышать. Прошли добрые четыре года с тех пор, как они с Лу перестали жить вместе. Она не могла переварить, что он так безоглядно ее любит, а она так скудно на это отвечает. Ей приходилось выдавать себя по кусочку.
Но одно дело было порвать с Лу, и совсем другое — перестать общаться с мальчиком. Лу сказал, что малышу нужна мать, но Вик думала, что ей Уэйн нужен больше. Мысль провести с ним лето — начать снова, сделать еще одну попытку стать матерью, которой заслуживает Уэйн, — вызывала у Вик вспышки паники. И вспышки ярко мерцающей надежды. Ей не нравилось испытывать чувства такой силы. Это напоминало ей о безумии.
— А ты-то сам не против? Доверить его мне? После всего того дерьма, что я натворила?
— Ой, чуня, — сказал он. — Если ты готова вернуться на ринг, то и он готов залезть на него вместе с тобой.
Вик не стала напоминать Лу, что когда люди поднимаются вместе на ринг, то обычно затем, чтобы выколачивать друг из друга дерьмо. Может быть, это была не такая уж плохая метафора. Бог свидетель, у Уэйна было много веских причин для желания адресовать ей несколько раундхаусов. Если Уэйну нужна боксерская груша, Вик готова принимать удары. Это даст ей возможность загладить свою вину, переменить все к лучшему.
Ей хотелось таких перемен… Как же она любила это слово. Ей нравилось улавливать в его звучание некоторое сходство со словом аминь.
Она начала лихорадочно подыскивать место, где провести лето, которое соответствовало бы картинке у нее в голове. Если бы у нее по-прежнему был ее «Роли», она, возможно, нашла бы прекрасное место за несколько минут, за одну быструю поездку через Краткопуток и обратно. Конечно, теперь она знала, что никаких поездок по мосту «Короткого пути» никогда не было. Она узнала правду о своих поисковых вылазках, пока пребывала в Колорадской психиатрической больнице. Здравый рассудок представлялся ей хрупкой вещицей, бабочкой, обхваченной ладонями, которую она носит с собой повсюду, опасаясь того, что случится, если она ее отпустит — или окажется небрежной и раздавит ее.
Без «Короткого пути» Вик приходилось полагаться на Гугл — так же, как и всем остальным. Только к концу апреля она нашла то, что хотела, — уединенный коттедж с фасадом длиной в сто футов, собственным причалом, плотом и каретным сараем. Все находилось на одном этаже, поэтому Линде не придется подниматься по лестницам. К этому времени Вик отчасти по-настоящему верила, что мать поедет с ними, что перемены к лучшему произойдут. Для инвалидного кресла Линды даже имелся пандус, шедший вокруг задней части дома.
Риелтор прислал ей с полдюжины полноформатных глянцевых проспектов, и Вик забралась на постель матери, чтобы посмотреть их вместе с ней.
— Видишь каретный сарай? Я там приберусь и устрою рисовальную студию. Спорить готова, там здорово пахнет, — сказала Вик. — Наверняка там пахнет сеном. Лошадьми. Странно, что у меня никогда не было конного периода. Думала, это непременный этап для избалованных девочек.
— Ни Крис, ни я никогда особо не старались избаловать тебя, Вики. Я боялась. Теперь я даже не думаю, что родитель в состоянии это сделать. Избаловать ребенка, я имею в виду. Я ничего не замечала, пока не стало слишком поздно. У меня вроде никогда не было большой склонности к воспитанию. Я настолько боялась поступить как-то не так, что почти никогда не поступала правильно.
Вик опробовала у себя в голове несколько разных ответов. И у меня то же самое, звучал один. Ты сделала все, что могла… а это больше, чем я могу сказать о себе, гласил другой. Ты любила меня изо всех сил. Я бы все отдала, чтобы вернуться и любить тебя сильней, утверждалось в третьем. Но у нее куда-то пропал голос — перехватило горло, — а потом миг был упущен.
— Во всяком случае, — сказала Линда, — лошадь тебе была не нужна. У тебя был велосипед. Быстрейшая из Машин Виктории МакКуин. Он увозил тебя дальше, чем всякая лошадь. Знаешь, я его искала. Пару лет назад. Думала, твой отец засунул его в подвал, и у меня возникла мысль, что я могла бы передать его Уэйну. Всегда думала, что это велосипед для мальчика. Но он пропал. Не знаю, куда он мог исчезнуть. — Она была спокойна, держала глаза полузакрытыми. Вик слезла с кровати. Но, прежде чем она успела добраться до двери, Линда сказала: — Ты не знаешь, что с ним случилось, а, Вик? С твоей Быстрейшей из Машин?
В ее голосе было что-то хитрое и опасное.
— Пропал, — сказала Вик. — Это все, что я знаю.
Мать сказала:
— Мне нравится этот коттедж. Твой дом у озера. Хорошее ты нашла место, Вик. Я так и знала, что у тебя получится. У тебя всегда это получалось. Находить.
Руки у Вик покрылись гусиной кожей.
— Отдохни, мама, — сказала она, направляясь к двери. — Я рада, что дом тебе нравится. Надо будет съездить туда в ближайшее время. Когда подпишу бумаги, он будет наш на все лето. Надо его опробовать. Провести там пару дней, вдвоем.
— Конечно, — сказала мать. — На обратном пути заглянем в «Террис Примо Субс». Возьмем молочные коктейли.
В комнате, и без того мрачной, быстро темнело, словно на солнце надвигались тучи.
— Фраппе, — грубым от волнения голосом сказала Вик. — Если хочешь молочный коктейль, надо поехать куда-нибудь в другое место.
Мать кивнула.
— Верно.
Читать бесплатно другие книги:
