Последний Рюрикович Елманов Валерий
Пришлось, правда, наковырять щепкой немного земли, потому что голова никак не хотела пролезать, но в конце концов, не считая запачканной слегка одежонки, все обошлось сравнительно благополучно и скоро.
— А теперь в путь. — Сказав себе это, Ивашка двинулся вдоль по узкой улочке, все время касаясь пальцами правой руки бревенчатого тына, чтобы не заблудиться и легко добраться домой на обратном пути.
Не успел, однако, он пройти и полуверсты, как увидел еще один тын. По виду он ничем не отличался от Митричева, однако двухскатный конек над воротами был богато разукрашен затейливой резьбой и причудливыми фигурками, которые буйная фантазия мастера разбросала по нему, как сеятель кидает зерна, — в меру и в строгом соответствии со своим тайным замыслом. Да и сами строения были значительно выше, нежели дом иноземца.
Как раз в это время ворота широко открылись и со двора стали выезжать телеги. Ивашка было юркнул за угол, но вскорости понял, что из возчиков, хотя они и были одеты примерно так же, ни один не может быть Митричем, несмотря на наличие у каждого окладистой бороды.
Телеги все ехали и ехали. Ивашка тем временем несколько осмелел и подошел к воротам, которые, будто руководимые незримой рукой, медленно стали закрываться. Ивашке показалось это таким любопытным и загадочным, что он даже заглянул внутрь, но тут же напоролся на невысокого человека, одетого в красивые, красного сафьяна сапоги, синие штаны из тонкого сукна, в белой холщовой рубахе с мелким изящным узорочьем, шедшим по плечам и вороту.
— Тебе чаво здеся надобно? — лениво спросил он Ивашку.
— Я… — робко начал было мальчик, еще и сам толком не зная, как лучше ответить.
— К царевичу, что ли, играться?
В груди у Ивашки так все и оторвалось. Вот она, удача-то, лови, хватай.
— Ага, — кивнул он.
— Ну, иди живо. Не мешайся тут. Они уже во дворе играются, а ты штой-то припозднился.
— За свистулькой бегал, — пояснил мальчуган, уже освоившись и показывая крепко зажатый в кулаке глиняный подарок Митрича.
— Ну, иди, иди уж. Вдругорядь не пущу, коль припозднишься, так и знай, — лениво проворчал человек. — Да не туда, эй, слышь, ты чаво, совсем забыл, што ли? Они ж там, — окликнул он Ивашку чуть погодя, видя, что мальчик пошел в противоположную сторону, и указывая, куда надо идти.
Чтобы как-то оправдаться, проходя мимо него, мальчуган хитро улыбнулся и нашелся:
— А я хотел было с задов зайтить и напужать малость.
Человек присвистнул:
— Это царевича-то? Да он и так пужаный весь. Тебя бы с твоей дуделкой так пужанули, если б его опять трясучка забила, своих бы не узнал.
— Я б легонько, — пробормотал смущенный Ивашка и остановился, услышав окрик:
— Эй, погодь! Чичас я сам тебя проведу, а то, чего доброго, и вправду пужанешь. — И человек, нагнав мальчугана и цепко ухватив его за плечо, пошел с ним вместе к другому, на этот раз не такому высокому, к тому ж лежачему тыну[98], на который, наверно, очень удобно было лазить.
«На него полезем, что ли?» — подумал было весело Ивашка, когда они уже подошли поближе, и даже чуть не прыснул в рукав — он-то ладно, а как этот здоровый дядька попрется? Но человек легонько толкнул рукой неприметную маленькую калитку, и они оказались еще в одном дворе, уже значительно меньшем по размерам, чем тот, первый. В середине его стояли двое ребят в нарядной одежде и о чем-то громко спорили. Завидев Ивашку, оба резко повернулись в его сторону и стали молча на него смотреть.
— Ну вот, играйся таперь. А то — напужаю, — проворчал человек и той же ленивой походкой побрел назад.
Ноги у Ивашки вдруг стали ватные, будто чужие, и он, с трудом удерживая равновесие, тихо подошел к ребятам, но потом, заметив, что они хоть и нарядно одеты, но выглядят ненамного лучше его самого, постепенно посмелел, решив для себя, что царевич, наверно, еще не вышел поиграться. Заговорщически подмигнул им и шепотом спросил:
— А где царевич-то?
Мальчуганы недоуменно переглянулись, а потом тот, что был повыше, озадаченно переспросил:
— А какой же еще тебе нужон?
— Как это какой? — Ивашка даже возмутился — вовсе, что ли, за дурня его сочли. — Димитрий?
Тогда тот, что повыше, залился веселым смехом.
— Ты чего? — недоуменно спросил его наш герой.
— Ой, не могу. Ой, потеха. — Немного отдышавшись, он указал пальцем на худенького, одного роста с Ивашкой, мальчугана: — Да вот же он, — и опять закатился в безудержном хохоте.
Мальчик, в которого ткнули пальцем, стоял, хмуря брови, и недовольно сопел носом. Было видно, что ему Ивашкино незнание и простота не очень-то пришлись по душе, но потом заразительный смех товарища обуял и его самого, и он тоже сдержанно засмеялся, а потом, не выдержав и отбросив наконец напускную хмурость и строгость, захохотал во весь голос.
Мальчик повыше, отсмеявшись, поднялся с земли и постепенно успокоился, а царевич хохотал все сильнее и безудержнее. Затем он как-то неестественно побледнел, зрачки его закатились, и он, замолкнув и рухнув на землю, начал биться в страшных судорогах.
Ивашка никогда не видел смерти, но почему-то сразу понял, что именно она наложила свой отпечаток на лик царевича, побелевший, с крепко стиснутым ртом, с неестественно выпученными от натуги белками глаз.
— Мама! — заорал он истошно и со всех ног бросился бежать.
Скорее, скорее домой, за крепкий бревенчатый тын, под защиту старого и угрюмого, но такого добродушного старика Митрича. Сам не помня как, он перемахнул через царские ограды и почти в беспамятстве добежал до дома иезуита, который показался ему после всего недавно пережитого таким родным и близким, что Ивашка даже заплакал, а когда уже пролез под воротами, то окончательно разревелся в голос.
Уже вечерело, и косые лучи солнца почти не освещали двор, только еще блестел большой желтый крест на шатерной верхушке церкви, а Ивашка все никак не мог успокоиться.
Так он и сидел дрожа на ступеньках крыльца, пока не дождался приезда Митрича. И даже когда тот, распрягая лошадь, весело подмигнул ему, ужасное зрелище бьющегося в корчах царевича продолжало стоять перед Ивашкиными глазами.
А Митрич, веселый от свидания с Никиткой и раскрасневшийся от чарки доброго меду, что поднесла ему, завлекательно улыбаясь, вдова, так ничего и не заметил: ни ободранных о высокий царев тын Ивашкиных рук, ни его запачканной в земле одежи, а ведь, когда уезжал, была совсем чистая. Лишь за ужином он, присмотревшись повнимательнее к притихшему мальчугану и решив, что такое настроение у него от скуки и безделья, только и поинтересовался:
— Скучал, поди?
— Ага. И ждал, — бесхитростно ответил мальчик.
— А руки-то где искарябал? — больше для порядку, чем для интересу спросил Митрич.
— С крыльца упал. Солнце в глаза блеснуло, — быстро нашелся, как соврать, Ивашка.
— Ишь ты, — сочувственно качнул кудлатой бородищей Митрич. — Больно, поди, — и добавил построже: — Осторожнее быть надо. А то глянь, и сломаешь себе чего-нибудь. Как тады быть? Я-то лечить не умею, а боярин когда еще вернется.
Больше он не нашелся что сказать, и остаток ужина прошел молча. Митрич был голоден, поскольку объедать вдову не желал, и так скудно живет, а стало быть, подкреплялся последний раз только утром, перед отъездом, а Ивашка же пребывал в думах о бедном царевиче.
Даже лежа в своей «царской» постели, он, еще раз перебрав в памяти все свои поступки за сегодняшний день, сделал вывод, что уже трижды серьезно провинился перед Богом, солгав дважды Митричу и один раз тому неизвестному нарядному человеку у ворот.
«А лгать — один из самых больших грехов», — вспомнились ему поучения монастырских старцев.
«Я отмолю», — мысленно, уже засыпая, пообещал он, но тут вспомнил отца Феофилакта и как тот, после неудачного Ивашкиного вмешательства в его торговую сделку с крестьянами, ухватив мальчика за ухо, гудел басовито: «Лжа есть первая торговая заповедь. Повтори, отрок», — и Ивашка, не в силах выдержать молча такую боль, плача навзрыд, старательно повторял, слово в слово.
«А еще запомни: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься», — в конце своего поучения в назидание сказал Феофилакт и отбросил мальчика так, что тот, отлетев, ударился головой о край колеса, и ему стало еще больней.
Над последней фразой монаха он доселе ни разу не задумывался. Тогда мешала боль, а потом не хотелось вспоминать. Сейчас же Ивашка, вспомнив эту его последнюю фразу, решил, что тот ошибся и она должна звучать как-то иначе, ведь если так, то как же могут попасть в рай детские безвинные души, которые никогда не грешили, а стало быть, и не каялись.
Но глаза слипались, и додумать до конца он не успел, решив наутро задать эту загадку Митричу, а также не забыть выяснить у него причины одной необычной странности: Митрич никогда не крестился и не молился, даже перед едой, хотя самого Ивашку за такой же проступок мать пару раз щелкала по лбу ложкой. И это при всей-то ее доброте. Стало быть, гневалась сильно.
Последней его мыслью была такая: наверное, Митрич попросту не знает никаких молитв, вот и молчит, а мне сказать, чтоб научил, стыдится. Ну ничего, я ему сам завтра предложу.
Глава XIV
СПОР
Наутро Ивашка долго молился перед иконами, которые были только над лавкой, в красном углу, а так как дело происходило перед завтраком, то Митрич имел возможность наблюдать эту картину, непривычную для его глаза. Обычно деревенские мальчишки не увлекались молитвами, изучая их только после крепких физических внушений родителей, а тут такой случай.
К тому же Митрич настолько изуверился и в боге, и в черте за всю свою, полную невзгод и страданий, жизнь, что уже отчаялся где-либо найти мужицкую правду. Вот и сейчас он неодобрительно смотрел на мальчугана, а когда сели за стол, Митрич хмуро поинтересовался:
— Никак в попы готовишься, али как?
— Неа, — ответил Ивашка с набитым ртом. — Меня так отец Пафнутий обучал, в монастыре когда жил.
— Так ты из монастыря сюда?
— Ага.
Ивашка еще продолжал есть, когда Митрич, внимательно наблюдая за мальчиком, медленно произнес:
— Вера — оно, конечно, хорошо. Токмо, главное, на себя надежа, иначе пропадешь. Хотя чего я тебе говорю, ты ж, чай, в монахи подашься, ай как?
Ивашка опять энергично замотал головой в знак отрицания, но потом, вспомнив что-то, даже от еды оторвался и, мечтательно глядя на бревенчатую стену, произнес тихо:
— А сколько там рукописей всевозможных…
— Священных, поди? — осведомился Митрич.
— Разные, — восхищенно слетел ответ с губ мальчика. — Есть и про старину, про Русь, про воев великих, про князей и их славные дела.
«Три шкуры с народа драть, и все славные дела», — подумалось Митричу, но вслух спросил:
— Поди, забыл все?
— Нет, помню, а кое-какие и слово в слово глаголить сумею, — гордо ответствовал Ивашка.
— Неужто слово в слово?
— Да-а!
— И не запнешься ни разу?
— Вот те крест, — и Ивашка перекрестился на икону.
Митрич лукаво сощурился. Все дело было в том, что и он скучал без дела. Каждый день к Никитке ездить тоже нельзя, ну как хозяин-боярин нагрянет, а в доме все поделано-попеределано, и чем заняться — неизвестно. Безделья же Митрич терпеть не мог, чуть ли не заболевал с него. А тут подворачивалась такая возможность услышать что-то новое, совсем необычное.
— Давай так, — предложил он мальчугану, — ты сейчас мне сказывать будешь, и коли не запнешься ни разу, пока солнце в пополудни не будет, значит, правду ты мне глаголил.
Ивашка запнулся не раз, особенно в самом начале. Вроде все помнил, а как своими словами рассказать? Правда, затем он стал говорить все бойчее, а в конце уж вовсе затараторил как по писаному. Строчки, написанные на желтоватом пергаменте витиеватым, затейливым почерком, встали перед ним во весь рост, и он уже под конец как бы попросту считывал с них, да так живо, что Митрич еле удерживался от восторженного вздоха или восклицания, чтобы не сбить мальца.
Затаив дыхание, он познавал новый для себя мир, где гибли вероломно обманутые Ярополком Окаянным Борис и Глеб, где крушил печенегов и хазар грозный Святослав, где крестил Русь Владимир Красное Солнышко, где из-за княжьих межусобиц разваливалась некогда великая и могучая Киевская Русь.
Он то качал сокрушенно головой, то в удивлении начинал чесать бороду — словом, не было еще у Ивашки более благодарного и внимательного слушателя, нежели этот угрюмый мужик, изумленно поглядывающий на мальца, словно не веря собственным глазам. Да полно, может ли столько поместиться в детской головке, не снится ли ему, что сей искусный рассказчик всего-навсего дитя годами.
И когда наконец усталый мальчуган умолк, переводя дыхание, и посмотрел — приятно же, когда тебя так завороженно слушают, — на своего притихшего слушателя счастливыми синими глазами, то увидел, что Митрич упрямо смотрит себе под ноги, что-то шевеля губами.
— Ну как? — гордо откинул голову мальчуган.
— Хорошо, — задумчиво сказал Митрич. — Токмо вот ты о князьях, о войнах, о святых сказывал.
Все енто вельми интересно, а о народе почему ничего не глаголил? О народе-то что написано, али как? Как жил, как песни пел, как хлеба растил, как за князей кровушку свою простую проливал? — И с надеждой глянул на Ивашку: — Опосля скажешь про народ? Ближе к вечеру?
Мальчик задумался. Странно, но такая простая истина, что про народ-то, оказывается, в старинных манускриптах ничего и нет, неожиданно удивила его.
— А зачем про него? — осенило его вдруг при мучительных поисках ответа. — Вона нас сколько. Ежели про каждого писать, сколь пергамента извести надо будет, да чернил, да перьев!
— Не-ет, — Митрич упрямо махнул ложкой, которую он начал было выстругивать из липовой плашки, чтобы вовсе без дела не сидеть, а потом, заслушавшись, так и не дотронулся до нее, — про народ обязательно должно быть. Иначе что ж за сказы такие? Ведь тот же князь, он кто? Один человек. Ну, дружина у него еще, чтоб с мужика подати выколачивать. А ежели мужик их кормить не будет, тогда они с голоду помрут, — он даже крякнул от неожиданного поворота собственной мысли и несколько оторопело добавил в полной растерянности от такой концовки: — Получается, что и писать тогда не про кого будет. Да и некому.
— Так у них же злата-серебра видимо-невидимо, за морями, за окиянами купят, — возразил, немного подумав, Ивашка.
Митрич возмутился:
— Значитца, князь живой, а народ помре в одночасье? Где же правда-то, ась?
— Не знаю, — тихо ответил Ивашка. Такого поворота в беседе он явно не ожидал. — А он, наверно, с ними поделится.
— Как же. Жди. Поделился. А ежели даже и поделится, так ведь потом втрое больше назад возьмет.
— А что ж, за так раздавать?
— Вот те на, — Митрич ажно подпрыгнул от возмущения. — А ему почто за так раньше давали? Ведь его злато-серебро — это все слезки мужицкие.
— Так должно быть. Исстари заведено. Князь их защищает, а за то подать требует, — защищался Ивашка.
— Так пущай и требует на прокормление дружины — чай, не развалились бы, прокормили, а то ведь вдесятеро больше платить заставляют.
— Тогда я не знаю, — грустно вздохнул Ивашка.
— То-то, что «не знаю». Да и монахи твои толстопузые тоже хороши. Своих подневольных, аки липку, вместях со шкурой, живоглоты проклятые, ободрать норовят, — продолжал бушевать Митрич. — Они же богу служат, а рази ето по-божески так-то над людьми измываться?
— Так-то грех казать на служителей господних, — укоризненно попытался поправить его мальчуган, но тут же раздраженный Митрич его осек:
— Грабители они господни, вот что я скажу. У господа нашего имя честное отобрали, закрылись им со всех сторон, аки кольчугой, и творят себе дела неправедные, будто татаровья какие! — И опешил сразу после сказанного, потому что увидел, как Ивашкино лицо жалко скривилось и по детским щекам потекли слезы.
— Неправда, неправда, — задыхаясь от рыданий, подступивших к самому горлу, шептал он. — Отец Пафнутий хороший, честь меня учил и за народ тако же глаголил, чтоб я его превыше всех чел в жизни. И отец Пахом всем слова добрые глаголил. Он сам все всем отдавал, а себе ничего не брал.
Но потом Ивашка, хотевший еще много чего сказать в защиту своих неправедно обиженных этим сердитым бородатым мужиком учителей, вспомнил отца Феофилакта и его неправедные дела и понял, что пусть и частично, но Митрич прав, и, не зная, чем еще возразить, заплакал горше прежнего.
— Ну-ну. — Митрич смущенно крякнул, лихорадочно размышляя, как бы успокоить мальца, неожиданно принявшего столь близко к сердцу, как ему показалось по детской простоте и наивности, обвинения всей рясной бесоты, как он называл ее про себя.
— Я ж не говорю, что они все такие. Есть и хорошие, вон как твои Пахом с Пафнутием. Потому народ и в бога верит, что есть они еще, а коли не было бы, так тогда… все равно верил бы, — глухо закончил он свою речь. — Человеку без веры нельзя. Ну, не плачь, я ведь только хотел сказать, мол, плохо, что про народ не писано, как он в старину жил, о чем думу думал.
Ивашка вытер рукавом слезы. Неожиданная мысль была совершенно очевидна в своей правильности, и он чуть не закричал во весь голос от радости, удивляясь, как раньше до нее не дошел:
— Так я ж не все чел еще! Там так много всего, что я и четверти не одолел. Я же не знал, где искать про народ. Просто я еще не добрался до них, но я доберусь, — и он грозно и уверенно погрозил детским кулачком, да еще с такой уверенностью, что Митрич чуть не рассмеялся. Однако, посчитав, что это может сильно задеть и обидеть мальца, только ободрил его:
— Ну вот, оказывается, они есть. Ничего. Какие твои годы, прочтешь еще. А быть должно непременно, поелику без народа ничего и никого бы не было на святой Руси. Мы всему голова, потому как мы хлеб растим, а без него куда ж пойдешь? Да и не напишешь ничего, коли шибко голодным будешь.
Сказав это и еще раз хлопнув примирительно Ивашку по плечу, он пошел в дом, а тот остался с думами наедине.
Бедный мальчуган не понимал, за какой вопросик он попытался ухватиться, наивно полагая его легкоразрешимым. А ведь и до сего времени иные историки считают, что главное в истории — личность, тогда как другие перечат им, возвышая народ, который всему голова. И лишь мудрецы знают, что нельзя разъединять сии понятия, ибо они неразделимы.
Как личность ничто без народа, который должен исполнять его высокие замыслы, подчас бунтуя и сопротивляясь им, потому что не дошел умом до их нужности и важности, так и народ без личности просто толпа, в которой клокочущая, слепая, накипевшая за целые столетия против всевозможных ненужных кровососов ярость может обернуться только массовым погромом.
Глава XV
ЗНАКОМСТВО
С того памятного дня, когда мальчик поведал Митричу сказания летописные, минуло уже ден десять, и тот частенько просил Ивашку рассказать еще что-нибудь эдакое, на что мальчуган всегда охотно соглашался.
Однако ни дивные старинные предания, ни пустячные дела уже не могли удержать Митрича в доме, к тому же хозяина все не было. Наконец бородач решил вновь переговорить с Ивашкой насчет своего отъезда в деревеньку и снова взял с мальчишки слово, чтобы тот без него со двора никуда.
И вновь сразу же после его отъезда Ивашку обуяла такая тоска, что он, бесцельно скитаючись по двору, в конце концов нырнул в подворотню и пошел к цареву дворцу, который, к удивлению Ивашкиному, выглядел довольно скромно. Не было у него крыши до неба, и в бревенчатом тыне, огораживающем все строения, не углядел Ивашка ни единого золотого гвоздика. Да что там золотого, когда и серебряными-то не пахло! Ничегошеньки не сверкало, не переливалось всеми цветами радуги, да и сам царевич вовсе не был похож на себя. Правда, на кого-то походил сильно, но на кого — мальчик так и не смог вспомнить, хотя и перебрал в памяти всех своих закадычных дружков-приятелей в Рясске.
«А может, он и не всамделишный царевич? — мелькнула у Ивашки мысль. — Может, подшутили надо мной?»
Он крепко сжал маленькие кулаки.
— Ну, я тогда им покажу, как обманывать, — вслух, будто успокаивая себя, грозно сказал мальчуган.
А вот и ворота. «Теперя уж точно не пустят», — вздохнул Ивашка, увидев, что они закрыты, и поплелся вдоль тына. В одном месте низко склонялась ветвями пара небольших дубков, посаженных еще в незапамятные времена, очевидно для тени. А может, и просто выросли они от нечаянно занесенных сюда желудей.
Ивашка почесал в затылке, поскольку желание заглянуть за частокол из бревен было очень большим, а щелочек, предназначенных самой природой для подглядывания, в плотно подогнанном тыну не было ни единой. Надо было что-то придумать. А что, если… И тут он, даже не додумав до конца, бегом сорвался с места назад, к своему, а точнее, к рейтмановскому дому. Небольшой кусок крепкой веревки Ивашка видел на днях у Митрича, ну а отыскать его было делом несложным. Мигом обернувшись туда-обратно, он в считанное время очутился опять возле забора.
Вскоре в его руках оказалось что-то типа веревочного, но только не затягивающегося аркана. Раз за разом пытаясь закинуть свою самодельную петлю на одно из остро оструганных бревен, Ивашка, весь вспотев, наконец-то достиг своей цели и векоре, обеими руками цепляясь за веревку, попытался взобраться наверх.
Этому фокусу он обучился еще в Рясске у старших ребят, которые таким образом, случалось, залезали в чужие сады. Ивашка так лазал всего пару раз, но, как видно, осталась для этого дела силенка в руках, да и небольшой опыт тоже пригодился.
А в это время царевич Дмитрий, стоя по ту сторону высокого тына и скучая без приятелей по играм, равнодушно глазел по сторонам. Вдруг он услышал какой-то шорох за тыном, а потом, приглядевшись, заметил и веревку, тугой петлей охватившую острый конец одного из бревен.
Оглянувшись по сторонам и даже задрожав от предвкушения самоличной поимки вора, Дмитрий подобрал валявшуюся у забора палку и затаился с нею как раз под тем самым бревном, в которое отчаянно упирался Ивашка с той стороны. Наконец мальчугану удалось схватиться за самые концы бревен в тех местах, где они уже настолько сужались, что допускали полный обхват даже для детской руки.
Он перекинул свое худенькое тело через тын и прыгнул, зажмурив глаза, поскольку сигать с саженной высоты — нешуточное дело. Приземление было благополучным, но не успел он встать на ноги, как тут же получил весьма увесистый удар палкой по спине. Вскочив на ноги, Ивашка увидел Дмитрия, замахивающегося для очередного удара, и еле успел увернуться.
— Ты чего дерешься?! — закричал он, пытаясь отнять палку.
— Воровать пришел! — прохрипел царевич, силясь выкрутить палку из цепких Ивашкиных рук. — Я тебе счас покажу воровать!
— Да ты чего такое буробаешь?! Какое воровать?! Зачем?! — Мальчик, испугавшись таких слов, неожиданно отпустил палку, и царевич полетел вместе с ней на землю, не ожидая, что сопротивление вора так резко ослабнет.
К удивлению Дмитрия, незнакомец не стал тут же кидаться на него, чтобы задушить и начать все-таки чего-нибудь воровать, а продолжал спокойно стоять на месте.
— У тебя и красть-то нечего, — презрительно сказал Ивашка, выставив вперед свою босую ногу, мол, и мы тоже не лыком шиты, за ответом не постоим.
Поднявшись, Дмитрий подошел к Ивашке поближе, тем более что палка оставалась в его руках. Разглядев гостя как следует, он по здравому размышлению решил, что воры такими маленькими не бывают, хотя и продолжал недоумевать, кто это такой и зачем он здесь.
— А почто через тын скакнул?! Ну! Говори! — И царевич, подступаясь к Ивашке, опять замахнулся палкой.
— Ты тут не махайся, а то я тоже вдарить могу, я знаешь какой сильный, — Ивашка грозно выпятил щуплую грудь и сделал шаг навстречу царевичу, да так уверенно, что тот опешил от такой неслыханной наглости.
Дело в том, что детей, которые играли с Дмитрием, строго инструктировали, как себя вести, а также твердо-натвердо учили, причем не без помощи подзатыльников — глупые взрослые почему-то считали, что они лучше всего закрепляют память, — что царю надобно во всем уступать, во всем потакать, а также что делать во время его неожиданных припадков.
Так что Дмитрий уже привык к тому, что его сверстники никогда ему не перечат и что он умнее и сильнее их всех. Именно поэтому он несказанно удивился при виде бедновато, хоть и чисто одетого незнакомого мальчугана, который в открытую прекословит его царскому величеству, будущему русскому царю. Он даже опустил свою палку, услышав такие нахальные и дерзкие речи.
— А почто пришел-то, а? — уж нормальным голосом, не стараясь изображать из себя хоть и будущего, но царя, спросил он Ивашку.
Тут мальчик несколько засмущался. Что сказать — он не знал. Если правду, что, мол, поглядеть на живого царевича пришел, то тот и обидеться может. Вон у них в Ряжске, когда они всей ватагой прибегали поглядеть на юродивого, тот всегда на это обижался и кидался в них камнями. Правда, они обычно первыми начинали дергать его за одежду да за руки, но это не важно. Все равно ведь тот кидался.
Да и неудобно как-то. Еще решит, что Ивашка пришел поглядеть на его болезнь. Как тут сказать, что за всю свою жизнь он ни разу даже мельком не видал ни царя, ни хоть кого-нибудь из царской семьи, вот ему и интересно.
— Пришел и пришел, — попытался Ивашка увернуться от прямого ответа. — Вижу, скучно тебе, вот я и хотел поиграться с тобой. Мне ведь тоже скучно.
— А как же ты меня узрел-то? — недоверчиво переспросил царевич.
— А вон в щелку. Шел мимо, глянул, дай, думаю, предложу поиграться, а не захочет — не надо, дальше пойду.
— Так ты бы оттуда спросил.
— Вот еще, — возмущенно фыркнул Ивашка. — Кто ж через щелку разговаривает?
Факт был неоспорим, и возразить Дмитрию было нечего. Он действительно никогда не видел, как разговаривают через щелку, к тому же совсем незнакомые люди.
— А через тын-то почто? — все-таки поинтересовался он.
— Так ведь через ворота к тебе не пустят. Вот я и решил так… — и Ивашка махнул рукой, изображая свой полет. — А ты меня палкой. Вот обижусь сейчас да уйду.
— А я тебе прикажу остаться! — топнул недовольно ногой Дмитрий.
Такой скорый уход Ивашки его никоим образом не устраивал. Ребят для игр пускали к нему не всегда, да и то ненадолго, поскольку лечащий врач (а это был Симон) справедливо полагал, что от возбуждения, вызываемого игрой, болезнь, чего доброго, может обостриться, а припадки участятся. Поэтому Дмитрий находился под присмотром толстых и вечно сонных мамок и кормилиц, которым предписание иезуита было только на руку, поскольку давало больше времени для сна и обычных бабьих сплетен.
К тому же во время игр за Дмитрием требовалось постоянное наблюдение — вдруг опять падучая приключится. А когда он один, то тут уж можно особо за ним и не глядеть, а отдаться во власть господину Морфею или Гипносу, имен коих они, разумеется, не слыхивали, но общество сие, в особенности аккурат после сытого обеда, весьма уважали и почитали.
Вот тогда Дмитрий и бродил где попало, но в основном в своем дворике, не зная, чем бы таким еще заняться. Вполне естественно, что, услышав Ивашкино заявление, царевич восстал.
— Уйдешь, когда я тебе прикажу, — в повелительном тоне сообщил он ему и, отметая возможные со стороны малолетнего невежды возражения, не менее властно добавил: — Такова моя царская воля.
— Будешь царем, тогда и командуй, — фыркнул Ивашка и с серьезным намерением выбраться отсюда тем же путем, что и вошел, направился к дубку, дабы по одной из веток перебраться на ту сторону.
— А я тебя не пущу, — занял перед деревом оборону царевич с палкой в руках и даже грозно махнул ею два раза.
— А ты справишься? — насмешливо поглядел на него Ивашка и тут же получил удар палкой по руке.
— Эй, ты чего дерешься? — обиженно закричал он. — Так-то любой может. Ты без палки давай, чтоб честно было.
Дмитрий изумленно поднял брови.
— Ты тягаться со мной удумал? — пренебрежительно заметил он, но палку отбросил. — Да я тут всех валяю. Я с тобой одной рукой справлюсь.
— А ну, давай! — загорелся Ивашка, обиженный таким высокомерным к себе отношением.
И они, обхватив друг друга за плечи и сосредоточенно пыхтя, принялись топтаться возле дубка, причем царевич действительно попытался поначалу совладать с соперником одной рукой, демонстративно держа другую за спиной, но вскоре был вынужден пустить ее в ход, хотя преимущества это ему все равно не принесло. Более того, уже через минуту Ивашка стал брать вверх. А спустя несколько секунд поверженный и готовый заплакать от своего неожиданного поражения Дмитрий уже лежал на спине, а на нем сидел Ивашка.
— Ну что, съел? — весело сказал он.
— Пусти, — захныкал побежденный царевич.
— Ну ты чего, — став добродушным после победы, Ивашка слез с него и даже пожал Дмитрию руку, но тот ее как бы не заметил и бурей налетел снова на Ивашку.
Тогда тот, твердо держась на ногах и даже не очень-то сопротивляясь, миролюбиво предложил Дмитрию:
— Ты охолонь маленько, а то, вишь, как запыхался, да и я тоже подустал, — чтобы соблюсти равенство и не показывать хоть в этом своего превосходства, поскольку дыхание его было почти ровным, заметил Ивашка.
Победителю легко быть великодушным, хотя, возможно, побежденному просто негде его проявить. Правда, замечено, что поражение не усмиряет только сильных духом, а слабых оно вводит в состояние депрессии. Дмитрий рвался в новый бой — это к его чести.
— Давай лучше поговорим, — опять предложил Ивашка. — Вот тебя как зовут?
— Дмитрий Иоаннович, — гордо поднял голову царевич и, оставив попытку взять реванш за поражение, отпустил Ивашку из своих борцовских объятий.
— Гляди-ка, это у тебя отца Иоанном звали. Погоди, погоди. Так ведь я тоже Иоанн, только сейчас все Ивашкой зовут. Это потому, что я маленький. Значит, мы с родителем твоим одного имени, вот те на, — засмеялся Ивашка.
— Мой отец, — сбил его пыл Дмитрий, — Иоанн Васильевич, государь всея Руси, а ты как был Ивашкой, так им и останешься. Тебе отчество не полагается, поскольку ты из простого званья, а не князь и не боярин.
— Так ведь он умер, Иоанн Васильевич-то? — Ивашка удивленно уставился на Дмитрия, пропустив мимо ушей все обидные намеки.
— Ну да, — грустно вздохнул Дмитрий, — уже годков шесть прошло, — и, хлюпнув носом, отошел к дубку, закрывая лицо рукавом.
— Да ты не плачь, чай, не баба, — рассудительно заметил Ивашка и дружески положил царевичу руку на плечо, продолжая успокаивать: — У меня-то вон вовсе родителев нетути.
— Совсем? — испуганно переспросил Дмитрий.
— Совсем. И ничего, живу.
— А как?
Тут Ивашка многозначительно повел плечом, как бы показывая тем самым, что, мол, лучше не бывает, а с ними одна морока, хотя уж это-то было чистым враньем. Порою Ивашке так остро не хватало не только ласковых рук матери, но и тяжелой отцовской длани, которой он так никогда и не испытал, что он даже пускал слезу, не в силах удержаться от тоски по родному существу. Ну хоть какому-нибудь. Часто он также вспоминал и Полюшку, и бородача-кузнеца. Они даже снились ему, после чего он, как правило, просыпался с опять-таки мокрой от слез подушкой.
— Тебе, наверно, вовсе худо, — участливо повернулся к нему царевич. Детское сердце очень отзывчиво к чужой беде и даже о своей, пусть и большой, моментально забывает при известии, что другому-то еще хуже. И тут нет разницы, кто сей ребенок: то ли будущий государь, то ли простой труженик, родившийся для того, чтобы всю свою беспросветную жизнь гнуть спину над сохой.
Только потом уже, став князем, человек этот бывает способен из-за собственного дурного настроения засечь насмерть другого, по своему имущественному положению стоящего на последней ступеньке проклятой иерархической лестницы. И ничего удивительного, что после обмена сообщениями о своих бедах они уже, дружески обнявшись, оживленно беседовали как два закадычных приятеля. Тон в беседе задавал Ивашка.
— А ты луки мастерить можешь? А стрелы делать?
— Нет, — сокрушенно ответил царевич, но потом встрепенулся: — А зачем? У меня есть и лук, и стрелы, и даже колчан всамоделишный, красивый, ужасть.
— Ух ты, — у Ивашки загорелись глаза. — Принеси, поиграем, кто дальше выстрелит. Хотя, — тут он критически обвел взглядом маленькие стены дворика, — здесь и разойтись-то негде. Тогда на меткость, в тын стрелять будем.
— Не-е, — Дмитрий вздохнул, — мамка проснется и заругается. Лучше я потом, в другой раз. Хорошо?
— Ну ладно, — великодушно махнул рукой Ивашка. — А сам-то ты изготовить лук сумеешь?
— А зачем? — опять переспросил Дмитрий.
— Вот те на, — опешил Ивашка. — То есть как это зачем? Вот тебе сделают плохой, а лучше уже не будет. А коли сам, то какой хочешь, такой и твой. Хочешь поболее, хочешь помене, хочешь тугой, а хочешь послабее. Опять же стрелы…
— А ты все сам можешь? — Царевич с завистью посмотрел на Ивашку. — А меня обучишь?
— Конечно. Я тебя ворон стрелять обучу и галок всяких.
— Ого! — обрадованно воскликнул царевич. — Значит, ты еще придешь ко мне?
— Непременно приду, — заверил Ивашка царевича. — Хошь завтра?
— Давай. Токмо ты опосля обеда, чтоб, как сейчас, мамка с кормилицей не мешались. А то крик подымут.
— А ты тогда никому не сказывай, что я был у тебя, вот они и знать не будут, — поучительно сказал Ивашка.
— Никому, — и Дмитрий перекрестился. — А давай еще раз поборемся кто кого.
— Ну давай, — согласился Ивашка без былого воодушевления, потому что уже в первой стычке понял, что он сильнее, а поддаться, чтобы царевич не обиделся, было не в его правилах.
Уже через минуту Дмитрий вновь оказался под Ивашкой, но на этот раз воспринял поражение значительно спокойнее.
— А почему же меня до этого никто не валял? — изумился он, все еще лежа на земле.
— Значит, слабые они вовсе али поддаются, чтоб не обидеть — ты же царевич, — ум Ивашки предельно логично вычислил эти два возможные варианта.
— А ты не хочешь?
— Не умею, — сознался Ивашка, но тут же добавил: — Токмо здесь правило есть простое: чтоб все всегда по-честному было. Так что поддаваться нельзя. Ты так им и скажи вдругорядь, а для верности обидь как-нибудь поначалу, чтоб они разозлились и по-честному с тобой валялись.
— Ладно. — Царевич начал уж было подниматься с земли, как тут оба мальчугана аж вздрогнули от пронзительного женского крика.
— Ах он охальник, ах он бесстыжая рожа! Ивашка поднял голову и увидел, как, путаясь в длинных юбках, спускается по ступенькам крыльца какая-то толстуха лет сорока, громко возмущаясь его, Ивашкиной, наглостью.
Дмитрий тоже повернул голову и, увидев эту бабу, тихонько шепнул Ивашке:
— Беги. — И когда Ивашка уже был на дереве, добавил негромко: — К завтрему ждать буду.
— Ладно, — подмигнул Ивашка и, ускользнув от толстухи, пытавшейся схватить его за ногу, примерился, чтоб спрыгнуть на ту сторону, но для этого нужно было зависнуть и перевернуться на руках, а тогда толстуха все ж таки ухватила бы его за ногу, но тут неожиданно помог Дмитрий. Он подскочил к женщине, с силой боднув ее в выпяченный большой живот, и отчаянно закричал, отвлекая ее внимание:
— Чего толкаешься-то? Вот возьму и мамке нажалуюсь.
Читать бесплатно другие книги:
