Двери в полночь Оттом Дина
— Нет!.. — выдохнул Оскар. Он как-то разом осунулся, плечи поникли. — Но ведь ты держался так долго…
— Да, — Шеферель невесело хмыкнул в глубину кружки и сделал глоток. — Слишком долго. Знаешь, никто из наших никогда не проводил столько времени не в естественной форме. Это немыслимо. Максимум, который я знал, — пара месяцев. А я уже… — Он сделал еще одни глоток и со стуком поставил кружку на место. — Слишком долго. Нельзя было обращаться к своей природе. Я, как Штирлиц, который вдруг пришел в гестапо в буденовке…
Они снова помолчали.
— Что собираешься делать? — тихо спросил Оскар. — Уедешь?
— Не уеду — превращусь. Превращусь — меня заберет Город. Черт знает что тогда со мной будет. Может, сохраню какие-то остатки разума, а может, меня просто поглотит туман — и все.
— Так ты уедешь.
— Я не могу, — Шеф с силой ударил по стойке кулаком, оставив в дереве вмятину. — Я не могу уехать, ты же знаешь. Это место умрет без меня.
— А ты умрешь с ним.
— И еще Чирик…
Оскар глухо застонал:
— О нет, опять! Это какая-то проклятая семья!
— Все хуже, — Шеф достал из пачки сигарету и прикурил. Его руки чуть тряслись, — все хуже, чем ты думаешь.
Оскар вопросительно приподнял брови.
— С тех пор как Нина погибла, она осталась жить у меня. Недавно я вывез ее в город и отправил на работу. Все устроил, ты знаешь, — он покачал головой, будто смеясь сам над собой, — я даже подругу ей нашел, ты не поверишь. Виктор очень кстати привез какую-то американскую вампиршу с тяжелой судьбой, вот я их и свел, отправив Вниз…
Он помолчал, рисуя пальцем на столе непонятные узоры.
— А потом на нее напал Представитель. Ожидаемо, правда? Только он напал на нее посреди города, Оскар. Понимаешь? Посреди этого проклятого города! — Шеферель с такой силой затянулся, что сигарета прогорела до самого фильтра, осыпавшись пеплом на пол.
— Как?.. — Оскар непонимающе помотал головой. — Как это?
— Они чуют меня, — Шеферель посмотрел на оборотня, и в его глазах отразилась искренняя боль от собственного бессилия. — Меня, понимаешь? Я даже не стал рассылать приказы, потому что больше это никого не коснется. Из-за того… действия и того, что она жила рядом со мной. Наша Чирик стала слишком похожа на меня. Представители чуют ее, как будто она ходит в моей футболке.
Он опустил голову и зарылся руками в волосы.
— Я не знаю, что делать, Оскар. Впервые в жизни. Я хотел ее защитить, а теперь она всегда в опасности. Всегда. Она будто стала немного Городом. На какой-нибудь один процент — и этого достаточно, чтобы они могли везде найти ее, наплевав на границы. Кто сможет так жить? — Он беспомощно развел руками. — Кто сможет так жить вечно?
Оскар слушал молча, внимательно. Прикусил губу:
— Забери ее. И уезжайте оба. Оставшись здесь, ты ее не спасешь. Только себя угробишь — и тогда уже точно лучше не будет.
Шеферель пораженно смотрел на оборотня:
— Как… В смысле как же…
— Ее здесь больше никто не держит. — Оскар подался вперед, заглядывая наставнику в лицо. — Матери больше нет. Отчима она давно не видела. Я… скоро твое действие наберет силу, и она вообще забудет про меня. Увози ее. Куда-нибудь в Европу. Там много наших, всегда найдешь компанию. А даже если и нет, не думаю, что ты пропадешь, — он выжал из себя улыбку.
— Да… — Шеферель задумчиво прикусил кончик пальца, — я как-то и забыл, что скоро уже все начнется… — Он скосил глаза на бутылку, проверяя, осталось ли там еще что-нибудь. — Знаешь, Оскар, я впервые в жизни не уверен, что поступил правильно.
— Что-то часто у тебя с ней получается впервые в жизни, — Оскар выплеснул остатки страшного пойла в кружку, — тебе не кажется?
Шеферель молчал. Оборотень присмотрелся к своему начальнику, взгляд которого с каждой секундой становился все более паническим.
— О, боги, нет, — Оскар поставил бутылку на стол так резко, что у нее разбилось днище, — нет, Шеферель! Только не говори, что ты…
— Ты не понимаешь! — Шеф страдальчески свел брови. — Я видел ее природу с самого начала! С первого дня! С самого первого мгновения! — Он вытряхнул из стремительно пустеющей пачки новую сигарету. — Еще до того, как ты привел ее в НИИД. Я видел ее на площади. Она еще была другая — грузноватая, бесцветная… А я уже знал, кто она, какой будет, — он выпустил вверх колечко дыма. — Я уже все про нее знал…
Оскар молча смотрел на печального Шефереля, на идеальном лбу которого вдруг проступили морщины, а под глазами — темные круги.
— И что ты будешь делать?
— Не знаю, — он поерзал на колоде, ища, куда стряхнуть пепел, ничего не нашел и сбросил его прямо на пол, — обманывать?
— А честно говорить не пробовал?
— Пробовал, — Шеф снова глубоко затянулся. Ярко вспыхнул огонек сигареты, — когда про вас с Ниной рассказывал. И про Доминика. Мне не понравилось.
Они снова замолчали. Оскар потянулся к пачке Шефереля и начал охлопывать карманы в поисках зажигалки. Тот, не глядя, протянул руку и прижал палец к кончику сигареты — она вспыхнула и задымилась.
— Ше-е-еф…
— Да что уж теперь-то, — отмахнулся тот.
— Я хотел сказать «дешевый фокус», но и это тоже.
И снова повисла тишина — тяжелая тишина общей проблемы, у которой нет решения. Как свинцовая плита, которую не сдвинуть ни в одну сторону, она придавила их, заставив ссутулиться, опустить головы и как будто даже стать ниже.
— Я не уеду, — Шеф выдохнул дым вместе со словами, — пока она не будет готова уезжать. Без нее не хочу, а сейчас она не согласится.
— Хочешь сказать, пока не подействует?..
— Да.
— Сколько времени на это нужно?
— Кто знает, — Шеф пожал плечами, — может быть, пара месяцев, может быть, дольше. Думаю, около полугода.
Они допили мухоморную настойку, не чувствуя вкуса, по старинной привычке побросали окурки в бутылку.
— Пора уже, наверное?
— Пожалуй, — Шеф легко спрыгнул с колоды, аккуратно опустившись на единственный уцелевший пятачок.
Оскар последовал за ним. Они оглядели окружающую разруху со странным чувством легкой грусти, как будто понимая, что им больше не случится так же повеселиться.
— Скажи, — Оскар помедлил, поднимая с земли куртку, — когда ты подобрал меня… Ты искал Изабель? Хоть раз искал ее?
Шеф, уже стоя на пороге, замер. Вышедшая луна осветила его фигуру, сделав лицо мертвенно-бледным. Он прикрыл глаза. Едва заметно дрогнули мускулы на лице от плотно сжатых челюстей.
— Я не мог вернуть ее тебе, Оскар.
— Но она тоже была оборотнем! — Оскар стоял за его спиной, сжимая в руках куртку. — Мы близнецы, а они всегда становятся оборотнями оба, ты сам учил меня! И она писала о чем-то похожем! Только из-за обилия цитат из Библии там мало что можно было понять… — Оборотень опустил голову. — Я и так потерял здесь слишком многих. Я должен найти ее.
Шеферель обернулся к своему ученику. Лицо его было бледно и мертво, утратив всякие остатки эмоций.
— Если она еще жива — если, Оскар, в жизни всякое случается — ей уже пятьсот лет. И все эти пятьсот лет она прожила без тебя. Она уже не тот человек, которого ты знал.
— Кем бы она ни была, — Оскар поднял глаза на Шефереля, — я хочу знать хотя бы, что она жива. Что с ней все в порядке.
— Тебе может не понравиться то, что ты услышишь.
— Ты что-то знаешь? — встрепенулся оборотень, поднимаясь на ступеньку выше. — Знаешь о ней? Ты же всегда все обо всех знаешь!
Шеферель посмотрел на него долгим отстраненным взглядом.
— Я прошу тебя, — Оскар заглянул ему в лицо, — ты воспитал меня, ты мне как старший брат. Ты моя единственная семья. Я прошу, не скрывай от меня, если ты знаешь что-то об Изабель!
В холодных глазах Шефереля мелькнула какая-то мысль — и тут же исчезла.
— Я попробую что-нибудь узнать, — он развернулся и вышел наверх, по залитым лунным светом ступеням — будто шагая по лунной дорожке.
Снаружи дул прохладный ветер. Полная луна висела низко над городом, заливая все волшебным серебряным светом. Шеферель невольно улыбнулся — он любил ночи в этом городе. В этом самом странном из всех городов, что ему приходилось встречать. В этом городе, который он буквально вырастил у себя на руках, который воспринимал как свое единственное дитя. Как он мог оставить его?
Рядом с ним Оскар счастливо улыбался, подставив лицо лунному свету и ненадолго забыв все свои тревоги, а ветер шевелил его волосы. Оборотень развернулся к Шеферелю, как будто желая поделиться с ним радостью ночи, как если бы они знали какую-то тайну. Шеф улыбнулся — во взрослом мужчине он иногда продолжал видеть испуганного, но гордого испанского мальчишку, который даже в бреду рвется отомстить за отца, мечась по горячим подушкам. Именно в такие моменты Шеферель острее всего чувствовал свое одиночество. Невозможность быть до конца откровенным ни с кем пожирала его изнутри. «Как я скажу ему, — с горечью подумал он, — что все эти годы знал, где Изабель. Знал, что она жива. Что она с Домиником. Как я скажу этому мальчишке, что его родная сестра убила единственную женщину, которую он когда-либо любил?»
Они неторопливо двинулись вперед берегом речки, тихо переговариваясь ни о чем и просто наслаждаясь ночью. Шеферель изо всех сил старался улыбаться — и надо признать, у него это мастерски получалось.
— А почему ты так легко превратился?
— А я не пьянел.
— Из-за Нины?
— Да. Химия организма не давала захмелеть ни на минуту. Точнее, я трезвел, стоило о ней подумать.
— А думал ты о ней постоянно…
— Да.
— Сочувствую…
— Спасибо.
— …но рубашку все-таки надень. Я понимаю, что ты оборотень в самом расцвете сил, но… И не надо в меня ничем кидаться!
10
Вы когда-нибудь слышали гудок уходящего по Неве парохода? Он низкий, густой, разносящийся на несколько километров вокруг — и очень-очень грустный. Грустный настолько, что сжимается сердце, как бы глупо это ни звучало. И мы сразу вспоминаем о тех, кого нет с нами по той или иной причине.
Я стояла на Адмиралтейской набережной и смотрела, как вдалеке, вверх по течению, разворачивается и уходит какой-то корабль, выпуская в медленно синеющее небо один печальный гудок за другим.
Мотор моего Мурзика еще не остыл и дышал мне в спину уютным теплом, как живой зверь. Мечта всей юности — и вот теперь, глядя на красное, закатывающееся за гавань солнце, я наконец могла сидеть на капоте собственной машины.
Помню, как мы покупали ее с Шефом: он привез меня в какой-то магазин с очень нелюбопытным продавцом. Потом машину перекрасили и доработали, превратив в точную копию «порша», на котором я ездила в цифровом мире гоночных симуляторов, — Шеф только фыркнул.
Мечты становятся реальностью. Кошмары тоже.
Было начало четвертого. Китти стоит поставить памятник уже за то, что она спокойно выслушала мои панические речи, то и дело прерываемые еще более паническим «Ты понимаешь?!». Мы договорились встретиться у Института, но мне было до него езды минут 20, а в нынешнем состоянии и вовсе 15, а Китти куда дольше. Никто из вампиров, а уж особенно Виктор, не жил в домах Института — они постоянно подчеркивали, что находятся на свободном положении, заключив договор, не более.
Ждать дома было невыносимо. Нервно поигрывая ключами, я спустилась в подземный гараж, где в уютном уголке стоял мой отвыкший от хозяйских рук «порш», и через несколько минут мы уже мчались по Невскому, скользя между общественным транспортом и медлительными блондинками на джипах.
Дорога кончилась слишком быстро. Притормозив у входа в НИИД, я поискала глазами черно-золотой «майбах» Шефа — пусто, только казенные машины Института — и проскочила дальше, к Адмиралтейству, нарушив половину правил движения.
Теперь я стала тут, задумчиво смотря на воду, и ждала, когда подъедет Катарина. Час пик как раз начал душить город, и толпы людей наводнили улицы. Транспорт стоял, а в нем стояли люди и смотрели на тех, кто остался на остановке. Там, по ту сторону Невского, был Эрмитаж, туристы и площадь. Синенькие будки биотуалетов, лотки с хот-догами, сувениры по таким ценам, что дешевле купить нефтяную вышку. Здесь как будто начинался другой мир.
До сумерек было еще далеко, но день уже повернул к своему финалу. Не знаю, как именно я замечала это — может быть, дело в последних годах работы, четко ориентированной на время, — но я видела, как темнеет небо, как уходит свет из воздуха. Скоро больше суток, как Шефа нет. Люди уже могут подавать в розыск — а я просто сижу, смотрю на воду и надеюсь на лучшее. Бывает такая степень волнения, когда ты вдруг становишься внешне медлительным и спокойным.
Время текло медленно, как начинающий засахариваться мед.
Поблескивая хромом, рядом остановился поджарый новенький «харлей», с которого, едва успев затормозить, соскочила худенькая высокая фигура.
Я неодобрительно покосилась на Китти.
— Что? — Вампирша нахмурилась. — Собираешься мне делать выговор за шум?
Я улыбнулась, покачав головой. Она подошла и присела на капот рядом со мной, сквозь черные очки глядя на слепящие отблески солнца на воде.
— Глухо?
— Совершенно.
— А телефон?
— Вне зоны доступа.
Китти вздохнула:
— В Институте была?
Я повернулась к вампирше, на минуту закусив губу:
— Струсила. Если его и там нет, если он не возвращался… — Я постаралась остановиться и сделать глубокий вдох, успокаиваясь: — Если его там нет, если его никто там не видел…
— Тихо-тихо, я поняла, — Китти посмотрела на меня с каким-то странным выражением лица. — Ты уверена, что между вами ничего нет?
Я выразительно покрутила пальцем у виска, вставая с капота и берясь за дверцу. Китти, хмурясь за стеклами очков, неодобрительно покачала головой и оседлала «харлей».
Как и всегда, у проходной было людно, даже слишком. Кто-то уходил, кто-то приходил, кто-то стоял и болтал, кто-то курил в углу. Толпы, просто толпы праздношатающегося народа.
Как могла быстро проскочив холл, я притормозила прямо у турникетов и поманила к себе Мышь. Улыбчивая охранница уже собралась было махнуть рукой, чтобы я проходила без пропуска, но, увидев выражение моего лица, мгновенно посерьезнела и подалась вперед. Я перегнулась через терминал:
— Мышь, Шефа не видела?
Она удивленно покосилась на меня:
— А почему шеп?..
— Видела или нет?! — Я гаркнула громче, чем собиралась, и пара голов обернулась в мою сторону. Главное — не создавать панику. Мне удалось кое-как выдавить из себя улыбку.
— Не видела. — На мое счастье, Мышь была не обидчива, но смотрела как-то странно. Так смотрят на шизофреника, который еще не понял, что в руке у него нож. — Но ты же знаешь, он приходит и уходит когда хочет. И даже не всегда через дверь…
— Да-да, — я уже отвернулась от нее, начав лихорадочно мерить торопливыми шагами холл. Запустила руки в волосы, сжала пальцами затылок. Мозг щелкал, продумывая варианты. Где еще его искать? Где-где-ГДЕ?!
— А мобильный?.. — робко начала Мышь.
— НЕ БЕРЕТ!!
Охранница вздрогнула и быстро кинула взгляд куда-то назад, за мою спину. Шизофреник заметил свой нож. Я оглянулась — позади меня с каменным лицом стояла Китти, скрестив руки на груди и по вампирьей привычке превратившись в статую. Когда я крикнула, она мгновенно ожила и, схватив за предплечье, вытащила меня на улицу.
Порыв ветра мгновенно ополоснул лицо, заставляя прийти в себя. Я тряхнула головой, отгоняя ощущение неминуемой надвигающейся опасности.
— Извини, я не думала, просто психанула… — начала я, но Китти не слушала. Усадив на капот машины, она пристально вглядывалась мне в лицо. Приподняла челку, что-то ища на лбу. Заставила опустить голову, пробежав пальцами по шее.
— Покажи ладони, — скомандовала вампирша. Я послушно вытянула руки вперед, как на приеме у невропатолога. Они тряслись так, что это было видно невооруженным глазом.
— Достаточно? — Я похлопала себя по карманам, ища пачку сигарет. Зажала одну в сведенных зубах, но колотило уже с такой силой, что мне не удалось совместить ее кончик с зажигалкой. Отобрав у меня красный «Крикет», Китти щелкнула колесиком.
— Я сейчас, никуда не уходи, — она вытащила из кармана мобильник и отошла на несколько метров, растворившись в толпе туристов.
Мысли сбились в кучу и носились по кругу. Где-где-ГДЕ?! Где он может быть?! Где его искать?! Мы прожили бок о бок несколько месяцев, а я не знала ни одного его любимого места в городе, не представляла, куда бы он пошел прогуляться. Хотя, насколько я знала Шефа, он бы пошел на работу.
Китти вернулась через минуту, еще мрачнее, чем была.
— Чирик, — она сосредоточенно следила за выражением моего лица, — ты уверена, что между вами ничего не было? Никогда?
Я хотела было огрызнуться, но меня бил такой озноб, что говорить четко уже не получалось. Плотно запахнувшись в куртку, я смогла изобразить только презрительно-отрицательное шипение.
— Понятно, — вампирша взяла меня за плечи, — пойдем-ка… Нет, мы никуда не поедем. Мы пройдемся. Да, пешком. Помнишь еще, как это? Вот и славно…
Через несколько часов мне надо было возвращаться на дежурство — вечерние сумерки были мои. Я пыталась как-то объяснить это Китти, но та только кивала, как кивают маленькому ребенку, лишь бы он отстал с дурацкими вопросами. Обидно, но сделать я могла мало что — лихорадило до такой степени, что я едва шла, по большей части вися на державшей меня под руку вампирше. Сперва она хотела пройтись по Невскому, но, поняв, в каком я состоянии, свернула на Большую Морскую, где было на удивление спокойно.
Извечные сувениры, салон Фаберже, какие-то кондитерские — все это промелькнуло перед моим невидящим взглядом. Думать становилось все сложнее, меня хватало только на то, чтобы механически подносить к губам зажженную сигарету и вдыхать дым. Мысли перестали танцевать дьявольским хороводом, они превратились в одну — ГДЕ ОН?!
Знаете это чувство, когда должно случиться что-то плохое, но вы еще не поняли, что? И вы не находите себе места, пытаясь понять, откуда ждать удара? Вот так чувствовала себя и я — только в миллион раз сильнее.
Челюсти болели от сжавшей их судороги, голова напоминала колокол, по которому кто-то неустанно бьет огромным молотом. Когда я не удержалась на ногах и упала, повиснув на руках Китти, она сжалилась и отбросила мысль о прогулках. Мы доковыляли до Исаакиевского собора, и вампирша кое-как дотащила меня до ближайшей скамейки. Я с наслаждением ощутила под спиной твердые доски — даже сидеть мне уже было трудно.
Китти нависла надо мной неотвратимо, как укоры совести:
— Чирик, ты знаешь, что за существо Чиф?
— Нет, — я усмехнулась, с трудом ловя трясущимися губами трясущуюся сигарету в трясущихся пальцах, — и никто не знает. Это тайна всея Института. А что?
Кажется, она стала еще мрачнее, если это было возможно.
— А то, — она помедлила, — что это ненормально. Ты сейчас как наркоман без дозы. Даже хуже. Я такое видела только у нас в коммуне, когда кому-то недоставало крови. На тебя смотреть страшно.
— И при чем тут Шеф?
Китти опустилась на корточки, оказавшись на одном уровне со мной:
— Это началось, как только он исчез. Я не знаю, что там у вас происходит, но у тебя от него зависимость.
— Ну и что? — Я выдохнула облачко дыма, не в силах выпустить струю. — Даже если зависимость. Ну и пусть. Главное, чтобы он был рядом.
Вампирша тихо застонала, прикрыв глаза рукой:
— Понятно, говорить с тобой сейчас бесполезно, — она села рядом, посматривая на меня то тревожно, то сердито. — Знаешь, что еще хуже? То есть тебе-то все равно, но чисто для справки. Я не знаю ни одного существа, которое бы вызывало такую зависимость. И, что намного хуже, Виктор тоже не знает. А он всякого повидал.
Я дернула плечом, что должно было означать полное безразличие. Желудок скрутило — организм отказывался принимать никотин. Похлопав по куртке, Китти вытащила три пустые пачки и покосилась на меня.
— Это за то время, что ты меня ждала? — Я кивнула. — Все, тебе больше нельзя. У тебя организм живой, в отличие от меня.
Я выпустила недокуренную сигарету из пальцев, позволив ей просто упасть на землю, и сложилась пополам, уперев лоб в колени и закрыв голову руками. Китти что-то говорила, но ее слова мало доходили до меня. Весь мир сжался в одну точку, в одно пульсирующее пятно из трех букв — ГДЕ?
Прикрыв глаза, я изо всех сил постаралась подумать о чем-то другом. Не получалось.
Не знаю, сколько времени прошло — наверное, несколько часов. Ощущение было такое, будто мозг обдали ведром холодной воды, а внутри что-то взорвалось — теплое и согревающее.
Я резко открыла глаза и распрямилась, заставив Китти вздрогнуть.
Сумерки. Город потемнел, укрытый серым покрывалом, расцвеченный тут и там проступающими каплями разгорающихся фонарей.
Мысли бились о стенки черепа как каучуковые мячики, пока не выстроились в одну линию. Не говоря ни слова, я вскочила со скамейки и кинулась вперед, почти не разбирая дороги.
Китти пыталась что-то говорить, но я не слушала, и она молча заскользила рядом, неслышной тенью врезаясь в людскую массу, обтекая прохожих.
В какой-то момент я просто побежала.
Вывернула на Невский, бросилась через дорогу — машины, к черту, неважно, вбок, отчаянный вой сигналов, люди, чей-то отборный мат — и дальше назад, к площади. На мгновение притормозила у входа в НИИД, но что-то гнало вперед, дальше, и я послушно бросилась туда, расшвыривая зазевавшихся туристов.
Знаете, так бывает обычно в фильмах. Полный зал, толпа вдруг расступается — и через весь этот зал, через всех этих людей один человек видит другого.
Я увидела его у Столба.
Туристы, байкеры, роллеры — все они исчезли, расступились, как волны Красного моря, сами того не ведая. Я видела его. Живого, здорового, совсем такого же, как вчера.
Шеф стоял у Столба, по вечной привычке убрав руки в карманы брюк, и о чем-то сосредоточенно думал, чуть наклонив голову.
Казалось, плиты Дворцовой обжигали мне ноги через подошву, гнали вперед. Но я знала: нельзя. Одно лишнее движение — и видение пропадет. Стоит лишь моргнуть, обернется простым миражом, случайным прохожим того же роста и возраста. Медленно, осторожно. Шаг за шагом — главное, не отводить взгляда.
Люди вокруг шумели, говорили о чем-то, просили снять друг друга на фоне достопримечательностей, разгоралась подсветка Зимнего дворца — но я не слышала их, не видела их. Мой мир был рядом — всего в каких-то двадцати метрах.
Шаг, еще шаг.
Тихо, очень тихо. Очень медленно. Еще никто и никогда не крался так осторожно, как я, ни один хищник в джунглях, ни один убийца в темном переулке. Шаг. Видение не тает — вот он, живой, как и прежде, двигающийся, дышащий, настоящий.
Шаг, и еще шаг, и еще один.
Он улыбнулся, обнажив белые зубы, и внутри что-то отдалось такой болью, что впору падать на землю.
Шеф еще только начал разворачиваться в мою сторону, его глаза еще только скользнули по моему лицу, узнавая, — а я уже сомкнула руки у него за спиной, свела намертво замком, вцепившись в него, вжавшись всем телом, зарывшись лицом в рубашку, впившись пальцами в прохладную ткань плаща.
Всё.
Я прикрыла зудящие глаза мгновенно отяжелевшими веками и позволила себе, наконец, выдохнуть.
— Ого.
Я вздрогнула. Не может быть.
Голос плетью стегнул по спине, заставляя кровоточить все сознание.
Очень медленно я обернулась.
Рядом, всего в паре шагов, такой же, как и раньше, только худой и небритый, перекинув куртку через руку, совсем черный в свете разгорающихся фонарей и подсветки Дворцовой, чуть улыбаясь обветренными губами, — стоял Оскар.
11
Шефу редко снились кошмары. Точнее, почти никогда. Пару раз за несколько тысяч лет — разве это считается?
Он видел Черну — точнее, то, что от нее осталось. Карцер три на три метра — едва войти и развернуться. Стальные стены без окон, без единой щелочки. Тяжелая железная дверь на механическом засове с забранным решеткой окошком почти у самого потолка.
Дверь открывается, и в камеру входят трое мужчин. Один — молчаливый альбинос — встает у двери, совершенно безучастный. Второй, явно главный, остается у дальней стены, наблюдая. И третий. Самый молодой. На вид — не больше тридцати. Кожа у него очень белая, а волосы очень черные. Они встают полукругом, и самый молодой произносит какую-то резкую фразу на чужом языке.
И тогда она разгибается — медленно, осторожно, предчувствуя удар, которого еще нет. Ожидая удара, привыкнув к тому, что он есть.
Она очень худая — под кожей выпирают ребра, волосы кое-как сострижены, вместо одежды — испачканная майка и какие-то короткие штанишки. Она сидит на полу и дрожит, боясь поднять взгляд. Тот, что моложе, ведет допрос — и получает нерешительные, сбивчивые ответы. Шеферель ничего не слышит, он только видит, как после каждого ответа черноволосый произносит: «Неверно» — и бьет ее с размаху по лицу тыльной стороной ладони. Черна дрожит и съеживается после каждого удара.
Старший наблюдает, альбинос просто ждет.
Наконец допрос заканчивается, мужчины уходят, а Чирик беззвучно плачет, вжав остриженную голову в колени.
Но даже не это пугает Шефа до холодного пота. Когда она наклоняется, он видит, что из спины у нее, кое-как обрубленные у самого основания, торчат обломки крыльев.
Шеферель просыпается, тяжело дыша, слепо глядя в темноту, и чувствует, что температура в комнате упала на несколько градусов. Прикрыв глаза, он пытается прийти в себя, пока стены и окна не покрылись инеем. Медленно, осторожно опускает взгляд вниз.
Она спит. Свернувшись клубком, мерно дышит в его подушку. Шеферель видит, что Черна чуть дрожит от холода, который он устроил в комнате, и укрывает ее своим одеялом.
Она рядом. И никто не отрезал ей крылья.
Шеф сглатывает, пытаясь заставить разжаться пересохшее горло. Медленно трет лицо и бесшумно соскальзывает с кровати. Накидывает брошенную на стуле рубашку и уходит на кухню — курить и думать.
Дым вьется в вытяжку под потолком, кофе шипит в турке, а он все не может найти объяснения. Кошмары — чего проще? Но ему ничего не снится просто так.
Зажав сигарету в губах, Шеферель выливает кофе в кружку и ставит турку под струю воды. Прикрыв глаза, пытается вспомнить лица. Альбинос… его он точно не знает. Два других лица появляются в памяти одновременно, и Шеф вздрагивает — в одном из них он узнает Доминика.
Рука начинает болеть так, будто кто-то вырывает кости прямо через мясо. Шеферель шипит и трет запястье левой, но легче не становится. Через пару минут кожа чернеет, плотнеет и вдруг мгновенно ощеривается тонкими пластинами чешуи. Золотистые когти сантиметров по семь каждый украшают пальцы. Шеф морщится, неслышно плюется, но где-то на самом дне его глаз проступает страх.
Свет в кухне вспыхивает так резко, что на мгновение Шеферель слепнет. На секунду сердце захлестывает паника, но тут он видит, что на пороге стоит Черна — сонная, лохматая, в одной из своих непомерных размеров футболок, заменивших ей ночные рубашки.
— Шеф, — она щурится и трет глаза, — ты хоть иногда спишь?
Опомнившись, Шеферель кидает панический взгляд на свою руку, но с ней все в порядке — обычная человеческая рука, немного узковатая для мужчины. Ничего особенного.
Он выдавливает из себя улыбку, хотя перед глазами стоит та согнутая фигура из сна, и делает большой глоток кофе.
— Иногда сплю, но ты этого не видишь, — сонная Черна не замечает, как дрожит в его пальцах сигарета.
Она скользит взглядом по его взлохмаченным волосам, по расстегнутой рубашке, хмыкает и тянет:
— Пошли обратно? Мне не спится, когда ты не в комнате.
Он кивает, обещает прийти, как только допьет, а сердце бьется как все колокола мира разом. Ему страшно — и за нее, и за себя. Может быть, и правда уехать? Бросить все? Но она… она не поедет. Особенно сейчас, когда вернулся Оскар, — глава оборотней все еще значит для нее очень много. Да и та папка, что он сам оставил для нее на столе. За всей это кутерьмой с Представителями и внезапной ломкой (а ведь он просто спустился Вниз с Оскаром, решив вспомнить былые дни, когда туман они патрулировали вдвоем!) Черна вроде бы забыла о ней, но если только вспомнит и начнет копать… Она уже никогда не уедет.
Шеф вздыхает и прикрывает глаза, пытаясь привести мысли в порядок.
Он не может уехать один. А она не поедет за ним — они не настолько близки. Еще не настолько. Шеф беззвучно смеется сам над собой: за эту долгую жизнь в его постели перебывало такое количество женщин всех рас, что и не сосчитать, но та одна, от которой сейчас зависит так много, спит в ней совершенно невинно, даже не подозревая, что каждую ночь он оказывается рядом. Что иногда позволяет себе осторожно положить руку поверх ее руки, прижаться лбом к ее плечу. Лишь на минуту, пока она не пошевелится или просто не вздохнет чуть глубже. Он отстраняется с такой скоростью, что прогнувшаяся под его телом кровать не успевает принять ровную форму.
Шеф жмурится, сжимая пальцами переносицу. Надо показать ее Борменталю. Завтра же. Сегодня времени не было — разобравшись с возвращением Оскара и спихнув на дежурство эту вампиршу, он остаток вечера провел с Черной. Казалось, все было как обычно: стоило ему вернуться, она успокоилась за считанные секунды. Однако отпускать оборотня Вниз Шеф не решился — не дай боги, опять нападут.
Шеф допивает кофе, ставит кружку на белоснежный, не тронутый готовкой стол и уходит в спальню. Он сядет на самый краешек кровати и будет сидеть там пока она не заснет. А потом — потом он тихонько ляжет рядом и будет слушать, как она дышит в темноте, уверенная, что он защитит ее от всех напастей, и не знающая, что это не так.
На следующее утро Шеф кинулся к Борменталю, как только они приехали в Институт. Черна осталась в кабинете, с удовольствием упав в одно из его кожаных кресел, — с того момента, как она бросилась ему на шею у Столба, прошло чуть больше двенадцати часов, и десять из них она проспала.
Борменталь понимал все без слов. Он осуждающе глянул на Шефереля из-под белого колпака и, не говоря ни слова, двинулся вперед по коридору. Едва достающий боссу до пояса, доктор, тем не менее, заставил его почувствовать себя маленьким ребенком, который натворил дел и теперь не знает, как вывернуться.
Борменталь решительно пресек попытку проследовать за ним в кабинет, и Шеф остался снаружи, подпирать стены. Он пытался прислушиваться, но ничего не вышло — видимо, доктор воспринимал понятие врачебной тайны более чем серьезно.
Шеф расхаживал по коридору туда-сюда, покусывая пальцы, и никак не мог перестать задавать себе один и тот же вопрос: что, если бы он ничего не сделал? «Она бы умерла, — тут же отвечает внутренний голос, — и ты бы потерял лучшего друга».
И остался бы жив. Был в безопасности.
Шеф рассеянно трет правую руку, сам не замечая нервности своих движений. Осмотр все длится, и он не выдерживает — уходит в кабинет к Оскару и там, сидя на столе по своей давней привычке, ничего не говорит, а оборотень ничего не спрашивает, и они прекрасно понимают друг друга.
— Можно меня ненадолго оставить в покое?