Двери в полночь Оттом Дина
— Твоя мать была эмпатом. Довольно сильным. Ее нашел и завербовал Оскар — как оно обычно и бывает. Она быстро развивалась, доросла до того, что он забрал ее к себе в группу, они тогда еще часто работали «в поле». Все бы ничего, но она в него влюбилась… Ужас в том, что чувство оказалось взаимным. Ужас — потому что ее глушило в его присутствии. Она переставала чувствовать и группу, и туман… Это все я узнал уже позже, они скрывали, боясь, что я переведу ее в другую группу или вовсе сниму с работы…
Он сделал паузу, чтобы прикурить новую сигарету от кончика старой.
— И вот она однажды не услышала возмущение тумана. И попала в лапы Представителя. Я говорил тебе, еще давно, что человек — лекарь или эмпат — не может с ним справиться. Не знаю уж, как Оскару удалось ее отбить, но он смог это сделать. Она ужасно пострадала. Он привез ее в госпиталь на себе, сутки было непонятно, что с ней дальше будет, выживет ли она.
Поймав мой осознающий взгляд, Шеф кивнул:
— Да, это и была та самая «автокатастрофа», о которой она говорила.
— Но это звучало так искренне!
— Послушай, — Шеф отвернулся и опустил голову. — Сейчас я скажу тебе неприятную вещь. Мы секретны. Чир, более чем. Мы не могли допустить ошибки. А работать она больше не могла — нигде и никак. Никакой утечки информации нельзя было допустить. И мы… Я. Лично я приказал стереть ее память.
Пару секунд я смотрела на него, не шевелясь:
— Жестоко.
— Да, — он пожал плечами. — Такие условия, такая работа. Ее травма повлекла за собой лишение способностей. Поверь, в другой ситуации я бы избежал этой меры, но тут… Я ценил ее и знал, что она значит для Оскара. Но выбора не было. Когда опасность миновала, ее перевезли в обычную больницу прежде, чем она очнулась. Там уже все было привычно… Она ничего не вспомнила.
— И его?..
— И его. Он мотался туда, к ней. Не входил, конечно, а просто стоял в коридоре, но она его не узнала. Однако состав не идеален, какие-то отрывки все равно остаются. Сны, одни слова кажутся более привычными, чем другие. Пришлось составить ей огромную «легенду» — нашли человека, который сказался ее научным руководителем в институте, объяснил, что она занималась мифами и легендами, поэтому и привыкла ко всякой чертовщине… Она жила обычной жизнью. А потом встретила своего мужа. Все это время Оскар следил за ней.
Я вздрогнула:
— Все эти годы?!
— Да. Практически. Помимо своей основной работы. За ней и за тобой…
Он снова сделал паузу, собираясь с мыслями.
— За мной?..
Шеф невесело ухмыльнулся:
— А как ты думаешь, кто вызывал скорую, когда ты первый раз превратилась? Когда он заявился ко мне со словами, что ты оборотень… О, это было уже слишком. Но оставить тебя без присмотра — ты же видела, что с тобой творилось, это было невозможно. И мы решили делать вид, что ничего не происходило. Что ты просто… просто девушка.
Мне показалось, что я вижу только вершину айсберга и, даже если Шеф сейчас расскажет мне все, все равно останется ощущение, что это только полуправда или четвертьправда, а вокруг меня только вранье и недоговорки.
— Но сказать оказалось проще, чем сделать. Даже для меня. Что уж с ним творилось… По мере превращения и изменения организма ты менялась и внешне — сама заметила. И все больше стала походить на мать. Представь, что он чувствовал, — Шеф придавил в пепельнице окурок. — Каждый день видеть женщину, которую когда-то любил! Тут недолго и умом тронуться. Вот и сматывался от тебя иногда, предоставляя мне со всем разбираться.
Человек, которого я искренне и беззаветно любила, любил мою мать. И видел во мне ее. Боги, дайте сил…
Шеф молчал, ожидая, пока я уложу все в голове. Он все еще придерживал меня за плечи, и я послушно опиралась на него. До меня вдруг дошло, что в этом мире у меня больше никого нет…
Я вспомнила отца. Бледный силуэт, который я больше никогда не видела с той ночи, как он ушел. Что я скажу ему? Он простой человек, далекий от всего этого. И тут сердце у меня сбилось с ритма:
— А Оскар не?!..
— Нет, — Шеф убежденно покачал головой. — Он тебе не отец.
— Но…
— Чирик, — он вздохнул и, повернувшись, посмотрел на меня мягко и сочувственно, — я понимаю, что тебе бы этого хотелось. Но он не твой отец.
Он помолчал.
— Он проверял. Но, может быть, он единственный, кто сейчас полностью тебя понимает.
Я поспешно кивнула, стараясь дать понять, что все нормально. Почему-то стало удивительно обидно, что этот человек — это существо, — которое могло бы быть мне самым близким человеком на земле, совершенно мне чуждо. Наверное, я просто нуждалась в ком-то.
— Есть еще кое-что.
— Что еще? — произнесла я глухо, разглядывая ворсинку на ковре под ногами.
— Тот, за кем была замужем твоя мать, — тоже не твой отец, — Шеф пожал плечами. — Вот такая Санта-Барбара.
Я прикрыла глаза и ничего не сказала. Моя привычная жизнь, насколько привычной она могла быть после всего, несколько раз восстала из пепла и снова взорвалась за последние пару часов. Мне надо было строить ее заново, проводить новые логические цепочки — а у меня просто не было сил. Я устало кивнула:
— А кто отец?
— Не знаю.
— Не верю.
— Правда не знаю, — Шеф обернулся ко мне, — честное слово.
Этот полудетский оборот вдруг показался мне таким неуместным, таким забавным, как будто нам лет по пять и мы сидим в песочнице. Я рассмеялась. И смеялась, и смеялась, и все никак не могла остановиться… Шеф легонько шлепнул меня по щеке и протянул сигарету. Я взяла ее и рухнула обратно на кровать — спина перестала держать.
— Я знаю, всего много, — Шеф оглянулся ко мне, опираясь на постель. Лицо его легко озарилось угольком сигареты. — Но так уж получилось. В других обстоятельствах ты бы просто ничего не узнала. Или узнала позже, когда пришло бы время. Но сейчас может быть важна каждая деталь…
Я медленно кивнула, выпуская в потолок дым. Во мне все еще было пусто. Во мне все еще ничто не могло удивиться. Мысли теснились в голове, одна цеплялась за другую, и в итоге я никак не могла нащупать что-то важное… Наконец оно выступило вперед:
— Доминик.
— Да, Доминик… — Шеф вздохнул и протянул мне руку, помогая снова сесть. — Это долгий разговор. А у тебя последняя сигарета.
— А еще есть? — Я опасливо покосилась на скуренный почти до фильтра бычок.
— На кухне, — Шеф мотнул головой в сторону противоположной стены. — Как думаешь, осилишь путешествие через половину квартиры?
— Попробую, — я чуть улыбнулась. Но это показалось мне кощунством.
— Давай-ка, — он встал, протянул мне руку и легонько дернул вверх. Голова закружилась, ноги почти сразу подкосились, я охнула и начала было падать назад, но Шеф успел подхватить меня и закинуть одну руку себе на плечи. — Хороша…
— Это ты меня опоил, — я, как могла, пожала плечами. — Кстати, а где я, вообще?
— Вообще, ты у меня.
Во мне шевельнулось удивление:
— А почему?
Он пожал плечами:
— Не знаю. Просто подумал, что так ты будешь сохраннее. Я уже не знаю, какое жилище безопасно. Могу ручаться только за свое.
— А.
— И пока что ты останешься здесь. Пока ситуация не стабилизируется. Не волнуйся, я дома почти не ночую, — поспешно добавил он.
— А лучше бы ночевал.
Шеф чуть не споткнулся, его резные брови поползли вверх.
— Мне… — вздохнула и отвернулась, — мне страшно. Нет, не страшно — жутко.
Я посмотрела на него, чувствуя себя ужасно. Ужасно беспомощной, ужасно маленькой, ужасно слабой.
— Ок, — он кивнул, — буду ночевать. Не проблема. Места много.
Кое-как мы доковыляли до кухни, которая аппендиксом располагалась в конце этой огромной комнаты. В темноте я мало что видела, да еще и одурманенная той гадостью, что вкалывали мне эти дни. В свете улицы я рассеянно отметила, что кухня отделана черным мрамором и увешана кучей всякой утвари, которой явно никто не пользовался. Однако джезва стояла на плите, а значит, Шеф хотя бы варил себе кофе.
Прислонив меня к столешнице, он стремительно перебрал несколько навесных шкафчиков — я не успела даже разглядеть коробки. За одной из дверец оказалась свалка блоков «Парламента». Мы, не сговариваясь, взяли себе по две пачки и закурили из третьей. Я щурилась и смотрела за окно, где в тишине дремал город. Ходили какие-то люди, и никто не знал, что происходит. Это было так странно — мир рухнул, а все осталось на своих местах. Мне хотелось высунуться из окна и закричать: «Женщину задрал оборотень!» — но они сочли бы меня просто сумасшедшей. На долю секунды мне показалось, что я просто тень в этом городе, что меня просто нет…
— Я сделаю нам кофе, — Шеф отвернулся к плите, начал чем-то брякать и шуметь, не вынимая изо рта сигареты.
— Шеф, а где твои родители? — Я выпустила ему в спину струю дыма.
Он вопросительно хмыкнул.
— Ну ты ведь не человек…
— Намекаешь, что они могут быть живы?
Я неопределенно пожала плечами.
— Нет, Чирик, — он сделал паузу и, повернувшись ко мне от плиты, выпустил дым из ноздрей. — Их убили. Всю мою семью…
Слова чуть было не сорвались у меня с губ, но я вовремя взяла себя в руки. Он посмотрел на меня и чуть улыбнулся:
— Да, ты права, я тебя понимаю. Ты ведь это хотела сказать?
Я кивнула, сглатывая ком в горле.
— Прости, это… нехорошо, такое говорить.
— Все в порядке, — он сделал шаг вперед и осторожно меня обнял. Я послушно уткнулась ему в грудь, промокая о рубашку снова набежавшие слезы. — Это было очень давно.
— Насколько давно?
— Достаточно, Чирик. Почти шесть тысяч лет назад.
3
— Ох ты ж господи!..
Я поспешно накинула халат и затянула пояс. Спина немного ныла от так и не прорезавшихся крыльев, кости побаливали от не вышедшего напряжения перед трансформацией.
— Прости, — я неловко забрала у Шефа пакеты с едой, которые он принес, и потащила их на кухню. — Оскар когда-то говорил, что долго не обращаться сложно, я тогда не обратила внимания. А он был прав — у меня все тело выворачивало просто, как при гриппе, знаешь?
Шеферель снял перчатки и медленно прошел за мной на кухню, прислонившись к косяку.
— Вообще-то нет, не знаю. Ко мне человеческие хвори не липнут.
— Везет, — я раскрыла один из пакетов, и на меня пахнуло теплой лапшой с говядиной, — грипп — это просто отвратительно. Где есть будем?
Я подняла на него взгляд, но Шеф смотрел куда-то как будто сквозь меня, взгляд его затуманился…
Я щелкнула пальцами у него перед носом:
— Босс, прием! Где есть будем?
— А! — Он встрепенулся. — Да давай в гостиной, я «Другой мир» притащил — посмеемся.
Я кивнула и потянулась за тарелками.
— Раздевайся и тащи диск.
Он кивнул и вышел, на ходу скидывая плащ.
С того страшного дня, когда я очнулась от дурмана в темной комнате и услышала правду про свою мать, прошло уже немало времени. Сначала мне было плохо, потом пусто, потом снова плохо… Шеф всегда оказывался рядом, терпеливо успокаивая меня, выслушивая многочасовые жалобы и всхлипы. Былая холодность исчезла без следа, и я могла сказать, что вряд ли кто-то из близких когда-либо относился ко мне теплее и внимательнее.
Потакая моей паранойе, он оставил меня жить у себя, да и сам зачастил домой, хотя раньше, насколько я могла вспомнить, постоянно торчал на работе, как будто живя в Институте. Отгороженная от всего остального мира, я привязалась к нему гораздо больше, чем за все прошлое время. Даже совместный спуск Вниз не мог сблизить нас больше, чем это проживание под одной крышей.
Я засыпала и просыпалась когда того хотел мой организм, не обращая внимания на часы, которых, казалось, и вовсе не было в этом доме. Мне была предоставлена вся его огромная кровать, а сам Шеф, кажется, вообще никогда не спал. Если мне случалось просыпаться ночью, то я часто видела его темный силуэт на фоне ночного города, когда он курил у окна. Первое время меня часто мучили кошмары, и каждый раз, когда я просыпалась с криком и бешено бьющимся сердцем, он уже оказывался рядом, успокаивающе гладя меня по голове или тихо обнимая за плечи. Я утыкалась в его плечо, как всегда пахнущее ветром и морем, и засыпала. За эти недели он заменил мне брата, которого у меня никогда не было, и отца, которого я, как выяснилось, никогда и не знала.
Смотреть фильмы про вампиров и оборотней уже вошло у нас в привычку, благо кинематограф поставлял их в избытке. Сначала Шеф принес «Дракулу Брема Стокера» Копполы, просто чтобы отвлечь меня и заодно пообсуждать превращение фактов в легенды, потом были «Интервью с вампиром» и «Королева проклятых», потом что-то еще — и так мы медленно перебрались с фильмов серьезных на откровенное «мыло», над которым уже ржали так, что чуть не подавились едой. Вот тогда, глядя на сверкающую кожу Эдварда и представляя, что бы с ним стало, встреть он Виктора, я и научилась заново улыбаться.
Шеф понимал меня как никто другой — в конце концов, хоть и много лет назад, но он тоже прошел через эту потерю. И рядом с ним я могла вести себя откровенно: плакать, не волнуясь, что меня посчитают нюней, или смеяться, не боясь осуждения. «Продолжать жить не значит предать память тех, кто любил нас, — как-то сказал он, когда поздней ночью я вдруг снова расплакалась после какой-то комедии, которую мы смотрели вместе с ней, — единственное предательство — это забвение».
О моем выходе обратно на службу пока что речи не заходило, как и о выходе из дома вообще. Я до сих пор не знала, где расположена квартира Шефа, потому что даже вид из огромных окон, хоть и был прекрасен, не давал никаких подсказок: стоило мне начать вглядываться в дома, они как будто уходили из фокуса, и я не могла узнать ни одного здания.
Единственный день, когда мне пришлось покинуть свой новый дом, был днем похорон. В какой-то момент встал вопрос о том, надо ли сообщать о случившемся моему «отцу», но они с мамой были в разводе уже больше пятнадцати лет, и вероятность, что он начнет ее искать, равнялась примерно нулю. А больше у нас никого не было — мамины родители давно умерли.
Шеф накачал меня какими-то успокоительными, но меня все равно трясло как в ознобе, а ноги подгибались. Он усадил меня в свой «майбах», который теперь водил очередной Затылок, и ушел, потому что ему пришлось заниматься организацией.
Машина скользила вперед, а я пыталась взять себя в руки. За окнами мелькала предрассветная хмарь, и я рассеянно отметила, что кто-то сейчас ушел на дежурство. Дома проплывали мимо — безликие, глухие, одинаковые — и я вдруг поняла, что совершенно не понимаю, где мы. На мой вопрос Затылок ответил, что за городом, — оказывается, у Института свой участок. Для кладбища.
Машина незаметно притормозила, прошуршав шинами по опавшим листьям, и дверца открылась. Я медлила, не в силах заставить себя выйти. Снаружи было хмуро, небо заволокло тяжелыми белыми облаками, сквозь которые не пробивалось солнце. В воздухе пахло сыростью и осенью. Я невольно поймала себя на мысли, что ей бы понравился такой день…
Выйдя из машины, я на мгновение замешкалась, не зная что делать. Легкий ветер доносил такое множество запахов, что голова начинала кружиться, но главным был запах… покоя. Я никогда не сказала бы, что у состояния есть запах, но это было именно так. В горле встал ком, но этот странный запах подействовал неожиданно успокаивающе — я вдруг поверила, что там ей спокойнее. Лучше. Проще. И, может быть, там она наконец обрела память. Я невольно подняла голову вверх, вглядываясь в безликое белесое небо.
Мне на плечо легла рука Шефа:
— Пойдем.
Никаких объятий, никаких пустых, ненужных слов. Я была ему благодарна.
Мы прошли совсем недалеко, когда я увидела небольшую группу людей, стоящих рядом. Они оглянулись, ожидая пока мы подойдем. Я осторожно огляделась, выискивая знакомые лица. Вел, сочувственно смотрящая на меня. Черт, мрачный и опустивший глаза. И Оскар. Лохматый, исхудавший, заросший, с ввалившимися щеками и черными кругами под сумасшедшими глазами. Он обжег меня взглядом и отвернулся. На мгновение мне стало обидно — у нас с ним было одно общее горе, но он предпочел отвернуться от меня.
Шеф чуть сжал плечо — самую каплю, как будто говоря, чтобы я не обращала внимания. Я так же незаметно кивнула.
Вел едва заметно тронула меня за руку.
— Чирик, я не знала, что она твоя мать, — тихо проговорила эмпат, — мне… правда жаль.
Я кивнула, смаргивая выступающие слезы. Она и правда чувствовала то, что говорила.
Я встала рядом с Шефом, все еще придерживающим меня за плечи, и опустила взгляд. Боковым зрением я видела что-то темное и прямоугольное, но все равно не могла заставить себя прямо посмотреть на гроб. Просто не могла — казалось, если я это сделаю, то окончательно признаю, что она мертва. У меня в голове никак не укладывалось, что вот там лежит моя мать, которую я всегда помнила такой живой и энергичной. А теперь глаза у нее закрыты, а руки сложены на груди. И она лежит там в таком покое, какого никогда не знала при жизни…
Я подняла взгляд на гроб. Черный, аккуратный, закрытый. Ей бы понравил… Господи, да что же за абсурд я несу? Кому может понравиться собственный гроб?! Я всхлипнула и стерла слезы рукавом. Шеф отпустил меня и вышел чуть вперед:
— Обойдемся без речей, мы тут и так все всё прекрасно знаем. Сколько бы лет ни прошло, я все равно считаю ее погибшей на службе, — он на мгновение замолчал. — Все остальное — моя вина и моя… ответственность, — он опустил голову, не смотря ни на меня, ни на Оскара. — Прощай и прости.
Нестройный хор, к которому невольно присоединилась и я, повторил за ним: «Прощай и прости». Что бы там ни было, в кого бы на самом деле ни метил Доминик — я все равно чувствовала себя виноватой.
Гроб стал опускаться в землю.
Вот и все.
Домой я ехала одна — у Шефереля оказались дела настолько срочные, что ему пришлось бросить меня и умчаться в Институт. Я знала, что просто так он бы меня не оставил, так что только кивнула, а он пообещал вернуться поскорее. В машине показалось неожиданно холодно. За все время до дома я не шевельнулась, продолжая тупо смотреть в окно.
В квартире пусто и тихо. За окнами снова начала сгущаться тьма, и я совершенно потерялась в течении времени. Не включая света, я стояла у окна, бессмысленно разглядывая непонятный пейзаж знакомого города, переводя взгляд с одного здания на другое.
С опозданием заметив, что так и стою одетая, я прошла было в прихожую, но тут взгляд мой невольно зацепился за большое зеркало, повешенное на стене рядом с окном. Оно доходило почти до пола, так что я спокойно могла видеть там всю себя. Я остановилась, вглядываясь в собственные, но все еще непривычные черты. Та, кого я привыкла там видеть — невысокая, полноватая, с серыми волосами, — она исчезла уже давно, я знала. Но из зеркала на меня смотрела… не я. Черные волосы, падающие на плечи, утончившиеся черты лица, исхудавшая фигура… С этим человеком я привыкла курить на балконе в предрассветных сумерках, привыкла пить кофе по утрам и обсуждать прошедший день — но никак не видеть в зеркале. Глупо и больно, но из зеркала на меня смотрела моя мать.
С трудом понимая, что делаю, я схватила со стола нож, который остался после вчерашнего ужина, и, собрав волосы в хвост, рубанула наискось. Мне было все равно, какой я стану, единственное, чего мне хотелось, — перестать быть ей. Перестать видеть это молчаливое напоминание о прошлом, которого не знала, перестать чувствовать себя виноватой в том, чего не могла изменить.
Короткие пряди рассыпались вокруг головы, попадая в глаза. Откинув в сторону нож, я сползла на ковер, поминутно стирая со щек дорожки слез.
Вернувшийся домой Шеф ничего не сказал. За что я была ему благодарна.
Это был мой второй самый трудный день. Потом медленно стало делаться легче — по чуть-чуть, по крохотному шажочку. Боль уходила, оставалась грусть. Так, день за днем, я возвращалась к обычной жизни.
Шеф часто оставался сидеть рядом со мной на кровати, дожидаясь, пока я усну, и рассказывал новости с работы. Сначала — просто факты. Дальше — какие-то истории и случаи. Потом — забавные ситуации. Мягко и аккуратно он подталкивал меня к той жизни, в которую рано или поздно мне предстояло вернуться. И я засыпала, чувствуя, что рядом со мной находится кто-то близкий и родной. Единственный, кого я могла назвать своей семьей.
4
— Черна? Давай, открой глаза, очнись…
— Ммнн…
— Ты вся горишь. Тебе не стоит спать сейчас. Черт, да у тебя температура, наверное, под сорок. Черт.
Меня колотит.
— Я сейчас отнесу тебя в ванную. Слышишь? Наберу холодной воды, может быть, тебе станет лучше. Если нет — поедем в Институт. Черт знает что с тобой такое происходит…
Я едва чувствую его руки под собой, когда он поднимает меня с кровати и несет через квартиру. Шум воды, потом погружение. Сначала я вздрагиваю от ледяного прикосновения, но постепенно делается легче.
Шеф опускает прохладную ладонь мне на лоб, и это дико приятное ощущение. Я с трудом открываю глаза. Чувство такое, будто туда засыпали угли — больно шевелить, больно смотреть, больно моргать, и я с тихим стоном снова закрываю их.
Провал.
Следующее, что я слышу, — тихий голос Шефа. Вода все еще касается моего тела, но она уже порядком нагрелась и не приносит того облегчения. Тихо мычу, пытаясь привлечь к себе внимание, и Шеф поспешно сворачивает разговор. Он наклоняется ко мне:
— Ты слышишь меня?
Я пытаюсь кивнуть, но затылок отдается адской болью.
— Открой глаза, если слышишь меня, нам надо выбираться из этого.
Осторожно приоткрываю веки. Самую чуточку. Шеф предусмотрительно выключил свет в ванной и поставил пару толстых свечек. Мне хочется смеяться от иронии ситуации: свечи, ванна, мужчина и женщина! Больной оборотень и… черт-те кто.
— Черна, я говорил с Борменталем. Когда ты последний раз превращалась?
Вот он, вопрос, на который мне совсем не хочется отвечать. Совсем.
С трудом разлепить потрескавшиеся губы. На трещинках выступает кровь.
— Не помню.
— Точнее?
— Пару месяцев назад?
— А по-моему, еще раньше, — пауза. Я смотрю на него и вижу складку между русых бровей. Кажется, он и правда озабочен. Надо же. — У тебя ломка. Тебе надо превратиться. Почему ты этого не делаешь?
Вот оно. Точка невозврата.
Я прикрываю глаза, потому что мне не хочется видеть выражение его глаз в тот момент, когда я произнесу ответ. Я глубоко вздыхаю, и вода надо мной колышется — забавно, я только сейчас понимаю, что все это время Шеф одной рукой прижимает меня к дну ванны. Точно, полые кости… Почему-то эта картина, которая отпечатывается в мозгу до того, как я закрываю глаза — рука Шефа в белоснежной рубашке, удерживающая меня под водой, этот намокший рукав, который он даже не завернул, — все это навевает на меня странное ощущение покоя, и я наконец произношу, еле слышно, ободранным горлом:
— Я не могу. Больше не могу.
Когда я вновь прихожу в себя, мир кажется уже не таким ужасным местом. Голова болит, и тело ломит, но не так сильно, как раньше. Я лежу на прохладных простынях, и меня сковывает такая слабость, что я не могу пошевелить даже рукой.
Воспоминание о признании наваливается свинцовой плитой, и на глазах выступают слезы. Теперь для меня все кончено — кому нужен оборотень, который не может обернуться?
— Знаешь, мне начинает казаться, что ты слишком часто плачешь в моей постели — какая-то неприятная привычка, — он садится на край рядом со мной и смотрит долгим внимательным взглядом. Я не отвожу глаз, но сил хватает только на то, чтобы чуть повернуть голову. — Ты думаешь о том, что с тобой будет?
Я осторожно киваю, все еще помня про адскую боль в затылке.
— Ну, если ты так и не превратишься, то скорее всего просто сойдешь с ума, — его голос так спокоен, что это почти бесит. Спокоен как всегда, когда он говорит с кем-то и объясняет неприятные вещи. Там, в ванной, удерживая меня под водой, он был совсем не таким. — Причем в крайне неприятной для тебя обстановке. Ты знаешь, что оборотни могут выдерживать температуру до сорока пяти градусов? Ну так вот, твое тело может разогнаться до пятидесяти, а то и больше. У тебя просто вскипит мозг. Не смотри на меня так, мне надо, чтобы ты поняла всю серьезность ситуации.
Я внезапно всхлипываю.
— А вот плакать не надо. Хотя, может быть, и надо — я не знаю точно, что спровоцирует твое превращение. Черна, — он наклоняется ко мне, сверля взглядом, — ты только не думай, что ты первый оборотень, у которого проблемы, ладно? Мы тебя превратим.
Во мне зарождается крохотный огонек надежды. Я готова на что угодно. Все равно вряд ли будет хуже того, через что я уже прошла.
— Правда? — Я чуточку улыбаюсь.
Шеф тоже чуть улыбается, и напряжение спадает.
— Времени у нас мало. Борменталь сбил тебе кое-как температуру, когда она перевалила за 42 градуса, но ты понимаешь… — Он серьезнеет, и складка возвращается на свое уже привычное место меж идеальных бровей. — Я не знаю, что сможет заставить тебя превратиться. Но мы найдем. Ты превращалась с похорон?
Я невольно отвожу взгляд, как будто сделала что-то плохое:
— Нет. Пыталась, но не получалось. Ты говорил, что оборотнями движет ярость, но ее во мне больше нет. Все тонет в…
— Грусти?
Осторожно киваю.
Шеф молчит. Он прикусывает губу, и это мимолетное движение кажется настолько человеческим, настолько непохожим на него, что меня вдруг пробирает смех.
Голова начинает кружиться, и я проваливаюсь в сон. Последнее, что я чувствую, — его руку, легко гладящую меня по волосам.
Дождь снаружи лил с такой силой, что это было слышно даже через наушники с орущим в них роком. Кое-как поднявшись с постели, я проковыляла к открытому окну и опустилась на подоконник, прижавшись лбом к холодному стеклу.
— Зачем ты встала? — Из темного угла появился Шеф в своей неизменной чуть светящейся в темноте белой рубашке.
— Ты хоть иногда спишь? — Я смотрела на ночной город, следя, как крупные капли летят вниз.
— Я уже достаточно выспался за свою жизнь, — он подошел ко мне и положил прохладные руки на плечи. — Пока ты болеешь, я вполне могу покараулить.
Я молча накрыла его руку своей, не отрывая взгляда от улицы. Я так и не могу превратиться, и температуру уже не удается сбить.
— Я умру?
Он вздохнул за моей спиной и уткнулся мне в макушку подбородком:
— Не для того ты выжила после прямого удара в сердце, чтобы сейчас умирать от температуры и невозможности обратиться. Но… ты очень стараешься.
Я хмыкнула:
— Твое чувство юмора меня всегда восхищало.
— От того, что я буду заливаться тут слезами, никому легче не станет.
Я обернулась, чуть пошатываясь от головокружения.
— Ты бы плакал, если бы меня не стало? — Мне не удалось сдержать улыбку, и Шеф это оценил:
— Ох уж мне эти оборотни! — Он приложил сладостно-прохладную руку мне ко лбу. — При смерти, а все равно флиртуете!
Улыбка упала с моего лица и разбилась. Я подняла на Шефа глаза, пытаясь разглядеть его лицо в свете уличных фонарей:
— А ведь у меня никого нет. Шеф, ты понимаешь, что, если меня не станет, вам даже сообщать никому не придется! — Я стремительно скатывалась в истерику, но не могла остановиться. — У меня, кроме тебя, никого нет! — Я шумно всхлипнула, и этот звук как будто перекрыл шум дождя. — Даже Оскар меня бросил!
— Тш… — Шеф обнял меня и прижал к себе, но я все никак не могла остановиться. Он начал покачивать меня из стороны в сторону, как маленького ребенка, осторожно поцеловал в лоб. Я чувствовала себя такой беспомощной, такой одинокой, что внезапно для себя самой потянулась вперед, ловя это столь редкое для меня теперь ощущение ласки.
Он коснулся губами виска, заплаканных глаз, щеки, губ…
Я отстраненно отмечала, что происходит что-то не совсем нормальное и обычное, но все эти факты падали в какую-то вязкую горячую вату, которая заполняла меня и не давала ничему пробиться к сознанию.
Шеф легко поднял меня на руки, как уже не раз делал в последнее время, и снял с подоконника, на секунду оторвавшись и заглянув мне в лицо. Взгляд у него был странным, а вечно холодные голубые глаза будто горели каким-то внутренним светом.
Он отступил от окна, прижавшись щекой к моей опущенной ему на грудь голове. Несколько шагов в темноте — и мы оказались на крыше, под тяжелыми каплями дождя и ласковым лунным светом. Я успела заметить, что пейзаж вокруг совершенно мне незнаком, здания выглядят непривычно, а вдалеке виднеется гора.
Поставив меня на ноги, он коснулся пальцами моей щеки, убрал за ухо стремительно намокающие волосы.
— Я не могу позволить тебе умереть, — на его лице вдруг отразилась такая боль, что у меня заболело в груди. — Не сейчас. Не тебе, — он попытался улыбнуться, но только дрогнули уголки губ. — Не после всех этих лет.
Я молчала, пытаясь осознать происходящее. Футболка, заменяющая мне ночную рубашку последние недели, промокла и выставила напоказ исхудавшее тело. Шеф опустил взгляд и медленно провел пальцем по выступившим ключицам, по впадине у талии. Потом наклонился и коснулся губами моей шеи, где-то в том самом месте, от которого сердце ухает и сбивается с ритма.
— Прости.
С этими словами он обнял меня и рухнул с крыши вниз.
— Знаешь, это было рискованно.
— Знаю, — Шеф оглянулся, следя, как я осторожно отдираю его белоснежную некогда рубашку от его же окровавленной спины. — Но ты никак не хотела поправляться мирными путями.
Я пожала плечами, и он показательно зашипел, так как стремительно коричневеющая ткань тоже дернулась.
— Извини.
— Да нет, знаешь, твои когти в моей спине — я бы даже не против, только в другой ситуации… ай!
— Ох уж мне эти непонятно кто, — передразнила я начальство, скидывая изодранную рубашку на пол, — кровью истекают, а все равно флиртуют! Где у тебя аптечка?
Шеф отмахнулся одним изящным движением:
— Отродясь не было.
— Как так?!
Читать бесплатно другие книги:
