У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий
А Петушок все вертится и приговаривает:
– Ребята, отпустите… ему ведь больно… – и все заглядывает мне снизу вверх в глаза.
Оказывается, своим поведением я уронил честь нашего двора. И теперь, чтобы смыть позор, мы должны идти всем коллективом.
Ну, и пошли, человек, наверно, двенадцать, или пятнадцать. Все, конечно, приосанились, и каждый поправил кашне. А Двор Иваныч даже начистил сапоги, я ему еще выносил гуталин.
Сначала громыхали по булыжнику переулками, а потом такой сомкнутой шеренгой по Маросейке. На весь тротуар. И все от нас с уважением шарахаются. Или с почтением жмутся.
Когда я ходил на них смотреть один, то все старался вспомнить, какие у фиксатого пальцы и какая все-таки падла Сема, а теперь, когда нас такая кодла, а их всего только пятеро, то как-то вдруг сделалось фиксатого жалко. Не то чтобы жалко, а просто расхотелось его бить.
Я его, правда, тоже схватил двумя пальцами за нос, но бить не стал. Немного подержал и отпустил. Он еще у меня попросил прощения.
– Извини, – говорит, – друг, обознался. – И я его извинил.
А те, четверо, поджали хвосты и сидят, помалкивают. Как бы тоже не схлопотать.
А Бабон все-таки фиксатого ударил. И Андрюша тоже. Двор Иваныч держит, а Андрюша с Бабоном бьют. И даже Петушок – тоже ткнул. «За нашего Сундучка».
А когда вернулись во двор, то ребята мне сделали «крылья». За то, что я фиксатого пожалел.
Колька Лахтиков сел мне на спину, а Бабон с Андрюшей выкрутили каждый по руке. И потом на каждое крыло нажимают… Пока не закричу.
Фамильная драгоценность
1
Мы перекатываемся по ковру и, сцепившись, продолжаем сопеть…
Я давлю на него сверху – и осталось уже совсем немного: еще чуть-чуть поднажать – и коснется… Нет, все еще извивается… Но вот, наконец, припечатал. Я положил Виталика на лопатки.
Потом позвали пить чай. Все сидят за столом и, прихлебывая, уплетают «бабушкин хворост». А Виталик исчез…
А потом надо ехать домой, а у меня все пальто сзади изрезано. Бритвой.
И Виталика отлупили.
2
Виталик проиграл мне в «рамса». Играли наличными.
Сначала проиграл я и отдал. А потом отыгрался, но Виталик не отдает. У него нету денег.
Я решил сделать Виталику «штопор» и уже схватил его за шиворот. Но Виталик закрыл голову руками и сказал, что отдаст. Поедем к его матери, и он у нее возьмет.
Виталик спрятал колоду в карман, и мы поехали к тете Вале на работу. Тетя Валя работает в «первом отделе».
Мы подошли к подъезду, и Виталик мне велел подождать: он только одну минуту…
Я простоял часа два, но Виталик все еще не появился. Наверно, совещание.
Тогда я тоже вошел и, нажав на кнопку, спросил, скоро у них там закончится? Но, вместо ответа, послышался лай. А с другой стороны подъезд выходил в проходной двор.
3
В передней раздался звонок, и я побежал открывать. И Виталик оказался точным: Дуняша только что ушла на рынок.
Я придвинул Виталику тапочки и, распахнув в столовую дверь, пригласил его к стеллажам. В столовой у нас библиотека.
Виталик залез на стул и велел принести сумку. Я сходил на кухню и принес. Виталик наклонился и передал мне книгу. Я бросил ее на дно. Опять наклонился и снова выпрямился… Сумка наполнилась.
Виталик слезает со стула, и я смотрю на его работу: там, где только что стояли книги, теперь пустые места.
Перехватив мой взгляд, Виталик задумывается… Опять залезает на стул и загораживает пустые места книгами из второго ряда.
4Возле входа в букинистический я и мой двоюродный брат.
– Подожди… – деловито бросает мне Виталик и, выхватив сумку у меня из руки, скрывается.
Я стою и жду… А Виталика все еще нет. И я начинаю нервничать. А вдруг и здесь, как в министерстве, черная лестница.
Но вот, наконец, выходит. И вместе с Виталиком – лоб. У этого уже усы. Скорее всего и паспорт. Без паспорта книги не принимают.
Тот, что с усами, протягивает мне петушка. Я смотрю на квадрат подбородка: по пробивающейся щетине уже давно плачет бритва.
Отпустив мою ладонь, усатый поворачивается к Виталику и, дотронувшись до его локтя, вытаскивает из бумажника четвертак. Вручает его Виталику и, похлопав меня по плечу, растворяется в толпе.
Свернув четвертак в несколько раз, Виталик засовывает его в пистон и вынимает из кармана пятерку. Но мы же с ним договаривались на половину.
Я хватаю Виталика за лацкан и делаю ему замечание.
– Гони, – стыжу его, – сука, еще семь с полтиной!..
Но Виталик со мной не согласен: ведь это же совсем и не четвертак.
– Ну, хочешь, – уворачивается, – докажу?
И, выдернув из пистона десятку, оставляет мне на память оторванную пуговицу.
5Колька Лахтиков дал мне напрокат двухорловый гривенник.
У двух обычных монет на каждой нужно стереть напильником по решке и потом их аккуратно склеить.
Орлов склеивали на заводе шарикоподшипников Башмаку. Еще когда он был на свободе. А когда Башмак сел, то в качестве фамильной драгоценности они перешли по наследству Кольке.
Для поднятия духа сначала не помешает и проиграть, а когда потеряет бдительность, незаметно подсунуть. И тогда, сколько ни бей, все равно в результате орел, и теперь можно зажать в кулаке хоть целый слиток золота.
И эту волшебную монету я решил подложить своему братишке. Но когда мы приехали к бабушке Груне, то у Виталика, оказывается, еще со вчерашнего вечера скарлатина.
Но Колька мне не поверил, и все равно пришлось платить. И целую неделю я каждый день ему выносил по грецкому ореху.Ромео и джульетта
Из подъезда распахивается дверь и, следом за кудрявой болонкой, укорачивая поводок, выскакивает Моисей Самуилович.
– Смотгите, Мойша!.. – передразнивая Моисея Самуиловича, пискляво картавит Колька Лахтиков, и сорвавшийся с лавочки Бабон выволакивает из подвала огромного черного кобеля.
Смуглолицый Ромео пристраивается к белокурой Джульетте, и та начинает панически визжать. Обступив любовную пару, собирается толпа карапузов. Стоят и смотрят…
– Мегзавцы… какие мегзавцы… – теперь поднимает визг и Моисей Самуилович и под улюлюканье «Мойша! Мойша!» натягивает поводок.
Немой
А на заднем дворе шкодничали над Немым. Немой – это была его кликуха. За то, что с трудом выговаривал слова. А как его звали на самом деле, никто не знал.
В своем вельветовом костюмчике вокруг Немого обычно вертелся Петушок. Сначала дотрагивался указательным пальцем до языка. Потом, изображая корову, мычал. А потом дотрагивался сзади до штанишек. И Немой все никак не мог до Петушка дотянуться. Начнет наклоняться, а Петушок вокруг него уже давно убежал. И все стоят и вытирают слезы.
Потом видят, что я вместе со всеми не плачу, и решили меня рассмешить.
Бабон дает мне команду:
– Мычи, гнида, один.
И ушли. Спрятались за помойку и ждут. Что я буду делать дальше. А я на Немого смотрю и молчу…
Но он моего молчания так и не услышал. Наверно, решил, смеюсь.
И чтобы я заплакал, заехал мне по рылу.
Голуби мира
1
– Драки-драки-дракочи… – врывается в класс ватага раскрасневшихся карапузов и, навалившись на щуплого Ициксона, молотит по нему кулаками. – Налетели палачи! Кто на драку не придет – тому хуже попадет. Выбирай из трех одно: дуб, орех, пшено?
На Ициксоне пришитые к распашонке и пропущенные через трусы с металлическими дужками резинки. После урока физкультуры он пристегивает к ним чулки.
– Орех… – шепчет насмерть перепуганный Ициксон.
– На кого грех? – и, заломив ему за спину руку, выворачивают ее ладонью вверх еще дальше…
Ициксон затравленно озирается и на свое спасение замечает вернувшегося из буфета рыхлого Гернера. У Гернера больное сердце, и он от физкультуры освобожден.
– На Гернера… – снова лепечет Ициксон и с виноватой улыбкой опускает глаза.
Отмолотив Ициксона, ребята набрасываются на Гернера…
2
Нам устроили перекличку: классная руководительница прочесывает алфавит, и каждый, услышав свою фамилию, обязан встать и отчеканить имя-отчество своих родителей.
– Киновер, – добирается до моей фамилии Анна Алексеевна, и, откинув перед собой крышку парты, я поднимаюсь. Сначала надо назвать маму.
– Вера Ивановна! – выпаливаю с гордостью я и с видом победителя смотрю на своих товарищей. Пускай все слышат, что моего дедушку зовут Иван.
А теперь надо назвать папу. Но моего другого дедушку зовут совсем не Иван. Что делать?
– Григорий… – неуверенно мямлю я и запинаюсь, – Григорий… Макарович…
– Зачем же ты, Толя, говоришь нам неправду? – Анна Алексеевна обиженно меня стыдит и, оторвавшись от журнала, смотрит мне прямо в глаза, – ведь тут же все записано. Не Макарович, а Маркович…
Товарищи покатываются со смеху, и маму вызывают к директору. И в журнале вместо фамилии Киновер появляется фамилия Михайлов. А фамилия Киновер превращается в кличку.
3Мы мастерим голубей – делаем их из бумаги и пускаем во двор. Один подумал и на крыле написал: БЕЙ ЖИДОВ – СПАСАЙ РОССИЮ!
Из нашего класса вылетают голуби мира.Студебеккер
Раздается звонок, и, склонив седую голову на плечо, по коридору с портфелем в руке несется Студебеккер.
Ворвавшись в класс, под нестройное хлопанье крышек вытаскивает из портфеля классный журнал и, как что-то заразное, бросает его на стол. Поворачивается к доске и, обнаружив неприличное слово, ищет глазами тряпку. Однажды кто-то из учеников на нее помочился, и потом разбирали на собрании. Оставили после уроков стоять, и все равно никто не признался. Но на этот раз тряпки нет совсем.
Как будто ему не хватает воздуха, Студебеккер пытается развязать у себя на шее галстук, но тот, не слушаясь дрожащих пальцев, развязываться никак не желает, а только нелепо съезжает в сторону…
Уставившись, как истуканы, и плотно сжав губы, мы изображаем мычащее стадо. И все на одну морду.
Рванув из стола ящик и задвинув его обратно, Студебеккер хватает в сердцах мел и, дергаясь после полученной на Курской дуге контузии, швыряет его, точно гранату, в гудящий, как хор имени Пятницкого, класс.
Ударившись о стенку и оставив на половицах белый след, мел укатывается под парту, и тот, что за партой, за ним наклоняется и в наступившей тишине несет его к доске; но, не дойдя, в нерешительности останавливается и, опустив на край стола, осторожно придвигает…
Студебеккер вынимает из футляра очки и как ни в чем не бывало открывает журнал. Проводит по нему все еще дрожащим пальцем и со словами «Чачко тут?» начинает урок.
Мой первый дворник
Мы решили сбежать с урока, и бежать пришлось из окна: на первом этаже возле дверей дежурили старшеклассники.
Лезли по водосточной трубе, и я сползал самый последний. И все уже давно убежали, а я все еще продолжаю сползать. Под грохот откинутых крышек наверху уже вошла Анна Алексеевна.
Я посмотрел вниз и вдруг увидел дядю Колю. В позе прицелившегося в плывущую утку охотника он стоял подо мной и улыбался. Я перестал сползать и застыл…
У меня затекли руки, и я ими подвигал. Выйдя из подчинения, туловище сползло и остановилось. Я опять посмотрел вниз: в ожидании своего часа дядя Коля скрестил поверх фартука пальцы…
Я подвигал ногами, и у меня соскочил ботинок. Дядя Коля его поймал. Я не удержался и поехал вниз…
Дядя Коля отвел меня в учительскую, и нас всех попутали.Хозяева жизни
1
Не знаю уж откуда, но у Кольки Лахтикова на любой замок всегда имеется ключ. Вот и сегодня, когда играли в рамса, то вместе с Петушком решили над нами пошкодничать: пошли менять мелочь, а мы с Анисимом остались на чердаке.
Сначала свалил один Колька, и Петушок вдруг перегибается и хватается за живот. И тоже слинял.
И Анисиму это показалось подозрительным. Сам бы Анисим на месте Петушка, невзирая на запах, уже бы давно сидел на корточках. И тоже решили смотаться. Но с той стороны дверь почему-то оказалась заперта.
Наверно, думаем, пошутили, и давай по ней барабанить… Сейчас откроют, и Петушок, как всегда, запаясничает:
– Что, – улыбнется, – Сундучок… обосрался?.. – но с той стороны тишина.
Мы возвращаемся к окну и, отодвинув раму, вылезаем с Анисимом на крышу. Наступишь – и во все стороны – такой перекат. И даже когда крадется кошка. Но вот, подрагивая боками, пригнулась и, притаившись перед прыжком, нацелила на голубя когти. А тот сидит – и вроде бы ноль внимания. А сам все сечет. И не успеет кошка оторвать от кровли лапы, помашет ей на прощание крылом. А рядом с голубем еще и два воробья.
Но Колька их почему-то называет жидами. Увидит и сразу же мне подмигивает.
– Смотри, – смеется, – синагога… не узнаешь?.. Не узнаешь, – улыбается, – своих собратьев?
А для меня воробей не то чтобы собрат. Он для меня вроде «степного орла». Из кинофильма «Кубанские казаки».
Ну, и пошли с ним прочесывать все чердаки подряд. У нас еще в запасе целых семь подъездов. Мы наверху, а Колька с Петушком внизу. Нажмут на кнопку в лифте – и через минуту ключ уже в скважине. А нам – пока оскальзываешься по крыше да покамест пролезешь в окно… Еще и споткнешься уже на чердаке о доски… И в результате проиграли им чердака три или четыре. Все еще дергаем дверь в четвертый или в пятый подъезд, а они уже рвут финишную ленточку на чердак восьмого. А может, не поленились и заперли все чердаки еще заранее.
И теперь наша единственная дорога на землю – пожарная лестница, где у ее подножия – носильщиком на платформе – дежурит с метлой дядя Миша…
Хорошо еще, Анисим знает ход на дом 14/6. И с крыши дома 14/6 как на ладони Большой Вузовский, где во дворе дома 3/12 вместе с другими девочками играют в лапту Лена Федотова и Таня Кокорева.
И тогда Анисим надумал чуть ли не на самом краю сделать на руках стойку. А когда попробовал я, то чуть не загремел и, грохоча и цепляясь за железо, поехал… И одна нога уже было свесилась вниз, но в последний момент все-таки уперлась в трубу…
А промахнулся бы и полетел бы синей птицей с 6-го этажа. И все бы меня тогда запомнили, как Мишку Рыжего. Когда он попал под прицеп. И говорили бы: да это еще когда был жив Сундук. Правда, кроме меня, Мишку уже никто и не вспоминает.
2
Оставив дядю Мишу на голодном пайке, мы пробираемся через подвалы во двор и вдруг натыкаемся на тетю Гюльнару. Тетя Гюльнара «качается на метле». А если без метлы, то, сколько я себя помню, всегда гуляет с коляской, и не совсем понятно, кто в ее коляске – сын или внук.
И когда все ее короеды выкатываются из подвала и, мелькая, точно под микроскопом, на своих трехколесных велосипедах, наполняют, напоминая вороний грай, оглушительным гвалтом весь пейзаж, то, в сочетании с клубками шерсти и спицами на коленях сидящих на лавочках лифтерш в домашних шлепанцах и почему-то в мужских пиджаках, создается впечатление, что вот они – настоящие хозяева жизни.
Но когда к лавочкам приближаются мама с папой и под недобрый прищур на миг прекративших разговоры и, как по команде, повернувших свои головы рукодельниц тут же переходят на английский, они напоминают пробирающихся через резервацию аборигенов заморских колонизаторов.
Тетя Гюльнара с подозрением нас разглядывает и, прислонив метлу к обшарпанным кирпичам, берет в руки скребок.
Харула
Я возвращаюсь домой и жую булочку с марципаном. На перемене я ее утаил от Лисы. И вдруг замечаю двигающегося мне навстречу Харулу. Харула сын тети Гюльнары и дяди Миши.
Из нашей подворотни Харула раньше всех вышел в люди и, так и не осилив первый класс, ушел в «щипачи», и если всю нашу команду построить по росту в шеренгу, то по соседству с Петушком займет в ней предпоследнее место; но, несмотря на это, пользуется уважением у товарищей, и, когда на заднем дворе поставили «на хора» Вальку Храброву, то, опередив Бабона, был даже приглашен вне очереди.
Бабушка Лиза говорит, что когда мы были в эвакуации, то я напоминал румяный пирожок. И все очень волновались, как бы меня, чего доброго, не съели. Я думал, что понарошку, но оказалось, на полном серьезе: по словам бабушки Лизы, в 42-м году на окраине Кургана орудовала банда народных мстителей. И в помощь голодающему тылу выпуск таких пирожков был поставлен на конвейер.
Сейчас Харула вытащит из кармана нож и, сверкнув наточенным лезвием, приступит к изготовлению полуфабриката. Ну, все. Уже протягивает руку…
И тут он мне вдруг улыбается совсем как взрослый дядя и произносит фразу, которая до сих пор стоит у меня в ушах.
– Е… твою мать… – с какой-то задумчивой укоризной, как будто стыдясь своей правоты, застенчиво роняет Харула и поднимает подернутые вековой печалью раскосые глаза, – дай порубать!
Родной
Я обратил внимание: когда «банкует» Котлета, то, если бьешь на все, даже когда у тебя туз, в результате все равно перебор.
Берешь, например, картинку и потом играешь втемную. А у Котлеты, допустим, «шиш». Шиш – это значит 16. Потом открываешь, а у тебя после дамы – десятка.
И Сема доволен – зря, что ли, он пригласил меня к себе в Казарменный переулок. «Заделаю, – думает, – Киноверу козу». Но я пришел вместе с Родным.
В отличие от Бабона или Двор Иваныча, Родной никогда никого не обыскивает. И если вынесет гирю, то всем дает повыжимать. Гиря весит два пуда, и я могу ее поднять только до колена. И то двумя руками. А он ее выжимает одной и целых восемь раз. А когда Бабон сломал велосипед, то Родной починил мне цепь. Я приехал тогда с дачи и всем давал покататься. Сел в электричку и с Казанского вокзала прикатил. А всем сказал, что доехал от самой Малаховки.
А Сема этого не ожидал и взял себе в помощники всю свою кодлу. И все – сплошные Бабоны, а у Котлеты на груди товарищ Сталин.
И когда очередь дошла до Родного, то ему пришла десятка, и он решил тоже ударить на все. И Котлета, как и со мной, проделал тот же самый фокус. Сначала дал короля, а потом подсунул туза. Но с Родным такой номер не прошел.
Левой рукой Родной схватил Котлету двумя пальцами за «шнобель» и, поводив, чтобы, сука, запомнил, туда-сюда, оттянул его потом правой зажатыми в руке картами.
И ни один Бабон даже не посмел пикнуть, а Котлета, опустив морду, придвинул весь свой банк Родному.
И когда шли обратно, Родной меня даже угостил пломбиром.
Вне конкурса
У нас во дворе, за исключением меня и Родного, все дерутся камнями. Но каждому разрешается драться по-своему.
Например, Колька Лахтиков бьет не то чтобы не сильно, а только по ногам. Обычно какой-нибудь доской. Не так уж, конечно, больно. Но все равно неприятно. Как саданет – и потом остается синяк.
Зато у Петушка почерк совсем другой. С камушком в руке Петушок идет на сближение. Царапнет – и смотрит: что же будет дальше? Как пощекочет хворостиной. Но никто ему в ответ даже не сопротивляется: маленьких обижать некрасиво.
А вот Анисиму для понта сначала разрешается замахнуться и, скособочив оскалом рыло, почти что попасть. Но в последний момент все-таки промахнуться. И чтобы камень прошел в каком-нибудь сантиметре от ботинка.
Ну, а Харула без всяких выкрутасов нацеливается прямо в голову. И все сразу же с уважением понимают, что Харула «психованный».
А выступающий вне конкурса Бабон просто наваливается и с какой-то даже ленцой начинает ворчливо обыскивать.
Исанка
1
Семьдесят лет тому назад, затосковав «Над вечным покоем», в этот «тенистый уголок» приезжал «надышаться Москвою» Исаак Левитан. А теперь, спустившись с чердака, мы сидим здесь на траве и, вписавшись в кусты шиповника, раздаем по кругу карты. Колоду тасует сам Белаха, и его присутствие придает нашей компании романтический ореол.
– Смотри, – вдруг поворачивается ко мне Анисим, и, оторвавшись от бубнового короля, я замечаю наших сердечных дам. В окружении подружек они щебечут в увитой плющом беседке.
2
Ускользнув от Бабона, я порхаю без рук на велике, и нам навстречу улыбаются наши царицы.
Анисим останавливает Лену и приглашает ее на моем велике покатать. На Чистых прудах зимой Лена катается на коньках с Валеркой Морозом. В нашем классе Валерка лучше всех играет в баскетбол.
Лена садится на раму, и, ухватившись за руль, Анисим закидывает ногу. А я стою и молча смотрю на Таню. Таня похожа на артистку Аллу Ларионову.
Недавно ее показывали по телевизору в «Анне на шее». Перед отъездом в лагерь Таня мне подарила свою фотокарточку, и я ее теперь ношу в нагрудном кармане.
Анисим тормозит и ссаживает свою даму на асфальт. А я все смотрю на Таню и продолжаю молчать.
Таня смотрит на велосипед и ждет.
Я говорю:
– Ну, садись… – и Таня садится на багажник.
Я нажимаю, стоя, на педали и, разогнавшись, вдруг сажусь на Танины пальцы. Вцепившись в седло, она их не успела убрать… И, как ошпаренный, я чуть не врезаюсь в машину.
3Когда весной Виталик загораживал пустые места книгами из второго ряда, то на одном из корешков мне приглянулась фамилия Вересаев. Как будто свиристит. И я прочитал у Вересаева «Исанку». Там в рассказе на даче гроза, и молодой человек расстегивает у своей возлюбленной лифчик.
Анисим мне говорит:
– Давай почитаем Ленке…
Я говорю:
– Давай!
И пока Дуняша ушла за сметаной, Анисим уже набирает номер.
Лена говорит:
– Але…
Но вместо того чтобы читать про лифчик, Анисим втягивает голову в плечи и, прикрыв ладонью рот, вдруг начинает хохотать…
Лена повторяет:
– Але… – и еще раз, – але…
Но Анисим все никак не может успокоиться.
Я говорю:
– Давай, лучше я… – и выхватываю у Анисима трубку…
Но покамест мы кочевряжились, в трубке уже короткие гудки…
4А когда папа прилетел из Тегерана, то пожмотничал и зажал (рассказывает) свой паек одному доходяге. Поменял на шерстяной отрез какому-то энкавэдэшнику. И потом, вспоминает, очень пожалел: этот доходяга, папа и не знал, оказался писатель Вересаев. А в пайке, помимо американской тушенки, был еще и бельгийский шоколад.
И папа опять улетел в Тегеран, а через год, когда все праздновали День Победы, Вересаев дошел уже совсем и, не выдержав истощения, умер.Приличные дети
К нам на дачу приехал Сема, и папа, как только Сему увидел, то сразу же укатил свой велосипед в сарай и повесил на дверь сарая замок.
Я Семе говорю:
– Не бзди. Поедешь на багажнике.
Или будем с ним кататься по очереди. Сначала я до моста через Ольховку. Потом от моста до тропинки Сема. Потом по тропинке до водокачки снова я и от водокачки вниз мимо болота опять Сема. И так до самого озера. И покамест один едет, другой в это время догоняет. А когда переезжать на ту сторону, то под железной дорогой туннель и по туннелю не едешь, а ведешь велосипед за руль. А попробовать проскочить не слезая, то в темноте можно загреметь в канаву. К туннелю Ольховка сужается до ручья, и вдоль канавы бетонная с трещиной плита. Вдобавок еще и качается.
А когда вышли на свет, Сема вдруг наступил на педаль и, оттолкнувшись, уже было завис над седлом, но, вцепившись в багажник, я его все-таки сзади прищучил. И мы с ним чуть не подрались: когда ведешь за руль – считается или не считается, что катаешься? И решили по справедливости. Что считается. А то вообще не дам ему кататься. Чей велосипед – мой или его? И после такой справедливости Сема даже пнул тапочкой в шину колеса.
– Ну, ты, – прищурился, – Киновер, и потрох…
Сема, когда на меня злится, то сразу же вспоминает, что я Киновер. В классе я уже давно Михайлов, но Сема этого признавать не желает.
Я улыбаюсь:
– Ехидна… Ехидна, – уточняю, – и Горбонос.
Ехидна – это значит зверек из отряда грызунов. Обитает в субтропиках юго-восточной Австралии. Питается личинками насекомых и уничтожает гнезда птиц. Отличается прожорливостью и при встрече с человеком издает неприличные звуки. В учебнике изображен свисающим с ветки на хвосте. И на уроке географии я протянул это изображение Семе.
– На, – говорю, – зеркало. Причешись.
Но вместо того чтобы достать из кармана расческу, Сема поставил на свою морду кляксу.
У папы нос похож на клюв, а у Семы, если представить треугольник, то вместо гипотенузы получится синусоида. Но Сема все равно русский. А у еврея, даже если и нос нормальный и все остальное тоже как у людей, то в результате все равно еврей. И не совсем понятно, чем это объяснить.
– Жидовская морда… – бросает мне вдогонку Сема, и я нажимаю на педали.
А когда нырять, то даже не стал велосипед сторожить.
– Вот, – улыбается, – и сиди…
И тут он, конечно, прав. В Малаховке народ такой – раззявишь хавальник – и не поможет и цепь. Папа ее заказал в мастерской на рынке и возле гастронома теперь прицепливает свой велосипед к дереву. Или к решетке газона. И, покамест стоит в очереди, несколько раз выходит посмотреть.
И я даже не стал купаться, все сидел сторожил. А Сема нырнул, наверно, раз шесть или семь. Три раза солдатиком. А четыре ласточкой. И еще, сука, подмигивает. Что так мне, гондону, и надо. Не буду жидиться. Зато я обратно поеду на велосипеде, а Сема потащится на «костылях».
У Семы на меня давнишний зуб. Я проиграл ему четыре шарика (играли в долг на подоконнике в туалете) и задолжал за них четыре «Раковые шейки». Но вместо «Раковой шейки» в буфете одна «Коровка», и Сема «Коровку» забраковал. А «Раковую шейку» я проиграл в рамса Кольке Лахтикову (играли тоже в долг на чердаке).
– Ну, ладно, – говорит, – давай три «Мишки на севере».
Но «Мишка на севере» в маминой тумбочке в спальне, а ключ от спальни у папы на цепочке в кармане.
– Тогда, – говорю, – бери яблоки.
У нас в столовой на скатерти такой натюрморт. На блюде вперемежку с пунцовыми яблоками целая связка желтых бананов и вместе с оранжевыми апельсинами набухшие соком груши. И никогда не портятся.
– Бери, бери, – улыбаюсь, – вкусные… Хочешь попробовать?
И Сема попробовал и чуть не раскрошил себе зуб. А яблоко оказалось из глины.
Этот натюрморт маме преподнес метрдотель из гостиницы «Британия» в Будапеште. За заслуги перед отечеством.
Вот было смеху. И еще хорошо, Дуняша нас растащила.
И после этого случая в тетради по алгебре Сема зафиксировал первое в моей жизни посвященное мне стихотворение:Твоя морда – моя рука.
Читать бесплатно другие книги:
