У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

2

В ноябре 1934 года для расширения кругозора в нашу квартиру подселяют дальнюю родственницу Сергея Мироновича Кирова.

1 декабря на Сергея Мироновича совершается покушение, и советская страна погружается в траур.

Родственницу Сергея Мироновича из нашей квартиры выселяют, а дедушку перебрасывают за рубеж. Ему дают задание – произвести чистку в рядах братских коммунистических партий.

Дедушка производит чистку через ячейки Интернационала, а бабушку вместе с мамой направляют в Крым.

3

В Крыму бабушка снимает комнату, а мама надевает купальник. На пляже санатория ЦК она сбрасывает платье и ложится на топчан. Мамино тело стройное и нежное.

После мертвого часа – экскурсия, и мама вместе с бабушкой прохаживаются возле автобуса. На маме полупрозрачная пелеринка, а бабушка в строгом декольте. Обе обмахиваются веерами.

К маме подходят молодые люди и предлагают ей составить компанию. Но мама не обращает на них внимания. Зачем ей эти расхлябанные молокососы? Ее привлекает вон тот, уже в летах. И с безукоризненной выправкой. Мама его приметила еще на пляже. Он тоже едет на экскурсию.

Интересно, кто это такой?

4

Мама поднимается в автобус и садится возле окна. Рядом с ней свободное место.

Молодые люди все еще пытаются маму закадрить. Но мама их всех отшивает. Это место уже давно занято.

И вдруг тот, кто маме приглянулся, садится с ней рядом и нечаянно дотрагивается до ее колена. И мама не возражает. Мамин сосед оказывается правой рукой и любимцем Сергея Мироновича Кирова – Иваном Петровичем Светиковым.

Автобус трогается, и мама из окна высовывается. Она машет бабушке платком. Бабушка посылает ей в ответ воздушный поцелуй.

5

А Иван Петрович сразу же в маму влюбляется. И в этом нет ничего удивительного: мама говорит, что когда она была молодая, то в нее все влюблялись.

И маме он тоже по душе. Такой обходительный. И еще совсем не старый. Ивану Петровичу всего тридцать восемь лет. У него безупречная биография и приличная пятикомнатная квартира. В Ленинграде.

Правда, там еще жена и двенадцатилетний сын. Но разве для любви существуют преграды!

6

Иван Петрович предлагает маме руку и сердце, и мама скромно опускает глаза. Она, конечно, все понимает. Семья – это самое святое. И потом простит ли Ивану Петровичу сын?

Но Ивану Петровичу уже ничего с собой не поделать – он не может без мамы жить. Сын его когда-нибудь поймет.

Конечно, все не так-то просто – ведь он же коммунист. Какой же он покажет пример! И к тому же его жена тоже член партии. Ивану Петровичу могут припаять моральное разложение.

Но он уже все решил – он со своей женой разведется и женится на маме.

Иван Петрович и мама дают друг другу клятву верности, и мама возвращается в Москву, а Иван Петрович – в Ленинград.

7

В Москве мама заказывает пропуск в Кремль и идет на прием. Ей надо еще посоветоваться с Климентом Ефремовичем.

Перед мамой две большие дороги: разведка или контрразведка?

И Климент Ефремович советует маме разведку. Он говорит, что в контрразведке одна сволочь.

8

Выполнив задание партии, из-за границы приезжает дедушка. Дедушка был в Норвегии, и бабушка очень волновалась: прошел слушок, с дедушкой флиртанула Коллонтаиха.

Обычно Коллонтаихе кавалеры целуют руку.

– А я бы ничего не имела против, – улыбается дедушке Коллонтаиха, – если бы вы меня поцеловали в губы…

9

Маму приглашают в Разведуправление и предлагают ей на выбор Америку или Англию.

В Америке маме дадут ателье, и мама станет портнихой. А в Англии работа нелегальная. В Англии мама будет специалистом по прочности фюзеляжа.

Конечно, в Америке опасно, но зато интересно. Больше самостоятельности. А может, все-таки в Англию?

И мама снова идет на прием, и Климент Ефремович ей советует в Англию. В Америке можно погореть.

Мама улетает в Англию, а Иван Петрович остается в Ленинграде.

10

В Ливерпуле она знакомится с представителями фирмы «Фэрри» и со знаменитым французом Лябэлем.

Мамина кличка – Джон, а мамин начальник – Миша Вайнштейн по фамилии Соколов.

11

На английской земле появляется «Як», и из истребителя вылезает сам генеральный конструктор.

И не успел он спуститься по трапу, как тут же приударил за мамой. (Но она ему не далась – мама любит одного Ивана Петровича.)

А после своего легендарного разговора с товарищем Сталиным все над ней подтрунивал:

– Ну что, Верка, небось теперь жалеешь…

12

Для конспирации мама начинает переезжать с места на место, и Миша Вайнштейн все никак за ней не уследит.

Тогда мама снимает комнату у белоэмигрантов, а Мишей заинтересовывается контрразведка.

Через несколько дней Мишу из Лондона отзывают и приглашают на ковер. И через несколько часов расстреливают.

13

Мама возвращается в Москву и тут же едет в Ленинград. Она привезла Ивану Петровичу подарок: «Майн кампф» Гитлера и «Биографию Муссолини».

Правда, сразу не показывает. Мама хочет преподнести сюрприз.

14

Пока мама бороздила небо чужбины, Иван Петрович уже успел подготовить на Родине почву. И его бывшая жена уступает своего кормильца по собственному желанию.

Влюбленные расписываются, и Иван Петрович покупает в салоне для новобрачных свадебный гарнитур.

У мамы и у Ивана Петровича медовый месяц.

15

Советский народ принимает Конституцию и в феврале 1937 года опять погружается в траур: скончался Серго Орджоникидзе.

Проносится слушок, что товарищ Орджоникидзе застрелился.

16

И вдруг Иван Петрович возвращается с работы и признается, что у него неприятности.

Ни с того ни с сего забрали Абрамова, а Абрамов – его первый заместитель. Правда, у Абрамова жена немка, но у нас же с Германией мир. Иван Петрович просто ничего не понимает.

Но мама его успокаивает. Ведь Абрамов – это еще не Иван Петрович. И вообще все это недоразумение, и скоро Абрамова отпустят.

17

Но Абрамова не отпускают, и у Ивана Петровича опять неприятности – уже поснимали всех его заместителей. Ивана Петровича оставляют в одиночестве и вызывают наверх.

Его вызывают наверх после заседания тройки.

18

Мама бросается к Клименту Ефремовичу, и Климент Ефремович объясняет, что тройка во главе с товарищем Ждановым все выяснила. Да, товарищ Светиков смалодушничал: он не проявил бдительности.

И мама возвращается от Климента Ефремовича вся в слезах.

19

Иван Петрович пробует ее успокоить, но мама ничего не желает слушать.

Мерзавцы! Какое они имеют право! У Ивана Петровича такая безупречная биография!

Да. Это все она, сволочная немка, жена Абрамова. Это ее рук дело!

20

«Рассказать… – колеблется Иван Петрович, – или не рассказывать…» – и Иван Петрович решается. Он рассказывает маме про «восьмерку».

После заседания президиума мнения выступающих разделились, и большинство проголосовало «против». В том числе и Иван Петрович.

Но это какая-то ерунда! Не может быть! Все восемь человек – прекрасные, преданные делу революции коммунисты. Иван Петрович знает каждого из них лично. Нет. Этого просто не может быть!

21

Мама слушает «Ивана Сусанина», и в антракте к ней подходит Чесноков.

Чесноков – ординарец Климента Ефремовича, и он Клименту Ефремовичу очень предан. Даже слишком. И когда перестал давать исчерпывающие сведения, то его тут же убрали. Сразу же после войны, когда Климента Ефремовича посылали наводить порядок в Венгрию.

Мама помнит такой случай: Климент Ефремович садится в эшелон, и к нему подводят его любимого ординарца. Но Климент Ефремович его не узнает. Оказывается, Чеснокова уже заменили однофамильцем, и теперь вместе с Климентом Ефремовичем едет совсем не Чесноков, но тоже Чесноков. Чесноков протягивает Клименту Ефремовичу удостоверение, и Климент Ефремович читает: Чесноков. Климент Ефремович возвращает удостоверение Чеснокову и успокаивается.

Чесноков отзывает маму в сторону и докладывает, что ее вызывают в Кремль.

У мамы опускается сердце – это насчет Ванечки. Она уже чувствует. Может, Ванечка и не виноват…

Ах, что ей сейчас скажет Климент Ефремович?..

22

Нет, нет. Только не это. Не надо, не надо этого произносить! Но Климент Ефремович непреклонен.

Он, конечно, все понимает, но он обязан сказать маме правду. И мама должна крепиться.

Да, мама в Иване Петровиче ошиблась. Иван Петрович – враг народа.

23

Мама закрывает лицо руками и выбегает из кремлевских ворот. Скорее, скорее на Комсомольскую площадь и в «Красную стрелу»… Застать, хотя бы застать…

Иван Петрович маме открывает и греет ее на своей груди. Он чувствует – ему уже нет спасения.

Но он-то ладно… Он же все-таки мужчина. А вот она… Что же теперь будет с ней?

24

Наступает их последняя ночь, и они ни минуты не спят. И она все на него смотрит, все смотрит. И плачет. Она его хочет запомнить. Навсегда.

25

А утром Иван Петрович уходит и больше уже не приходит. И тут же появляются с обыском.

И вдруг обнаруживают «Майн Кампф» Гитлера и «Биографию Муссолини».

Мама потрясена.

26

Дотронувшись до диска телефона, мама выходит из оцепенения и набирает номер. Она должна, должна им все высказать. И ее обязаны выслушать!

За мамой приезжает машина, и маму увозят. Она сидит в кабинете на Литейном, и ее выслушивают. Мамины показания записывают.

27

Но почему же эти люди ей не верят? Ведь он же ни в чем не виноват! Он хороший, он очень хороший. Может, он просто оступился… И она… – к маминому горлу подступает комок, и ей предлагают стакан воды, но мама твердым движением его отстраняет, – она к нему приедет… пусть эти люди ему передадут… – мама берет стакан и, сделав глоток, судорожно переводит дыхание, – она к нему приедет в ссылку…

Мама роется в сумочке и достает все их фотографии и письма. Это история их любви. Мама просит все это передать ему. И тогда ему станет легче. Он будет знать, что она к нему приедет. Он должен это знать. И это придаст ему силы.

28

Переполненная надеждами, мама возвращается в пятикомнатную квартиру и, не находя себе места, ложится на тахту. На окне колышется занавеска, и мама смотрит на люстру.

Из Москвы приезжает бабушка. Мама бросается бабушке на шею, и обе садятся на диван и, прижавшись друг к другу, рыдают.

Бедный Иван Петрович… Бедный, бедный Ванечка.

29

Бабушка вытирает дочери слезы и снимает со стола скатерть. Уже пора собираться.

Мама не может здесь больше оставаться – ведь все тут напоминает о нем. И когда ей приходит в голову, что кто-то может эти святыни осквернить, то ее начинают душить спазмы.

Да. Надо взять. Надо все-все взять!

30

К подъезду подкатывает грузовик, и его нагружают мебелью. Но все не влезает, и бабушка с мамой уезжают. А через неделю мама возвращается за остатками, но квартира уже пустая.

Ничтожества, жалкие ничтожества! И как они только посмели переступить через самое святое!

31

Мама бросается в комиссионный и застывает. Она так и знала: их кресло, их любимое кресло, на котором мама сидела на коленях у Ванечки столько часов, теперь уже здесь!

«Подлые! Подлые! – У мамы мутится в глазах. – И как они только смогли…»

Но мама его покупать не станет. Ведь покупать – это уже осквернить. Это кресло бесценное.

32

Возвратившись в Москву, мама решает повеситься. Зачем ей жить, когда с нею нет ее Ванечки? Мама умрет, и они с Ванечкой встретятся. И снова будут вместе. Навсегда.

От Ванечки у нее остался шарф, и мама придумает приспособление. Ведь она инженер. И Ванечка будет доволен.

33

Но маму спасает дедушка. Дедушка видит, как она страдает, и не отходит от нее ни на шаг.

Он объясняет ситуацию: сейчас нужна бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

Лес рубят – щепки летят.

34

Дедушка привозит маму на дачу к своему товарищу Любимову. (Любимов – нарком торговли, и его потом тоже расстреляют.) В саду у товарища Любимова весь цвет молодежи, и Верочке надо развеяться.

С букетом тюльпанов подходит Бельский. Его родители из Польши, и он давно мечтает с мамой познакомиться.

Он пробует с ней заговорить, но мама вспоминает Ванечку и закрывает лицо руками.

Через несколько дней Бельского забирают и увозят в товарном вагоне на Восток. Правда, через восемнадцать лет выпускают, и он уезжает на Запад.

А недавно мама разговаривала по телефону с друзьями из Разведуправления, и они ей сообщили, что во время последних событий в Польше Бельский покончил с собой.

35

И тогда мама уходит в лес и любуется сомкнутыми рядами стволов. Потом выходит на опушку и смотрит на облетающие листья. И такой простор, простор… И все листья, листья, листья…

И мама решает жить. Она собирает листья осени 1937 года…

36 И вдруг мама открывает «Правду» и читает всю правду. А там разоблачается та самая восьмерка предателей, про которую ей рассказывал Ванечка. И из этой «Правды» мама узнает, что Ванечка ей сказал неправду.

Как?! Она просто не может этому поверить… Оказывается, он тогда голосовал не «против», а «за»… И как же это он, Ванечка, мог? Ведь она же совсем ничего не знала. Почему он ей потом так и не признался? Глупый, глупый Ванечка…

Но нет… Наверно, он хотел как лучше… Милый, милый Ванечка…

37 Маму вызывают на Лубянку и предлагают ей заменить ее паспорт. Она должна от Ивана Петровича отказаться.

У мамы изымают ее очередной паспорт и выдают ей следующий. И с ней теперь ничего не случится.

Да и Ванечке тоже будет спокойнее: ведь если с мамой что-нибудь случится, то Ванечка этого не перенесет. Он же сам ей говорил.

38

И теперь маму приглашают уже в контрразведку и посылают во Францию. И перед самой поездкой ее опять вызывает Климент Ефремович.

Климент Ефремович ею доволен: мама не посрамила дедушку.

– А Иван Петрович… – Климент Ефремович смахивает с подбородка слезу, – а Ивана Петровича больше нет.

39 А после войны, когда вместе с Климентом Ефремовичем мама наводила в Восточной Европе порядок, ей вручили такой документ:

ГОСПОЖЕ ИНЖЕНЕР-ПОДПОЛКОВНИКУ МИХАЙЛОВОЙ ВЕРЕ ИВАНОВНЕ

По случаю 2-й годовщины освобождения Венгрии президент Венгерской республики присваивает Вам своим президенциальным решением от 11.4 сего г. орден «Венгерской свободы» серебряной степени в признание Ваших выдающихся заслуг, приобретенных в связи с освобождением нашей страны.

1947 г.

Ференц Надь

(впоследствии тоже расстрелянный и тоже как враг народа.)

40

Уже почти полгода, как прах моей мамы покоится в нашем семейном склепе на Новодевичьем кладбище.

А на поминках после возвращения из крематория, когда родные и близкие сидели за столом и каждый что-нибудь о маме говорил, я тоже поднял руку и встал.

И я сказал:

– Я всегда был в нашей семье белой вороной и приносил своей маме одни неприятности. И если бы я не был воспитан атеистами, то я бы сейчас обратился к Богу. И я бы сказал ему: Господи, отпусти мне этот мой грех.

И грехи моей мамы.

Триптих

1

С портфелем и в шляпе папа командует пыхтящими со ступеньки на ступеньку грузчиками. На плече у каждого лямка, и, окорачиваемый на поворотах, перепоясанный, мотается шкаф.

– Робятки, осторожней… – обещающе подмигивает папа, – за мной магарыч…

На четвертом этаже протиснули в дверь и возле перил, настойчиво нахмурившись, грузчики напоминают:

– Хозяин! А где же магарыч?..

– Давай-давай, робятки… – подталкивает их папа обратно к ступенькам, – все, робятки, все! Бог, робятки, подаст…

2

Мама осталась в гробу, а мы с папой вышли на улицу. Встречать катафалк.

Папа хотел вернуться и закрыть на второй ключ. Но потом передумал.

– Попробуют сунуться, – объяснил свое решение папа. – Откроют – а на столе мама.

3

Наперекор примете (затянет вместе с гробом в могилу) мне выпало подставить плечо… Папин лоб холодный и каменный.

«– Не бейте, не бейте моего папочку…» – заплакал у Федора Михайловича маленький Илюша («Братья Карамазовы»).

А мне так никогда и не заплакать.

Что остается

Дома ждет папа

Створки двери раздвинулись, и, потоптавшись возле входа на эскалатор, я добрался, наконец, до ступенек. Как будто Олечке еще только три года и, возвращаясь домой, я еду за ней в детский сад. Выйду сейчас из метро и втиснусь в сто восьмой или в семнадцатый. Потом выскочу и заверну в сквер. Олечка уже одета и, пока не придут родители, лепит вместе со всеми снежную бабу.

Я к Олечке подкрадусь и дотронусь до нее с одной стороны, а сам от нее спрячусь в другую. Олечка обернется – и никого нет. Потом увидит меня и заулыбается. А потом я возьму Олечку за руку, и мы с ней пойдем.

Руки у Олечки всегда такие теплышки, в любой мороз. Бывало, еще удивишься:

– А где же твои варежки? – И Олечка меня в ответ пристыдит:

– Да ты что, забыл? – Оказывается, они у нее на тесемке, где-нибудь обычно застрянут в рукаве.

Олечка мне сообщит:

– А за Ирочкой Селиверстовой сегодня пришел другой папа. Ирочка говорит, что летом они поедут на море.

Я даже не пойму:

– Что, что? Как так другой?..

И Олечка засмеется:

– А так… Папк, а мы пойдем сегодня в кафе? Ведь ты же обещал.

Я остановлюсь:

– Ну, раз обещал, значит, гуляем… только бабушке… – и приставлю к губам палец.

А потом, когда станем подниматься по ступенькам, Олечка вдруг опять засмеется:

– Чик-трак! Замри… Ты пропал.

Я застыну, а Олечка сначала меня окинет таким критическим взглядом и, оставшись довольной, наконец, разрешит:

– Все. Отомри. Ты снова появился.

Себе я закажу чего-нибудь покрепче, а Олечке – фруктовой воды и пирожное. А когда за соседний столик принесут сосиски и Олечка начнет меня теребить, я опять подзову официантку, и официантка, посмотрев на Олечку, улыбнется и принесет нам сосиски тоже.

Ступеньки эскалатора выпрямились, и, вместо того чтобы выйти на Крымской площади, я перешел на радиальную линию и поехал дальше. Для меня теперь Крымская площадь чужая.

За два месяца до развода (твое заявление уже лежало в суде) мы решили отпраздновать день нашей первой ночи. Купили вина. Олечке исполнилось пять лет, и ее отвезли на дачу в Монихино, а теща куда-то ушла. И вдруг приперлась новая Сережина знакомая, мастер спорта по плаванью. (Сережа был еще зеленый студент, но со своим «Желтым цыпленком» уже транслировался в «Юности», и когда приходили письма от слушательниц, то вместе с адресами – от Калининграда до Владивостока – и фотокарточками складывал их в шкатулку, а теща надевала очки и с гордостью любовалась.) Сидит и как будто не понимает. Все рассказывала про Сашу Рагулина, какой он хороший товарищ. И я ей намекнул, что кто-то из нас здесь лишний, но ты мне тогда уточнила, что как раз лишний я: я теперь здесь никто. И тогда я разбил наш любимый сервиз с розовыми цветами, помнишь, нам его подарили на свадьбу, сначала повалил комод, а потом стал топтать чашки. (На суде мы ждали своей очереди на одной скамейке, и перед нами на другой сидела еще одна пара. Сначала разбирали их, и все их уговаривали не разводиться, хотя в ее заявлении было написано, что муж уже несколько лет сожительствует с другой женщиной и, будучи в нетрезвом состоянии, занимается рукоприкладством, и когда ей дали слово, то она, злобно потупившись, ничего не смогла добавить. А когда дали слово тебе, ты сказала, что хотя мы друг друга и любим, но у нас идеологические расхождения. Я думал, нас тоже начнут упрашивать, но судья только ядовито прищурилась, точно ее оскорбили, и, брызгая слюной, присудила платить сто пятьдесят рублей: мне, как ответчику, сто, а тебе, как потерпевшей, в два раза меньше.) А когда Олечка была еще в Москве, то мы с Сережей подрались. Мне уже приготовили вещи, и я сказал: хорошо, я уйду, но только вместе с дочерью; и тогда теща нарисовалась в дверях (как будто она вахтер, а я хочу вынести секретный документ) и приготовилась стоять насмерть, а Сереже нужно было со мной что-то делать, и мы с ним вошли в ближний бой, и Олечка, выглядывая из задней комнаты, болела за меня. Сережа попытался сделать мне хук, но я увернулся, и он себе вывихнул палец. О шкаф. А вечером как раз выступление, на кондитерской фабрике. Теща болела за сына и решила позвонить в милицию, и Сереже пришлось наложить примочку, а меня посадить в коляску.

А теперь Олечка уже давно переехала, и у Сережи у самого сын. Александр Сергеевич. Теперь Сережиного «Трубача» разучивают на уроках пения, а самого Сережу показывают по телевизору.

Я посмотрелся в стекло и, оторвавшись от поручней, передвинул над челкой шляпу. (Такая широкополая и с загнутыми вверх полями. Я купил ее на вокзале в Красноярске. Шляпа стоит рублей семь, а мне ее продали за трояк. В этой шляпе у меня «не все дома»; так считают родные.) Книжку я пока положил на сиденье. Ты мне как-то сказала, что любимый Олечкин предмет – литература, и я везу ей в подарок «Уленшпигеля».

Я все никак не могу привыкнуть, что ты уже давно вышла замуж. А раньше все никак не мог привыкнуть, что мы уже давно развелись. Закрою глаза и думаю, что мне еще только двадцать четыре. Или двадцать пять. А мне уже тридцать шесть.

Я еще раз посмотрелся в стекло и, поправив на боку фотоаппарат, раздвинул под пиджаком подтяжки. Помнишь, ты как-то их увидела и чуть не упала. Мы еще с тобой ходили в шашлычную. Так, посидели. А потом разъехались. Я вернулся тогда с Саян. (А сейчас мы только разговариваем по телефону. Да и то все реже и реже. И потом на расстоянии толком и не поговоришь: одно молчание.) Сначала ты была такая веселая. В особенности когда заметила подтяжки. А когда уже уходить, то вдруг сделалась грустная. Только что хохотала, а теперь смотришь, а у самой в глазах слезы.

Конечно, можно было бы купить и цветы, но я этого делать не стал. Покупка цветов – это плохая примета. Во всяком случае, для меня.

Когда Олечка училась еще во втором классе, я купил ей цветок у цыганки. (Цыганка все удивлялась – ну, кто же покупает всего один! А я люблю, когда цветок один. И совсем не из экономии. Просто, когда цветок один, то как-то за него тревожнее.) Я тогда на несколько дней приехал из Магадана. Прихожу, а Олечкин второй «а» все еще на занятиях. Вот я с этим цветком и простоял часа полтора в вестибюле.

Помню, кругом возня, галдеж: все снуют, куда-то бегут, дерутся. Какой-то сумасшедший дом. И дерутся не просто, а прямо портфелем и прямо по голове. Я даже сначала испугался. Ну, думаю, все: сейчас вызовут «Скорую помощь». Но ничего подобного: тот, которого стукнули портфелем по голове, почему-то запрыгал, а потом тому, кто его стукнул, тоже к-а-а-к даст! И тоже прямо по голове. И оба, как ни в чем не бывало, побежали в гардероб одеваться.

И вдруг вижу: Олечка. Я к ней с цветком, а Олечка на меня так осуждающе посмотрела и говорит: «Меня дома ждет папа». И убежала. А когда я шел обратно, то все оглядывалась и что-то, смеясь, говорила подружкам, и подружки ей в ответ тоже на меня оборачивались и смеялись; сначала я все шел за ними, но потом все-таки отстал. (А ведь всего лишь годом раньше, когда я вернулся с Чукотки и сидел возле Олечкиной кровати – у Олечки тогда была ангина – она еще все не хотела отпускать мою руку. Но потом все-таки пришлось отпустить: с кухни возвратилась бабушка, и надо было уже сматывать удочки.) А цветок я все продолжал сжимать в кулаке и так с ним и дошел до самого метро.

Теща тогда сказала, что если вы мне с Олечкой дороги, то я вас должен оставить в покое. Ехать в такую даль да еще с таким человеком, как я, – просто безумие. Мало мне одной ее дочери, так теперь еще подавай погубить и внучку!

Девочке нужен отец, а не «перекати-поле». Пора уже становиться мужчиной.

И потом, ну что это за северянин, который считает копейки и даже не способен за один присест долететь до Москвы.

А мне, и правда, иной раз приходится добираться на перекладных: сначала до базы на вездеходе, потом на вертолете до поселка, дальше на самолете до Магадана, от Магадана до Находки на пароходе и от Находки в общем вагоне на поезде; однажды хватило только до Ярославля и от Ярославля до Александрова пришлось трястись «зайцем» на «кукушке», а уж от Александрова – на электричке до Ярославского вокзала.

Олечкина школа от метро совсем близко: перейти дорогу и повернуть. Так. Значит, седьмой класс. Но какая же все-таки буква? Раньше была «а», но теперь Олечку, кажется, перевели.

Я хотел спросить у кого-нибудь из взрослых. Но потом передумал: не стоит. Вылупят на мою шляпу глаза, а толком ничего и не скажут. Со взрослыми лучше не связываться.

А вдруг Олечкина фамилия больше не Михайлова? Неужели Жаботинская? Ольга Жаботинская. Ольга Анатольевна… А значит, уже и не Анатольевна, а как там – Евгеньевна. Ольга Евгеньевна Жаботинская…

Я увидел мальчишку. Мальчишка держал в руке ракетку от настольного тенниса.

Я к нему подошел и спросил:

– Слушай, мальчик, ты из какого класса? (Такой здоровенный и чуть ли уже не усы.)

Мальчишка посмотрел на мою шляпу и нахмурился:

– Из пятого «б», а вам кого?

Я посмотрел на мальчишку и задумался. Ничего себе – из пятого?! А я думал, уже из восьмого. Пока я открывал рот для следующего вопроса, мальчишка успел убежать.

Так все-таки Анатольевна или Евгеньевна? Я порылся во внутреннем кармане и вытащил оттуда конверт.

Сначала я все это порвал и решил тебе вообще больше никогда не писать. Но потом почему-то собрал и склеил и все читал, читал, читал… Так и читаю до сих пор. Теперь эти склеенные куски всегда у меня на груди. Вроде каменного компресса.

«Толя! Ответь мне, пожалуйста, на это письмо сразу. А то я не знаю, в Магадане ты или нет?

Суть в том, как ты уже догадываешься, что Олечка растет с каждым днем. Появляются и проявляются всякие противоречия.

Например, что все знают, что ее отец – Жаботинский Евгений Евгеньевич, а отчество у нее – Анатольевна.

По этому поводу мы ходили уже в РОНО в отдел усыновления, и нам там сказали, что для оформления необходимо либо твое письменное согласие, либо нужно решение суда о лишении тебя родительских прав.

Я понимаю, что тебе это больно и неприятно написать письменное согласие. Но пойми – то, что теперь между нами, на самом деле свершилось уже бесповоротно. А то, о чем я тебя прошу, – простая формальность.

Я думаю, что другой путь (т. е. суд с лишением тебя родительских прав) будет для тебя гораздо неприятней. И вообще для всех нас.

Дело в том, что после такого суда, даже независимо от моего желания, с тебя будут вычитать алименты до исполнения Оле восемнадцати лет. А если я отказываюсь, то деньги будут перечислять в госбюджет.

Но главное, если ты еще Олечку любишь, то пожалей ее, она без слез вообще на эту тему разговаривать не может, а тем более быть на суде, да еще что-то говорить. (Ей непонятно, что надо кому-то доказывать, что папа – это ее папа.)

Если ты согласен, то надо составить бумагу, которую заверят нотариально, что это написал ты.

А смысл такой: Я – такой-то согласен, чтобы мою дочь – Михайлову Олю (1962 г. рожд.) усыновил Жаботинский Евгений Евгеньевич (1933 г. рожд.).

Когда будешь посылать этот документ, то обязательно заказным письмом, чтобы не пропало. И еще мне нужно знать, какой у тебя в Магадане адрес (не «до востребования», а точный). Это на случай твоего отказа в согласии.

Толька, я написала тебе от всей души. Просто невозможно передать все мои ощущения по этому поводу. Боюсь, что ты станешь издеваться над каждым моим словом и что, пожалуй, еще вставишь это письмо в свои рассказы. Зачем? Не надо. Я уже и так сильно поседела.

Но все-таки остаюсь прежней оптимисткой и верующей в хорошее и светлое.

17.10.73 Мила».

А дальше – на другой стороне – стихи моего друга, которые я тебе прислал с метеостанции под Омсукчаном.

Стоит кругом затишье,

Студеный ветер стих.

Лишь изредка задышит

С равнины белый стих,

Словно спеша поведать