У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

– Вы, – улыбается, – знали Варлама Шаламова?!

– Был, – говорю, – у него дома.

Не может поверить.

Совсем пацан – и значит, еще не все потеряно.

– Пожалуйста, – говорит, – надпишите. – И называет имя своей мамы.

…И после слов «от автора» просит еще дописать «который видел Варлама Шаламова».

– Мама сама, – улыбаюсь, – прочтет. И будет и так ясно.

– А теперь, – говорит, – надпишите и мне.

Одна книжка – его. А другую он привезет маме.

В подарок.

Новое о лермонтове

Скользнул по альбому с рисунками Лермонтова и вдруг выдает:

– Да этот пидор вообще был трус.

Искал смерть, искал смерть. А на самом деле отлынивал от армии.

Ему пришлют из военкомата повестку, а он ее разорвет – и на Кавказ. Мильтоны его ищут, а его и след простыл.

Верить или не верить?

Такой же, как и я, оборванец. И на груди – точно такая же, как и у меня, картонка: СВОЮ КНИГУ ПРЕДЛАГАЕТ АВТОР.

Но только стоит возле часовни и держит в руке кружку: НА РЕМОНТ МОНАСТЫРЯ.

Дыхание народа

Подходит пьяный и вдруг сообщает:

– А этот пидармон… слыхал… князь…

Оказывается, про Ельцина. На прошлой неделе на службе в Исаакиевском соборе так постановил Собчак.

И снова пьяный. И на этот раз, похоже, надолго. Разглядывает мою фотографию.

Потом вдруг спрашивает:

– Зачем?

– Что, – говорю, – зачем?

А он и не знает, что. Зачем и все. Стоит и не отходит.

Как будто отошел. Но вот опять вернулся. И опять за свое.

– Ну, зачем?

Но я в этих делах тоже не лыком шит. Меня голыми руками не возьмешь. Стою и не уступаю врагу ни пяди.

– Ну, чего, – повторяю, – зачем?

Наконец, его все-таки сдвинуло дальше.

– Зачем, – говорит, – ты, русский человек, здесь стоишь?

А сам все смотрит на парапет, где расположились два лица «кавказской национальности». И чуть ли не скрипит на них зубами.

– У-у… ненавижу… Был бы, – говорит, – у меня пулемет…

Да, думаю, товарищ серьезный. И просто так не уйдет.

И вдруг так мечтательно склабится.

– Уже с ноября… не плотят… слышь… дай пятисотку… до завтра… бля буду… – отдам…

Ну, все: уже нагнулся за кошельком, и я приготовил фломастер. А он открывает баул и вытаскивает пустые бутылки.

– Вот, – предлагает, – возьмешь?

И тогда он за меня проголосует.

По-моему трезвый. И даже, похоже, читает.

«… целомудренно стыдясь распахнуться перед читателем всеми своими болями, автор только легким пунктиром обозначает линии нелегких судеб своих героев…»

Сейчас начнет хвалить.

И вдруг он мне говорит:

– Вот он про тебя написал, а ты, наверно, и сам не знаешь. Ну, вот, скажи мне, только честно, кто он, твой Искандер: еврей или черножопый?

А этому моя книга вообще не нужна. Он уже для себя все решил. По моей фотографии.

И сразу видно, что у человека горит душа.

– Я бы, – говорит, – хотел подышать ядом для правительства.

Так и сказал. Слово в слово.

Новые русские

Если нищему запретить воровать – он становится убийцей.

Все ясно

Все смотрит, смотрит и как будто ничего не может понять.

– А это, – спрашивает, – что?

– Как, – улыбаюсь, – что? Вы что, не видите? Книга.

Опять все смотрит и теперь как будто никак не может прочитать.

– А что в ней, – снова спрашивает, – в этой вашей книге?

– В ней, – и опять улыбаюсь, – содержание.

– Все ясно, – говорит, – с вами все ясно.

– И мне, – говорю, – с вами тоже все ясно.

Жидовские тряпки

С двумя внучатами и двумя игрушечными грузовиками гуляющий дедушка. Увидел на моем столе российский флаг и рассердился.

Когда шли туда, то обозвал его фашистским. А когда возвращались обратно, то власовским. И вот появились опять.

– Развесили тут, – ворчит, – свои жидовские тряпки!

(Петропавловская крепость)

Девочка и папа

Я возвращался с Петропавловской крепости и вместе с толпой переходил через канал. Сегодня канал замерз, а еще вчера стояла темно-коричневая вода.

Все шли по мосту, и вдруг один из гуляющих с маленькой девочкой решил перейти по льду. Зачем это ему понадобилось, так и осталось для меня загадкой. Он ничего не выигрывал и даже наоборот: теперь надо было еще по склону спуститься и на другом берегу подняться.

Девочка остановилась, а папа, спустившись на лед, уже шагал и, обернувшись, позвал девочку за собой:

– Ну, что же ты не идешь? Да не бойся!

Но девочка все равно не шла.

Я дошел до середины моста, и вдруг раздался детский крик:

– Помоги-и-те! Помоги-и-те!

Все подбежали к перилам и, перегнувшись, в напряжении замерли. В основном иностранцы.

Папа провалился в прорубь и, сползая все ниже и ниже, был уже по пояс в воде.

А девочка все продолжала кричать: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» И все стояли и завороженно смотрели. Как на пожар.

И тут случилось чудо: отчаянно перебирая локтями, папа неожиданно застыл. Потом подтянулся и, ни за что не цепляясь, стал медленно вылезать…

Девочка все кричала: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» Иностранцы все продолжали смотреть. А все остальные, за исключением меня, пошли дальше…

Наконец, папа вылез и пополз обратно. Идти он уже не мог. Девочка кричать перестала. Но иностранцы все еще продолжали стоять у перил.

На следующий день прорубь так и не замерзла и все продолжала чернеть. А над извилистой колеей, оставленной ползущим по «дороге жизни» папой, кружились белые хлопья.

Пускай живут

– Вот вы, Толик, закончили институт, – поднимает на меня Петя свои ясные голубые глаза, – а как вы думаете, почему у Гитлера было одно яйцо?

– То есть как это так одно, – я Петю не совсем понимаю, – а где же тогда другое?

И оказалось, что другое ему оттяпали жиды. За то, что он их не уважал.

– Приходит евоный срать, а там уже с бритвой яврей.

– Ну, и что дальше? – смеюсь я.

– А дальше… – Петя на меня даже как-то обижается, – а дальше… бытта вы, Толик, маленький…

Я смотрю на Петины скулы и пытаюсь представить, каким Петя выглядит в пиджаке. Обычно я его вижу в телогрейке. Или в майке. На фоне белесых костей выделяются кирпичного цвета шея и ниже локтей в жилистых буграх узловатые руки.

Я достаю из тумбочки кипятильник и, опустив его в кастрюлю с водой, втыкаю вилку в розетку.

– Ну, а ты… ты-то к ним сам как относишься?

– Что вы сказали?

– Я говорю, ты-то сам евреев уважаешь?

Мой вопрос застигает Петю врасплох, и его мысли встречают преграду.

– Да за что же евоных уважать? – в его ясных глазах вспыхивают огоньки удивления, даже возмущения. – Да оны, курвы, работать ны хочут!

Петя думает дальше, и теперь его мысли натыкаются на что-то знакомое, привычное, и вспыхнувшие было огоньки растворяются мягкостью и добротой.

– Оны, курвы, хи-и-трые…

Я говорю:

– Это, значит, Гитлер правильно делал, что их убивал?

Опять преграда.

– Что вы, Толик, сказали?

– Немцы, говорю, правильно делали, что жидов уничтожали?

Петя задумывается снова, и мысли его опять блуждают. Теперь вместо огоньков удивления в его зрачках появляются искорки жалости, справедливости.

– А чаво их унычтожать? Пускай живут.

Потом подумал и добавил:

– Только пускай, курвы, работают.

– А разве они не работают? – допытываюсь я у Пети, и, озадаченный услышанным, Петя снисходительно улыбается.

Работают ли евреи? Он принимает этот мой вопрос за очередную шутку и, убежденный в ее неуместности, опять на меня обижается.

– Бытта вы, Толик, не знаете? Что-то я евоных у нас на пилораме не видал.

– Петьк, а скажи, а поверил бы ты, что я жид? – хитро улыбаюсь я Пете.

Петя задумывается и на этот раз. Теперь в его глазах мелькают и удивление, и недоверчивость, и недоумение, и любопытство… Наконец его мысли проясняются окончательно – как будто ему только что показали фокус, а потом объяснили, и сразу же все стало просто и понятно.

– Не-е, – хитро улыбается мне Петя, – какой же вы, Толик, жид? Разве ж такие жиды бывают? Да разве будут евоные чай с хлебом хлябать?

У стены плача

Склонился над моим столом и очертанием своей черепной коробки напомнил мне «Исаака Левитана». Сейчас поднимет голову и, тоскуя «Над вечным покоем», озвучит цитату из Торы.

А это и правда он.

– Привет, – улыбается, – русским передвижникам… Зимой-то чего не приезжал?

– Привет, – и тоже ему в ответ улыбаюсь, – а чего я там в твоей Америке потерял?

Такой деловитый и, как всегда, точно кого-то в уме вычисляет. В своей маскировочной спецовке.

– Все нас не забываешь, – и в предвкушении надвигающейся дискуссии подбрасываю ему леща. – Без тебя, – говорю, – даже и не с кем потолковать об искусстве…

Оказывается, соскучился по Родине. А если серьезно, то ему необходим совет.

– Хочу, – говорит, – издавать свой журнал.

Журнал – это уже что-то новое.

– А как же, – говорю, – твоя живопись? Наверно, все-таки жалко… бросать…

– Да как тебе, – улыбается, – сказать…

Живопись – это ведь удел одиночек. А ему бы сейчас хотелось приблизиться к народу.

– Вообще-то, – говорю, – наверно, ты прав.

Но можно и совместить.

Нарисовать такую здоровенную метлу. А возле метлы ползают усатые насекомые. И рядом – пограничный столб.

А потом сочинить такой текст:

ГРЯЗНОЙ МЕТЛОЙ ЗА ПОГРАНИЧНЫЙ СТОЛБ – ЛИЦ КАВКАЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ

Или такую коляску. А в коляске – маленький мальчик. И у маленького мальчика – такой большой нос. Как будто у слоника. И вместе с коляской рвут подметки слониха и слон. А впереди – такая стрелка-указатель – ОВИР. И снова придумать надпись:

КТО В АМЕРИКУ БЕЖИТ – ДЯДЯ ЖИД И ТЕТЯ ЖИД – С НИМИ БЕЙТАРЕНОК – МАЛЕНЬКИЙ ЖИДЕНОК

Виталик говорит, что 4 октября у Белого дома снайперы-бейтарята расстреливали русских людей из американских пулеметов. И Виталик туда даже ездил на тризну, и ночью сидели у костра. А потом улетел к себе обратно на Брайтон.

– Ну, а какие, – спрашиваю, – у тебя прогнозы сейчас?

– Идем, – улыбается, – к третьей мировой.

Он ведь меня предупреждал. В октябре это были еще цветочки. А сейчас уже пойдут ягодки.

– Поделили, – говорит, – между собой Югославию.

И скоро поделят и Россию. Шеварднадзе получит Украину и Белоруссию. А Дудаев – Казахстан и Урал.

– А как же, – улыбаюсь, – Назарбаев?

– А х. ли, – говорит, – Назарбаев…

Немного подумал и вроде бы про Назарбаева позабыл. Но потом все-таки вспомнил.

– Назарбаев – это, – говорит, – чурка…

А место Руцкого займет Лебедь. И за каждого убитого еврея будут истреблять по десять молдаван.

– А я, – говорю, – где-то читал, что Лебедя уважает Стерлигов. Значит, и Стерлигов – тоже за Ельцина?

И вдруг, как всегда, надулся, вроде бы я его оскорбил.

– Ты, – говорит, – все такой же.

Ну, где я мог вычитать такую глупость, что Стерлигов за Ельцина. Да если я захочу, то Виталик может меня к Стерлигову даже сводить. Прямо в «Славянский собор».

– Напишешь, – говорит, – заявление.

И – в «Красную стрелу».

Просто недавно Виталик написал Стерлигову записку. И Стерлигов ему прямо с трибуны ответил. Что Руцкой был хороший летчик, а как политик он говно.

– А как же, – спрашиваю, – его мама? Помнишь, ты еще тогда мне все объяснил.

Во время нашего диспута. Виталик мне тогда еще поставил на вид.

– А ты, – говорит, – знаешь, – что у Руцкого мать еврейка?

Оказывается, сейчас уточняется.

– А у Невзорова, – говорю, – бабушка.

На Брайтоне один энтузиаст даже обещал мне принести газету с его родословной. Но покамест раскачивался, я уже успел уехать. А так бы я теперь Виталику показал.

А другой подошел и добавил.

– А ты, – спрашивает, – знаешь, кто такой матрос Железняк?

Я даже испугался.

– Что, – говорю, – и матрос Железняк тоже?

И оказалось, что не только матрос Железняк. Но еще и Монтень.

Правда, Монтень – тот оказался похитрожопей. Тоже, понятно, еврей. Но только уже не русский, а французский.

– Ну, а как, – это я уже спрашиваю сейчас, – ну, а как там поживает Баркашов?

– А Баркашов… – и тут он даже не выдержал и сплюнул, – а Баркашов – это, – говорит, – предатель. Вот, послушай. Ну, были, там, в Германии фашисты. Приходишь к Геббельсу, тебя у входа встречают два боевика. Поднимаешься по ступенькам – еще два. Поворачиваешь в коридор – и еще два. А к Баркашову – какие-то гондоны вошли – и тут же всех положили на пол.

Виталику еще в октябре уже было все ясно. Когда в Баркашова стреляли. И всего за пятьдесят тысяч долларов!

– Ну, разве, – возмущается, – это киллеры?! Выстрелили Баркашову в жопу и навылет. А потом подъезжает машина. Думаешь, просто так? Да настоящий киллер разве бы так стрелял?

Настоящий киллер, по мнению Виталика, стрелял бы уж, по крайней мере, не в жопу, а хотя бы в бедро. Да и не за такую сраную сумму.

– Ну, уж хотя бы тысяч за двести, верно?

– А я бы, – говорю, – не согласился даже и за триста.

– Так что, – говорит, – Баркашов у Ельцина свой человек.

Сейчас, правда, песенка Ельцина уже спета. Но он свое дело сделал. И передает эстафету Явлинскому. Зря, что ли, он еще в девяносто первом застрелил Пуго.

Я не совсем Виталика понял.

– Явлинский застрелил Пуго?

– А ты что, не знал? Ты, – говорит, – одно из двух: или дурачок, или недоразвитый.

И опять надулся. Как-то я его снова огорчил.

– Вообще-то я, – говорю, – догадывался. Но все-таки интересно, откуда у Явлинского пистолет?

– При чем здесь, – говорит, – пистолет. Ты лучше, вон, почитай, что пишут газеты… Почитай, почитай.

И кивает на румяную бабульку. А у нее в одной руке «Штурмовик Черномырдин», а в другой – «И снится Явлинскому Пуго». И еще за пазухой «Лимонка». А на ящике из-под пива – развернутый «Русский порядок».

Ну, прямо разбегаются глаза.

И бабулька меня даже перекрестила.

– Храни тебя, – говорит, – сынок, Господь!

Так что пришлось поднапрячься.

И чувствую, что нет. Все равно не осилить.

– Ну, что, – смеется, – никак? Тяжело, – говорит, – в учении. Зато легко в бою.

– Какие-то, – улыбаюсь, – пятьсот кудрей…

И снова давай мне все объяснять.

– Вот, – говорит, – послушай. Явлинский брал Пуго и убил. А Стерлигов брал Крючкова и не убил. А теперь, – говорит, – подумай.

И мы с ним опять стоим и думаем. Совсем как и тогда. Когда он мне показывал на Брайтоне доллар.

– А знаешь, – говорит, – почему у Невзорова передача называлась шестьсот секунд, а не десять минут?

– Ну, давай, – улыбаюсь, – помножим…

Но Виталик меня перебил.

– Эх, ты, – говорит, – а еще, называется, писатель!

И оказалось, шестьсот шестьдесят шесть. Такое дьявольское число. Все равно что тринадцать.

– Вот, – говорит, – смотри. Жириновского выбрали двенадцатого. А утром тринадцатого объявили, что он прошел в депутаты тринадцатым номером.

– Ну, а теперь-то, – спрашивает, – понял?

– Теперь-то, – улыбаюсь, – конечно. Чего ж тут, – говорю, – не понять.