У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

Все приносил мне удачу, а тут даже спугнул клиента. Уже было наклюнулся.

– В чем, – спрашиваю, – дело?

– Давай, давай… старик… торопись… нашел тебе работу… прямо здесь… на Брайтоне…

И чуть ли не брызжет слюной. Как будто сорвался с цепи. Таким я его еще ни разу не видел.

– Пошли, – говорит, – пошли… ну, что ты возишься…

– Подожди, – говорю, – у меня новый стол.

А сам его уже по-быстрому придвинул к Элику. А книжки собрал в чемодан.

– Посмотри, – киваю, – я сейчас…

А Элик все на Ромку косится. Так до сих пор и не здороваются.

Элик мне говорит:

– Все будет о кей.

Ромка тянет меня за собой. И вдруг останавливается.

– Старик… а книги взял?.. Ведь ты же писатель…

Я возвращаюсь обратно и вытаскиваю «Мальчика с одуванчиками». Фломастер у меня в кармане.

Ромка меня отругал:

– Да ты, старик… что… надо бы кучу… масштаб!.. Ладно… пошли!

Заталкивает в какую-то забегаловку и любуется мной продавщице. Какого он отхватил им орла!

– Где, – спрашивает, – хозяин?

И продавщица кивает обратно на улицу. Ромка его по запарке проскочил.

Два крепыша. И похоже на тбилисское «Динамо». Но может, и «Арарат».

Ромке не терпится.

– Вот, – говорит, – вам… привел. Писатель… (как будто рекламирует породу) из Питера… – и тычет в мою книжку.

Хозяин ее листает и смотрит на мой портрет. Потом на меня и улыбается.

Ромка вытаскивает уже приготовленную свою и присоединяет.

И он, мол, тоже не лыком шит. А я его друг. Такой вот Союз писателей. Но он-то уже американец. А друг приехал из России. И ему нужна скорая помощь.

Хозяин протягивает мне книгу обратно и думает.

Его товарищ сомневается:

– Нет, не потянет… Молодые уходили… С восьми утра и до десяти вечера… Семь раз в неделю…

– А сколько, – спрашиваю, – платите?

– Тридцать долларов в день.

Делю тридцатку на четырнадцать:

– Два доллара в час…

Хозяин:

– А где живешь?

И Ромке все не терпится:

– Да рядом… Потянет… Он северянин… Прошел всю Камчатку…

Хозяин берет у меня книжку и исчезает за дверью, а тот, что с ним разговаривал, уходит. Мы с Ромкой стоим и ждем.

– Да, – улыбается Ромка, – маловато… Но должны потом прибавить…

– Конечно, – говорю, – должны.

Хозяин возвращается, но почему-то без книжки. У Ромки загораются глаза. Неужели возьмут?

Хозяин мне говорит:

– Пошли.

И уже внутри показывает:

– Вон туда.

Я вхожу в закуток: в густой копне волос за столом пожилая Сулико.

Возле стола еще один стул.

Я говорю:

– Здравствуйте.

Хозяйка мне отвечает:

– Здравствуйте.

И приглашает:

– Пожалуйста, садитесь.

С моими трудами в руках внимательно меня разглядывает.

– Вы, – спрашивает, – откуда?

– Я, – говорю, – из Петербурга. А это, – и киваю на ее руки, – моя книга. И я ее со стола продаю.

Листает. Я сижу на стуле.

– Я, – говорит, – вас вижу каждый день. Вам наши условия уже известны?

– Уже, – говорю, – известны. А меньше, – спрашиваю, – нельзя? Часов… хотя бы шесть…

– Меньше нельзя… – и так участливо мне улыбается. – Вам сколько, – спрашивает, – лет?

– В июле, – говорю, – пятьдесят два. Уже два года внуку.

Все продолжает улыбаться:

– Мальчик на побегушках…

И начинает перечислять мои будущие обязанности: и грузчик, и мойщик посуды. А перед закрытием – еще скоблить полы.

– Нет, – говорит, – это не для вас…

– Да, – соглашаюсь, – это не для меня. – И поднимаюсь.

Протягивает мне книжку и все еще продолжает улыбаться.

– До свидания, – говорю, – извините.

– Ничего, ничего… – и понимающе мне кивает.

Ромка:

– Ну, как (заинтересованно)… Взяли?

– Ты, – говорю, – что, офонарел? Два доллара в час… И целый день…

Ромка молчит и, теперь уже как будто извиняясь, обреченно опускает голову.

– Да, да… старик… ты прав… Это, наверно, я… виноват… не сообразил…

– Ну, почему же не сообразил? Ведь ты же, – улыбаюсь, – хотел как лучше.

Саня-хохол и игорек

Игорек меня удивил. Мы вошли с ним в метро, и он мне вдруг предлагает:

– Давай паровозиком.

Я говорю:

– Давай.

И как-то сразу и не сообразил. Что паровозик-то общий, а за жетон платил только я. Или как там он здесь называется, токин. Сначала даже хотел с него содрать. А что? Шестьдесят два цента. И можно купить шесть бананов. Но потом думаю, ладно. И все ему простил.

Но все равно как-то странно: ну, какой же он после этого хирург. Да еще из клиники Святослава Федорова. Сейчас он, правда, помогает молодым художникам и у него в Центральном парке свои люди. И одну телку он даже может предложить кому-нибудь из нас.

И Димон Игорька похвалил. Игорек говорит, что телка уже согласна. Но только на «кеш». А «кеш» – это значит наличными.

Жена какого-то перекупщика, и только что из Совка. Но уже приступила к работе.

Все, падла, трется, и Игорек уже дал ей добро. И Димон Игорька опять одобрил.

– Все, – говорит, – упирается в «лавэ».

А «лавэ» – это значит капуста.

Телка должна пропускать за рабочий день пять-шесть клиентов. Днем или ночью, смотря какая смена. И в основном – отсос. И в среднем примерно триста баксов. А если перевыполнила план, бывает, и четыреста. Она же сюда приехала не груши околачивать.

Саня-Хохол (из Ессентуков) горестно вздыхает:

– Хорошо бабам!

Но, оказывается, мужикам еще лучше. Игорек говорит, что мужики здесь ценятся еще дороже.

– Тут, – смеется, – один «голубой» все ищет себе клиентуру. И даже придумал фамилию. И теперь он уже больше не Шкуренко, а Джонсон. И сам тоже недавно из Совка. И все приглядывается к перекупщику, чья телка приехала на заработки.

– Какая, – говорит, – у вас фигура!

А этот шепелявый придурок (перекупщик) уже прозвал своего ухажера (передразнивает) Окфаной. (И сам перекупщик тоже хохол.)

– Похож на тебя, – и кивает на Саню. – Так что, – смеется, – Санек, можешь спать спокойно. Ты, – говорит, – ему понравишься. И Оксана будет тебе отсасывать. За сто долларов в час.

– А что, – Саня чешет затылок; он бы вообще-то не отказался.

И не надо ездить на биржу.

Игорек и аркаша

В шортах и в бобочке вваливается еще один Игорек (бывший баскетболист из дубля ЦСКА).

– Ну, кто самый храбрый?!. – и кидает на стол свое гоночное кепи. – Кто даст полтинник? Аркашу зашкаливает в «Лагуне»…

Оказывается, уже швыряет музыкантам последние червонцы и заказал еще графин коньяку.

Аркаша – таксист и недавно отправил жену «в горы к пейсатым». И теперь наслаждается. И сейчас его нужно вызволять. И Игорек тоже за рулем и вчера прямо в машине «выхарил итальянку».

Все одобрительно молчат, но никто ничего не дает.

Димон вытаскивает из кармана бумажник и отсчитывает Игорьку пять червонцев.

– В натуре… слышь… – и грозит Игорьку пальцем, – ты, б. дь, смотри… только без вые. нов…

Оказывается, уже не в первый раз.

Минут через десять вваливается и Аркаша. Наверно, сбежал. И как это они с Игорьком разминулись?

Заваливается за стол и, уткнувшись головой в кулаки, застывает.

Димон его тормошит:

– Аркадий, а где машина?

Аркаша поднимает голову:

– А х… его знает…

Теперь все ждут Игорька.

Аркаша сползает со стула и, шарахнувшись о стенку, скатывается с крыльца.

Пошел вызволять Игорька.

И теперь пропали оба.

Ребята гуляют.

Мишка меня осрамил

Мишка решил меня осрамить. Да еще и при свидетелях.

Смеется:

– Ну, вот, скажи, ты, великий юский писатель, зачем ты все это пишешь… Бабушка сказала дедушке… Ты бы лучше написал, почему гибнет Россия.

– Я тут ему, – рассказывает Лешке Толстому, – кинул идею, что этому пидору Окуджаве отсосала негритянка. А он, – лыбится, – взял и записал себе в тетрадку…

И оба с Лешкой – ну, прямо покатываются. Что вот какой Солженицын му…к.

И все, конечно, слышали.

Потом сидим, и уже после стакана Димон мне и говорит:

– Да ты, Толян… в натуре… че, оборзел… записывать такую х. ню!

И еще потом, наверно, полчаса с ними спорил. И все меня защищал. Что не такой уж я му…к, как они обо мне думают.

Прекрасный народ

– Ну, что, угадал?.. – хитро улыбается мне Еся.

– Да подожди ты, – смеюсь, – дай человеку подумать…

Ну, и стою и думаю. А он меня в это время жалеет.

Еся из Одессы, и он перворазрядник по боксу. И, хотя до мастера спорта не дотянул, владение техникой боя помогает ему и сейчас. Еся работает вышибалой в ресторане «Зодиак».

– Какую потеряли страну… – и с укоризненной досадой качает пострадавшей в тяжелых боях головой, – какой прекрасный народ…

И лучшие из лучших стоят теперь здесь, на Брайтоне, и за какие-то гроши предлагают прохожим свое искусство. Вместо того чтобы писать сценарий к кинофильму «Кубанские казаки».

Он этот кинофильм смотрел, наверно, десять раз. И сейчас бы не отказался еще.

– Все, – говорю, – отгадал. Сегодня, – улыбаюсь, – за левое.

И попал в самую точку: сегодня Горбачева надо повесить за левое яйцо. А Ельцина – за правое.

А завтра – наоборот.

И такую загадку он мне задает каждый день. Уже, наверно, целый месяц. И я ему каждый день целый месяц подряд отгадываю.

Лицо соломона

Профессионала сразу видно по почерку: сначала оторвет у мухи крыло, а потом наблюдает – полетит или не полетит?

Небрежно так схватил и, ткнув наугад в страницу, чуть ли не на весь «Интернейшенел» водит по строчке пальцем.

А там у меня такая фраза: «Рельеф – это почерк земли. Отпечаток ее души».

– Ну, разве, – смеется, – так пишут? Ведь ты же, – улыбается, – художник… Толстой, прежде чем…

Но я его перебил:

– А, ну, – говорю, – «ложи в зад»! – И вырвал у него свою книжку из рук. – И больше, – предупреждаю, – не трогай.

Стоит и, переваривая мою реакцию, все продолжает улыбаться.

И вдруг без всякого перехода как-то вмиг посерьезнел. И смотрит мне прямо в глаза. И взгляд не то чтобы отливает свинчаткой. А так. Сразу же дисциплинирует.

– Хотел, – говорит, – тебя проверить. – И протягивает мне петушка. – Виталий.

Потом, правда, и сам оказался художник.

И у него здесь даже своя мастерская. И если я заслужу, то он меня может к себе пригласить в ассистенты. В порядке обмена опытом.

– Покажешь, – и снова заулыбался, – свои записные книжки.

Ну, я, конечно, сразу же обрадовался: давно я уже не встречался с настоящими художниками. Да еще не где-нибудь, а здесь. Где все далекое вдруг так до боли сближает.

И теперь он для меня вроде старшего брата. А я как будто где-нибудь на койке в больнице имени Куйбышева. И он мне принес апельсин.

– Вот, – говорит, – видишь доллар?

Я говорю:

– Ну, вижу.

– А это, – спрашивает, – знаешь что? – и на обратной стороне на рисунке дотрагивается до кружка.

– Ну, – улыбаюсь, – кружочек.

– Кружочек… Сам ты, – усмехается, – кружочек. – И даже почему-то рассердился.

Оказывается, корона Николая Второго.

– А это, – объясняет, – Ипатьевский дом.

– Ну, и что, – говорю, – дальше?

– А ты, – улыбается, – подумай…

И мы с ним вместе стоим и думаем.

– Ну, что, – смеется, – так и не догадался?

– Ладно, – говорю, – сдаюсь.

И оказалось, первый президент России.

И вдруг приносит мне томик Антона Павловича Чехова. Я думал, решил продать, и уже приготовился торговаться. А у него, оказывается, такая работа.

– Вот, – говорит, – читай. – И открывает заранее приготовленную страницу. А между страницами закладка.

– Читай, – улыбается, – читай.

И то, что надо прочесть, подчеркнуто красным карандашом.

«Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона, и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа».

И два последних слова подчеркнуты два раза.

Гуляй, рванина!

А вот и свой человек из общества «Память».

На нелепых, точно у клоуна, каблуках остроносые штиблеты. Белые шаровары. Но все замызгано. Похоже, что где-то шарахался. На животе завязанная со спины узлом оранжевая рубаха. Поверх узла кудрявые черные волосы.

Все топчется и что-то сам себе бормочет. И никак не разобрать: по-русски или по-еврейски.

Бросил монетку и тупо на нее уставился. Орел или решка? И тут же о ней позабыл.

Напротив экран и на экране Вилли Токарев. Теперь уставился на экран.

– Вые. л… бля… мою жену…

Подумал и добавил:

– За сто долларов…

Все смотрит и еще добавляет:

– В рот…

И уже окончательно:

– За десять долларов.

Подходит к моему столу и разглядывает на книжке мою фотографию.

Теперь разглядывает меня.