Бабушки (сборник) Лессинг Дорис

Глава 2. Виктория и стэйвни

На площадке моросила холодная темнота; голоса детей, разбившихся на две группы, привлекали взгляды взрослых, подходивших к большим воротам: разглядеть, где кто, стало уже сложно. Но благодаря какому-то родственному чутью детям из большей группы удавалось различить своих, и по одному или по два они бросались к выходу, чтобы их забрали и отвели домой. В самом центре, окруженном высокими стенами с битым стеклом наверху, два ребенка стояли сами по себе. Они издавали много шума. Мальчик колотил по воздуху руками и ногами и кричал: «Он забыл, я говорил ей, что забудет», а девочка пыталась утешить и успокоить его. Он был крупным ребенком, она — худенькой, с торчащими в обе стороны колючими хвостиками, перевязанными розовыми ленточками, мокрыми и обвисшими. Она была старше, но меньше. Но именно благодаря этим двум годам разницы она убедительно твердила ему: «Ну же, Томас, не надо, не горлань, они придут». Но он не успокаивался. «Пусти, пусти — не хочу, он забыл!» Одновременно к воротам подошли несколько человек, среди них — высокий светловолосый мальчик лет двенадцати, который принялся всматриваться в темноту. Наконец он заметил своего брата Томаса, за ним и другие уже начали тянуть руки и делать шаги вперед. Смятение и неразбериха. Этот высокий мальчик, Эдвард, схватил Томаса за руку и стоял ждал, а младший все брыкался и ныл: «Ты про меня забыл, да, забыл», — и смотрел на брата, а остальные дети тем временем расходились. Потом он развернулся, и они с Томасом тоже скрылись из виду.

Стоял холод, а Виктория была недостаточно тепло одета. Теперь, когда больше не приходилось заниматься буйным мальчишкой, она задрожала. Девочка обхватила себя руками и тихонько заплакала. Из темноты появился школьный сторож и запер ворота. Он ее тоже не увидел. На ней были темно-коричневые брюки и черный пиджак: темное пятно в мрачном вихре — поднимался ветер.

Этот ужасный день начался с того, что ее тетю срочно забрали в больницу, а кончился тем, что она осталась одна. Виктория опустилась на колени и начала покачиваться, глаза застилала пелена слез, через какое-то время они опять распахнулись от страха одиночества, и она уставилась на огромные запертые черные ворота. Между прутьями было довольно большое расстояние. Тихонько, словно собираясь сделать что-то дурное, она подошла поближе, чтобы посмотреть, сможет ли она пролезть. Девочка была худенькая, ей часто говорили, что на ней так мало мяса, что даже кошку не накормишь. Так считала ее мать, и от мысли о том, что она умерла, Виктория начала плакать, а потом и выть. Всего несколько минут назад, рядом с маленьким Томом, она изображала из себя взрослую, но теперь начала сама себе казаться малышкой, все ее девять лет растворились в слезах…

А потом Виктория застряла между прутьев. По тротуару шли люди, много людей, но ее никто не видел, все они жались под зонтики; а оставшаяся за спиной площадка была огромной, темной и полной опасностей. Через дорогу мягко светился магазинчик-кафе мистера Пэт, где продавались газеты и сладости. Желтыми пушистыми пятнами светились фонари, и когда Виктория предприняла очередную попытку освободиться, на тротуар вышел мистер Пэтел — взять из ящика с фруктами апельсинов — и увидел девочку. Виктория бывала в его магазине каждый день, когда приходила в школу, обычно — с толпой других посетителей, но знала, что он должен быть человеком приятным, поскольку ее тетя, да и мать тоже, когда еще была жива, говорили: «Этот индус вполне нормальный».

Мистер Пэтел вскинул руки, чтобы остановить движение на улице, хотя там была-то всего одна машина и велосипед, и поспешил через дорогу к ней. Как раз когда он подбежал к девочке, она смогла наконец протиснуться между прутьями забора и упала прямо в его руки, большие и надежные, в них ей было хорошо.

— Виктория, ты ли это?

Спасенная, она отдалась своему горю и расплакалась. Он поднял ее и снова вытянул руку, на этот раз одну, — и опять притормозили машина с мотоциклом. Войдя в теплое кафе с ярким светом, мистер Пэтел посадил ее на высокий прилавок:

— Ну, милая моя, что же ты тут делаешь совсем одна?

— Не знаю, — плакала Виктория, которая действительно не знала. Во время урока ей сообщили, что ее заберут с площадки вместе с Томасом Стэйвни, с которым она едва была знакома: он был на два класса младше. Появились посетители, ожидавшие, что мистер Пэтел их обслужит. Он оглянулся в поисках кого-нибудь, кто сможет ему помочь, и увидел за столиком пару девчонок. Они учились в той же школе, в старших классах, и решили подкрепиться, прежде чем отправиться по домам. Он обратился к ним: «Присмотрите пару минут за этой бедняжкой». Мистер Пэтел осторожно усадил Викторию на стул рядом с ними. Разумеется, старшим девчонкам не понравилось, что им навязывают эту сопливою малявку, но они все же улыбнулись Виктории и сказали, что она должна перестать плакать. Но Виктория все ревела. Мистер Пэтел не знал, что делать. Продавая конфеты и булочки, открывая девочкам газировку, делая, как обычно, двадцать дел одновременно, он подумывал о том, чтобы позвонить в полицию, как вдруг через дорогу показался тот самый высокий мальчишка, утащивший своего отбивающегося брата, словно призрак, потерявший память. Он принялся неистово крутить головой, а потом, взявшись обеими руками за верхние перекладины забора, собрался уже перепрыгнуть.

— Эй, — закричал мистер Пэтел, подбегая к двери, — иди сюда. — Он орал громко, Эдвард обратил свой скорбный лик на мистера Пэтела и приветливые огни его кафе и, не глядя на дорогу, перемахнул в пару прыжков на противоположную сторону, едва не попав под мотоцикл, за что водитель осыпал его проклятьями.

— Девочка, — сказал Эдвард, задыхаясь, — я ищу маленькую девочку.

— Она тут, в целости и сохранности. — Мистер Пэтел снова встал за прилавок, наблюдая оттуда за долговязым мальчишкой, который уселся подле Виктории и принялся вытирать ее лицо салфетками, которые веером стояли в салфетнице на столе. Казалось, что он сам сейчас растворится в слезах. Две старшеклассницы, хоть он и был для них слишком юн, все же решили продемонстрировать ему свою женственность, выпятив груди и надув губки. Он ничего не заметил. Виктория все рыдала, да и он сам был охвачен каким-то крайне сильным чувством.

— Я хочу пить, — выпалила Виктория, и мистер Пэтел подал стакан апельсинового сока с мякотью, жестом давая Эдварду понять, чтобы и не пытался за него заплатить.

Эдвард протянул стакан Виктории, а она уже возмущалась — к ней, большой девочке, относятся как к младенцу, но все же она испытывала благодарность, поскольку в тот момент ей очень хотелось быть просто ребенком.

— Извини, я должен был забрать тебя вместе с братом, — сказал Эдвард.

— Ты что, меня не увидел? — обвинила его Виктория.

Эдвард покраснел, эти слова явно задели его за живое. Ведь именно в этом он жестоко упрекал сам себя. Ему велели забрать маленькую девочку, но он совсем не подумал, что ему поручили взять черного ребенка. Эдвард мог придумать тысячи оправданий: что его отвлекли другие дети, бежавшие к воротам, шум, ужасное поведение Томаса, но на самом деле он не взглянул на Викторию, потому что она была черная. Но он ее заметил. Это не имело бы значения для большинства людей, входивших в эти ворота и выходивших из них, но Эдвард, родившийся в доме либералов, испытывал агонию бурного самоотождествления со всеми бедами стран третьего мира. Он учился в куда более престижной школе, хотя давным-давно посещал и эту, и там, в рамках различных проектов, его и его одноклассников «просветили». Мальчик собирал деньги для больных СПИДом и умирающих от голода, писал сочинения об этих и прочих несправедливостях нашего мира, его мать Джесси тоже выступала за всевозможные благие дела. Его поступку не было совершенно никакого оправдания, и его просто мутило от стыда.

— Ну, пойдешь со мной? — спросил Эдвард скромно у этого несчастного ребенка, а она молча встала и подала ему руку, чтобы он мог ее отвести.

— Бедная девочка, — сказала одна из старшеклассниц, она была явно тронута.

— Ну, не знаю. По-моему, у нее все нормально, — ответила вторая.

— Тут не очень далеко, — сказал Эдвард девочке, которая была вдвое ниже его. Говоря с ней, он наклонялся. А она тянулась к нему, уверенная, что должна вести себя как большая, и, все еще всхлипывая, заглядывала в его лицо, искаженное беспокойством за нее.

— До свидания, Виктория, — сказал мистер Пэтел строго и как бы наставительно; хотя это, скорее, было направлено на белого мальчишку, напомнившего ему какое-то насекомое, каких полно летом, с длинными ногами и усиками — комара-длинноножку.

— До завтра! — крикнул он им вслед, вдруг осознав, что об этом мальчишке ему совершенно ничего не известно, и решив дать ему понять, что за Викторию есть кому постоять. Но дети уже вышли на улицу и решительно зашагали по мокрой листве и лужам.

— Куда мы идем? Куда? — выспрашивала девочка, но голосок ее был так тих, что Эдвард не слышал, зато он постоянно наклонялся к ней и улыбался, не зная, что вид у него при этом был измученный.

Когда Виктория уже подумала, что им придется идти, пока у нее не отвалятся ноги, они зашли в ворота и направились к дому с ярко светящимися окнами — целый ряд таких домов стоял там, как обрыв.

Эдвард повернул ключ в замке, и они оказались в большом зале — Виктория приняла его за магазин: из тех, в окна которых она глазела иногда на главной улице. Ярко, светло, тепло (а ведь из-за пронизывающего ветра она уже насквозь продрогла), в огромном зеркале рядом с Эдвардом, таким же взъерошенным, отражалась она — да, она самая, Виктория, перепуганное создание с открытым ртом, вылезшими на лоб глазами, а Эдвард уже стянул с нее куртку и бросил на подлокотник красного кресла. Он пошел дальше, Виктория побежала за ним, бросив ту себя, что в зеркале. И вот они оказались в такой огромной комнате, в какой ей бывать еще не доводилось, если не считать школьного зала. Эдвард потянулся за чайником, налил в него воды из-под крана, и Виктория решила, что эта часть комнаты служит кухней. Всюду валялись игрушки. Она подумала, что тут должен жить Томас, тогда где же он?

— Где он? — прошептала она, и Эдвард, возившийся с чашками и блюдцами, застыл, пытаясь понять, что она имеет в виду.

— А, Томас? Он ушел ночевать к другу, — объяснил он. — Садись. — Девочка осталась стоять, тогда он поднял ее и усадил в кресло, такое мягкое и теплое, что Виктории почудилось, будто оно ее обнимает. Она осторожно осматривалась, опасаясь, что увидит что-нибудь запредельное для ее понимания. В эту огромную комнату влезла бы вся квартира ее тети. А потом, разглядывая все вокруг с разинутым ртом, девочка повалилась и уснула: слишком уж был насыщенный день.

Эдвард, привыкший к обращению с малышами — он все еще считал Викторию совсем маленькой, ведь она была такой крошкой, — уложил ее на подушки, чтобы ей было удобнее, и принялся рыться в огромном холодильнике в поисках чего-нибудь съестного. Где его мать, он не знал, но предпочел бы, чтобы она была тут. Эдвард договорился встретиться с друзьями со школы, но вот застрял с этим ребенком, которого он так ужасающе обидел… следует упомянуть, что в его жизни уже близился пубертатный период, так что мальчик стал очень стыдлив, несчастен, имел много претензий к собственному окружению и страстно восхищался всем, чего не было в Британии, был ярым поборником справедливости, злился на мать, в которой, в какой-то степени, видел воплощение всех реакционных сил, до смерти презирал отца, вальяжного и равнодушного к страданиям, — ведь именно об этом говорило его всегда хорошее настроение. Поэтому в итоге, лет восемь спустя, Джесси Стэйвни скажет ему, да и всем, кто в тот момент окажется поблизости: «Этот твой чертов переходный возраст, боже мой, боже мой, он мою жизнь лет на двадцать сократил».

Эдвард сел, как обычно, с таким видом, будто у него нет времени на безделье, и начал есть йогурт — с низким содержанием жира, обогащенный витамином Д, — мрачно обдумывая дилемму, которая предстала перед ним из-за Виктории. А она спала.

Во снах — Виктория страдала от кошмаров и лунатизма — ей иногда являлась мать, она улыбалась, но дотронуться до нее не получалось, она все ускользала от тянущейся руки дочери. Она умерла пять лет назад. У Виктории были дяди, а отца не было, по крайней мере, ее мать никого не признавала. Ни один «дядя» не предъявил на нее претензий и не взял на себя эту ответственность. У тети — настоящей тети, сестры матери, — своих детей не было. Она только пришла к соглашению с самой собой, что ей повезло: ведь дети — это такая обуза, как вдруг на нее свалилась четырехлетняя сирота. Она была социальным работником. Жила в муниципальной квартире — одна спальня, гостиная, кухня и душ — в муниципальном районе, в доме имени Фрэнсиса Дрейка[6] (три других дома были названы именами Фробишера,[7] Уолтера Рэли[8] и Нельсона[9]), дети из этих домов ходили в ту же школу, что и Виктория. Она свела всю свою жизнь до работы, которую любила, но когда племяннице пришлось переехать к ней, тетя не демонстрировала нежелания, только некоторую усталость.

Но этим утром она заболела. В машине «Скорой помощи» она вспомнила о Виктории и сказала санитару, что племянница после школы будет ждать на площадке. Он не впервые сталкивался с подобным. Мужчина позвонил в школу, что оказалось задачей нелегкой, потому что тетя Виктории постоянно теряла сознание от боли — эта болезнь заберет ее жизнь раньше пятидесяти. У оператора он выяснил номер школы, позвонил секретарю, объяснил тяжесть ситуации. Она отправилась в класс, где Виктория, маленькая умница, переписывала предложения с доски, явно не замечая стоявшего шума (другие дети не стремились быть хорошими). Учительница сказала, точнее даже, прокричала, что ничего страшного, Виктория может пойти домой с Дики Николс, предполагая, что за ней кто-нибудь придет. Секретарша ответила «хорошо» и вернулась в свой кабинет, нашла номер Николс, позвонила, но ей не ответили. Мама, значит, работает, заключила секретарша, поскольку сама жила точно так же. Она попробовала еще несколько номеров, наконец одна женщина сказала, что не сможет помочь, но посоветовала обратиться к Томасу Стиви: так она произнесла «Стэйвни». Помощница секретарши позвонила им, ей ответила Джесси Стэйвни, которая поручила своему сыну забрать вместе с Томасом еще и маленькую девочку. Помощница не предупредила, что Виктория чернокожая — да и с чего бы вдруг? В этой школе африканцев и индусов было больше, чем белых, она сама — в том числе, ее родители приехали из Уганды, когда оттуда гнали индейцев.

Подобные лихорадочные обзвоны и обсуждения были делом привычным, поскольку матери многих детей работали, так что помощница быстро забыла о проблеме: с Викторией все уладилось.

Девочка проснулась от короткого беспокойного сна в незнакомом месте, Эдвард сидел за огромным столом, а напротив него появилась высокая женщина, лицо которой обрамляли светлые локоны, она сидела, положив руки на стол. Виктория уже видела ее на площадке, она приходила за Томасом.

Какое-то время девочка лежала тихо, опасаясь быть замеченной, но тут вдруг Эдвард, который за ней приглядывал, воскликнул: «О, Виктория, ты проснулась, иди ужинать. Это Виктория», — сказал он матери. «Здравствуй, Виктория», — приветствовала ее женщина, после чего закончила фразу, обращенную к сыну. То, что у нее на кухне спала незнакомая девочка, видимо, не заслуживало комментария. Друзья Эдварда и Томаса то и дело обрушивались на ее дом волнами дружеских или школьных приливов, она была рада всем. Общественная жизнь Томаса, которому было всего семь лет и который не мог разгуливать так же свободно, как двенадцатилетний Эдвард, требовала особенно пристального внимания, поскольку подразумевала сложную схему походов на различные увеселительные мероприятия, в планетарий, музеи, катаний на лодках, посиделок у друзей, ночевок у них дома, ужинов в гостях. Уладить все это, собрать всех детей в нужное время в нужном месте — это был настоящий организационный подвиг. Джесси была скорее рада, что девочка оказалась черной, ведь она сама постоянно жаловалась, что у Эдварда только белые друзья, а мы ведь сейчас живем в мультикультурном обществе!

Почему Томас ходил в такую плохую школу? Из идеологических соображений. Главным образом это был замысел его отца, Лайонела, старомодного социалиста. Томас в свое время непременно перейдет в хорошую школу, но сейчас надо воспользоваться случаем опуститься на самое дно. Это была формулировка Джесси, брошенная во время перебранки с бывшим мужем: «Таковы новости с самого дна!» — кричала она, сообщая о том, что он подхватил корь или когда возникли какие-то непредвиденные осложнения с оплатой счета. И хотя Джесси страшно негодовала по поводу сложившейся ситуации, она пользовалась ее преимуществами по полной, ведь это давало ей возможность дерзко смотреть своим менее принципиальным подругам в глаза со словами: «Мне так жаль, но ему надо познать, как живут другие. Лайонел настаивает на этом».

Викторию усалили на стул так, что ее подбородок лишь едва торчал над столом, но Эдвард поправил дело при помощи толстых подушечек. «Ну, Виктория, чего бы ты хотела на ужин?»

Девочка не привыкла к таким вопросам, да и на столе все было незнакомое, вид у нее сделался беспомощный, она была готова заплакать. Эдвард понял ее затруднение и попросту положил на тарелку того же, что ел сам — Джесси принесла домой что-то из тайского ресторана, вчерашние фаршированные помидоры, остатки риса с приправами. Виктория была голодна и попробовала предложенную еду, но ее живот принял только рис. Эдвард, наблюдавший за ней — как старший брат, точно так же, как он присматривал и за Томасом, — нашел для девочки какой-то кусок торта. Это ей понравилось больше, и Виктория съела все.

Джесси молча смотрела, сама к еде не притронулась, ее длинные пальцы держали чашку с чаем, от которой шел пар, чуть ниже уровня губ. Глаза у нее были большие, зеленые. «Как у ведьмы», — подумала Виктория. Ее мать много говорила о ведьмах, и хотя от тети она уже ничего подобного не слышала, именно мамин чарующе-певучий голос звучал у девочки в голове, объясняя, почему происходят неприятности. А их было так много.

— Ну, Виктория, что мы будем с тобой делать? — спросила наконец Джесси Стэйвни, хотя довольно беспечно, как будто произносила эти слова в адрес каждого ребенка, появлявшегося у них в доме, с которым надо было что-то решать.

Девочка зарыдала. Это было даже хуже ведьминских глаз. Сколько она себя помнила, даже до маминой смерти, это самое: «Что мне, что нам, что мне с тобой делать, Виктория?» звучало рефреном и днем и ночью. Она так часто мешала маме с ее дядями. Мешала и когда мать хотела выйти на работу, но не знала, что делать с ней, со своей дочерью Викторией. Ну и она знала, что тетя Мэрион тоже не особо мечтала о ней заботиться, хотя и была исключительно добра.

— Бедная малышка, она устала, — сказала Джесси. — Ну, мне пора идти. У меня клиентская премьера «Комедии», я обязана быть. Может, пусть Виктория просто переночует? — обратилась она к Эдварду, у которого тоже глаза налились слезами, ведь он чувствовал на себе груз такой ужасной и непростительной вины за все.

Виктория сидела с прямой спиной, вытянув по бокам руки и сжав кулаки, голову она подняла вверх и уставилась в потолок, из-под которого лился ясный свет правды, освещая ее безнадежное отчаяние. Она плакала, крепко закрыв глаза.

— Бедный ребенок, — подытожила Джесси и ушла.

Эдвард, который еще не понял, что это не дитя шести-семи лет, подошел, поднял ее на руки, посадил к себе на колени и крепко сжал. От ее слез у него намокло плечо, из-за тепла и волнения, излучаемого маленьким напряженным тельцем, он чувствовал себя не намного лучше убийцы.

— Виктория, — спросил Эдвард в перерыве между ее всхлипами, — мне позвонить кому-нибудь, сказать, что ты у нас?

— Моя тетя в больнице.

— А где ты еще бывала? — Он пытался выяснить, есть ли у нее с ним или Томасом общие знакомые.

— У тетиной подружки.

Виктория наконец вынуждена была перестать плакать. Она назвала имя этой подруги: миссис Чедвик, да, у нее есть телефон.

Эдвард набрал нескольким Чедвикам, пока не наткнулся на девчонку, которая сказала, что мамы нет дома. Это была Бесси. Да, она согласна, чтобы Виктория переночевала тут. У них сегодня все равно свободной кровати нет: к Бесси придут друзья смотреть мультики.

— Тогда хорошо, — ответил Эдвард, отказываясь от собственных планов на вечер. Для этого потребовалось сделать еще несколько звонков.

Виктория тем временем принялась ходить по огромной комнате, она еще не поняла, что это только кухня, она смотрела, но ничего не трогала руками и недоумевала, где же кровати?

Их не было.

— А где ты спишь? — поинтересовалась она у Эдварда.

— У себя в спальне.

— Это не твоя комната?

— Это кухня.

— А где все остальные?

Эдвард не понял вопроса. Он сел перед молчащим телефоном, положил голову на кулак и принялся наблюдать за ребенком.

Наконец он ответил, надеясь, что она спрашивала именно об этом:

— Мамина комната на самом верху, а моя — на следующем этаже, комната Томаса тоже.

Ужасная правда пыталась просочиться в уже чрезмерно переполненный мозг Виктории. Как будто бы он говорил, что их дом не ограничивается этой комнатой. Виктория спала на выдвижной кровати в тетиной гостиной. И она не понимала, просто не могла этого понять. Девочка снова села в большое обнимающееся кресло и сунула палец в рот, хотя и говорила себе постоянно: ты уже взрослая, прекрати.

Она хотела спросить, кто еще живет в этом доме, но не осмелилась. Где все остальные?

Эдвард не сводил с нее глаз, надеясь что-нибудь понять. Это измученное лицо… воспаленные глаза… повинуясь инстинктам, он подошел, взял девочку на руки, принялся укачивать.

— Я расскажу тебе сказку.

Это была «Златовласка», Виктория видела ее по телевизору. Но раньше ей и в голову не приходило, что сказку можно просто слушать, не видя картинку. Один только голос… Ей это нововведение понравилось, добрый голос мальчика звучал прямо над самым ухом, он на разные лады говорил от имени большого медведя, медведицы и медвежонка, Златовласки, и при этом он качал ее на руках, а она думала: «Я же не такой маленький ребенок, за которого он меня принимает». Он же прекрасно осознавал, что у него в руках: объект его защиты, выступлений на школьных дебатах, Эдвард недавно заявил, что посвятит этому всю свою жизнь — то есть страданиям этого мира.

Закончив сказку, он собрался спросить, не хочет ли она принять ванну, но испугался, что девочка не так его поймет.

— Ты наелась?

— Да, спасибо.

— Тогда я отведу тебя в кровать.

Спать ей будет пора еще не скоро: дома Виктория сидела допоздна, потому что не могла лечь раньше тети. Иногда, правда, она засыпала, пока та смотрела телевизор, а потом просыпалась все в той же одежде под одеялом на кушетке. Она держала высокого мальчика за руку, Эдвард быстро вел ее наверх, пролет за пролетом, и вот она оказалась в комнате, битком забитой игрушками. Это что, детский магазин?

— Это комната Томаса. Но он не будет возражать, если сегодня ты поспишь в его кровати.

О туалете еще ни слова не было сказано, и Виктории уже не терпелось. Она молча уставилась на Эдварда умоляющими глазами, он понял и сказал: «Идем, покажу тебе уборную».

Она не знала, что такое уборная, но вскоре оказалась еще в одной комнате, размером с ее собственную комнату в квартире матери, на безупречно белом стульчаке. А еще там была большая ванна. Ей захотелось туда: до этого Виктория мылась только в душе.

Эдвард ждал ее за дверью.

Ее снова отвели через лестничную площадку в комнату с игрушками.

— Я буду спать чуть выше, всего лишь на следующем этаже, — объяснил Эдвард.

Ужас. Ее бросают. И вверху и внизу этот огромный пустой дом.

— А пока пойду вниз, на кухню, — добавил он.

От страха у нее вытянулось лицо. Эдвард наконец понял в чем проблема.

— Слушай, ничего страшного тут нет. Ты в безопасности. Это наш дом. Сюда никто не может войти, кроме нас. Ты будешь в комнате Томаса, он сам там спит. Ну, то есть когда ночует дома, а не у друзей. У вас же, малышей, много друзей… — Он засомневался и смолк. С чего он решил, что и у этой малышки много друзей? Очередная чудовищная ошибка!

— Я здесь. В любой момент кричи, и я приду. Когда мама вернется, на нее тоже можно рассчитывать.

Виктория опустилась на кровать Томаса, хотя ей хотелось бы пойти с Эдвардом вниз, на кухню. Но проситься она не осмелилась. Она до сих пор не осознала, что во всем этом огромном доме живет одна семья. Ведь все легко могут разместиться в двух комнатах, иногда даже в одной.

— Лучше сними кофту и брюки, — сказал Эдвард.

Она поспешно разделась, оставшись в белых панталонах и нижней рубашке.

Он заметил, как красиво это смотрится на темной коже. Хотя он не знал, корректно ли так думать или нет.

— Вот свет, — Эдвард пару раз нажал на выключатель, и комната немедленно превратилась в жуткую пещеру, полную очертаний всяких животных и огромных медведей. — Еще один выключатель возле кровати. Я тебе покажу. И дверь закрывать не буду. Если что, услышу.

Он не знал, стоит ли поцеловать ее на ночь или не надо. Увидев девочку без одежды, придававшей фигуре объем, он понял, какая она маленькая и худенькая, а вовсе не пухлый ребенок.

— Виктория, сколько тебе лет?

— Девять, — ответила она и с чувством добавила: — Знаю, что я маленькая, но это не значит, что я малышка.

— Ясно. — Он понял, что снова ошибся. В очередной раз покраснев от смущения, Эдвард постоял в дверях, а потом сказал:

— Ну, я выключаю, — погасил свет и пошел вниз по лестнице.

Виктория лежала в полутьме под одеялом с Микки-Маусами. Оно ей понравилось, потому что в детстве у нее были тапочки с таким же мышонком. Но в этой комнате, в темноте… она снова всхлипнула, а потом зажала рот обеими руками. Столько животных, Виктория никогда не видела так много плюшевых игрушек, целые кучи в каждом углу, весь стол завален, на постели тоже лежало несколько мишек. Она потянула к себе большого медведя, словно хотела закрыться им, как щитом, от возвышающихся силуэтов львов, тигров, других таинственных животных и людей, глаза которых сверкали от света уличных фонарей. Она не могла здесь оставаться, не могла… может, стоит прокрасться вниз, в ту комнату, что они называют кухней, и попросить у Эдварда разрешения остаться там? Он был добрый, она это поняла. Она еще помнила, как его крепкие руки обнимали ее, девочка постаралась воскресить голос, каким он рассказывал сказку…

Викторию пугала еще одна мысль.

А если она обмочится в постели? Иногда с ней такое случалось. Вдруг она пойдет куда-нибудь во сне и упадет с лестницы. Тетя Мэрион говорила, что Виктория ходит во сне, и однажды ее, спящую, поймали на лестничной клетке возле лифта. Если она намочит эту постель, в этом доме, она умрет от стыда… на этой мысли она уснула, а когда проснулась, из окна, которого она и не заметила, падал свет. Девочка быстро ощупала простыни — нет, все сухо. Но ей снова хотелось в туалет. Она, крадучись, вышла из комнаты и в штанишках и рубашке побежала через лестничную площадку в туалет. Она чувствовала себя воришкой, ее испуганный взгляд метался по лестнице. Везде горел свет. Сколько времени? А если она опоздает в школу, а если… Она вернулась, надела брюки с кофтой, пошла вниз по лестнице и увидела Эдварда, он сидел за столом и ел тост. Той женщины с золотыми волосами видно не было. Мальчик мило улыбнулся, поджарил тост и для нее, предложил чаю, налил молока и насыпал сахара, как ей нравилось, а потом сказал, что отведет ее в школу.

По утрам ей давали с собой сэндвичи или что-нибудь еще, но просить Виктории не хотелось. Может, мистер Пэт… Она чувствовала, что губы опять вот-вот задрожат, но напряглась, улыбнулась и пошла с Эдвардом вниз по лестнице, оставив за спиной этот дом, полный, по ее мнению, огромных, похожих на магазины, комнат. Она трусила вслед за ним по мокрой листве, усыпавшей тротуар. Он подвел ее к большим воротам, которые накануне вечером перед ней так жестоко закрыли, и она бросилась бежать в класс. По пути Виктория заметила Томаса.

— Я ночевала в твоей комнате, — гордо объявила она, теперь снова став спокойной и большой, снова своего возраста, тогда как он был лишь маленьким ребенком.

— Почему?

— Твой брат меня заставил.

— Ну, я надеюсь, ты ничего из игрушек не сломала. Ты играла с Опасным Человеком?[10]

Виктория Опасного Человека не видела.

— Тогда ничего страшного, — сказал Томас и пошел в свой класс.

Виктория задумалась о том, что этот малыш (он ведь был намного младше ее) провел ночь не у себя дома, но для него это было не так уж и важно. Сама же она воспринимала эту ночь как дверь, открывшую перед ней неизвестные места, новые перспективы, о существовании которых она даже не подозревала. Девочка думала: «Хочу собственную комнату. Хочу, чтобы у меня был свой угол». Она не осмеливалась мечтать о собственном доме, собственной квартире, это было за пределами ее воображения, но вот если бы у нее была собственная комната, она могла бы там спрятаться, была бы в безопасности. Дикие звери со сверкающими глазами в комнате Томаса излучали опасность, они могли прийти за Викторией, схватить ее. А если бы у нее была своя комната, она могла бы ложиться спать, когда захочется, и не ждать, когда тетя Мэрион устанет. У нее возле кровати был бы ночник, который она могла бы выключить. «Мой угол, мой собственный…» — вот что появилось в ее жизни после этой ночи, когда Виктория все равно что в страну чудес попала. Хотя не сказать, чтобы там ей было очень уж уютно или даже попросту приятно. Она повела себя как маленькая девочка, а не как большая, и ей стыдно было даже представить, что Эдвард о ней подумал. От нее не ускользнуло его удивление, когда она сказала, что ей уже девять лет.

Вечером, когда стемнело, Виктория снова стояла у ворот и ждала, что кто-нибудь заберет ее и отведет домой. Она надеялась, что и Эдвард придет за Томасом, и собиралась ему улыбнуться, как большая, а не как глупая плакса, она скажет: «Привет, Эдвард», а он ответит: «О, Виктория, это ты». Но вместо него пришла какая-то незнакомая женщина с парой детей постарше, и Томас с криком бросился к ним. А Виктории очень хотелось есть: в обед она сходила к мистеру Пэту, который мог бы дать ей большой пакет чипсов, приговаривая, что «заплатить можно и завтра», но его на месте не оказалось, за прилавком стояла какая-то незнакомая девушка. Если бы пришла тетина подруга Филлис, она, может быть, купила бы шоколадку или еще что-нибудь. Но вместо нее объявилась ее дочь Бесси, она была старше Виктории, и девочка сразу же начала извиняться за путаницу, которая возникла не по ее вине. Но Бесси ответила: «Какая жалость, бедная малышка, твоя тетушка тяжело больна, ты поживешь у нас, пока ее не выпишут».

Виктория, бежавшая за старшей девочкой, спросила:

— У тебя шоколадки нет или еще чего-нибудь, очень хочется?

— Тебе что, ничего на обед не дали?

— Они забыли, они не знали, — лепетала Виктория, извиняясь за благородного Эдварда.

Бесси свернула в забегаловку с рыбой и картошкой фри, купила им обеим по порции картошки, и они съели ее на ходу.

Миссис Стивенс, то есть тетушка Мэрион, вернулась из больницы инвалидом, раньше она была крупная, а теперь усохла. Ей часто приходилось снова ездить в больницу на дополнительное лечение, и после возвращения она была слаба и плохо себя чувствовала. Виктория ухаживала за ней. После школы она шла не к другим детям, чтобы поиграть, а домой, исполнять обязанности сиделки. Училась она прилежно, ее часто хвалили. По вечерам Виктория делала домашние задания или смотрела телевизор, познавая мир.

Однажды после обеда тете срочно потребовалось лекарство. На обратном пути Виктория свернула не в том месте и попала на улицу, которая показалась ей знакомой. Дом, где она провела ту ночь, когда за ней присматривал высокий добрый мальчик, сохранился в ее мечтах, но это было все равно что другое измерение, не имеющее ничего общего с обычной повседневной жизнью. Девочке запомнилось тепло и яркие цвета, комната, полная игрушек. Иногда Виктория останавливалась у витрин магазинов на Центральной улице и думала, что, да, именно так это и выглядело: богатство и изобилие.

Если тот дом и существовал где-то в пространстве, то очень далеко, на другом конце Лондона. У нее тогда даже ноги заболели — разве не так? Эдвард тащил ее за собой… просто бесконечно долго. Но разве сейчас перед ней не тот самый дом, меньше чем в десяти минутах ходьбы от тетиной квартиры? Да, это именно он, вон тот — да? — да; и в этот самый момент девочка заметила, что по тротуару в ее сторону бежит ребенок, но, не добежав до Виктории, он свернул в ворота и взмыл вверх по ступенькам. Томас. Он стал еще больше, уже не такой малыш. Он протянул руку к звонку, дверь почти немедленно открылась, и он влетел внутрь. Виктория мельком увидела комнату, она уже узнала из фильмов, что это называется «холл», он сиял яркими красками. После этого девочка часто ходила к этому дому тайком и стояла неподалеку или бродила туда-сюда, надеясь, что ее никто не заметит, и в то же время желая, чтобы это произошло. Чернокожие в этом районе не жили, по крайней мере на этой улице. Однажды она увидела Эдварда, который стал еще выше. Большими шагами он прошел мимо, не замечая вокруг себя ни ее, ни кого-либо вообще, он прошел так близко, что девочка могла бы до него дотронуться. Он взлетел по ступенькам, открыл дверь собственным ключом. У нее, Виктории, тоже был ключ, он висел на шее на ленточке, чтобы тете не приходилось мучиться, вставать и открывать ей дверь. Высокую женщину, которую она запомнила как Златовласку, она тоже видела несколько раз, хотя теперь волосы у нее были забраны в пучок на макушке. Женщина выглядела неопрятно. Казалось, что она вечно чем-то обеспокоена и как будто с трудом держит сумку, пакеты из магазина, свертки. Виктории это не нравилось, поскольку она считала, что в этом доме все должно быть совершенным. Если уж у нее такие волосы, нельзя собирать их небрежно в комок, да еще и чтобы пряди выпадали. Потом она снова увидела Томаса. Они ее не узнавали. Виктория говорила себе: они меня не замечают. Однажды, когда по улице шел Эдвард, который казался Виктории уже не столько мальчиком, сколько мужчиной — ему уже исполнилось шестнадцать, — ей захотелось позвать его: «Послушай, это я, Виктория, помнишь меня?» Но потом девочка сказала себе, что если и он, и Томас уже выросли из того, что все еще помнила она, то и ей пора сделать это — она и сама теперь была высокая не по годам, да и училась уже не в начальной школе.

Для Виктории самым удивительным было то, что этот дом — мечта, казавшаяся такой далекой, что она и не ждала увидеть его снова, — оказался так близко, до него даже пешком идти было недолго.

У тети она до сих пор спала на кушетке в гостиной. Когда той становилось совсем плохо, девочка затаскивала свою кушетку на ночь в ее комнату: на случай, если больная проснется и попросит воды или чашку чая или испуганным голосом скажет: «Виктория, ты здесь?» Ночи у девочки были неспокойные, успевать в школе стало труднее. Филлис Чедвик, тетина лучшая подруга и мама Бесси, заходила их проведывать: по решению властей она должна была надзирать за Викторией. Девочка была не против. Она очень нуждалась в помощи, хоть от кого. Иногда с тетей Мэрион сидела Бесси, пока Виктория ходила за покупками или еще куда-нибудь. Днем, во время уроков, тетю навещала домработница или медсестра. Но, по большому счету, Мэрион Стивенс следовало бы лежать в больнице, ей нужен был круглосуточный уход квалифицированной медсестры: об этом говорила Филлис Чедвик, об этом думала Виктория. «Если бы меня не было, им бы пришлось что-то с этим делать, а так — есть я, и они не суетятся».

Уже четыре года прошло со встречи с тем высоким мальчиком, который оказался к ней так добр — настолько, что это событие так и осталось в памяти Виктории, оно фигурировало в ее снах — а тетя сильно болела. Рак. Надежды не было, Мэрион сама сказала об этом девочке. Медсестра, тоже с Ямайки, объяснила: «Есть время жить, есть время умирать. Твое время скоро придет, так что воздай хвалу Господу».

Мэрион Стивенс всегда ходила в церковь, но не в ту же, что эта медсестра. Они часто молились вместе, Виктория даже слышала, что они пели псалмы. Она сомневалась, есть ли за что воздавать Господу хвалу, ведь у нее перед глазами и днем и ночью постоянно была эта ужасно больная женщина. В церковь она ходить любила, когда на это было время, потому, что ей нравилось петь, но теперь приходилось сидеть с тетей. Сестра сказала Виктории, что на небесах ее вознаградят за все, что она делает для Мэрион, но Виктория промолчала: то, что ей хотелось сказать, было слишком грубым.

Ей приходилось очень тяжело, все это вместе: ходить в школу, делать уроки, когда каждую минуту тетя ее отвлекала: «Виктория, ты здесь?» Иногда больную вообще нельзя было оставить — в те дни, когда домработница не могла прийти, а это случалось часто: нагрузка у них была большая, немощных очень много. Зачастую они не сидели с больными, а просто проверяли, принимают ли те таблетки. Иногда обмывали неприятно пахнущее больное тело и сразу же уходили. «Я не стану медсестрой, не стану», — обещала себе Виктория. В школе ей сказали, что она легко сможет устроиться на эту работу, поскольку наверняка сдаст нужный экзамен. Говорили, что она умная. «Пора задуматься о том, какую профессию ты хочешь выбрать», — напоминали ей. Бесси собиралась пойти в медсестры. «Ну вот и пусть, а я лучше умру», — говорила себе Виктория.

Учителя ею гордились: немногие дети в этой школе подавали такие надежды, они, скорее всего, потом окажутся на улице. Когда девочке вообще не удавалось прийти в школу, ее прощали, оправдывали. Всем было известно, в какой тяжелой ситуации она оказалась, интересовались состоянием тети, сочувствовали. Кто-то из учителей предложил помолиться за нее, кто-то даже зашел к ней домой: Виктория понимала, что они хотят проверить, как у нее дела, зато она в это время могла пройти по магазинам. Домработница как будто бы всегда делала все неправильно, хотя Виктория и оставляла ей написанные собственноручно списки с подзаголовками «Продукты» или «Лекарства»; и список покупок из аптеки всегда был длиннее, чем из супермаркета.

«Девочка, тебе надо есть», — говорила Филлис Чедвик, принося ей понемногу всякой всячины, то супа, то пирога, но Викторию постоянно тошнило от запаха тетиной болезни. Иногда ей казалось, будто она медленно погружается в темную грязную воду, то есть — в болезнь, и идет и идет ко дну, но вверху, где-то высоко над головой, был свет, воздух, приятный запах чистоты. Когда это становилось совсем невыносимым, Виктория говорила тете, что вернется через минуту, летела по улице и останавливалась у дома Стэйвни, думая о том, что там — внутри его. Там было много места, хватило бы на всех. К этому времени она уже поняла то, что поначалу так долго не укладывалось в голове: в этом доме живет только одна семья — эта светловолосая женщина, мать, и Эдвард с Томасом. О том, что отца нет, девочка как-то и не задумывалась. Ни в одной семье из тех, что она знала, отца не было, ну, то есть настоящего, который бы жил с ними.

Ее тетя Мэрион никогда не была замужем. Когда здоровье еще позволяло ей интересоваться собственной судьбой, она сказала Виктории, что мужчин в ее жизни не было, но и страданий тоже. На этом ее объяснения закончились. Но если бы мужчина был, думала Виктория, хотя бы просто дядя, он мог бы помочь. А так — все легло на нее: не забыть заплатить по счетам, за свет, газ и воду, пропустить школу, чтобы записать показания счетчиков, взять на почте деньги за тетю. «Умница, — хвалила ее Филлис Чедвик, — какая же ты умница».

Но не слишком ли Виктория уже взрослая, чтобы называть ее умницей? Скоро ей исполнится четырнадцать. Уже грудь выросла. Она больше не малышка, но все еще спит на кушетке, и ее пожитки, весьма скудные, лежат в чемодане, на который накинута тряпка, чтобы можно было сесть, а одежда висит на вешалке в углу тетиной комнаты. Когда-нибудь, молилась Виктория, у нее будет свое жилье, своя комната. Тетя умрет, она займет ее комнату, это будет ее квартира.

В последние недели тетиной жизни Виктория совсем не попадала в школу. Она попросту сидела там, у смертного одра, настолько слившись с болезнью, что и сама испытывала боль в животе: у тети был рак желудка. Все это походило на один длинный, мрачный, дурно пахнущий сон. Сестры то приходили, то уходили, лекарства, чашки с питьем, которые стояли возле кровати и остывали, нетронутые, а тетя кричала от боли, и Виктория выдавала ей очередную порцию болеутоляющего. Как-то она спросила у Филлис Чедвик, почему тетю не могут положить в больницу. Ей объяснили, что этого не произойдет до самого последнего, а Виктория такая умница. «К тому же она тебя приютила. Не забывай этого, Виктория. Тетя столько для тебя сделала».

Наконец Мэрион забрали в больницу, и Виктория стала ее навещать, проводя с ней большую часть дня, хотя маловероятно, что тетя это осознавала. «Но — кто знает», — сказала Филлис Чедвик, и медсестры согласились с ней. «Сейчас никто точно не может сказать, в сознании они или нет». «Сейчас» относилось не к тому, что умирающие вдруг обрели новые способности, а к новому взгляду на пациентов: подозревалось, что они понимают все, что происходит вокруг, даже в коме, даже при смерти. Или даже после смерти?..

Тетя Мэрион умерла, и на Викторию легла обязанность организовывать похороны, под контролем Филлис, хотя все подписи ставил социальный работник, потому что сама Виктория была еще слишком мала. Она не могла понять: как, если она слишком мала, чтобы ставить подписи, в ее силах было заботиться о смертельно больной?!

Оставшись в пустой квартире, Виктория открыла окна, чтобы изгнать запах смерти и лекарств. Когда проветрится, она переедет в тетину спальню… пришел мужчина, выразил почтение и соболезнования по поводу смерти тети Мэрион, как и по поводу того, что девочка осталась одна на целом свете, и спросил, куда она собирается идти теперь. «Я останусь тут, в тетиной квартире», — ответила она. «Но тебе всего четырнадцать лет, — возразил мужчина, — одна ты жить не можешь».

Виктория не верила, что квартира не будет принадлежать ей, что у нее так и не будет собственного жилья, до тех пор, пока не пришла Филлис Чедвик и не сказала, что Виктории лучше пойти к ним. «Мы найдем тебе место, — обещала она. — Поселим тебя с Бесси». У нее было трое детей.

«Но я хочу остаться тут», — не сдавалась Виктория, она настойчиво протестовала, потом умоляла, плакала, отказывалась переезжать, пока Филлис Чедвик, которая знала чиновников, ведающих этим вопросом (она же тоже была социальным работником) не привела одного из них, чтобы он повесил замок на дверь квартиры, пока ей не найдется достаточно взрослый хозяин.

Виктория замолчала. Она утратила дар речи от несправедливости. Она несколько лет ухаживала за тетей, никогда не забывала платить за что положено, вовремя давала лекарства, следила за чистотой. Тогда никто не считал, что она слишком мала. А теперь ее вот так просто вывели из квартиры, Филлис Чедвик, с одной стороны, мужчина с ключами — с другой, они взяли ее за руки, Виктория закричала: «Нет, нет, нет», а потом снова смолкла, плотно сжав губы. Оказавшись на тротуаре возле дома — чтобы увидеть тетушкины окна, надо было отсчитать десять этажей — они ее отпустили, и Филлис сказала: «Ну, Виктория, девочка, хватит». Но Виктория ни слова не вымолвила в ответ.

Ее трясло от ярости и шока, казалось, что она вот-вот взорвется. Глаза у нее стали дикие, безумные. «Виктория, но не думала же ты, что тебе, четырнадцатилетнему ребенку, позволят жить одной?»

Но именно об этом она и думала — и тогда, и сейчас.

Наконец она пошла к Филлис Чедвик, ей показали на очередную выдвижную кровать в комнате Бесси — та вела себя вежливо, но тоже была в бешенстве. Ей только что выделили свою комнату, хоть и маленькую, но собственную, а теперь придется ее делить! В их квартире было три комнаты, если не считать кухни и гостиной, и все крошечные. Два младших ребенка, шумные мальчишки, спали в одной комнате с Филлис Чедвик. Другую занимал дед Филлис, он был очень стар и умирал от чего-то. Виктория и знать этого не желала. Ей болезней и смертей уже хватило. Раньше оба мальчишки жили в маленькой комнате с Бесси, но ей предстояло сдавать экзамены, требовалась тишина. Филлис же, казалось, тишины не заслужила и вынуждена была мириться с мальчишками: именно благодаря мыслям об этом Виктория испытала благодарность за то, что ей было предложено. Она рассказала о случившемся в школе, ей предложили отучиться еще один год, чтобы наверстать упущенное. Об университете и стипендии речь уже не шла — девочка слишком сильно отстала. Она могла пойти в платный колледж и выучиться на бухгалтера. С цифрами Виктория хорошо ладила.

Оказавшись в классе с детьми младше ее, девочка чувствовала себя обособленно. Да и опыт соприкосновения с болезнью, груз ответственности делал ее одинокой. Одноклассники казались ей детьми, вся школа как будто уменьшилась, как бывает с людьми и местами. Площадка, которая в ту ночь казалась ей огромной и опасной, где в тени прятались грабители с ножами, теперь стала жалкой и крошечной, видно было, что на перемене детям не хватает места для игр. Виктория уже знала, насколько плохая эта школа. И площадка очень хорошо это иллюстрировала. Серый цемент, старые сырые кирпичные стены, детей выпускали во двор, словно заключенных в тюрьме, поразмяться. А им и такого достаточно, думала Виктория с горечью, а потом — в школе, где учатся Томас с Эдвардом, площадка наверняка не похожа на тюремный двор. Да, летом их раз в неделю водили плавать, но на этом все. Сойдет для людей пятого класса. Самого низкого класса. Таких, как они. Такие выражения она вычитала в памфлетах и рабочей инструкции соцработника, которые нашла у Филлис Чедвик.

Виктория понимала, что должна благодарить ее: Филлис Чедвик была хорошей женщиной. Если бы не Филлис, ее бы забрали в приют.

— Тебе следует считать нас своей семьей, — сказала Филлис. — Зови меня тетей Фил.

Теперь Виктория возвращалась домой из школы длинной дорогой, которая шла мимо дома Стэйвни, и однажды увидела высокого блондина, завернувшего в ворота. Виктория подумала: Эдвард, и с тоской вспомнила проявленную им уже так давно доброту, но вдруг поняла, что это Томас. Он стал очень похож на брата. Заметив Викторию, юноша нахмурился и зашел в дом. Виктория уже совсем не походила на ту худенькую негритяночку с торчащими в стороны косичками. Она тоже стала высокой и стройной, Филлис Чедвик велела ей сходить к своей подруге-парикмахеру, и теперь вокруг ее миловидного лица с острым подбородком и полными губами красовалось аккуратное пушистое «афро». Бесси считала ее губы очень красивыми и говорила: «Ух, их надо подчеркнуть». Но самой Виктории больше всего нравились ее большие глаза.

Томаса перевели из их школы еще три года назад. Теперь он учился там, где и остальные дети уровня семьи Стэйвни: она уже довольно хорошо во всем этом разбиралась.

Виктория всерьез взялась за подготовку к экзаменам, иногда ходила украдкой посмотреть на дом Стэйвни, но Томаса больше не видела.

Экзамены она сдала довольно хорошо, но далеко не с таким успехом, которого от нее ждали до того, как заболела тетя. Виктория сразу же нашла работу. Мистер Пэт, которому она всегда нравилась, сказал, что его брату, владельцу небольшого магазинчика платья, нужен ассистент — вести бухгалтерию. Она сможет достаточно зарабатывать и отдавать немного денег Филлис Чедвик за содержание, но все же Виктория была еще очень далека от собственного жилья — своей извечной мечты. Она жила не одна. Сама Филлис все еще делила комнату с двумя шумными мальчишками, которых иногда разводили, чтобы все могли хоть недолго побыть в покое: один спал под боком у Филлис, второй — в гостиной, но в обычное время из-за них в маленькой квартирке постоянно стоял шум, как на ярмарочной площади. Бесси готовилась стать медсестрой, и ей нужно было где-то заниматься — она садилась за кухонный стол, там было хорошее освещение, но мальчишки все равно постоянно отвлекали. Бесси и Виктория дружили, но Бесси понимала, что если бы не Виктория, то у нее была бы собственная комната. Целую комнату занимал старик, дед Филлис, у него там стоял маленький телевизор, радио, лежала горы журналов. После инсульта его частично парализовало, и, точно так же, как и в случае с тетей Виктории, когда она сама, Филлис и Бесси были на работе, к ним приходили медсестры и домработницы. Дед сидел в огромном кресле, тело иссохло до мослов да впадин, а голова казалась огромной, как у льва. Возле него на полу всегда был мочесборник с темной вонючей жидкостью. В углу стоял горшок для лежачих больных. Дедовы старые тонкие шишковатые ноги лежали на табуретке, темная кожа была испещрена трещинами, которые, казалось, были забиты серым пеплом. Филлис смазывала ему ноги маслом, но это не помогало. В глубине души все считали, что лучше будет, если он умрет, если кончится его несчастная, лишенная удовольствий жизнь и освободится комната, целая комната, куда можно будет переселить мальчишек, закрыть за ними дверь, и пусть себе шумят и устраивают беспорядок.

Бесси была добра со стариком: она считала, что ей полезно на нем практиковаться. Виктория покорно исполняла свои обязанности, выливая мочу из мочесборника, вынося горшок, но ей это было противно. Филлис работала допоздна, и ей приходилось ухаживать за четырьмя детьми и стариком, но иногда у нее находилось время и просто посидеть с ним немного. Дед сам говорил, что никому не нужен.

Как-то Филлис обратилась к Виктории: «Девочка, нам надо серьезно поговорить, ты когда сможешь?»

В воскресенье вечером, когда мальчики пошли на улицу творить безобразия со своей компашкой, а Бесси заперлась у себя, Виктория с Филлис закрыли дверь в комнату старика — он остался этим недоволен. «Всего на минутку, дедушка», — пообещала Филлис.

Виктория думала, что ее попросят уйти: ведь нет совершенно никаких причин, почему она должна жить здесь — на плечах у этой женщины и так много забот.

— Налей нам по чашке крепкого кофе, а потом садись, — сказала Филлис. Расположив свое грузное тело в углу дивана, она задрала ноги, казалось, что она прямо сейчас же тут и уснет.

— Виктория, девочка, — начала она, — я понимаю, что ты так спешно устроилась на работу, чтобы чем-то мне отплатить, но меня это печалит. Ты могла бы добиться большего.

За этим заявлением, которое прозвучало так, словно долго обдумывалось, в данном случае несколько ночей, стояла жизненная история, о которой ни Виктория, ни Бесси ничего не знали. Даже дед — лишь частично.

Он с бабкой Филлис приехал в Лондон после Второй мировой с волной эмигрантов, приглашенных делать ту грязную работу, за которую англичане браться не хотели. Они попали на улицы, в их воображении мощенные золотом, и увидели… но это описывается в других книгах. Их ждала трудная жизнь, тяжелые времена, у этой молодой пары было двое детей. Мама Филлис, бунтарка, в четырнадцать лет заберемела и сделала подпольный аборт, после которого, как ей сказали, она осталась бесплодной, так что она уже не ждала от секса никаких последствий, но потом оказалось, что у нее все же будет ребенок — Филлис. Отец ее — ведь должен же он у нее был быть — так и остался неизвестным, а мать ничего не рассказывала. Молоденькая мама с младенцем поселилась у родителей, которые постоянно читали ей проповеди, но все же позаботились о том, чтобы они не голодали. По воспоминаниям Филлис, ее мать постоянно орала, по сути, она была слегка больна на голову, могла пропасть на несколько лет, кутила и гуляла, а потом возвращалась, мрачная и безмолвная, к нравоучительным родителям, которым приходилось в ее отсутствие заниматься Филлис. Потом ее убили в уличной драке. Филлис вздохнула с облегчением. И ее растил дед, сидевший сейчас за дверью, из-за которой раздавался громкий звук телевизора и радио (он частенько включал и то и другое одновременно), и бабка, добрая, но строгая — ведь мать подавала ребенку такой плохой пример. «У тебя дурная кровь», — ежедневно твердили ей. Филлис прилежно училась, дав себе слово никогда не напиваться, не скитаться и не ввязываться в драки, а также обрести собственную крышу над головой и семью. После сдачи экзаменов последовало кратковременное грехопадение, как это называли дед с бабкой, говорившие, что она пошла по стопам матери: Филлис не могла удержаться на одной работе и то и дело меняла их — из ощущения собственной силы и свободы. Она была крупной и чувственной девушкой, довольно миловидной, работала кассиршей в обувном на Оксфорд-стрит, официанткой на крупных ярмарках в Эрлз-корт, официанткой в кафе, переживая лучшую пору своей жизни. С деньгами все было чудесно, она зарабатывала приличную сумму каждую неделю, но главное, что она получала — это свободу делать то, что захочется. Филлис работала на одном месте, пока ее все устраивало, но потом с радостью шла на собеседование в другое место: она нравилась, ее выбирали иногда из десятка соискателей. Было в ней нечто такое, благодаря чему наниматели доверяли ей. Несмотря на то что старики ворчали и прочили ей пустое будущее и полную стыда старость, ей казалось, что она парит над землей, что она и владеет собой и может управлять своей жизнью. Но потом Филлис встретила свою судьбу, отца Бесси, хотя мальчики родились уже от другого, и ей пришлось усиленно взяться за работу. Она начала с нижней ступени лестницы соцслужбы, и, когда пришло время, ей выдали собственную квартиру, вот эту. Ее бабка, которая была, скорее, как мать, умерла, и ответственность за деда перешла на нее. «Он сел мне на шею, как злой старик в сказке про Синдбада-морехода», — говорила она. Но Филлис была не только благодарна ему, но и любила старика, который теперь без одежды напоминал обвисшую куклу: тонкие плети рук и ног безвольно свисали из-под большой головы, а на лице читалась долгая история…

— Виктория, девочка моя, — говорила Филлис теперь, — что ты делаешь на этой никчемной работе, ты же такая умная?

— А вы бы чего хотели? Что мне делать?

Филлис думала так: «Боже мой! Уходи оттуда, не трать время попусту, потом встретишь мужика — и все, тебе конец». Но она не хотела будить в Виктории дурную кровь, которая в ней непременно таилась: женщин всегда подстерегает дьявол, маскируясь улыбками и лестью.

Подавшись вперед, Филлис взяла девушку за руки и отбросила все мысли о том, что может оказать на нее дурное влияние:

— Молодость дается только раз, — сказала она. — Ты хороша собой, хотя человек красив настолько, насколько красивы его поступки. Ты пока ничем не обременена, — Виктория обратила особое внимание на слово «пока», которое выдавало отношение Филлис Чедвик к собственной жизни.

— Виктория, тебя могли бы взять не только туда. Пока не попробуешь другую работу, не узнаешь, как это бывает, — Филлис не сказала: «Уж если я нашла себе хорошую работенку, хотя не была столь миловидной, то чего же можешь добиться ты с таким лицом и фигурой?»

— Не ограничивайся только тем, что можно найти тут, в нашем районе. Выбирайся на Оксфорд-стрит, Найтс-бридж, Брент-кросс и выбирай самое лучшее место, заходи с деловым видом и говори, что ищешь работу.

Еще она предложила Виктории стать моделью, ведь сама Филлис больше всего мечтала именно об этом, но не имела задатков.

— Почему бы и нет? Ты хорошо сложена, и лицо под стать.

У Виктории было все самое лучшее из того, чего добилась она сама, и более того. Филлис Чедвик происходила из рода рабов, даже их фамилия, Чедвик, принадлежала рабовладельцу, но знала, что она достаточно хороша, чтобы устроиться там, куда ее родителей даже не пустили бы. Но все время, что Филлис говорила, на ее нервах играла пугающая мысль: я посылаю ее на путь опасности, разве нет? Но эта девушка так разумна, так сдержанна, с ней ничего плохого не случится.

Она дала Виктории денег, велела ей пойти и принарядиться, но не чересчур ярко.

Девушка все усвоила, оценив по достоинству все, что вкратце узнала о судьбе своей благодетельницы и что предстояло еще раз обдумать.

Она приоделась и, воодушевленная наставлениями Филлис, начала с самой главной улицы, Оксфорд-стрит, так как пока еще не знала ничего лучше и популярнее. Какое-то время она торговала там парфюмерией, а потом, выяснив, что еще не самый рай, устроилась ассистенткой в воистину эксклюзивный магазин, но ушла и оттуда, когда ей надоело, поскольку, при поддержке Филлис, она находила недостатки даже на самой большой высоте. Виктории было противно продавать красивые платья чрезмерно уродливым или старым теткам, платья, которые лучше бы выглядели на ней самой — а это действительно было так, так что она стала фотомоделью: не в жанре порно, но в снимках все равно было достаточно эротики, чтобы смутить ее. А потом, оказавшись такой же противоречивой, как и Филлис, которая, с одной стороны, подталкивала ее, а с другой — предостерегала, начала позировать обнаженной другому фотографу. И все это время Виктория откладывала деньги, копила — они должны были стать будущим взносом за жилье, ее, собственное.

Увы, оказалось, что естественным окончанием съемки ню должен быть секс с фотографом, так что Виктория ушла.

Дедушка умер. По тому, как горевала Филлис, дети поняли, что это был не просто вонючий полумертвый старик с мочесборником, занимавший место, которое лучше было бы отдать живым.