Бабушки (сборник) Лессинг Дорис

На его место переехали мальчишки, а Филлис призналась Бесси и Виктории, что до этого у нее еще ни разу в жизни не было собственной комнаты. Обретя ее, она в буквальном смысле плакала от благодарности к жизни, судьбе или Богу.

Бесси, добродушная и беззаботная молодая женщина, лежа в темноте, сказала Виктории, что считала своего прадеда суровым: при нем ей было неловко. «Да, Виктория, иногда его слова меня очень огорчали».

Виктория промолчала. Она хорошо понимала, из какого сырья Филлис построила свою жизнь. Виктория сочувствовала Филлис так, как не сочувствовала ей ее собственная дочь, Бесси. Та попросту не могла: ей все досталось легко. А Виктория оказалась больше похожа на Филлис, чем ее собственная дочь.

Но она не представляла, как Филлис сопереживала ей, беспокоилась из-за нее, боялась за нее. Она жила, как Виктория сейчас, танцуя на грани опасности, и хотя она и подталкивала Викторию вперед, радуясь ее успехам, новой блестящей работе, комплиментам от начальника, от клиентов, втайне Филлис считала, что на всем свете никто не рискует так, как молоденькая красавица, гуляющая сама по себе. К счастью, думала опытная женщина, в молодости мы не осознаем, что мы — это динамит или упаковка фейерверков, лежащая в опасной близости к огню.

О да, женщины постарше понимают, откуда идет мнение, что молодежь надо держать взаперти! «О боже мой, девочка, — может думать Филлис Чедвик, провожая Викторию на работу, — она выглядит на все сто, она превращается в ходячую катастрофу, хотя походка пока мягкая и скромная, по сторонам не смотрит, узкими бедрами не раскачивает, не слишком возбудимая, фотографу лишнего не позволяет (Филлис знала только о первом, о том, что снимал ню — нет), но все равно, девочка моя, ты играешь с огнем, как и я в свое время, я тогда и сама не знала, какая я. Сейчас как вспомню, как я рисковала, так содрогаюсь от ужаса!»

— Ма, не волнуйся ты так, — говорила ей Бесси, когда Виктория ушла на новую работу — она устроилась крупье в казино. — У нее есть голова на плечах.

— Надеюсь, милая, — Филлис подумала о том, как же странно, что ее с дочерью, которую она, естественно, любила, ведь это ее родное дитя, разделяла бездна непонимания, этот жесточайший разрыв между поколениями, между родителями, надрывавшимися ради того, чтобы обеспечить безопасность детям, которые и понять не могут, от чего их оградили. «А вот Виктория меня понимает».

Новая работа понравилась Виктории, как никакая другая: теперь она устроилась в крупный музыкальный магазин в Вест-Энде. Бывали места, где она зарабатывала больше, но тут девушка нашла свое призвание. Музыка, клиенты, другие продавцы — все было идеально, все приносило удовольствие, и она сообщила Филлис и Бесси, что оттуда уходить не собирается.

Однажды в магазин вошел не кто иной, как Томас Стэйвни, и опять Виктории на миг показалось, что перед ней Эдвард. Она наблюдала за ним, пока он непринужденно бродил по магазину, все тут было ему знакомо: он брал диски, ставил их обратно и, наконец, купил видеозапись концерта из Гамбии. Потом он предстал перед ней и сказал: «Тебя зовут Виктория». — «А тебя — Томас», — остроумно ответила она. Он рассматривал ее внимательно, но это не было неприятно: естественно, он удивлен, и она понимала, что ему вспоминается. Она улыбалась, давая ему время сделать выводы.

Потом он сказал нечто такое, чего Виктория совершенно не ждала:

— Может, зайдешь ко мне, поужинаем?

— Мне работать еще час.

— Я зайду за тобой позже. — Он выскользнул за дверь. В этом месте его стиль казался неприметным, скорее Джимми Дин,[11] чем Че Гевара; на джинсах в районе коленки дыра, на локте свитера тоже.

Магазин закрылся, и они вышли, вместе они смотрелись нелепо: на Виктории был изящный черный кожаный пиджак, черная кожаная юбка, черные сияющие туфли на каблуках, тонких, как палочки для еды. Волосы у нее теперь тоже были прямые, как черная лакированная кожа.

Сев на автобус, они вскоре оказались возле дома — наваждения ее снов и мечтаний вот уже десять лет.

Виктории было девятнадцать, ему семнадцать. Они знали возраст друг друга с точностью до месяца. Томас выглядел старше, да и она тоже — элегантная молодая женщина, не девчонка.

Он пошел вверх по лестнице, а она задержалась, чтобы лучше прочувствовать момент. Вот она оказалась здесь, с высоким блондином, о котором столько мечтала, но, в то же время это было как в одном из тех снов, когда к тебе подходит знакомый, но оказывается, что это не он; или когда ты с радостью замечаешь в другом конце комнаты давно утраченную любовь, а она поворачивается и одаривает тебя незнакомой улыбкой…

Это был Томас, не Эдвард. Тема подмены преследовала ее и когда Виктория взлетела по лестнице, догнав его возле двери: холл с мягкими цветами и освещением стал меньше, весенний дневной свет казался холодным, а запомнила она нежное и теплое сияние. Розово-красные мягкие оттенки были здесь, все, как она помнила; на полу и на стенах действительно оказались ковры, но старые, на освещенных солнцем потертых участках просвечивали белые нитки. Они обветшали. Да, ковры, наверное, милые: но неужели эти богачи не могут позволить себе новые? И Виктория тут же спрятала ту комнату, что она помнила, без каких-либо изменений, в уголок своей памяти, чтобы ее никто не тронул, а на ту, что видела перед глазами, повесила ярлык злостной захватчицы. Они уже оказались в огромной кухне. Кухней она так и осталась — ничего не изменилось. Попав сюда в детстве, девочка не запомнила всех шкафчиков, холодильника и плиты, они легко могли оказаться в любом журнале на подобную тематику, но вот он — стол, большой, точно как в воспоминаниях, вокруг него стулья и большое кресло, в котором она сидела у Эдварда на коленях, когда он рассказывал ей сказку.

Томас налил воды и поставил чайник, полез в огромный холодильник. Притащил оттуда много всего и расставил на столе. «Может, чего-нибудь еще хочешь? Я сварю кофе».

Дома у Филлис кофе пили много и часто, так что Виктория сказала: «Кофе, спасибо», и села сама, раз уж он не предложил.

Она не могла не бросать на него вопросительные взгляды, Томас тоже не переставая смотрел на Викторию. Он напоминал человека, который купил в супермаркете нечто необычное и доволен приобретением.

— А где твой брат? — поинтересовалась она, несколько опасаясь услышать ответ, поскольку тогда точно подтвердится, что это не Эдвард и никогда им не был.

— В Сьерра-Леоне, устанавливает факты, — от нее не утаилась обида, которую Томас пытался скрыть за равнодушием. — Устанавливает факты, как обычно, — добавил он. Потом, подумав, что законы вежливости требуют более распространенного ответа, сказал:

— Он сейчас адвокатом работает. Уехал с экспедицией коллег, собирающих факты о бедности — в таком духе.

— А мама? Она все еще здесь живет?

— А где же еще? Это ее дом. Она то появляется, то исчезает, как ее душеньке бывает угодно. Но не беспокойся, она не в свое дело не лезет.

Таким образом, подтвердилось подозрение, что в выходке Томаса был скрытый подтекст. Ему все-таки семнадцать лет. Он должен бы еще быть на занятиях. Виктория стала призом, доставшимся ему в супермаркете.

Все десять лет бурного взросления Эдварда Томас был эталонным младшим братом. Он высмеивал и глумился, пока старший брат боролся за те или иные идеи, набивая дом памфлетами, брошюрами, призывами, ссорился с матерью. Тем не менее Джесси принципиально поддерживала Эдварда, а Томас таскался с ними по концертам музыкантов из Южной Африки и Занзибара. На одном из них Томас, еще в одиннадцать лет, влюбился в чернокожую певицу, после чего ходил на все концерты и танцевальные выступления приезжавших в Лондон чернокожих исполнителей. Тайные муки подростковой страсти переключались с одной чернокожей искусительницы на другую. Он часто открыто заявлял, что белых считает безжизненными и сам предпочел бы родиться негром. Томас собирал все записи с африканской музыкой, и когда он находился в своей комнате, оттуда на максимальной громкости раздавался бой барабанов и пение, пока Эдвард не начинал на него орать, а мать — жаловаться, что сыновья ее ни в чем меры не знают. «Мне бы хорошую разумную дочку», — причитала она: это была популярная песня женского движения того времени.

Томас тысячу раз фантазировал о том, как он поднимается по этой лестнице с некой восхитительной черной звездой или звездочкой, и когда он увидел Викторию в музыкальном магазине, в один сияющий миг все его мечты оказались совсем рядом и заулыбались ему.

Виктория спросила, помнит ли он, что тогда, давным-давно, она спала в его комнате. Томас об этом уже забыл, но вцепился в этот подарок судьбы: «Хочешь туда зайти?»

Они поднялись по лестнице в комнату, которая уже не походила на магазин игрушек, а была увешана постерами с чернокожими певцами и музыкантами. Впервые давнишняя сладкая мечта о чем-то недостижимом вдруг так внезапно подала голос: «Ты все это время мечтал обо мне…» Виктория знала всех этих исполнителей, и вот она сидит на его кровати, слушает музыку Мозамбика, разглядывает постеры, а Томас разглядывает ее.

Виктория была не совсем невинна, ведь она только что сбежала от того хищного второго фотографа. Томас тоже, поскольку ему удалось убедить одну официантку — естественно, черную, — что он старше, чем есть на самом деле. Но все равно юноша был довольно неопытен, рядом с такой стильной африканочкой он занервничал, стал нерешителен, он поставил еще одну кассету, потом еще одну, пока Виктория не встала: «Мне, кажется, домой пора, уже поздно».

Тут он подскочил, схватил ее за руки и, запинаясь, начал упрашивать: «Нет, Виктория, пожалуйста, прошу, останься». Он все бормотал, она стояла, беспомощная, потому что в этот момент ее за руки держал не Томас, а Эдвард. Он начал целовать ей шею, лицо, а потом… можно сказать, что это было неизбежно, с учетом того, что столько лет все к тому и шло.

Они оба были неопытны и признались друг другу в этом, что превратило их в невинных заговорщиков, Томас умолял ее не покидать его, Виктория осталась, и несколько часов спустя они, крадучись, шли вниз по лестнице. Он гордо обнимал ее, надеясь, что их заметят, она же надеялась, что этого не случится. Когда Виктория вернулась домой, Филлис со вздохом приняла ее извинения, сказав самой себе: ну, наверное, вот и все, наверное, надо радоваться, что ничего такого не случилось раньше.

Лето выдалось длинное, хорошее и теплое, Томас, которому надо было бы готовиться к выпускным, ежедневно заходил за Викторией в магазин, вел ее к себе в комнату, где они занимались любовью под музыку со всей Африки, уж не говоря про Вест-Индию и дальний Юг Америки.

Джесси застала их за столом, когда они пили крепкий черный кофе.

— Свари и мне, — сказала она сыну, потом села, откинувшись на спинку стула, и закрыла глаза. — Ну и денек.

Когда Джесси открыла глаза, перед ней оказалась большая чашка крепкого черного кофе, от которой шел пар, а напротив — лицо, показавшееся знакомым.

— Я Виктория, — сказала девушка, — однажды вы разрешили мне переночевать у вас, когда я была маленькая.

За много лет в кухне Джесси побывало множество детей разных возрастов, среди них встречались и черные, в последнее время особенно часто, ведь Эдвард увлекся странами третьего мира. Кто же эта пугающе элегантная чернокожая девушка? Джесси охватили теплые чувства, воспоминания, даже ностальгия: она любила те времена, когда дома было много детей, они приходили, ночевали, уходили.

— Ну, рада увидеть тебя снова. — Она проглотила кофе, скривив лицо — было еще слишком горячо — и подскочила:

— Мне надо в… — они так и не узнали куда — Джесси убежала.

Возможно, вы склонны думать, что между двумя людьми, чьи глубинные тайные фантазии воплотились друг в друге, непременно возникает влюбленность или даже настоящая любовь. Но в данном случае такие понятия, как влюбленность или любовь, оказались как никогда неуместны. Томас не Эдвард: он жестче, грубее, и не мужчина, а пока еще все же мальчишка. Да и он не видел в Виктории сочной сексуальности черных чаровниц, наводнявших его фантазии. Она была осмотрительной, корректной молодой женщиной, которая двигалась так, словно боялась занимать слишком много места, а прежде, чем лечь в постель, аккуратно вешала одежду на спинку стула. Виктория была хорошенькая, о да; его восхищал вид ее тепло-шоколадной кожи на белых простынях; красивое личико, но она все же не была сиреной, соблазнительницей, и Томас понимал, что секс бывает другим — более диким, жарким, влажным, сладким…

Короче говоря, ни одна другая пара, все лето практически ежедневно занимавшаяся любовью, не узнала так мало о мыслях, жизнях, потребностях друг друга.

Лето уже готовилось уступить место осени, Томаса ждала учеба, а Виктория забеременела.

Она сразу же поведала об этом Филлис, которая не удивилась, не разозлилась. Мальчишки были на улице, как пить дать буянили где-то, Бесси — в больнице. Так что они остались наедине, не пришлось шептаться и следить за дверью.

— Отец будет с тобой?

— Он белый.

— Господи! — сказала Филлис, которую ужасал не столько груз истории, который ей удалось вложить в эти три слога, как более осязаемые неприятности. — Боже мой! — повторила она с глубоким вздохом.

А потом подытожила:

— У нас будут проблемы.

— Я не хочу, чтобы он узнал.

Филлис Чедвик кивнула, принимая, и в то же время вздохнула и нахмурилась — брови съехались, уголки губ скорбно опустились — она представляла, что ждет Викторию впереди, а вот сама девушка — еще нет. Закончилась жизнь мотылька — но это должно было когда-то случиться, обычно она очень коротка; Виктория не представляла, насколько сильно теперь сузятся ее границы.

— Я справлюсь, — сказала Виктория, и Филлис дала ей понять, что рада: она справится, потому что Филлис ей поможет. Но молодая женщина додумалась до такого, о чем старшая и не помышляла.

— Мне, как матери-одиночке, дадут свою квартиру, — сказала она. Виктория прекрасно знала об этом от своей тети и от самой Филлис: девушки беременели, потому что хотели убежать из семьи, как правило, в первую очередь — от матери.

— Я надеюсь, ты не поэтому была столь беззаботна?

Беззаботна? Томас пользовался презервативами, и она не знала, беззаботен он или нет.

— Нет. Но когда я узнала, подумала, что мне дадут квартиру.

— Ясно.

— Я смогу работать в музыкальном магазине, пока не рожу. Я им нравлюсь.

— Естественно, нравишься. Ты ведь такая хорошая девушка.

— Еще они сказали, что примут меня обратно, когда ребенок подрастет.

Филлис улыбалась, но все же что-то заставило Викторию соскочить со стула и опуститься на колени подле старшей женщины — как дитя, которому хочется, чтобы его обняли. Филлис прижала ее к себе, Виктория заплакала. О чем были эти слезы, Филлис и догадаться не могла: если бы отцом ребенка был бы Эдвард, тот высокий, светловолосый, добрый мальчик, ему бы Виктория все рассказала.

— Займемся вопросом жилья, — пообещала Филлис. — Я поговорю с инспекторами.

На квартиры была очередь, но когда ребенку исполнилось три месяца, Виктория переехала — в тот же дом, на четыре этажа выше. Можно было бы сказать, что ситуация сложилась идеально. Филлис, которая сможет помогать с ребенком, совсем рядом. Да и медсестра Бесси всегда под рукой. Мальчишки, эти хулиганы и негодяи, которые так быстро росли, крайне обрадовались малышке, они говорили, что это благословение Господне, и обещали сидеть с ней и научить ее ходить.

Когда Мэри исполнился год, Виктория, снова ставшая стройной молодой красавицей — ей еще двадцати одного не было, — вернулась на работу. Неподалеку жила знакомая Филлис, которая работала няней. По выходным Виктория возила Мэри в парк на коляске, играла с ней, и там их заприметил симпатичный молодой человек, музыкант, он пел в поп-группе. Ему казалось, что никого красивее Виктории с ее маленькой дочкой он в жизни не видел, и он сообщил ей об этом. Виктория не смогла устоять. Филлис Чедвик опасалась появления мужчины, который станет для девушки роковым; неизвестный белый отец Мэри не стал им, но в этот раз достаточно было одного взгляда, чтобы предсказать будущее. Филлис советовала Виктории искать хорошего человека, надежного; да, их немного, но Виктория красива и умна и достойна такого! Этот, как сказала она Виктории, будет сама любезность, но «большего от него ты не дождешься».

Но Виктория решила поступить по-своему и смогла удержать своего мужчину: она вышла за него и стала миссис Бисли. Тут начались настоящие трудности, потому что он переехал жить к ним с дочкой, а места в квартире было мало, более того, будучи матерью-одиночкой, Виктория получала льготы, которых теперь лишилась. Сэм Бисли каждый вечер выступал, его группа давала концерты и в Лондоне, и в других городах, появлялся дома лишь время от времени, и хотя у Мэри, в отличие от большинства темнокожих детей, появился отец, она его едва видела. Да и с Викторией он пересекался нечасто, поскольку работал над своими песнями семь дней в неделю. Через какое-то время она снова забеременела. Филлис расстроилась. Она сама больше не видела мужчину, от которого родила двойню, с той самой ночи, когда дело было сделано. «Ну вот теперь и ты, — сказала она Виктории. — Ну ладно, надо как-то справляться».

Было ли это полное трагизма сострадание так уж необходимо? Да, Сэма Бисли едва ли можно было назвать идеальным мужем и отцом, но Виктория его любила, да и дочка тоже. А когда появится еще один малыш, он станет больше времени проводить с ними и… так она рассуждала, пытаясь успокоить Филлис.

Работу в музыкальном магазине придется оставить, хотя ее там ценят. С двумя маленькими детьми — нет, не получится. Виктория какое-то время будет сидеть дома, растить детей, а потом… Сэм приносил ей деньги, хотя и немного. Она справится. Ее жизнь превратилась в выступление жонглера — это знакомо всем молодым женщинам с маленькими детьми. Она стала подрабатывать у мистера Пэта по нескольку часов в неделю, что его весьма радовало, ведь он был уже немолод. Виктория отдавала одного ребенка няне, второго в сад, сама присматривала за чужими детьми в обмен на помощь, и хорошо понимала, что основной темой ее жизни стало ожидание: она ждала Сэма, который постоянно должен был вот-вот откуда-то вернуться. Иногда он приводил с собой друзей, и их укладывали спать на диван и на пол. Виктория готовила на всех, клала их одежду в стиральную машину вместе с Сэмовой и детской. Она уже едва помнила себя свободной женщиной, любимицей в музыкальном магазине, уж не говоря про девушку, работавшую в модных магазинах Вест-Энда. Но все шло довольно неплохо, Виктория справлялась, у малышей все было хорошо — они уже превратились из младенцев в маленьких детей. А рядом, четырьмя этажами ниже, была Филлис Чедвик, всегда готовая помочь, поддержать, дать совет, к большинству из которых Виктория прислушивалась.

А потом Филлис внезапно умерла. Она перенесла серьезный инсульт, после которого продержалась недолго, в отличие от деда. Ответственность за братьев легла на Бесси, и она уже не могла помогать Виктории как раньше. Наверное, Виктория больше всех скорбела по Филлис. «Что с тобой, почему у тебя такое лицо?» — допытывался Сэм, он беспокоился о ней, но был не из тех, кто поддержит в беде. Хотя на похороны он пошел, и, стоя между ними, двое детей смотрели, как люди засыпали землей женщину, которую они звали бабушкой…

Вскоре после этого Сэм Бисли погиб в автокатастрофе. Он много ездил, а водил машину — как постоянно твердила Виктория — словно ненормальный. Она сама боялась с ним ездить, а когда в машине находились и дети, умоляла: «Пожалуйста, помедленнее, ради детей, если уж не ради меня!» Он разбился вместе с другом — с тем, что ночевал у них иногда то на диване, то на полу, которому она готовила яичницу с жареными бананами и беконом.

Виктория старалась держаться, точнее, словно собирала себя, как кусочки разбившейся вазы, пытаясь их склеить. Надо было заботиться о детях. Теперь они зависят только от нее, а она каждой клеточкой тела знала, что значит зависеть от кого-то: когда не стало Филлис Чедвик, Виктория поняла, что раньше она как будто опиралась спиной на теплую скалу, а теперь там образовалась пустота, в которой свистел и завывал ледяной ветер. Виктории надо было бороться и с накатывающим волнами страхом. Бесси говорила, что она найдет себе другого. Но Виктория так не думала. Она любила Сэма. Много лет назад ее сердце принадлежало Эдварду, а потом его занял Сэм. Томасу в нем никогда места не было. Хорошо ли, плохо ли, мужчиной ее жизни был Сэм.

Однажды она увидела на улице Томаса. Он почти не изменился. С ним была чернокожая девушка, они шли, взяв друг друга под руку, и смеялись. Виктория сказала себе: а раньше на ее месте была я. Если бы она вообще думала тогда о Томасе, то поняла бы, что он и впредь будет с черными. «Черный — мой любимый цвет», — шутил он. Она вспомнила, как однажды он достал ее снимок, сделанный вторым фотографом — она стояла голая, в эротичной позе, с надутыми губками, — и сказал: «Ну, Виктория, встань так же и для меня». Она отказалась, оскорбилась. Она не такая. Может, та, что с ним, такая?.. Девушка была элегантна, не то что Виктория сейчас, она теперь за собой не особо следила.

Томас со спутницей направлялись к его дому. Виктория пошла за ними по противоположной стороне улицы. Если Томас поднимет глаза и увидит ее, он помашет рукой — хотя, кто знает…

Он ведь увидит чернокожую женщину с двумя детьми, а вовсе не ее.

И вдруг Виктория застыла на месте, ее пронзила мысль, от которой перехватило дыхание: она даже рукой надавила на солнечное сплетение. Она сошла с ума! Ведь тут, вместе с сыном Сэма Бисли, Диксоном, ребенок Томаса. Виктория полностью подавила все мысли о том, что Томас — отец ее дочери, так что сейчас это казалась для нее открытием. Да, у Виктории хорошо получилось выбросить Томаса из головы. Но почему она это сделала? Что-то тем летом было не так. Виктории он особо не нравился — но тогда Томас был лишь семнадцатилетним юнцом: а каков же он на самом деле? Она и не знала. Томас — не Эдвард; в то лето она думала только об этом. Виктория наклонилась и всмотрелась в свою маленькую девочку, плод тех отношений: она не походила на Томаса. Мэри была симпатичной пухлой малышкой, постоянно улыбалась и на все легко соглашалась. Кожа у нее была светло-коричневая, на несколько тонов светлее, чем у матери, намного светлее, чем у брата — тот получился даже темнее Виктории. Сэм тоже был черным, и ей нравилось сравнивать цвет их кожи — в самом начале, когда они еще не привыкли друг к другу. Он звал ее своей шоколадной зайкой… и все время хотел ее съесть. «Я тебя съем», — но Виктории было неприятно вспоминать об их интимной жизни, от этого ей хотелось плакать. Она держалась, запрещая себе думать о Сэме. Но вот перед ней маленькая Мэри, а по противоположной стороне улицы быстро шагает к себе домой ее отец.

Все это потрясло ее настолько, что домой с прогулки они вернулись раньше обычного, Виктория усадила детей перед телевизором, чтобы не шумели, ей казалось, что у нее сейчас голова лопнет. Эта маленькая девочка с леденцом — продолжение того дома, огромного и богатого.

Виктория знала, что Стэйвни знамениты. Теперь уже знала. То есть это она их так охарактеризовала — «знаменитые», и это означало, что они далеки от серой рутинной жизни простых людей, к которым принадлежала она сама. Она увидела имя Джесси Стэйвни в газетах и навела справки: эта женщина с золотыми волосами — Виктория до сих пор думала о ней именно так — была звездой театра. Виктория вспомнила мюзикл, вроде как «Отверженные»,[12] на который ее водил первый фотограф. Тот день стоял в памяти так же четко, как и дом Стэйвни, словно окно в другой, прекрасный мир, но ей, Виктории, в нем не было места: ей никогда даже в голову не приходило пойти на мюзикл или в театр одной или с Бесси. Эдвард, светловолосый добрый мальчик — Виктория до сих пор ощущала теплоту его рук, — тоже часто мелькал в газетах, он работал адвокатом, недавно вернулся откуда-то из Африки и писал о тамошних условиях жизни. Филлис Чедвик вырезала их и хранила — не для Виктории, а потому, что это было связано с ее работой: она же имела дело с людьми из… Эфиопии? Сьерры-Леоне? Она использовала эти статьи для какой-то своей борьбы с властями за жилье для беженцев. Но и на этом все не кончалось. Лайонел Стэйвни был известным актером, его Виктория видела по телевизору. Филлис сказала: «Это родственник тех Стэйвни?» По правде говоря, Филлис всегда интересовалась этой семьей больше, чем Виктория. До настоящего момента.

Все это доставляло дискомфорт, словно что-то кололо в бок или в туфле, Виктория вся извертелась, пытаясь избавиться от этих мыслей — да что это такое? Что же заставило ее совершенно выкинуть семью Стэйвни из головы? Когда эту фамилию произносила Филлис, Виктория испытывала некое отвращение, а ведь забыть она хотела только Томаса. Но ведь и это было несправедливо? Обычный семнадцатилетний парень, делавший вид, что ему больше, — это был первый в его жизни настоящий секс, Виктория долгое время ходила к нему почти каждый вечер. Ее никто не заставлял!

Но теперь, задумавшись обо всем этом, Виктория уже не могла остановиться. Она размышляла о Стэйвни, пристально вглядывалась в малышку Мэри. Мэри нельзя обижать, говорила Филлис. Нельзя обижать Матерь Божью. Она Мэри Стэйвни. Не Мэри Бисли.

Виктория довольно хорошо представляла себе будущее своих малышей. Шестилетняя девочка и двухлетний мальчик пойдут учиться в ту же школу, куда ходила она сама, но Виктория уже знала, насколько она плохая. И сейчас стала куда хуже, чем во времена Виктории. Там процветало насилие, наркотики, вражда, группировки, ее ученики приравнивались скорее к животным, которых надо держать взаперти. Трудно было, и когда она там училась, теперь Виктория об этом знала, хотя тогда она ни о чем таком не задумывалась. Хорошая девочка, лучшая ученица, всегда делала уроки — именно поэтому с ней столько возились: ей нравилось учиться. В отличие от большинства. А сейчас Виктория, скорее всего, дралась бы и буянила, как и остальные дети. А вскоре и Мэри с Диксоном придется вступить в этот мир непрестанной борьбы, и они пройдут через него, ни в чем не разобравшись — даже меньше, чем она в свое время. Виктория и не представляла, как мало она знала, та маленькая послушная девочка, всем обязанная Филлис, которая заставляла ее делать домашние задания и не спускала с нее глаз. Но несмотря на то, что Виктория училась и старалась, она ничего не понимала. Целое лето она почти каждый день ходила в дом Стэйвни, ни о чем не задумываясь. Ей не было любопытно, Виктория ни о чем не спрашивала. Она и не знала, о чем спрашивать; даже не знала, что у нее могут быть какие-то вопросы, а теперь, шесть лет спустя, она смогла оценить свою наивность по этим не заданным даже самой себе вопросам. У них был отец, Лайонел Стэйвни, а Виктория свыклась с семьями, где была только мать, без отца, либо где отец появился на короткое время, а потом исчезал, и считала само собой разумеющимся то, что не видела мужчины и в их доме. На самом-то деле она, Виктория, со своим мужем Сэмом Бисли жила лучше большинства своих сверстниц: он не только на ней женился, но иногда и бывал дома. И брал на себя отцовские обязанности.

Виктория вспомнила: Томас как-то говорил, что его мать с отцом не ладят. Кажется, он рассказывал, что отец платит за учебу «и все такое».

А Джесси Стэйвни? Она ни разу не поинтересовалась, кто Виктория такая, чем она занимается, они вообще редко пересекались, а когда это все же случалось, Джесси смотрела на нее без недовольства, не говорила ничего плохого, хотя наверняка задумывалась о том, что происходит между ней и Томасом… Теперь, оглядываясь в прошлое, Виктория была несколько шокирована. Ведь Джесси Стэйвни должна была как-то высказаться?!

Семнадцать: значит, сейчас Томасу двадцать три или двадцать четыре. Виктории двадцать шесть. Эдварду, который даже в детстве, когда ему было двенадцать, против ее девяти, казался недостижимо старше и в плане возраста, и во всем остальном, теперь уже почти тридцать. Он писал письма в газеты, и их печатали. Ее письмо никто бы не опубликовал, ее мысли никому бы не показались важными или хотя бы интересными.

А когда ее дети, Мэри и Диксон, закончат школу, они будут понимать еще меньше, чем Виктория. Сможет ли Мэри выучиться на медсестру, как Бесси? А если сын Сэма не унаследует его музыкальный дар, кем станет он?

Когда у Томаса и у Эдварда появятся дети, их письма тоже будут печатать в газетах. Они, возможно, тоже будут известны, как Джесси, Лайонел или Эдвард.

Все те мысли, которые должны были — разве не так? — явиться к ней несколько лет назад, тем долгим летом, когда они с Томасом были любовниками, и принести пользу — пришли теперь. Виктория поняла, что она была простовата, она не просто ничего не понимала, а была дурой.

Тогда ей вообще в голову не приходило, что Томас имеет право знать. Теперь же она подумала: «Ребенка в одиночку не сделаешь», — это была любимая поговорка Филлис, которой часто приходилось сталкиваться с вопросами отцовства по работе. «Кажется, такая мысль мне даже в голову не приходила, — размышляла Виктория. — А почему?» Это несправедливо даже по отношению к Томасу, а что уж говорить о маленькой Мэри, отец которой принадлежал к семье с известной фамилией, чьи письма печатались в газетах, чьи дети ходили в нормальные школы. Ей смутно припоминалось, что сам Томас учился в одной с ней школе, поскольку его отец — Лайонел Стэйвни — сказал, что дети должны посмотреть, как живут другие. Посему Эдвард и Томас провели по нескольку лет бок о бок с этими другими, а потом их перевели в настоящие школы, в такие, где дети действительно учились. Если бы она, Виктория, попала в такую школу… таким детям не приходится ухаживать за больными, сходя с дистанции — падая с ведущей вверх лестницы, — и они потом не идут работать в супермаркеты или позировать никчемным развратным фотографам. И то — такая работа только для смазливых.

«А если бы у меня не было привлекательной внешности? Толстуху Бесси ни за что бы не взяли работать в Вест-Энде, туда, куда брали меня, а я еще могла капризничать. Это Филлис убедила меня, что достаточно поверить в себя, войти, продемонстрировать, что тебе не страшно, и ты удивишься, что все получится… и она оказалась права». Но Виктория была красоткой. Ей повезло. Удача — это все. Либо везет, либо нет. А в тот день, когда о ней все забыли, когда тетя заболела и Эдвард повел ее к себе? Повезло? Да? Виктория столько лет жила в этой мечте, теперь-то она это увидела, в мыслях об этом доме, его розово-золотистом свете, о его тепле и доброте. Об Эдварде. После Эдварда — Томас. Повезло ли? Ну, ей досталась Мэри, серьезная малышка с красивыми глазами — как у нее самой. Мэри появилась на свет благодаря этой удаче, стечению череды счастливых либо несчастливых обстоятельств, последовавших за тем днем, когда про нее забыл Эдвард Стэйвни и Виктория осталась одна на школьной площадке и перепугалась. А когда Томас зашел в музыкальный магазин? Ну, тут ничего удивительного, он ведь обожал африканскую музыку, а именно там она и продавалась. Но он же мог подойти со своими кассетами к другой кассирше, которая работала в тот же день, она тоже была черная, элегантная и хорошо одетая, во всем такая же, как и Виктория.

Она стала казаться себе маленькой и беспомощной, как будто ее гоняли туда-сюда удачи и неудачи, а сама она не понимала, ни что происходит, ни почему. Но теперь-то Виктория не беспомощная, по крайней мере, что-то соображает. Чего она хочет? Просто чтобы Стэйвни признали Мэри, а потом — ну, тогда и видно будет.

Когда зазвонил телефон, Томас находился у себя в комнате со своей чернокожей подружкой. «Это Виктория, ты меня помнишь?» Он помнил, конечно же, помнил. Теперь Томас думал о ней с любопытством: у него уже было, с кем сравнивать. Девушка, с которой он встречался сейчас, сказала:

— У меня на родине говорят «мы смеемся вместе» вместо «занимаемся любовью».

Томаса это развеселило, они действительно смеялись вместе. Но с Викторией все было не так. И вот теперь она заявляет:

— Томас, мне надо тебе кое-что сказать. Послушай, тем летом я забеременела. И родила. Твоего ребенка. Это девочка, ее зовут Мэри.

— Погоди-ка, не так быстро, что-что?

Она все повторила.

— А что же ты раньше не сказала?

Он, кажется, воспринял это спокойно.

— Не знаю. Глупая была. — Виктория ждала, что он разозлится, не поверит, но Томас ответил:

— Виктория, я и не знаю. Нужно было сказать.

Она уже расплакалась.

— Не плачь. Сколько ей сейчас? А, да, наверное… — Он быстро подсчитал, пока она рыдала. — Так ей, должно быть, шесть?

— Да, шесть.

— Ух!

Потом, когда молчание затянулось, она предложила:

— Может, зайдешь, посмотришь на нее?

Томас еще какое-то время молчал. Виктория подумала, как жаль, что девочка на него не похожа. Что он в ней увидит? Малышку с шоколадной кожей и именем Мэри. Но она такая сладкая…

— Я почти каждый день гуляю в парке… — Виктория сказала название.

— Хорошо, увидимся там. Завтра?

Она оставила Диксона с няней, одела Мэри в розовое платье с рюшечками, вплела в коротенькую пушистую косичку розовый бант, и они встретились с Томасом в парке на скамейке.

Он был весел, шутил, словно отгоняя свой скептицизм, в общении был приятен. На самом деле разговор складывался даже лучше, чем тем летом, когда все их отношения ограничивались постелью. Он непринужденно общался с маленькой Мэри и даже сказал Виктории, что у нее бабушкины руки.

Бабушкины? Он имел в виду Джесси.

Томас купил Мэри леденец, поцеловал и ушел, сказав:

— Я буду на связи.

Теперь у него есть ее телефонный номер и адрес.

Виктория думала: больше, наверное, я его не увижу. Ну в суд-то я не пойду! Либо появится, либо нет.

Он в тот же вечер сообщил матери и брату, что у него есть дочь по имени Мэри цвета светлого молочного шоколада. Помните ли вы Викторию?

Эдвард сказал:

— Нет, а должен?

Мать заметила, что так и знала, но Томас многих приводил домой.

Эдвард стал привлекательным мужчиной, серьезным, внушительным, к тому же — загоревшим и полным сил, поскольку только что вернулся с очередного расследования в Маврикии. Он был гордостью семьи, окончил хорошую школу, университет, уж не говоря про то, на какую организацию он работал. Томаса до сих пор воспринимали как младшего брата, даже в том же университете, где он изучал искусство и его менеджмент — в теории: он хотел стать менеджером в этой области, в частности, собирался организовать поп-группу. Он всегда придерживался своей роли младшего брата безупречного Эдварда. Как Томас мог сравняться с ним, Эдвардом, который был уже женат и имел ребенка?

Так что Томас сообщил:

— У меня есть дочь, я ее видел, она просто куколка, — в духе гонщика, у которого появился шанс поравняться с лидером.

— Надеюсь, ты учел все возможные юридические последствия, — проговорил Эдвард.

— Ой, ну не будь таким, — ответил Томас.

Джесси Стэйвни глубоко задумалась. Пышная копна золотистых волос, сохранившихся в воспоминаниях Виктории, уже седела, сейчас они были завязаны на затылке черной ленточкой, которая от тяжких усилий держаться на месте тоже уже смялась и начала покрываться сединой. Ее сухое лицо было красивым, огромные зеленые глаза деликатно подчеркивались совсем белыми веками. Джесси всматривалась в перспективу, преподнесенную ей судьбой, если не сказать — роком. Ее выразительные руки сложились в жесте молитвы или раздумья, и она опустила на них подбородок.

— Я всегда мечтала о чернокожем внуке, — задумчиво сказала Джесси.

— Боже мой, мама! — воскликнул Томас, которого зацепила не столько ее сентиментальность, сколько, быть может, мысль о том, что ей бы впору украшать нос корабля, так неустрашимо смотрела Джесси в глаза надвигающейся буре, баллов в восемь-девять.

— Что такое? — спросила она. — Ты что, хочешь, чтобы я тебя вышвырнула?

— Ну, Джесси. — Эдвард попытался успокоить их натренированной улыбкой. — Возможно, это шантаж, вы об этом подумали?

— Нет, — ответил Томас, — о деньгах она ничего не говорила.

— Классический шантаж.

— Разумеется, мы должны дать ей денег, — сказала Джесси.

— Нет, разумеется, не должны, пока не убедимся, что это правда.

— Я не сомневаюсь, что правда, — настаивал Томас. — Ты ее не знаешь. Виктория не из тех, кто так поступает.

— Все очень просто выяснить, — не унимался Эдвард. — Пусть сделает тест ДНК.

— Боже, как ужасно! — сказал Томас.

— Да, это определенно звучит агрессивно, — добавила Джесси.

— Тебе решать, — сдался Эдвард. — Эта семья чьих угодно внебрачных детей может растить годами.

— Нет, — ответил Томас, — она хорошая.

И добавил, вскрыв наконец одну из причин своей гордости, от которой он просто светился:

— Папа будет рад.

— Будет, он же человек последовательный, — согласился Эдвард.

— Нет, последовательности от Лайонела не ждите, — возразила Джесси. О бывшем муже она говорила исключительно с беззаботным презрением. Отчасти это было связано с тем, как они расстались, отчасти — с ее энергичным участием в движении феминисток.

Лайонел был мужчиной привлекательным, даже неотразимым, и крайне неверным, так что ей пришлось его выгнать.

— Люби тебя, люби твои измены! — кричала она. — А я не люблю!

— Справедливо, — спокойно ответил он.

Они часто встречались, каждый раз ссорились и называли это полюбовным разводом.

Лайонел оплачивал обучение сыновей и, с учетом ненадежности актерской жизни, одежду, пропитание, поездки и все остальное — от случая к случаю. Раньше родители жутко ссорились из-за того, как воспитывать мальчиков, но сейчас уже меньше. Отец, старомодный социалист-романтик, настоял, чтобы они оба пошли в обычную школу, это в те времена было популярно в его кругу. «Либо потонешь, либо выплывешь». — «Либо добьешься, либо умрешь», — парировала жена. Хотя Эдвард в младших классах учился в школе с названием «Беовульф» — там же, где и Виктория, — и вышел оттуда бледным, худым, загнанным, с трудом засыпал и ужасно заикался, это не помешало отцу настаивать на том, чтобы через то же прошел и младший, Томас. Эти его предписания принесли плоды для обоих сыновей, хотя и разные. Эдвард научился сочувствовать обездоленным, то есть «другим людям», и это сочувствие жгло его, подобно мукам совести. «Ты как будто берешь на себя ответственность за работорговлю! — иногда кричала на него мать. — Ты лично не виноват в том, что людей вешают за кражу буханки хлеба или кролика». Томас же приобрел любовь к черным девушкам и черной музыке — в таком порядке. Эдвардом можно было только восхищаться, а Томасом? И вот теперь он, студент последнего курса университета, оказался отцом шестилетнего ребенка.

— Я считаю, что лучше всего будет попросить ее встретиться всем вместе — она с ребенком и вся наша семья, включая Лайонела, — сказала Джесси.

Виктория отнеслась к этому как к испытанию, но однажды в воскресенье все же пришла и привела с собой Мэри, застав дома Эдварда и Джесси.

Это было и в самом деле невыносимо, в основном потому, что Эдвард оказался таким величественным и надменным. Он подверг Викторию перекрестному допросу, словно не верил ей. Он сидел напротив Джесси за столом в той огромной комнате, что они называли кухней, она же сидела во главе, печально поседевшая, и время от времени вспоминала улыбаться Виктории и ребенку. Напротив них сидел Томас, он был настолько доволен собой, что ему даже захотелось флиртовать. Девочка, которую на этот раз нарядили в белое платье и заплели белыми лентами, сидела на горе подушек и вела себя до боли прилично. Ее предупредили, что сегодня она познакомится со своей второй семьей, но она особо не поняла, что это значит.

— Ты мой папа? — спросила она у Томаса, по ее огромным черным глазам было видно, насколько тяжело ей все это дается.

— Да, дружище, типа того, — сленг, которого он нахватался за время жизни в Америке, в такие моменты сильно выручал.

— Если ты — мой папа, то ты — моя бабушка, — объявила Мэри, поворачиваясь к Джесси.

— Именно так, — поддержала ее Джесси.

— А ты кто? — спросила она у Эдварда. От нее не ускользнуло, как он заколебался перед ответом.

— Я твой дядя, — он тоже улыбался, но не так, как его мать.

— Я буду жить у вас? — спросила Мэри.

Эдвард бросил резкий взгляд на Джесси: хоть теперь ясно, что им нужно?!

— Нет, Мэри, — ответила Виктория. — Разумеется, нет. Ты будешь жить со мной.

— И Диксон?

До Стэйвни только что дошло, что у нее был еще один ребенок от другого отца.

— Да, ты, я и Диксон.

С учетом этих трудностей все прошло хорошо, и под конец Джесси поцеловала Викторию. Томас тоже, по-братски, Эдвард снова заколебался, а потом тепло обнял ребенка.

— Добро пожаловать в семью, — приветливо сказал он, хотя это и прозвучала немного похоже на судебное распоряжение.

Эдвард был недоволен, что встреча состоялась до анализа ДНК.

Виктория возвращалась домой, не зная, чего добилась, и в какой-то мере сожалела, что вообще позвонила Томасу, а потом она вспомнила Сэма и заплакала, ведь ее муж был таким надежным человеком. Не только римляне канонизируют кого попало. Если бы пару лет назад Виктория могла заглянуть в будущее и услышать, что она будет думать и говорить о Сэме после смерти, она бы не поверила.

Все это, каждый внезапный поворот, обсуждалось с Бесси, как правило, в темноте спальни Виктории. У Бесси — в бывшей квартире Филлис — стало просто невыносимо. Мальчишки, уже шестнадцатилетние юноши, совсем от рук отбились. Мать едва-едва удерживала их в узде, а Бесси они вообще не слушались. Квартира принадлежала им столько же, сколько и ей, о чем они постоянно напоминали, но все счета оплачивала она одна. Они воровали машины целиком и на запчасти, зарабатывая на то, что было нужно им. Бывало, что Бесси заставала дома пьяных или обкуренных ребят, квартира превращалась в свинарник. И ей регулярно приходилось за ними убирать. Свою комнату она запирала на замок, чтобы братья с их дружками не взяли ее деньги, но таких замок на двери вряд ли удержал бы. Полицейские знали их шайку и время от времени забирали одного или парочку. «Они в итоге попадут в тюрьму», — сказала Бесси Виктории, а та и спорить не стала. «Тогда, возможно, вся квартира будет моя», — вероятно, думала Бесси, но вслух этого не говорила. После смерти Филлис осталась пустота, постоянно напоминавшая, что некоторые люди в целом представляют собой куда больше, чем сумма их частей. Ее влияние было огромным — и во всем этом доме, и за его пределами. Люди часто приходили сказать Бесси, как много для них сделала ее мать. «Жаль, что она для меня теперь ничего не может сделать», — думала Бесси, но вслух не говорила. Ей хотелось бы позвать жить к себе лаборанта с Ямайки, если бы только ситуация позволяла. Он был благоразумным мужчиной, Филлис бы одобрила — но не имел собственного жилья. Бесси, считай, тоже. Поэтому теперь она снова спала в одной комнате с Викторией.

Бесси посоветовала подруге сделать тест ДНК. Виктория раньше о таком и не слышала. Они вместе начали сочинять письмо к Стэйвни, переписывая его снова и снова, Бесси все казалось надежным и корректным, а Виктории — сухим и недружелюбным. Письмо, которое в конце концов получил Томас, было написано дрожащей рукой заплаканной Виктории, вокруг которой валялись изорванные черновики. Она пошла отправлять его в четыре утра, рискнув пройтись по мрачному району и думая о том, что если ее захотят ограбить, это будут никчемные братья Бесси либо их дружки.

«Дорогой Томас, меня крайне расстраивает мысль, что ты можешь подумать, будто я пытаюсь возложить на тебя и твою семью какие-то обязательства. Я так волнуюсь, что плохо сплю. Я бы предпочла сделать вам с Мэри анализ ДНК, по которому можно судить, ты ли отец ребенка. Пожалуйста, напиши или позвони и скажи, что думаешь. Я не хочу навязываться». Она рвала письмо несколько раз, потому что первое заканчивалось словами «с любовью» — нет, это, разумеется, слишком дерзко. Но потом Виктория вспомнила их лето и подумала: как же тогда написать — «с добрыми пожеланиями»? И она переписывала, то с любовью, то с добрыми пожеланиями, потом, измучившись, написала: «С самыми лучшими пожеланиями», сбегала, отправила письмо и рухнула на кровать.

Получив письмо, Томас тут же позвонил Эдварду и прочел его и ему.

— Ну, что скажешь теперь?

— Хорошо, ты выиграл, но я все равно не зря тебя предупредил.

Джесси тоже прочитала.

— Умница. Мне нравится эта девушка.

— Вам действительно нужен этот идиотский тест?

— Да, сходи. Нельзя расстраивать Эдварда.

Так она стала союзницей своего грешного сына.

— Малышка, девочка, — сказала она. — Наконец-то. И, кажется, такая умненькая.

Итак, они сдали анализы, но еще прежде, чем пришел результат, Томас позвонил Виктории и спросил у нее номер счета в банке. А у нее его не было. Он велел ей немедленно открыть счет, так все будет намного легче. Как выяснилось, под «всем» подразумевались такие-то ежемесячные отчисления на содержание Мэри, «и посмотрим, как пойдет дальше». Платила Джесси, но когда Лайонел узнал обо всем, пообещал тоже вложиться.

Они еще раз собрались на чай, в этот раз уже с Лайонелом. Мэри сказали, что ее познакомят с дедушкой, и она шла уже без страха, вспоминая добрую улыбку Джесси.

Лайонел Стэйвни оказался крупным импозантным мужчиной, в каком-то смысле вроде Джесси — казалось, что она представляет в семье их обоих — и отца, и мать. У него была серебристая грива, цветастая рубашка — тоже как у Джесси. За столом они расположились друг напротив друга, как зеркальное отражение.

Лайонел взял ручку Мэри и сказал:

— Значит, ты и есть малышка Мэри. Очень рад, что мы наконец познакомились. — Он с торжественным видом наклонился и поцеловал крошечную коричневую ручку, а потом подмигнул, и она захихикала. — Какой славный ребенок, — сказал он Виктории. — Поздравляю. Что же ты так долго скрывала от нас это сокровище? — Лайонел распростер объятия, Мэри подошла и уткнулась лицом в рубашку со всеми цветами радуги.

Эта встреча завершилась, но вскоре состоялась еще одна.

— Вот моя сливочная карамелька, мой маленький шоколадный эклерчик, — приветствовал Мэри Лайонел и заметил лицо Виктории — она занервничала, вспомнив милые кулинарные метафоры Сэма. — Если я буду говорить, что съем тебя, — сообщил Лайонел малышке, — воспринимай это лишь как обоснованное выражение моей искренней привязанности.

Когда Виктория с Мэри ушли домой, Эдвард заговорил с отцом:

— Если не понимаешь, почему не следует называть ее шоколадной, то ты отстал от жизни.

— Ох боже, боже мой. Отстал? Ну ладно, пусть будет так.

— Лайонел, — вступила и его бывшая жена, — мне кажется, иногда ты ее немного пугаешь.

— Но ведь ненадолго. Какая она милашка! Такая малышка… Я просто на седьмом небе. А вот если бы у нас с тобой была девочка, мы бы, наверное, не разошлись? — спросил он у Джесси.

— Бог знает, — ответила она, решив, что и на Всемогущего распространяется презумпции невиновности.

— Естественно, нет, — сказал Эдвард, скорее, упирая на то, чего не надо делать в настоящем, чем осуждая сделанное в прошлом.

— Да, да, да, — вставил Томас. — Счастливые семьи.

— Я лишь хочу получить право на свидания. Разве у деда в наши дни не может быть никаких прав?

— Приходи, тебе всегда рады, — сказала бывшая жена. — Но давай не злоупотреблять своей удачей.

Томас позвонил Виктории и попросил разрешения взять Мэри с собой в бассейн. Виктория сказала, что малышка не умеет плавать, а Томас пообещал, что научит.

Затем последовал зоопарк, планетарий, поездка на лодке по реке в Гринвич.

А Виктория думала: «У меня двое детей, как же Диксон?» Так несправедливо. Да, сын еще крошка, ему всего три, но он понимал, что сестру балуют больше, чем его.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Представьте себе альтернативное настоящее, в котором Луна обитаема. Первая высадка человека на этом ...
В монографии рассматриваются ключевые категории современной науки социального управления: управление...
Пособие предназначено для организации элективного школьного курса «Технические инновации». После каж...
Монография представляет собой исследование закономерностей поэтической семантики Осипа Мандельштама ...
В монографии рассматриваются ключевые категории современной науки социального управления: управление...
В книге рассматриваются основные положения учения о языке художественной литературы, обретшие опреде...