Кошка, шляпа и кусок веревки (сборник) Харрис Джоанн

О да, миссис МакАлистер способна кого угодно вывести из себя. Это ведь она стащила мой любимый шелковый шарфик с желтенькой каемочкой и целую коробку бисквитов с розовой глазурью — эту коробку Том подарил мне на Рождество. Шарф я, правда, получила обратно — но чисто случайно, да еще и с жирным пятном, которое так и не удалось отстирать, — а бисквиты пришлось оставить ей, потому что к этому времени она была совершенно уверена, что их привез Питер, и я была не в силах ее разубедить.

— Он такой хороший мальчик, — все повторяла она, с нежностью глядя на бисквиты, подаренные мне к Рождеству. — И знаете, он такие чудные пирожные печет! У него ведь огромный ресторан, ему сюда из самого Лондона ездить приходится!

В общем, коробка с бисквитами осталась у нее. К тому же Том вечно дарит мне бисквиты — похоже, он считает, что мы, пожилые дамы, только ими и питаемся, — так что я не сомневалась: рано или поздно он привезет мне очередную такую коробку. И потом, вряд ли это такая уж большая плата за то, чтобы миссис МакАлистер на какое-то время почувствовала себя совершенно счастливой.

А в то утро, когда она подошла к нам после разговора с Лоррен, лицо у нее было совершенно серое и какое-то спавшее, словно обвалившаяся пещера или завалявшееся в кладовой яблоко, которое уже начало гнить.

— Она говорит, что Питер умер, — дрожащим голосом сказала миссис МакАлистер. — Мой сын умер, а мне никто даже не сказал…

Хоуп в таких случаях действует куда более умело, чем я. Возможно, сказывается ее кембриджский опыт, возможно — просто твердость характера. Она тут же обняла миссис МакАлистер и позволила ей выплакаться у нее на плече, время от времени она ласково похлопывала бедную старушку по сгорбленной спине и приговаривала:

— Ну-ну, дорогая, все пройдет, все будет хорошо.

— Ах, Мод, — всхлипывала миссис МакАлистер, — я так рада, что ты здесь, со мной! Когда же мы, наконец, сможем поехать домой?

— Пока это невозможно, дорогая, — ласково отвечала ей Хоуп, — успокойся. Давай, милая, мы с Фейт приготовим тебе чашечку чая, ладно?

Говорят, что особенно остро несправедливость чувствуется в детстве. Конечно, различные эпизоды детства — и сопутствующие им эмоции — живут в памяти гораздо дольше, чем события недавние, особенно если ты уже стар. Я, например, отлично помню, как одна девочка из моей школы — нам тогда было по семь лет, и девочку эту звали Жаклин Бонд — пряталась, поджидая, когда я пойду домой на ланч, а потом выскакивала из засады и больно била меня между лопатками. Я тогда никак не могла понять, за что она меня бьет, к тому же мне было ужасно обидно, что младшая сестра этой Жаклин, Каролина, смотрит на меня и смеется. До сих пор помню, какие чувства меня в тот момент охватывали: гнев и ощущение полной беспомощности. У меня прямо слов не хватало, чтобы выразить ненависть, которую я питала к этим девчонкам. И, по-моему, в том чувстве не было ровным счетом ничего детского. Даже теперь, семьдесят лет спустя, я хорошо помню и Жаклин, и Каролину, их тусклые, серые, как крысиная шерсть, волосы и костистые некрасивые физиономии со следами кровосмешения (их родители были в довольно близком родстве); и я до сих пор их ненавижу, хотя обе они теперь тоже старухи — если вообще еще живы. Надеюсь, впрочем, что Господь уже прибрал их. Вот ведь что делает с человеком несправедливость! И хотя все это дела давно минувших дней, но в душе моей по-прежнему звучит голос семилетней девочки, которая громко протестует: «Это несправедливо! Несправедливо!» — а ведь с тех пор в моей жизни было столько рождений и смертей, был и закончился брак, были и другие разочарования, и все это кануло в прошлое, утратив свою остроту, почти забыто, а вот той несправедливости я не забыла.

Гнев, охвативший меня из-за того, что Лоррен — как бы между прочим! — жестоко обошлась с бедной полубезумной миссис МакАлистер, не обладал, конечно, той же, давнишней, силой, но, пожалуй, почти приблизился к этой опасной черте, и мне это было крайне неприятно. И бесила меня именно несправедливость подобного отношения, а не что-либо другое — именно то, что и Лоррен, и любой другой член персонала может тешиться уверенностью, что имеет полное право травить и запугивать нас, стариков, совершенно не боясь жалоб с нашей стороны.

Мы, впрочем, предприняли попытку пожаловаться на Лоррен — в тот же день, когда на вечернее дежурство пришла Морин, — к тому времени миссис МакАлистер, совершенно измученная, уже спала у себя в комнате, а Лоррен, естественно, вела себя исключительно хорошо. Крис, специально задержавшийся, чтобы подтвердить наш рассказ, имел вид крайне смущенный и явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Лоррен преспокойно пила кофе на кухне для персонала, делая вид, что происходящее ее совершенно не касается. На ее обведенных контурным карандашом губах играла улыбка, и кромка кофейной чашечки была вся испятнана красно-коричневой помадой. Морин из-за конторки в вестибюле строго глянула на Лоррен и перевела взгляд на нас с Хоуп. На Криса она даже не посмотрела и ни слова не сказала по поводу его присутствия.

Мы сообщили, что произошло с миссис МакАлистер. Хоуп, как всегда, держалась спокойно и сухо излагала факты в лучшей своей, прохладно-деловой кембриджской манере, зато я сдержаться не сумела и высказала все свое возмущение.

— Это же просто подлость! — сказала я, глядя, как Лоррен на кухне продолжает преспокойно пить кофе. — Подлость и совершенно излишняя жестокость! Неужели Лоррен так важно, сидит миссис МакАлистер в вестибюле или у себя в комнате? Неужели ей трудно сделать старому человеку крошечное послабление?

— Мне кажется, вы просто недооцениваете все то, чем здесь вынуждена заниматься Лоррен, — упрекнула меня Морин.

— А чем таким особенным она вынуждена заниматься? — возмутилась я. — Да ведь она занимается делом, только когда вы поблизости и можете это увидеть. В остальное время она просто сидит в комнате отдыха, курит и смотрит телевизор.

Но эту тему Морин затрагивать не пожелала.

— Ну-ну, девочки, — она всегда обращалась с нами, как с малыми детьми — с этаким отвратительным, сладеньким превосходством. — Надеюсь, вы мне тут не собираетесь сказки рассказывать? Вы же прекрасно знаете: если не можешь сказать что-нибудь хорошее, лучше вообще ничего не…

— Мы не в детском саду, — перебила ее Хоуп. — И никаких сказок мы не рассказываем. Это отнюдь не пустая болтовня, а жалоба. И если угодно, мы можем изложить ее письменно.

— Ясно. — Выражение лица у Морин было такое, что мне стало абсолютно ясно, каковы на самом деле наши возможности и можем ли мы действительно пожаловаться кому бы то ни было из попечителей «Мэдоубэнк Хоум». — А что мистеру — э-э-э… — здесь понадобилось? — И она уставилась на Криса. — Что он имеет мне сообщить?

Крис объяснил, что тоже случайно слышал весь разговор и считает поведение Лоррен не совсем разумным.

Морин слушала молча, не сводя с него сильно накрашенных, окруженных синими тенями глаз. Когда Крис умолк, она кивнула в знак того, что все поняла, и сказала:

— Хорошо. Предоставьте это мне. Не думаю, что впредь у вас будут возникать еще какие-то поводы для беспокойства.

Разумеется, она сказала неправду. Лоррен продолжала вести себя точно так же, оставаясь безнаказанной, — пожалуй, теперь она стала вести себя даже хуже, чем раньше. И мы лишь через некоторое время поняли, какую злобу она на нас затаила. К этому времени она ухитрилась полностью завоевать расположение Морин, выполняя ее многочисленные мелкие поручения и ловко интригуя против тех, кто пытался открыть Морин глаза на реальное положение дел.

У нас стали пропадать вещи. Сперва исчезали мелочи: моя любимая чайная чашка с розовыми цветочками по краю, новые чулки, коробочка турецких сладостей, подаренная Томом, которую я берегла для особого случая.

Вам, разумеется, это может показаться несущественным, но ведь нам здесь, в «Медоубэнк», практически запрещено иметь какие-то личные вещи. То, что мы сумели захватить с собой из дома, было строго ограничено размерами маленького гардероба и тремя ящиками письменного стола, которые есть в каждой комнате. Понимаю, это всего лишь вещи, но здесь так мало предметов, на которых не стоит клеймо «Медоубэнк», что именно личные вещи и есть главное, что напоминает нам, кто мы на самом деле такие.

Я, например, по-прежнему скучаю без своих вещей. Да, конечно, я никак не могла притащить сюда пианино, или свой любимый туалетный столик с зеркалом, или буфет, в котором хранился фарфор моей матери. Но ведь какие-то вещи можно было бы разрешить взять с собой? Я бы взяла свой маленький зелено-коричневый коврик, возможно, кресло-качалку и, разумеется, свою кровать. Может быть, прихватила бы еще парочку картин, чтобы повесить их тут вместо тех отвратительных дешевых репродукций с цветами, которые, похоже, так нравятся здешнему персоналу. Но правила есть правила. Это нам постоянно твердят. Вот только никогда не объясняют, почему эти правила таковы.

Ничего, я как-то обхожусь тем, что есть. Но при этом любая мелочь — ибо, по сути дела, это все, что у тебя есть, — становится чрезвычайно важной; мне было удивительно приятно пить чай из своей собственной, любимой чашки, но теперь приходилось пользоваться здешними чашками, а в них и у чая совсем иной вкус. У него сразу появляется какой-то казенный привкус, чем-то напоминающий тот чай, который мы были вынуждены пить во время войны, — наполовину опилки, наполовину сушеные листья одуванчиков.

Вещи пропадали и у Хоуп. Когда их у тебя так мало, как у нее, это должно быть особенно больно. Однажды она подошла к своему шкафчику и обнаружила, что исчезла заветная коробка из-под обуви, где хранилась тонкая пачечка почтовых открыток от Присциллы. Только тут мы окончательно поняли, что это не обычная для «Медоубэнк» мелкая кража, а нечто личное.

Первым делом мы, естественно, проверили комнату миссис МакАлистер. Но с тех пор, как она узнала о смерти Питера, ее охватила апатия — она теперь часто недомогала, большую часть времени проводила у себя в комнате и почти ни с кем не разговаривала. Мы с Хоуп очень надеялись, что со временем миссис МакАлистер забудет о том неприятном разговоре с Лоррен, как забывает и все остальное, но, как ни странно, на этот раз у нее в памяти удержалось каждое слово Лоррен, хотя обычно в ней мало что задерживалось. Она забывала, что нужно поесть, сменить памперс, посмотреть любимое телешоу, хотя раньше вокруг этих шоу она строила буквально всю свою жизнь. У меня возникло ощущение, будто эта, одна-единственная, открывшаяся, истина — смерть сына — стала для нее событием недавним, а потому особенно болезненным, и заняла в ее душе такое огромное место, что попросту поглотила все остальное.

— Матери не должны переживать своих сыновей, — все повторяла она, стоило Хоуп вкатить мое кресло к ней в комнату. — Знаете, они ведь даже не разрешили мне поехать на похороны! Они с нами здесь обращаются, как в армии, как если бы кто-то пропал без вести во время войны. Слава богу, что ты рядом, Мод. (Это она Хоуп по-прежнему Мод называла.) Теперь-то уж им придется меня отпустить! Ведь ты приехала и скоро заберешь меня домой.

На это Хоуп всегда отвечала:

— Домой нам с тобой, дорогая, пока еще рано, — и тут же снова выкатывала мое кресло из комнаты миссис МакАлистер.

Так что, по сравнению с тем горем, что выпало на долю миссис МакАлистер, пропажа всяких обломков и осколков нашей прежней жизни казалась сущим пустяком. В общем, мы решили до поры до времени не обращать на это внимания — тем более мы совершенно точно знали, что миссис МакАлистер не имеет к этим кражам ни малейшего отношения.

Разумеется, никаких конкретных доказательств у нас не было, но странное выражение, таившееся в глубине глаз Лоррен, когда она смотрела на нас, занимаясь своими обычными делами, и то, как она с нами разговаривала, — называла нас «дорогушами», но произносила это слово отчетливо жестким, даже презрительным тоном, — и то, как ее пальцы впивались мне в плечо и поясницу, когда она помогала мне приподняться в кресле и пересесть на унитаз, — все это о чем-то свидетельствовало. Я, например, старалась терпеть и вообще не посещать туалет во время ее дежурства, но порой мне все же приходилось прибегать к ее помощи, и в такие моменты ее пальцы совершенно точно знали, куда нажать, чтобы причинить боль, — она искала и нащупывала нервный узел с упорством золотоискателя, мечтающего найти золотую жилу. Иногда, не сдержавшись, я вскрикивала от боли, а Лоррен, разумеется, извинялась, но могу поклясться: про себя она злорадно ухмылялась.

Мы попытались пожаловаться еще раз. И Крис снова пошел с нами, но на этот раз ничего не говорил, просто стоял рядом. Морин выслушала нас со своей обычной искусственной улыбкой и намекнула, что мы постепенно становимся «самую крохотулечку» забывчивыми. Наши доводы — например, исчезновение моей любимой чашки с цветочками, осколки которой обнаружились в мусорном ведре на кухне, — были сочтены недостаточными. Морин заявила, что, возможно, я сама же эту чашку и уронила, а потом совсем об этом забыла. Да и с какой стати, сказала она, Лоррен вообще будет заниматься подобными глупостями? И зачем такой прекрасной девушке, как Лоррен, какие-то старые письма Хоуп?

Тут мы, разумеется, ничего не смогли бы ей объяснить. Но ведь и другие вещи тоже исчезли — тут Хоуп стояла на своем.

— Ценные? — прищурилась Морин.

— Не то чтобы ценные… — Нам ведь не разрешается иметь при себе никаких ценных вещей, хотя у меня кое-что все же припрятано — мои жемчуга, брошка, парочка колец, браслет. Все это зашито в подушку на моем инвалидном кресле.

— Ах, нет… — Морин, казалось, была разочарована. — Но если у вас пропали деньги…

— Нет, — твердо сказала Хоуп. — Я, должно быть, ошиблась.

И, резко развернув мое кресло, она покатила меня прочь. Раньше я, может, и спросила бы у нее, почему она сказала «нет», но теперь я прекрасно знала, что Хоуп, несмотря на свою слепоту, все подмечает гораздо лучше меня. Значит, ей, скорее всего, удалось уловить в интонациях Морин нечто такое, что сильно ее встревожило.

Я, конечно, тоже замечала, что Морин следит за Крисом. Я знала также, что она здорово его недолюбливает, но мне и в голову не приходило, что она может подозревать в этих кражах именно его. Однако ему это было давно известно, потому-то он во время этого разговора и вел себя так тихо, а в последующие дни старался держаться от нас подальше — чувствовал, что мы своими заявлениями можем вновь привлечь к нему внимание Морин — а также к его криминальному прошлому. Лоррен, кстати, тоже это прекрасно понимала — не прошло и недели, как она окончательно обнаглела. У Хоуп пропали ее любимые духи, а у меня с кровати исчезла подушка с надписью «Лучшая в мире подушка от моей бабушки». Лоррен знала: жаловаться мы теперь не станем, потому что своими жалобами можем навлечь крупные неприятности на голову нашего друга.

Затем мы заметили, что Морин стала появляться в «Медоубэнк» все реже и реже. У нее масса всяких административных нагрузок — так объяснила нам ее отсутствие Лоррен. Еще она сказала, что теперь Морин будет часто отсутствовать, а значит, руководство персоналом и поддержание общего порядка лягут на ее, Лоррен, плечи. Жизнь в «Медоубэнк» вдруг стала меняться с поистине ужасающей быстротой: теперь здесь все происходило по правилам, установленным Лоррен.

Все наши маленькие привилегии неожиданно оказались урезаны. Те из нас, кто строго соблюдал правила, пользовались благосклонностью Лоррен, все остальные мгновенно попадали под прицел ее особого внимания. Так, например, цветы, которые принес мне Том, тут же из моей комнаты удалили «из соображений гигиены», а у Хоуп конфисковали кассетный проигрыватель «в связи с возможностью короткого замыкания», Криса понизили в должности — с должности медбрата (правда, неофициальной) его перевели в мойщики окон и, по сути дела, сделали мальчиком на побегушках, кроме того, ему было строго запрещено «сплетничать с резидентами» (то есть с нами).

Вскоре после этого был обнаружен очередной тайник под матрасом у миссис МакАлистер. Ничего особенно ценного там, разумеется, не оказалось — бисквиты, мыло, игрушки, чулки и столь любимые старой дамой вставные зубы, но Лоррен подняла жуткий шум. В результате миссис МакАлистер было велено отныне большую часть дня проводить у себя в комнате, а персонал получил приказ конфисковать ее собственные зубные протезы и выдавать их ей только во время трапез. Лоррен, правда, постаралась объяснить свои действия в высшей степени разумно: совершенно очевидно, сказала она, что миссис МакАлистер зубные протезы доверить нельзя, ибо она их тут же спрячет, и ей, Лоррен, совершенно не понятно, с какой стати перед каждой трапезой персонал «Медоубэнк» должен часами искать искусственные зубы резидентов. В конце концов, это же просто нелепо — у персонала и без того дел хватает, а этой милой старушке в промежутках между трапезами зубы совсем не нужны.

Не знаю уж, насколько это было разумно, но нам с Хоуп поступок Лоррен показался просто отвратительным. Хоуп, во всяком случае, страшно разозлилась, и я хорошо ее понимала, но к этому времени мы обе уже научились проявлять осторожность. Было ясно, что Лоррен вышла на тропу войны и теперь непременно постарается на чем-нибудь нас поймать, малейшей провокации было бы достаточно, чтобы она смогла обрушить на нас всю силу своего гнева. Так что приходилось терпеть, сперва мы воспринимали эту необходимость стоически, затем — со все растущим ощущением полной собственной беззащитности.

Без поддержки Хоуп я бы, наверное, не выдержала. У Хоуп в душе есть что-то вроде стального стержня, скрытого под ее сдержанными кембриджскими манерами. По вечерам мы уходили в ее комнату (эта комната и от вестибюля, и от Лоррен дальше всех прочих), пили чай из здешних — увы! — приютских чашек и разговаривали. Иногда я читала Хоуп вслух какую-нибудь книгу — у нее много любимых книг, но поскольку она теперь лишилась проигрывателя и уже не могла поставить кассету с аудиозаписью, она пребывала в полной зависимости от меня, — а иногда, перелистывая свои любимые проспекты о путешествиях, с любовью описывала ей всевозможные поездки, которые мы непременно совершили бы вместе, окажись на свободе. Но чаще всего, пожалуй, мы все-таки говорили о Лоррен.

— Самое худшее — это наша полная беспомощность, — заявила в один из таких вечеров Хоуп. — Маленькие дети, правда, тоже беспомощны, но у них, по крайней мере, есть будущее, к которому можно стремиться. У стариков этого нет. Они уже не могут надеяться, как надеются дети, вырасти большими и сильными, чтобы поквитаться с теми, кто их унижал и запугивал. Ведь иного старика стоит только раз хорошенько запугать, и он навеки станет твоим рабом.

Хоуп явно одолевали чрезвычайно депрессивные мысли. А я в очередной раз вспомнила Жаклин Бонд.

— Что с нею случилось? — спросила Хоуп, и я поняла, что она тоже о ней подумала. Такое порой случается, вот и мы с Хоуп, точно старые супруги, всю жизнь прожившие вместе, понимали друг друга без слов.

— Она просто исчезла, — сказала я. — Однажды просто не пришла в школу и больше не появлялась.

— По-моему, это просто замечательно, — сказала Хоуп. — Ее что, исключили?

— Не помню.

Хоуп некоторое время размышляла, а потом сказала:

— Как жаль, что ты ни разу не дала ей сдачи! Это облегчило бы тебе душу. Да и в целом пошло бы тебе на пользу. Однако… — и тут на лице ее появилась редкая, но поистине очаровательная улыбка, — для небольшого катарсиса никогда не бывает слишком поздно. Или ты со мной не согласна?

Я, разумеется, была согласна, но совершенно не понимала, как мы можем это устроить. Ясное дело, жаловаться Морин смысла не было, тут явно требовалось иное, причем сильнодействующее, средство. Но что мы могли сделать?

В течение нескольких дней мы рассматривали различные возможности мести. Если бы Крис был поблизости, он бы сразу это заметил и сказал: «Эй, Буч! Вы никак побег из тюрьмы планируете?» Но Криса Лоррен окончательно прижала, удалив на самую периферию, и он отлично понимал: один крохотный шажок в сторону, и она его попросту выгонит. Я видела в его глазах этот страх, когда по утрам он приносил Лоррен чай, он даже ходить стал иначе — осторожно.

Но мы продолжали строить коварные планы. Однажды мы прочли в какой-то старой газете о пенсионере, который ухитрился, держа сотрудников на мушке, обчистить несколько почтовых отделений, даже не прикрывая лица, и никто ни разу ни малейшего сопротивления ему не оказал. Для большинства этот старик в бейсболке, с замотанной шарфом шеей выглядел совершенно безобидно, да и кто, в конце концов, станет подозревать какого-то пенсионера?

— Ты должна запомнить, Фейт: у нас будет только один шанс, — как-то вечером сказала мне Хоуп — мы как раз сидели у нее в комнате. — Если мы хоть в чем-нибудь ошибемся, это сразу насторожит Лоррен, и уж тогда она нам покажет! Любой наш план должен быть осуществлен быстро, чисто и решительно. — Это она сказала тоном истинного кембриджского профессора. — И непременно прилюдно, — прибавила она. Потом сделала паузу, запила свои слова чаем и повторила: — Самое главное — именно прилюдно!

Все это прекрасно, думала я, только где их взять, этих людей? Мы и сами старались лишний раз не выходить из своих комнат, остальных «резидентов» мы видели разве что во время трапез, которые теперь стали на редкость скучными и неаппетитными, ну и еще, пожалуй, во время ежемесячных медицинских осмотров, проходящих под руководством одной из медсестер. Новости из внешнего мира мы получали исключительно благодаря Тому, Крису да нашей парикмахерше (у нее для обитателей дома было три варианта одобренных начальством причесок, похожих, как три капли воды, и целый перечень всяких малопривлекательных услуг вроде удаления мозолей или лимфатического дренажа). В январе, правда, у нас всегда бывает День открытых дверей, но миссис МакАлистер так стремительно дряхлела, что теперь запросто могла не протянуть и месяца, не говоря уже о годе.

Мы прикидывали так и сяк, но ни одной стоящей идеи в голову не приходило. Приближалась Пасха. Лоррен устроила небольшую вечеринку, чтобы отпраздновать свое повышение по службе: ее назначили на должность помощника инспектора. После этой вечеринки любые передвижения обитателей дома престарелых она практически свела на нет — для любой отлучки, даже самой незначительной, требовалось заполнять длиннющие бланки и писать заявление, были также введены особые часы для посещений и запрещены все наши любимые телепередачи на основании «полного несоответствия режиму».

И тут меня наконец осенило. Вообще-то, сказать по совести, эта мысль зародилась у меня уже давно, но я и представить себе не осмеливалась, что ее можно как-то воплотить в жизнь. Теперь вся надежда была только на Хоуп с ее умом и спокойствием, с ее дикцией, как у диктора Би-би-си, с ее свирепым чувством независимости. Но в последнее время моя Хоуп стала как-то увядать. Не так, конечно, как бедная миссис МакАлистер, и не так, чтобы это заметили все остальные, но я-то замечала. Она, конечно, по-прежнему держалась в высшей степени достойно, по-прежнему спокойно разговаривала с миссис МакАлистер, которая все называла ее Мод и плакала у нее на плече. Хоуп всегда заботилась о своем внешнем виде, никогда не слонялась днем в халате, как делают очень многие здешние обитатели, и сейчас вела себя точно так же, но я-то видела, что ей, моей старой подруге, чего-то не хватает — возможно, прежней искорки, веселого бунтарского проблеска в душе.

А потом это случилось. В тот день я смотрела, как Крис монтирует новую противопожарную защиту (Лоррен в очередной раз застигла мистера Баннермана за курением в туалете). Морин была на месте, так что Лоррен вела себя лучше некуда, зато Крис совсем притих: работал молча, на меня не глядел и даже не насвистывал. Обычно за работой он что-нибудь рассказывает — о футболе, о какой-нибудь интересной телепередаче, о своей маленькой дочке Джемме, о своей теще, о бывшей жене, о своем садике и о том, как проводит вечера с другими парнями. Но сегодня над ним прямо-таки нависла тень Лоррен, и он виновато вздрогнул, когда я предложила:

— Выпейте чаю, Крис, вы ведь за весь день даже не передохнули ни разу.

— Извините, Буч. — Прозвучало, почти как прежде, но я хорошо его знала и понимала, что это далеко не так. — Работы полно. Надо еще эту штуковину проверить, когда закончу.

— Это что, определитель уровня задымления?

— Именно.

— Отлично! И обязательно проверьте комнату отдыха для персонала, — подсказала я ему.

Он только усмехнулся, и я поняла: обязательно проверит. Лоррен обожала сигареты «Silk Cuts», и можно было спорить на что угодно — сколько бы ограничений начальство ни вводило, она от этого удовольствия ни за что не откажется. Что же касается нас, обитателей дома престарелых, то если бы Лоррен могла установить некие детекторы удовольствия в каждой комнате, она, несомненно, давно бы уже их установила и мгновенно пресекала бы любую попытку «резидентов» получить хотя бы самое маленькое удовольствие. Примерно так я и сказала Крису, и улыбка у него на лице сразу стала шире.

— Вам-то хорошо, Буч, — сказал он. — А я и пикнуть не смею. — И именно тогда, в ту самую минуту, когда он произнес «не смею», меня и осенило.

Наши попечители (большие любители всяких правил и предосторожностей) требовали, чтобы по крайней мере два раза в год в «Медоубэнк Хоум» проводились занятия по противопожарной безопасности и люди учились соблюдать дисциплину. Как в школе, ей-богу! Воет сирена, мы выходим и строимся на лужайке, а кто-то из персонала вводит специальный код в систему оповещения, чтобы к нам и впрямь не пожаловала пожарная бригада, затем двое дежурных обегают весь дом, проверяя каждую комнату, — не остался ли там кто-нибудь, и все это время Морин стоит рядом с нами и таким тоном всех «ободряет» («Ну-ну, дорогуша, не надо паниковать. Это же просто учения, вы что, не помните? Я же сказала: ЭТО ПРОСТО УЧЕНИЯ!»), что смятение вокруг нее растет, как груда опилок возле работающей циркулярной пилы.

Нет, это же действительно просто смешно! Сколько бы она ни предупреждала, кто-нибудь обязательно что-нибудь забудет, или просто не наденет вовремя слуховой аппарат и ничего не услышит, или ему понадобится в туалет (а в нашем возрасте, моя милая, на это требуется время!), или просто не захочет выходить на улицу, потому что смотрит телевизор. В прошлом году, например, потребовалось почти полчаса, чтобы полностью очистить помещение — и это при максимальных усилиях всего персонала. А потом выяснилось, что дежурный забыл ввести нужный код, и к нам, естественно, прибыла не только полиция, но и пожарная бригада, а потом нам еще пришлось выслушать целую лекцию из уст разъяренной, но продолжавшей сюсюкать Морин, которая без обиняков заявила, что, если бы это был настоящий пожар, все мы непременно сгорели бы заживо.

Теперь, после установления новых противопожарных детекторов, Морин наверняка должна была устроить очередную учебную тревогу. И я предполагала, что Лоррен будет даже настаивать на этом — еще бы, для нее это отличная возможность продемонстрировать Морин, каким авторитетом она пользуется у резидентов, а заодно и причинить несчастным резидентам как можно больше всяческих неприятностей и неудобств. В таких обстоятельствах мы могли бы действовать именно прилюдно, думала я, а когда вокруг воцарятся шум и суматоха, нам с Хоуп, возможно — всего лишь возможно, — удастся использовать наш последний и единственный шанс…

Тем же вечером я подробно изложила Хоуп свой план. Она весь день пробыла с миссис МакАлистер, которая чувствовала себя как-то особенно плохо; я заметила, что постоянное напряжение уже начинает сказываться на Хоуп, хотя она по-прежнему была спокойной и терпеливой. К счастью, Лоррен в тот вечер не дежурила, за конторкой сидела эта невнятная Клэр, которая неустанно жевала жвачку и с увлечением читала журнал «Гудбай!», так что мы провели время максимально приятно, изучив целую пачку рекламных проспектов (всю ту неделю, прикладывая максимум воображения, мы рассматривали возможность путешествия по Италии) и закусив парочкой бисквитов, тайком вынесенных с кухни.

— Ну, куда сегодня отправимся? — спросила Хоуп, потягиваясь так, что спина хрустнула.

— По-моему, неплохо было бы в Рим?

Она покачала головой и сухо заметила:

— Нет, старины мне сегодня и так хватило с избытком. Давай лучше что-нибудь… пасторальное. — И я была вынуждена предложить иной маршрут: Лондон — Париж — Милан — Неаполь, а оттуда на корабле к островам: Сицилии, Устике, Пантеллерии с их апельсиновыми рощами, с их ярким утренним туманом, просвеченным солнцем, с их сочными маслинами и солеными лимонами, вкусными тостами с анчоусами и чудесным пьянящим вином, с их стройными гибкими молодыми мужчинами, обладающими поистине героической красотой, с их снежно-белыми цаплями, летящими по сказочно прекрасному небу… Да, именно так мы с ней обычно и путешествуем, и я уже достигла такого мастерства в описании различных мест, что Хоуп говорит, будто видит все это столь же отчетливо, как и я. Вряд ли мы когда-нибудь действительно отправимся в эти далекие страны, но мечтаем о них. Да, мечтаем!

Хоуп лежала на кровати, прикрыв глаза, и наслаждалась одним из лучших моих описаний сицилийского заката, а также воображаемым бокалом чудесного красного вина.

— Вот это жизнь, — сказала она, но таким усталым голосом, что я встревожилась. Обычно она с большим энтузиазмом и отменным чувством юмора включается в нашу маленькую игру, изобретая самые невероятные подробности, чтобы меня повеселить (молодых людей, купающихся голышом, на каком-нибудь пустынном пляже; толстую женщину, парящую на акваплане под звуки духового оркестра, исполняющего марш Сузы[102]). Но сейчас Хоуп лежала какая-то безучастная, напряженная, без улыбки, словно ей очень хотелось бы оказаться там, но я знала: она думает о Присцилле и о коробке с открытками от нее — об этой последней разорванной ниточке, которая связывала ее с дочерью, исчезнувшей в далекой стране.

— По крайней мере, теперь я знаю, что с ней все более-менее в порядке, — говорила Хоуп, получая от Присциллы очередную открытку, хотя приходили они, к сожалению, не слишком часто. — Только представь себе: а если бы я вообще ничего о ней не знала? Если бы я потеряла ее, как миссис МакАлистер — своего Питера…

Да ты и так ее уже почти потеряла, думала я. Эту эгоистичную, глупую Присциллу, слишком поглощенную собой и своими делишками, чтобы подумать о ком-то еще.

— А знаешь, ей ведь становится все хуже, — сказала Хоуп, имея в виду миссис МакАлистер. — Сегодня это было как-то особенно заметно. Она постепенно сдает, бедняжка.

— Ничего, может, пока и не сдаст… — пробормотала я, думая о своем плане, о связанном с ним риске, о том, сколько нам потребуется времени, чтобы все это осуществить, и о том, чего мы лишимся, если из этого ничего не выйдет. Но сердце мое радостно билось, у меня даже дыхание перехватывало, лет шестьдесят назад такие же ощущения вызывали у меня танцы.

Хоуп, разумеется, тут же почувствовала мое волнение.

— Что с тобой такое? — спросила она и села на кровати. — Ты явно думаешь о чем-то другом.

И я стала излагать ей свой план. Мало-помалу ее лицо стало меняться, черты вновь обрели четкость — словно изображение в «Полароиде» или отражение на поверхности успокоившейся воды.

— Ну? — спросила я. — Как ты думаешь? Может из этого что-нибудь выйти?

— Да, Фейт, — с серьезным видом кивнула Хоуп. — Я думаю, вполне может.

Как я и предполагала, уже на следующее утро Лоррен объявила пожарную тревогу. Мы с Хоуп не спали почти всю ночь — разговаривали, строили планы; точно шкодливые школьницы, мы положили под одеяло подушки, чтобы казалось, будто на кровати кто-то спит, — это на случай, если кто-нибудь (Лоррен, кто же еще?) подойдет к дверям и заглянет в глазок.

Итак, самым что ни на есть официальным тоном Лоррен объявила, что сегодня ровно в два часа дня будет учебная пожарная тревога. Тут же послышались горестные стоны — как раз в два часа большинство обитателей дома слушали «The Archers».[103]

Лоррен с укоризной оглядела присутствующих (мы-то с Хоуп догадывались, что она все это специально затеяла) и разразилась небольшой лекцией о том, как мы эгоистичны, как много она для нас делает, будучи, по сути дела, единственным человеком, который по-настоящему о нас заботится, как она, не жалея сил, старается обеспечить нашу безопасность и защитить от дыма и огня в случае пожара, вызванного неполадками в электропроводке.

— Морин мне рассказывала, как плохо вы вели себя в прошлый раз, когда была объявлена учебная тревога, — продолжала она. — Надеюсь, сегодня вы постараетесь и в течение максимум десяти минут покинете здание. Иначе… — И тут она одарила нас этой своей улыбочкой — сплошные зубы и фальшь, — я приму определенные меры. — Типичная фраза Лоррен — если у нее вообще было хоть что-то свое, — и при этом она выразительно посмотрела на Криса.

Мы с Хоуп отлично поняли, что она этим хотела сказать: Лоррен постоянно искала повод, чтобы хорошенько проучить Криса за то, что он нас поддержал, когда мы с Хоуп пожаловались насчет того, что Лоррен грубо обошлась с миссис МакАлистер. Видно, и Крис это понимал, но он лишь крепче сжал губы и отвернулся. Десять минут — но это же абсолютно невозможно! И Лоррен должна это знать!

Я посмотрела на Хоуп, которая улыбалась с самым невинным видом, и на миссис МакАлистер, утонувшую в одном из медоубэнкских кресел, — без вставных зубов лицо у нее казалось совсем крошечным и выжатым, как лимон.

— Итак, я рассчитываю, что все, способные самостоятельно передвигаться, в первые же пять минут выйдут из здания, — бодрым тоном продолжала Лоррен, — а мы поможем остальным, как и в прошлый раз. Но предупреждаю: я не желаю видеть, как вы тащите с собой свои сумки, баулы, пальто и бог знает что еще. Все личные вещи оставьте у себя в комнате. Вы меня слышите? У себя в комнате. Не беспокойтесь, это не настоящий пожар, так что ваши вещи будут в полной безопасности.

Я подавила усмешку. Конечно, ноги у меня никуда не годятся, зато голова пока что в полном порядке. Я успела перехватить ее взгляд, исподтишка брошенный на меня и мое инвалидное кресло, и сразу поняла, что у нее на уме. Я невольно поправила под поясницей маленькую гобеленовую подушечку, в которую были зашиты те немногие ценности, что у меня еще остались.

Ничего особенного, как вы понимаете. Несколько украшений, слишком хороших, пожалуй, чтобы носить их каждый день, — я храню их для маленькой дочки Тома, — и тонкая пачка банкнот (нам не полагается держать деньги при себе, но так приятно иметь возможность время от времени воспользоваться ими по своему усмотрению). Здесь, в «Медоубэнк», сохранить что-либо в тайне практически невозможно, и я полагаю, что большинство резидентов и сиделок знают о моей «сокровищнице», но, разумеется, делают вид, что ничего не замечают. Да и, в конце концов, что плохого в том, что такая старуха, как я, не хочет расставаться со своими старыми украшениями и малой толикой денег?

Лоррен — это, конечно, дело другое. Я и раньше замечала, как она поглядывает на мое инвалидное кресло, но рассмотреть мою подушечку поближе ей так ни разу и не удалось. И вот, пожалуйста, ей представляется отличная возможность. Во время пожарной тревоги — хотя это, на мой взгляд, довольно плохо замаскированный предлог, — люди будут вынуждены все свои личные вещи оставить в комнатах, и маленькие глазки Лоррен прямо-таки загорелись при мысли, что наконец-то ей удастся прикарманить что-нибудь стоящее.

— Когда все построятся снаружи, мы с Крисом проверим здание. И пока все не будет проверено, вы должны оставаться на месте. — На этом Лоррен закончила и вручила Крису связку ключей.

Кстати, это тоже вполне в ее духе. В остальное время Криса она практически не замечает, но сейчас, задумав воровство, решила: вот подходящий козел отпущения, пусть будет рядом, если что-то пойдет не так, на него потом будет очень удобно все свалить, если кто-то пожалуется, что у него пропали ценности.

Хоуп нашла мою руку и коротко ее пожала. Рядом со мной миссис МакАлистер что-то беспокойно бормотала себе под нос и кивала своей старой головой, словно подтверждая свои слова. Свободной рукой я взяла ее за руку и почувствовала, как она благодарно, точно испуганный ребенок, стиснула мою ладонь.

— Что происходит, Мод? — шепотом спросила она, глядя на меня и моргая покрасневшими веками.

— Ничего страшного, все нормально, — ответила я ей, надеясь, что так и есть.

То небольшое время, которое нужно было прожить до двух часов, показалось нам вечностью. От нас потребовалось все наше терпение, чтобы делать вид, будто ничего особенного случиться не должно. Морин приехала в двадцать минут второго и тут же устроилась у себя в кабинете с чашкой кофе и сигаретой. К ней присоединилась Лоррен. Сквозь стеклянную дверь мне было видно, как они разговаривают и смеются, точно две старые закадычные подружки. Один раз, правда, они дружно высунулись оттуда и посмотрели в нашу сторону, несомненно, разговор у них в эту минуту шел о нас с Хоуп, но я притворилась, что ничего не замечаю, и они снова скрылись в комнате.

Двадцать минут мы с Хоуп играли в шахматы (она всегда выигрывает!), а потом просто ждали в общей гостиной, отклонив предложение Криса попить чаю (я бы с удовольствием это предложение приняла, но в моем возрасте любая непредусмотренная расписанием необходимость посетить туалет — особенно если она возникнет в самый критический момент! — может привести к несчастью). Я делала вид, будто внимательно слушаю какую-то радиопередачу, и очень старалась не волноваться. Я прекрасно понимала, сколь многое будет зависеть от того, захочет ли Крис нам помочь, но решила рискнуть и не стала ничего рассказывать ему заранее — ему действительно очень нужна была эта работа, и он в последнее время старался вести себя крайне осторожно и ничем начальство не раздражать.

Наконец началось — как раз в тот момент, когда зазвучала основная музыкальная тема «Арчеров», — и я почувствовала, как меня захлестнула жаркая волна возбуждения, столь мощная, что в ней почти растворился весь мой страх. Жутко завыла сирена, я даже зубами скрипнула. «Пора, Хоуп», — шепнула я, и она встала, нащупав ручки моего инвалидного кресла.

Я не сводила глаз с двери в офис. Та по-прежнему оставалась закрытой. Морин и Лоррен явно не спешили. Ну что ж, мне это только на руку. Так или иначе, Морин здесь и собирается наблюдать за происходящим, хотя вряд ли сама станет принимать в этом активное участие, а Лоррен слишком поглощена мыслью о сохранении собственного достоинства, чтобы ее тревожило, как пройдет процесс эвакуации стариков. Пусть об этом думают ее помощники — сегодня их было трое: Крис, Дениза и Печальный Гарри.

Десять минут, так она сказала? По моим прикидкам, это должно было занять все двадцать. В общем, вполне достаточно, чтобы Лоррен успела хорошенько порыться во всех комнатах.

Крис осуществлял общее наблюдение за порядком. Если он и нервничал, то нам этого не показывал. И голос его звучал приятно — громко, но отнюдь не пронзительно, и в нем не слышалось тех оскорбительных, начальственных ноток, которые мы так часто слышали у Лоррен и некоторых других девушек.

— Так, ребята, все вы прекрасно знаете, как себя вести во время учебной тревоги, так что спокойненько выходим на лужайку. У нас десять минут — денек чудесный… миссис Банерджи, вы уверены, что вам понадобится третье пальто? Идемте, миссис Суотен! Если вам кажется, что это чересчур громко, послушайте хоть разок, как играет группа «Металлика» в Уэмбли. Сюда, все сюда! У нас всего десять минут! Нет, не надо так спешить, дорогая, я вас перенесу через порог — правда, звучит сексуально? — В общем, Крис нес всякую чушь, и почти все это понимали. Но, как бы то ни было, это была явно успокоительная чушь, на нее положительно реагировали даже самые старые, совсем растерявшиеся и плохо соображающие, так что все обитатели дома — разумеется, те, что могли ходить, — понемногу двигались к широко распахнутым дверям на голос Криса.

Согласно нашему плану, я со своим инвалидным креслом должна была где-нибудь застрять, а стало быть, и Хоуп тоже вынуждена будет задержаться, мы собирались выждать, пока все остальные не покинут здание и кто-нибудь из освободившихся сиделок не придет за Хоуп и не выведет ее наружу. В общем, мы приказаниям Лоррен не подчинились, и, как только Крис перестал смотреть в нашу сторону, Хоуп быстро и уверенно развернула мое кресло и покатила его в обратную сторону.

В коридоре за две двери до входа в мою комнату, слева, находился вентиляционный шкаф, который заодно использовали для проветривания постельного белья. Там было множество полок, на которых стопками лежали простыни, одеяла и подушки. И Хоуп остановилась у дверей этой кладовой, а не покатила мое кресло прямиком в мою комнату.

Я посмотрела направо и налево, но никто за нами не следил. Крис стоял у выхода из здания, окруженный толпой резидентов. Часть стариков Дениза пыталась построить на лужайке. Печальный Гарри объяснял Поляку Джону, почему с учениями нельзя было подождать до конца программы «Арчеры», а миссис МакАлистер растерянно слонялась по холлу и жалобно вопрошала: «У нас что, пожар?» — пока кто-то (это был мистер Браун) не взял ее за руку и не вывел на крыльцо.

— Путь свободен, — сказала я, и Хоуп втолкнула меня в вентиляционный шкаф вместе с инвалидным креслом и всем прочим. Затем помогла мне выбраться из кресла на кипу одеял (я и сама это могла бы сделать в случае чего, руки-то у меня еще сильные) и, с трудом развернув кресло в узком проходе между стеллажами, направилась к двери.

— Еще две двери справа, не забудь, — прошептала я ей вслед.

Хоуп одарила меня ледяным кембриджским взглядом.

— Ты полагаешь, у меня старческое слабоумие? — сказала она. — Да я в этом доме ориентируюсь лучше, чем ты. — И она весьма ловко выкатила мое кресло — вместе с гобеленовой подушечкой и всем прочим — из вентиляционного шкафа и закрыла за собой дверь. Все эти действия заняли у нас не более пяти минут — мы уже не такие быстрые, знаете ли, но, в конце концов, до цели добраться все-таки можем, — и я надеялась, что теперь в вестибюле более или менее пусто.

Теперь в здании могли остаться только те, кому требовалась помощь, чтобы выйти наружу, — в том числе и мы с Хоуп, такие всегда терпеливо ожидают, пока кто-нибудь их проводит или даже вынесет к месту сбора на лужайке. Лоррен была ответственной дежурной, Морин наблюдала, как проходит эвакуация из здания, а остальным полагалось рысью бегать по комнатам, проверяя, не забыли ли кого, или, может, кто-то недослышал, или кому-то срочно понадобилось в туалет.

Сирена — это электронное устройство испускает прямо-таки жуткий вой, совсем непохожий на благородный звон пожарного колокола, — наконец умолкла. В коридоре послышалось шарканье ног, потом я узнала знакомый стук высоких каблуков и затаила дыхание — по всем правилам Лоррен должна была проверить не только жилые комнаты, но и заглянуть в кладовые и в стенные шкафы, но я рассчитывала, что Хоуп сумеет ее отвлечь.

Отлично! Как раз вовремя! Голос Хоуп — приглушенный и неестественно раздраженный — был слышен даже сквозь плотно закрытые двери.

— Боже мой, вы-то что здесь делаете?! — завизжала Лоррен. У меня даже в ушах закололо.

— Лоррен? Это вы? У нас что, пожар? — «растерянно» спрашивала Хоуп, она делала это так похоже на миссис МакАлистер, что я даже губу закусила, чтобы не расхохотаться.

— Нет, конечно, глупая вы женщина… а где санитар?… Ладно, идемте со мной, — сказала Лоррен нетерпеливо, и я снова услышала стук ее высоких каблуков, удаляющийся в сторону вестибюля, и более мягкие шаги Хоуп, которую она вела за руку.

Я улыбнулась. Тем лучше. Лоррен понадобится, по крайней мере, пара минут, чтобы вывести Хоуп наружу. А может, и больше. Хоуп понимает, что должна постараться задержать Лоррен как можно дольше, и я очень на нее рассчитывала. Ничего, выдумки у нее хватает. Значит, теперь Криса пошлют проверять помещения — хорошо бы успеть перехватить его до возвращения Лоррен! — и тогда уж я непременно заставлю его меня выслушать.

Хорошо бы успеть. Цепляясь за полки, я подползла ближе к двери и, балансируя на стопке простыней, ухитрилась приоткрыть дверь и при этом не свалиться на пол. Я осторожно выглянула в коридор. Там не было ни души.

Я тихонько окликнула:

— Крис? Вы здесь?

Никто мне не ответил. Интересно, как долго Хоуп сможет морочить Лоррен голову, прежде чем та заметит мое отсутствие? Я снова попыталась позвать Криса, и на этот раз до меня донесся звук шагов — издали, из раздевалки, находившейся за холлом, но на этот раз это были не туфли на каблуках, а, скорее всего, кроссовки, — кто-то быстро и почти неслышно приближался к моему убежищу.

— Крис! — Я высунулась из кладовки и помахала ему рукой, уже через секунду он подбежал ко мне и с тревогой спросил:

— Господи, Буч, что с вами? Вы не ушиблись?

— Сюда. Скорей. Пока она не вернулась.

Несколько мгновений он колебался.

— Пожалуйста, Крис!

Он быстро глянул в оба конца коридора. Потом вздохнул — ладно, мол, — и шагнул в стенной шкаф.

— Знаете, Буч, если вам так уж хотелось меня завлечь, есть и куда более простые способы! А в чем, собственно, дело?

Я постаралась поскорее все ему объяснить, но, как только добралась до того, какую роль должен сыграть он сам, он покачал головой и сказал:

— Ох, нет! Если я это сделаю, мне конец.

— Вам все равно конец, — сказала я и поведала ему о происках Лоррен и о драгоценностях, зашитых в гобеленовой подушечке.

— Нам обоим конец — и вам, и мне, — сказал Крис, когда я закончила. — Вот только вы-то слишком старая, чтобы вас в тюрягу упечь, а мне теперь достаточно просто чихнуть… — Он помолчал, насторожив уши, а потом прошептал: — Ничего. Еще не поздно. Я просто вынесу вас наружу и скажу Лоррен, что вам в туалет понадобилось. Тогда ни у вас, ни у меня никаких неприятностей не будет. Да она теперь и не осмелится рыться в ваших вещах…

— Осмелится, — сказала я. — Она уже много раз это делала.

— Нет, правда, Буч…

— Вы же прекрасно знаете, что она делает это постоянно. Она занимается воровством с тех пор, как здесь появилась. Что, я не права?

Крис отвернулся и не ответил.

— Разве я не права, Крис? — Молчание. — Права. И вы это знаете. Как знаете и то, где Лоррен хранит украденные вещи. Верно ведь? Да, Крис?

Крис вздохнул.

— Это что? — спросил он. — Допрос? Или судебное расследование?

— У наш швои шпособы ешть, — прошепелявила я, подражая (причем, как мне казалось, очень неплохо) мистеру Брауну.

Крис только головой покачал. Потом неохотно улыбнулся. Но в глаза мне смотреть по-прежнему избегал.

— Нужно как-то противостоять тем, кто пытается вас запугать, — сказала я. — Нельзя же все время их избегать, надеясь, что им все это надоест и они оставят вас в покое. Они никогда этого не сделают. Им это не по нутру, так что они будут еще сильнее угнетать вас. Вам, Крис, с самого первого раза не следовало ей это спускать. Да и мы бы за вас заступились — мы ведь на вашей стороне. А теперь она думает, что вы целиком в ее власти, уверена, что вы сделаете все, что она захочет. Но ведь вы не такой, как она, правда, Крис? Я же вас знаю. И никакой вы не вор.

При этих словах он резко обернулся, и на его обычно открытое лицо словно мрачная туча набежала.

— Да нет, я как раз вор и есть, — ровным голосом сказал он. — И вы это прекрасно знаете. Как и она…

— Чушь, — возразила я. — Нельзя судить человека за ошибки, которые он совершил давным-давно.

— Так как же, черт побери, тогда вы его судите? — заорал Крис, уже не заботясь о том, слышит его кто-нибудь или нет, таким разгневанным я его никогда раньше не видела. О нет, не я вызвала его гнев — я видела это по его глазам. Скорее он злился на себя самого, а может, на тот мир, который низводит людей до странички в файле, до одного из имен в черном списке…

— Крис, — сказала я, — я вообще вас не сужу. — И в тишине, которая за этим последовала — и длилась достаточно долго, — он просто сидел на стопке полотенец, закрыв лицо руками и тяжело дыша, но не говорил ни слова, так что я начала беспокоиться и, осторожно коснувшись его плеча, спросила, все ли с ним в порядке.

— Все ли со мной в порядке? — каким-то странным тоном переспросил он и посмотрел на меня. — Да, конечно. У меня все просто отлично! — И он рассказал мне то, о чем я и раньше подозревала: — Вы были правы: я действительно знаю, где она все это прячет. Она прячет украденное прямо у меня под носом. Так она наказывает меня за то, что я тогда поддержал вашу жалобу — ну, помните ту историю с миссис МакАлистер?

— Но если вы мне сейчас поможете, — я снова взялась за свое, — мы сумеем поймать ее с поличным. И больше от нее никому из нас никаких неприятностей терпеть не придется.

Он с горестным видом посмотрел на меня.

— Я же вам еще не сказал, где она все это прячет.

— Где? — спросила я.

— В раздевалке. В моем шкафчике.

Ага. Ну, еще бы! Об этом я как-то не подумала. Ведь у Лоррен есть ключи от всего в доме, и она легко может открыть любой шкафчик в раздевалке персонала. Ей ничего не стоит спрятать любую украденную вещь, а еще легче подложить эту вещь в шкафчик Криса, чтобы потом, в случае чего, обвинить его в краже…

— Конечно. Именно это она и сделает, — подтвердил мои соображения Крис. — Ей же до смерти хочется, чтобы я перешел запретную черту. Она загнала меня в угол, Буч. Она прекрасно знает, что я не могу все время следить за своим шкафчиком. Так что достаточно устроить маленькую проверку…

Мы оба снова надолго замолчали. Где-то вдали, в коридоре, послышался стук каблучков Лоррен.

— Вот и она, — уныло сказал Крис. — Время вышло.

Как я уже говорила, у меня теперь совсем мало личных вещей. Личные вещи — даже такие тривиальные, как любимая книжка, или чашка, или коробка со старыми фотографиями, — для нас ценны вдвойне именно потому, что их у нас почти нет. А те украшения, которые я спрятала в гобеленовой подушечке, — жемчуг, подаренный мне на юбилей (искусственно выращенный, конечно, но я его очень люблю), маленькая золотая брошка моей матери, обручальное кольцо, которое больше не налезает на мои опухшие пальцы, — мне не просто дороги в обычном смысле этого слова. Это все, что у меня осталось от прошлой жизни, это, если угодно, доказательство того, что я вообще жила на свете. Мне всегда хотелось сохранить эти вещички — для Тома, для его детей, но главным образом, чтобы сберечь некую часть самой себя, сохранить ее в тайне от других, в полной неприкосновенности, а это очень трудно в таком месте, где царит равнодушие, где в любой момент грозит грубое вмешательство в твою личную, даже интимную, жизнь.

Но вещи, даже самые дорогие для тебя, — это, в конце концов, всего лишь вещи. Если мы попытаемся вывести Лоррен на чистую воду, я сохраню свои драгоценности, но потеряю друга. А если я чему и научилась в «Медоубэнк», так это тому, что хороший друг куда дороже жемчуга.

Я улыбнулась Крису.

— Пошли, — сказала я. — Наши десять минут, наверное, почти истекли.

Он выглядел удивленным.

— Значит, вы хотите дать ей возможность взять ваши украшения и остаться безнаказанной?

— Не тревожьтесь, — я пожала плечами. — Это в основном безделушки.

Он почти улыбнулся.

— Буч, — сказал он, — мне и в голову не приходило, что такая достойная старая дама, как вы, способна так беззастенчиво лгать.

Я посмотрела на него насмешливо.

— Ладно, хватит мне льстить. Берите меня на руки и несите отсюда.

И он подхватил меня на руки — с невеселым видом, но очень легко — и понес по коридору. Разумеется, мы сразу же увидели Лоррен, проверявшую двери спальных комнат. Она была всего в двух шагах от моей двери и, увидев меня, посмотрела на нас так, словно яд вот-вот брызнет у нее из глаз.

— Это еще что такое? — с раздражением спросила она.

Крис нервно на нее глянул.

— Извините, — сказал он. — По-моему, Фейт слегка растерялась и ошиблась дверью. Вот я и несу ее на улицу, правильно?

Лоррен обдала его презрением и ледяным тоном велела:

— Поспеши. Ты мне здесь нужен.

Крису понадобилось секунд тридцать, чтобы вытащить меня наружу. Остальные были уже там — стояли или сидели на траве. Миссис Суотен громко жаловалась на неудобства, Морин посматривала на часы, Хоуп подбадривала миссис МакАлистер.

— Я должен идти, Буч, — вот и все, что успел на бегу бросить мне Крис, прежде чем вернуться в здание, на ремне у него звенели запасные ключи.

Я видела, как Хоуп повернула ко мне напряженное лицо.

— Извини, — прошептала я. — Ничего не вышло.

Ничего, позже я все ей объясню, и она, конечно же, меня поймет. В конце концов, те вещи, которые у нас уже исчезли, — а уж это-то действительно были всего лишь вещи, — так мало значили по сравнению с дилеммой, перед которой оказался наш друг. Вещи всегда можно заменить другими вещами. А вот людей…

Внезапно снова взвыла пожарная сирена — на этот раз гораздо громче. К ее вою присоединился какой-то настойчивый и незнакомый звук, похожий на плач. Это сработала новая система детекторов задымления.

Мы с удивлением переглядывались (все за исключением ворчливого мистера Баннермана, который попросту выключил свой слуховой аппарат и уселся на траву).

Бедная, какая-то совсем уж высохшая миссис МакАлистер, которая успела уже немного успокоиться благодаря уговорам Хоуп, вдруг страшно встревожилась, издала пронзительный писк и закричала:

— Пожар!

Я уже собиралась в очередной раз сказать ей (я уж и не помню, сколько раз мне приходилось ей это объяснять), что это просто учебная тревога и беспокоиться нечего, но тут увидела странное желтое мерцание за оконным стеклом и поняла: а ведь догадка миссис МакАлистер абсолютно верна, это пожар.

— Боже мой, — сказала миссис Суотен, — а я-то думала, что это обычная учебная тревога…

Тревожный шепот пролетел по толпе стариков, собравшихся на лужайке, Морин, Печальный Гарри и Дениза забегали, пытаясь их успокоить. Миссис Суотен тут же начала громко жаловаться, что ее заставили бросить в комнате все вещи, Поляк Джон заявил, что все это очень похоже на войну, мистер Браун с удовольствием заметил, что хороший пожар — это всегда красиво, миссис МакАлистер снова принялась плакать, а мы с Хоуп, крепко держась за руки, смотрели на дом и шептали: «Крис!»

Теперь огонь был уже хорошо виден, он пытался вырваться из коридорного окна, и матовое стекло от жара и копоти стало совсем черным. Моя комната находилась по другую сторону коридора, как раз напротив комнаты отдыха для персонала, но отсюда, с лужайки, трудно было сказать, в какой именно комнате начался пожар. И по-прежнему ни Лоррен, ни Крис из дома не появлялись.

Печальный Гарри, нарушая все правила, бросился к дверям, но открыть их не смог.

— Они намертво захлопнулись! — крикнул он, тщетно пиная створку двери ногой.

— Электричество замкнуло, наверное, — спокойно предположила Хоуп.