Мой папа – Штирлиц (сборник) Исаева Ольга

– Тонечка, – перебила её Эмма Иосифовна, – я тебя очень прошу, не усложняй ситуацию. Не надо вам с ним ни о чём договариваться. Артуру в этом году в институт поступать. Если он не поступит, его в армию заберут. Ему сейчас не о развлечениях, а о физике с математикой думать надо. Ты ведь умная девочка, сама всё понимаешь.

– Нет, не понимаю! – с ненавистью выкрикнула Антошка и, не простившись, кинулась вниз по лестнице.

Пока до остановки бежала и автобуса ждала, ещё надеялась, что Артуру всё же удастся прорваться через материнский заслон: думала, может он догонит её, или, хотя бы записку в форточку выбросит. Она не сводила глаз с его окон, но шторы были плотно задёрнуты и не шевелились. Она чувствовала себя оскорблённой, ограбленной. Счастье, всего пару часов назад казавшееся таким возможным, исчезло, будто его у неё украли. Она пыталась уговорить себя, что ничего непоправимого не случилось: ну, заболел человек, и мать к нему никого не пускает, но в глубине души понимала, что ничего поправить уже нельзя. Она ругала себя за то, что сунулась не вовремя и всё сама испортила, Артура за то, что он прятался за материной спиной и, как трус, слова не вымолвил, хотя, если логически рассудить, что ему было с ней – драться что ли? В конце концов, всё её негодование сосредоточилось на Эмме Иосифовне. "Еврейка, – думала она, – это она запретила ему со мной встречаться, и за что она меня так ненавидит?". От этих мыслей, на душе у неё стало ещё гаже. Слёзы душили, она изо всех сил пыталась сдерживаться, но когда в автобусе плюхнувшаяся рядом с ней на сидение тётка вдруг спросила: "Что, доча, беда кака стряслась?", она буркнула: "Голова болит" и разревелась так, что уняться не могла аж до самого материного возвращения.

Увидев её распухшее лицо, та с порога спросила:

– Почему рыдаем?

Антошка попыталась увильнуть:

– Голова болит.

– Не врать, – прикрикнула мать, – хуже будет.

Зная её характер, Антошка решила не запираться и сразу же всё выложить. Всё равно ведь та не отстанет, пока всего из неё не выудит. Выслушав её, мать почему-то развеселилась:

– Нашла из-за чего рыдать. Я-то думала, и впрямь кто обидел.

– А ты думаешь не обидно? Всё было так хорошо, я думала мы с Артуром теперь дружить будем, а он – трус, мамочки испугался!

– Да разве это обида?

– Ну как ты не понимаешь, – начала было Антошка, но мать перебила:

– Да всё я понимаю, обидно, когда живот растёт, а хахаль с твоей лучшей подругой любовь крутит. Вот это обидно! А твоя обида – тьфу, растереть и забыть! Если, конечно, не врёшь, и ничего у вас с ним посерьёзнее не было.

Антошка задохнулась от возмущения:

– Мам, да как ты смеешь?

– А что? Ты у меня в животе аккурат в девятом классе и завелась, а в десятый не пустили, сказали: "Дочь ваша, учебному процессу помешает". Вот и Кукуева мамаша так решила!

Антошка улыбнулась, мать вытерла ей слёзы и обняла.

– Не горюй, это всё пока ещё семечки. Если б в жизни одни такие обиды случались, можно было бы держать хвост морковкой. Спорим, через неделю ты про этого своего, как его, и думать забудешь, а на его место с десяток ещё лучше набежит.

– Что-то, они раньше не набегали.

– Значит раньше время не пришло, а теперь – увидишь. Ты, главное, к тётке пока не ездий. Не унижайся, да и её в это дело не впутывай. Ей с ними жить.

После разговора с матерью Антошке полегчало. Странный она всё же человек. Иной раз с порога в зубы, и вся любовь, а иной раз и приголубит, и утешит, как маленькую. Этот вечер они прожили душа в душу. Дружно начистили картошки, нажарили её с салом, запили чайком с шоколадными конфетами. Перед тем как скомандовать отбой, мать голосом бабы Веры сказала: "Ничо, девка, просписся, а утро вечера мудренее". И точно. Утром Антошка проснулась будто на другом берегу от своих вчерашних обид, а, чтобы окончательно выбросить Артура из головы, весь день не давала себе присесть: полы мыла, пыль вытирала, завалы шмотья в шифоньере разбирала, а, если перед внутренним взором вдруг непрошено возникало его лицо, она шикала на него: "Брысь", и оно меркло, а судорога сжимавшая сердце отпускала. В сумерках в стекло пульнули снежком, и, вся озарившись надеждой, что это Артур, она метнулась занавеску отдёргивать, но за окном стоял Мишка.

– Спятил? – крикнула она ему в форточку.

– Пойдём в кино? – попросил он.

– Ты как узнал, где я живу-то?

– Из агентурных донесений. Ну так пойдём?

– Не пойду я никуда, – отрезала она и хотела было захлопнуть форточку, но он схватил её за руку.

– А на танцы?

– Мать не пустит.

– А на каток?

– Да у меня и коньков-то нет.

– А мы напрокат возьмем. Пошли, а?

Антошка отрицательно замотала головой, но вдруг подумала: "Что я, в самом деле, нанималась все каникулы дома сидеть?".

Он ждал её с час, если не дольше. В глубине души она надеялась, что выйдя на крыльцо уже не застанет его, но стоило открыть дверь, как он сграбастал её и ну обнимать.

– Пусти, медведь, – отбивалась она.

Он отпустил, но, когда через несколько шагов, осторожно взял её под руку, высвобождаться она не стала, подумав: "Ну и пусть. Не один, так другой. Что мне жалко, что ли?"

До стадиона было недалеко. Уже от барака была слышна музыка. Вход освещали прожекторы, у входа толпилась чуть ли не вся Антошкина школа. Она представила себя на льду, лёгкую, как пёрышко, и почувствовала, что внутри очнулась, вчера, казалось, навсегда умершая радость. У дверей в пункт проката они столкнулись пацанами из её класса, и сосед по парте Витька Коробов, увидев её под руку с каким-то незнакомым парнем, присвистнул:

– Петрова, член редколлегии, а что себе позволяет.

– Это что за шкет? – с угрозой спросил Мишка.

– Да так, дурак один. Не обращай внимания.

Ей хотелось поскорее переобуться и выбежать на лёд, но, встав на коньки, она поняла, что даже стоять на них без опоры не может. В детстве она каталась на "Снегурках", потом пару раз ей посчастливилось покататься на фигурных коньках, которые ей одалживала Люська Старикова, но в прокате фигурных не выдавали, там были лишь простые, с короткими ботинками, в которых с непривычки ноги ходили ходуном. Мысль, что она запросто может сейчас снова переобуться, а Мишке сказать, что кататься раздумала, конечно, мелькнула в голове, но почему-то всё же, краснея, она вышла из раздевалки и заковыляла к выходу на лёд.

– Ты в первый раз что ли? – разочарованно спросил Мишка.

– В третий. Ты иди катайся, я как-нибудь у бортика перекантуюсь.

Демонстрируя класс, он широко разбежался и исчез в толпе. Мимо с криком "Эй, пехота!" промчался Коробов. В центре девчонки из секции фигурного катания задирая ноги, кружились, как заводные волчки. Антошке тоже хотелось вот так же легко кружиться, но стоило на мгновение оторваться от бортика, как лёд уходил из под ног, и в панике она снова хваталась за него. Ноги её болели, нос замёрз, щёки горели то ли от мороза, то ли от стыда. Она боролась с желанием разуться и в одних носках быстренько добежать до выхода, но битый час ещё промучилась в компании таких же недотёп, как и она сама. "Ну его к лешему, пусть себе катается, а я домой пойду", – наконец решила она и заспешила к выходу, но, уже почти добравшись до него, услышала по радио ту самую песню, которую вчера слушала в универмаге. Ей стало так горько, что забыв про бортик, она шагнула к деревянному настилу, но поскользнулась и грохнулась, да так, что от боли в глазах потемнело. Откуда ни возьмись подкатил Мишка, подхватил под руки. Она взвыла:

– Дурак, больно же!

– Ничего, щас посидишь и всё пройдёт.

Он довёл её до ближайшей скамейки, сел рядом, вынул из кармана четвертинку.

– Хлебни, полегчает.

Вообще-то водку она на дух не переносила, но было так больно, а тут ещё песня эта... Антошка глотнула, и всю её передёрнуло.

– Фу, гадость!

– Что ж ты не предупредила, что кататься-то не умеешь?

– Да я и сама не знала.

Он обнял её.

– Эх ты, кулёма!

– Я домой пойду, а то холодно, – отстранилась она.

– Как же ты пойдёшь?

– Да как-нибудь допрыгаю.

– Нет уж, – возразил он, – со мной пришла, со мной и уйдёшь.

Он довёл её до женской раздевалки, а, когда через несколько минут она появилась, прыгая на одной ножке, подхватил на руки и понёс к выходу.

– С ума сошёл, я тяжёлая! – закричала она.

Но он широко улыбнулся.

– Своя ноша не тянет

У входа они столкнулись с её одноклассницами, закадычными подружками Наташкой Воробьёвой и Ленкой Клочихиной. Незаметные, маленькие они всегда ходили парой и никто никогда их по имени не называл, а только по кличке "клопы". Увидев Антошку на руках у какого-то парня, они сначала окаменели, но потом одна всё же догадалась спросить:

– Петрова, ты чо это?

– А ну разойдись, – прикрикнул на них Мишка, – путается тут под ногами мелюзга всякая.

"Клопы" разлетелись в разные стороны, но вслед смотрели долго и с восхищением.

Первую часть пути Мишка нёс Антошку играючи, но около школы выдохся.

– Миш, пусти меня. Я как-нибудь сама дойду, – просила она.

– Донесу, не бойсь, только вот перекур устроим.

Он усадил её на поваленное дерево, плюхнулся рядом, отхлебнул из четвертинки, закурил. Он явно чувствовал себя героем. Прежде чем снова тронуться в путь, он изловчился и поцеловал её прямо в губы. Антошку так ещё никто не целовал. От Мишки пахло табаком и водкой, губы были мокрые и холодные. Ей стало противно, но вместе с тем тело её отозвалось на поцелуй такой сладкой истомой, что испугавшись, она с силой оттолкнула его и, вытерев губы варежкой, сказала: "Дурак!".

До дому добрались без приключений, но когда, отворив без стука дверь, Мишка внёс её в комнату, мать, схватилась за сердце и побелевшими губами спросила:

– Под машину попала?

– Да нет, ногу на катке подвернула, – поспешила успокоить её Антошка

– До свадьбы заживёт! – подмигнул Мишка, как обеим показалось с намёком, и усадив Антошку на кровать, начал было прощаться, но мать запротестовала:

– Куда ж идти? Время детское! Надо отметить знакомство как следует.

Упираться он не стал, с аппетитом наворачивал материны котлеты, попутно отвечая на её расспросы о родителях, братьях-сёстрах, техникуме. Антошка от ужина отказалась. То ли от водки, то ли от усталости её подташнивало, нога болела, участия в беседе она не принимала, казалось, те двое за столом так увлеклись друг другом, что о ней и думать забыли, но, как только мать выбежала на кухню чайник ставить, Мишка подсел к ней на кровать и снова поцеловал. На сей раз он просто впился в неё губами. Она заколошматила его кулаками по спине, он отпустил, но по-хозяйски предупредил: "Моя будешь".

Остаток каникул она провела в постели. Мишка приходил каждый вечер, приносил конфеты, оставался ужинать, смешил мать анекдотами, уходил, лишь когда та говорила:

– Всё, жених, пора и честь знать.

Антошке его приходы были не в радость. Стоило ему появиться, как ей начинало казаться, будто из комнаты весь воздух выкачали. Мать с ним освоилась, даже в магазин посылала, но однажды после его ухода спросила:

– Ты чего это при нём из себя мёртвую царевну строишь? Хороший ведь парень, влюблён по уши, и красивый. Говорила я, что к тебе теперь женихи валом повалят.

– Да надоел он мне хуже горькой редьки, – вспылила Антошка, – Артур в тыщу раз лучше.

Мать нахмурилась.

– Лучше-то лучше, да не про твою честь.

Пока лежала с больной ногой, перечитала "Евгения Онегина". В восьмом классе они его уже в школе проходили, но сейчас читать было в тысячу раз интереснее. Только вот между строк почему-то всё время Артур мерещился, а сердце щемило так, что стало ясно – любовь никуда не делась, а только оглушённая притихла и теперь болела внутри.

Однажды, заметив, как с Мишкиным уходом Антошка вся преобразилась, мать сурово сказала:

– Не нравится он тебе, нечего и голову морочить. Девок кругом полно, а ему в мае в армию идти.

Антошка твёрдо решила объясниться с ним в первый же учебный день, но после уроков он встретил её в школьном дворе, властно взял портфель из рук, около дома сказал, что после тренировки забежит.

– Не приходи. У меня домашней работы много, – глядя мимо, попросила она.

– Тогда я тебя завтра у школы встречу.

– Не надо.

– Нет, надо, – отрезал он, и, перекинув спортивную сумку через плечо, твёрдо зашагал к стадиону.

На следующий день на большой перемене, чтобы не толкаться в школьном буфете, они с Люськой Стариковой побежали в пристанционную "Пельмешку". Там как всегда было смрадно, шумно, людно. К прилавку, стояла длиннющая очередь, на химию они опоздали, так что и вообще решили её прогулять. Люська жадно всматривалась в Антошкино лицо, но никаких изменений в нём не находила, хотя "клопы" уже по всей школе разнесли, что её какой-то парень с катка на руках выносил, потому что она от него залетела.

Съев по паре непропечённых, но всё равно ужас каких вкусных беляшей с блямбочками переперчённого мяса, они вернулись в класс к началу контрошки по математике. Алевтина Ивановна раздала листочки, Антошка, надписала его и хотела приступить к решению первой задачи, как вдруг услышала, что внутри у неё неприлично громко забурлило, и в ту же секунду задохнулась от боли, будто кто-то изо всех сил ударил её ногой поддых.

Она подняла руку. Алевтина Ивановна долго не обращала внимания, а потом недовольно спросила:

– Ну что тебе?

– Можно выйти?

– Куда это?

Глядя в пол, Антошка шепнула.

– В туалет.

– А что ты на перемене делала?

Антошка умоляюще глянула ей прямо в глаза.

– Иди, – разрешила та брезгливо, но имей в виду: оценку тебе я автоматически на балл снижаю.

Антошка пулей вылетела из класса и почти весь урок простояла, согнувшись над унитазом – её будто всю наизнанку выворачивало. Вернулась она к концу урока, бледная, с чёрными кругами вокруг глаз.

– Что с тобой? – подозрительно спросила Алевтина Ивановна.

Антошка подошла к ней и торопливым шёпотом стала объяснять, что мол тошнит её, и нельзя ли контрольную завтра после уроков написать, но та возмутилась:

– Да тебя всегда на математике тошнит!

Зазвонил звонок, кое-кто повскакал с мест, Алевтина Ивановна прикрикнула:

– Сидите! Каждый, кто работу закончит, положит её ко мне на стол и может быть свободен, а тебя, Петрова, я, лично, не отпускаю.

Не поднимая глаз, Коробов громко, на весь класс, заканючил:

– Пустите её, Алевтина Ивановна, а то у неё скоро будет маленький.

Класс грохнул, математичка испуганно вздёрнула выщипанные бровки, а Антошка, подскочив к Коробову, влепила ему такую сокрушительную затрещину, что чуть руку себе не отшибла. Схватив портфель, она выбежала в коридор, к горлу опять толчками подступала рвота, но к девчачьему туалету было не подступиться. Она бросилась в раздевалку, застёгивая на бегу пальто, выскочила на крыльцо, но с размаху напоролась взглядом на Мишку. Сидя на том самом поваленном дереве, он прикуривал, и потому не заметил её.

Юркнув внутрь, она лихорадочно стала соображать, что же ей теперь делать. Улизнуть из школы можно было только через заднюю дверь, которая всегда была заперта, а ключи хранились у завхоза. Дядька он был не злой, но как бывший сверхсрочник на все просьбы начальства отвечал: "Рад стараться", а на просьбы всех остальных: "Никак нет!".

– Пётр Кузьмич, миленький, выпусти меня через заднюю дверь, а то за мной дурак один бегает, прям не знаю, как отвадить – попросила она, постучавшись к нему в каптёрку.

– Никак нет!

– Ну пожалуйста!

Она глянула на него такими умоляющими глазами, что неожиданно для себя он согласился.

– Так и быть, коза-дереза, пойдём. Только заруби себе на носу – первый и последний раз тебе доброе дело делаю, а то знаю я вас, на шею сядете и ножки свесите, а Пётр Кузьмич потом отвечай по всей строгости закона.

Он ввёл её в заставленные гремучими вёдрами, пропахшие тухлыми тряпками сени, долго возился, отыскивая ключ от входной двери, в нетерпении она приплясывала у него за спиной, а когда вырвалась наконец в сад, припустила по сугробам к дырке в заборе и всю дорогу до дому неслась без продыху. Вбежав в комнату она заперлась на ключ, задёрнула шторы и только было склонилась над помойным ведром, как в окно застучали. Мишка! Она сжалась в комок. Не хватало ещё, чтобы в щёлочку он разглядел, как она стоит на карачках перед помойным ведром. Внезапно стук оборвался, не успела она вздохнуть с облегчением, как он с новой силой возобновился, но уже в дверь.

– Тонь, открой. Я знаю, что ты дома. Я же ваших пацанов встретил. Они сказали, что ты раньше всех домой убежала.

Антошка затаила дыхание. Сейчас её от Мишки отделяло всего несколько сантиметров.

– Открой, я на минуточку. Мне тебе только кое-что сказать надо.

Антошка зажала себе рот обеими ладонями. "Чёрт бы тебя побрал, – подумала, – навязался ты на мою голову". Казалось, её вот-вот разорвёт на части, а Мишка вплотную прижавшись к двери сказал:

– Тонь, я люблю тебя. Слышишь? Я хочу чтоб ты со мной была. Как невеста, понимаешь?

Она понимала, что долго так не продержится и из последних сил крикнула ему:

– А я тебя терпеть не могу. Никогда больше не приходи. Понял?

Тут Мишка так крепко пнул ногой дверь, что она испугалась, что та попросту слетит с петель.

– А кого же ты любишь? Еврея своего? – изменившимся голосом спросил он.

– Да хоть бы и его!

Он помолчал и вдруг сказал:

– А между прочим это мы с Андрейкой ему тогда так накостыляли, что он о тебе и думать забыл.

Потрясённая, Антошка спросила:

– Когда?

– А когда вы с ним в кино-то ходили. Мы его вечером у подъезда подкараулили и...

– Сволочи!

– А он еврей! А ты с ним якшаться будешь, тоже еврейкой станешь. Только я этого не допущу. Если хоть раз тебя вместе с ним увижу – урою, поняла?

– Я тебя, козёл, сама щас урою.

Крикнула она в бешенстве и приготовилась в тот миг, когда он взломает дверь, огреть его по лбу помойным ведром, но он лишь сказал: "Посмотрим", ещё раз пнул дверь ногой, и в коридоре послышались его удаляющиеся шаги.

Больше он к ней не подходил, крейсировал на дистанции, но приблизиться не решался. Только в конце мая вдруг постучал в дверь и вошёл бритый под ноль.

– Забирают меня. Приходи завтра на проводы, – попросил он, кладя перед ней на столовую клеёнку бумажку с адресом.

Антошка хмуро кивнула, но на проводы не пошла. Ещё чего! Так она его и простила!

Летом мать на три месяца отправила её к подруге на Украину в колхозе подрабатывать. Лишь по возвращении Антошка узнала, что в медицинский Артура не приняли, и год перед армией он проучится в местном медучилище. "Побледнел весь беднай, лица на ём нет, – сокрушалась тётя Дуся, – а старший-то Кукуев всё кричит про антисемитизму какую-то, всё грозит кудай-то подать на выезд". Антошке ужасно хотелось повидать Артура, но гордость, обида, страх снова быть отвергнутой удерживали её. Она училась теперь в десятом классе, твёрдо решила закончить его на круглые четвёрки и поступить в какой-нибудь институт – какой неважно, лишь бы в Москву и конкурс поменьше. Ей казалось, что, когда она поступит в институт, Эмма Иосифовна уже не будет против того, чтобы Артур с ней встречался, но в апреле тётя Дуся приехала, вся трясясь:

– Уезжают мои явреи-то. В Израиль! Одну меня старуху бросают, предатели!

Антошка остолбенела.

– Как это?

– Уже и мебель всю продали, и с работы со скандалом уволились. Уезжают, на будущей неделе, в четверг. Прям что делать, ума не приложу.

Несколько дней Антошка ходила, как в бреду. Она не видела Артура уже больше года, но пока знала, что он где-то рядом, на что-то надеялась. Мысль, что он попросту может исчезнуть из её жизни в голове не умещалась. В среду она, наконец, решилась и поехала к нему. Из квартиры на лестничную клетку доносился праздничный шум и музыка. Дверь на звонок отворил сам Артур.

– Привет – сказал он растерянно.

– Привет.

– А мы вот уезжаем.

– Надолго?

Артур потупился.

– Навсегда. Ты к тёте Дусе?

– Нет, я с тобой проститься приехала.

Артур глянул ей в глаза.

– А я думал, никогда тебя больше не увижу.

– А ты и не увидишь.

Они замолчали. Вдруг Артур спохватился.

– Заходи! Ко мне ребята из класса пришли. Мама будет рада тебя видеть.

Спешить Антошке было совершенно некуда, но почему-то она сказала: "Не могу, дел полно" и протянула ему сложенный в четверо тетрадный листок со своим адресом.

– Черкни хоть строчку, как на месте устроитесь. Я тебе писать буду.

Ей хотелось закричать ему, что она любит его и никогда никого больше так не полюбит, но горло было сухое, как наждак, слова так и застряли внутри. За год Артур изменился и теперь почти не был похож на мальчишку, в которого год назад она так ужасно влюбилась. Он смотрел на неё приветливо, но будто уже издалека. Она шагнула к нему, поцеловала в неожиданно колючую щёку и стала спускаться по лестнице. На повороте она оглянулась, думая, что он всё ещё стоит и смотрит ей вслед, но его уже не было.

Он так и не написал ей. Через тётю Дусю она узнала, что Кукуевы уехали не в Израиль, как всем говорили, а в Америку. Та их по-прежнему осуждала, но крепко по ним тосковала. Через две недели после их отъезда в квартиру вселилась молодая пара с грудным ребёнком, со всей своей большой души тётя Дуся кинулась им помогать, но что-то в отношениях у них не сложилось. Антошка не очень вникала: сначала, как зверь, готовилась к выпускным экзаменам, потом к вступительным, потом и вовсе в Москву переехала.

Учиться было трудно, но ребята в общаге подобрались отличные. Девчонок было немного. Антошка оказалась в центре внимания. Выяснилось, что у неё есть слух. Она подобрала на гитаре песню из кинофильма "С лёгким паром" и часто в компаниях, загадочно улыбаясь, пела:

"Мне нравится, что вы больны не мной.

Мне нравится, что я больна не вами".

Голос у неё был чистый, но слабенький. Ребята уговаривали её выступить на конкурсе художественной самодеятельности, она отказывалась, но, когда всё же выступила, к своему удивлению заняла на нём третье место. Теперь в институтских коридорах её узнавали даже старшекурсники, но надвигалась сессия, с высшей математикой у неё был завал, подготовить её к экзаменам вызвался главный гений курса, тихоня, Серёга Окунев. Он же уговорил вступить в туристическую секцию. Теперь Антошка часто ездила в походы и всё реже приезжала домой. При встречах мать жаловалась на одиночество, корила её за свою погубленную юность, плакала. Антошка ей от всей души сочувствовала, но чем она-то могла ей помочь?

Как-то, уже на втором курсе, она приехала домой на ноябрьские праздники, в густой толпе сошла с железнодорожного моста на площадь и мимо памятника Ленину зашагала к автобусной остановке. Руки ей оттягивали авоськи с продуктами. Было ещё не поздно, но уже темно. Воздух занавесил мелкий, как сетка, дождь. Глядя под ноги, она торопливо, но осторожно, чтоб не забрызгать пальто, перешагивала через лужи и вдруг услышала, как её окликнули.

– Тонечка!

Дорогу ей перегородил здоровенный амбал в военной куртке.

– Не узнаёшь? А я тебя сразу узнал. Я – Мишка. Помнишь?

За три года он ещё больше раздался в плечах и вытянулся. Теперь, его смело можно было назвать красивым парнем, но вместе с узнаванием в сердце очнулась боль застарелой обиды и никакой радости при виде его Антошка не выказала.

– Ты из Москвы?

Она кивнула.

– В институт поступила?

– Угу.

– А помнишь, как ты тогда в автобусе с чайником-то ехала?

Антошка грустно усмехнулась:

– Да сами мы тогда были чайники.

Они помолчали.

– А я вот женился.

Он потряс перед ней ладонью с толстым кольцом на коротком пальце, но в это мгновение проезжавший мимо автобус обдал их фонтаном холодных брызг, Антошка отскочила в лужу, через плечо крикнула "поздравляю", и, уже не разбирая дороги, кинулась к остановке.

В автобусе, сдавленная со всех сторон взрывоопасной толпой, слепая и глухая к окружающему, одной рукой держась за поручни, другой придерживая авоськи, она пыталась вспомнить Артурово лицо и не могла. За три года образ его потерял цельность, сейчас она могла вспомнить его лишь таким, каким когда-то видела в автобусе. Конус подбородка, овал щеки, чёрные пряди со светившейся сквозь них малиновой мочкой. "Как на абстрактной картине", – подумала она, вспомнив, как месяц назад они с Серёгой ходили на выставку современной живописи на Малой Грузинской улице.

Она увидела родное Серёгино лицо. Два часа назад, прощаясь с ней на Курском вокзале, он спросил:

– А ты меня не забудешь?

Она рассмеялась.

– Я же всего на три дня уезжаю.

Он прижал её к себе и, поцеловав в макушку, шепнул:

– Их ведь ещё прожить нужно.

Антошка вспомнила общагу, запах табачного дыма, жареной картошки, хлопанье дверей, шарканье ног, гитарное бряцание, взрывы хохота и поняла, что там, а не здесь её дом и ни на что другое она его не променяла бы. "Кто знает, – подумала, – что со мной было бы, если бы Мишка тогда не разрубил наши с Артуром на один миг соединившиеся судьбы? Может ошалев от любви, я учёбу тогда совсем забросила бы, и сейчас мучилась бы на фабрике?".

Опустевший автобус подъезжал к конечной. Через минуту, выходя из него она глотнула пахнущей хвоей, торфом и близким снегом сырости и прежде чем зашагать к родному бараку подумала: "А может и вправду, что Бог ни делает – всё к лучшему?".