Лунный блюз Вавикин Виталий

– Ты виновата.

– Что?

– Ты никогда не замечала его. Никогда! – Она опустила голову. – И меня тоже не замечаешь.

– Я много работаю, Хэйли. Ты не забыла?

– Отец тоже много работал, но всегда был рядом, когда я нуждалась в нем.

– Ты была слишком маленькой, чтобы помнить.

– Но я помню!

– Послушай…

– Я хочу, чтобы ты помирилась с отцом!

– Хэйли…

– И он этого хочет! Знаю, что хочет.

– Он сам тебе сказал об этом?

– Нет, но я знаю, что это так. – Хэйли шмыгнула носом. – И я хочу познакомиться со своим братиком.

– Его мать не хочет этого.

– А ты?

– Иди спать, – устало сказала Делл.

– Всегда так! – Хэйли вскочила из-за стола, опрокинув стул.

– Хэйли!

– Пошла к черту!

Дверь на кухню захлопнулась. Делл докурила сигарету, прислушиваясь к тишине, и начала убирать со стола оставшуюся после ужина посуду.

Ты стоишь за спиной Говарда Смита. Кевин Грант протягивает руку твоему начальнику, говорит, что рад познакомиться. Говард отвечает ему крепким рукопожатием и сухим приветствием.

Это Лео, – представляет тебя Кевину Говард.

Пожимаешь руку.

– Я думал, вы будете сопровождать меня, – говорит Кевин Говарду.

– Думал он! – ворчит Говард.

– Я никого не заставляю любить себя, но…

– Делайте то, зачем пришли и уходите, – обрывает Кевина Говард.

Вы идете к лифту, и ты пытаешься подобрать слова, что твой начальник совсем не такой, каким хочет казаться.

– Я не держу на него зла, – говорит Кевин. – Его можно понять. Он думает, что я приехал для того, чтобы поднять со дна грязь, и навряд ли, что-то может переубедить его в этом.

– А это не так? – спрашиваешь ты.

– Я не пишу социальную прозу, – говорит Кевин. Оборачивается, смотрит на тебя, спрашивает: читал ли ты его книги.

Скажи, что уже вырос из этого. Худые плечи Кевина вздрагивают.

– Здесь можно курить? – спрашивает он.

– Можно, – говоришь ты. Вспоминаешь своего начальника. – Говард считает, что все писатели подобные вам и его бывшей жене, тратят впустую свое время и время тех, кто читает их книги.

– Мы с Делл пишем совершенно разные книги, – говорит Кевин. – Она о Земле. Я о Луне.

Вспомни жену своего начальника. Скажи, что она в общем ничего. Кевин поворачивается к тебе спиной. Сам закрывает двери лифта. Слышишь, как натягиваются стальные тросы. Спроси Кевина, женат ли он.

– Мы не живем вместе, – говорит он, прикуривая сигарету.

Лифт вздрагивает и начинает опускаться. Ты мнешься на месте, рассказывая о верхних пиках. Не понятно, слушает тебя Кевин или нет.

– Я встречался с женой Саймона Йена, – говорит он, поворачиваясь к тебе. Сигарета дымится, зажатая между губ. Тонкие, ухоженные пальцы левой руки переворачивают одноразовую зажигалку. Вверх – вниз, вверх – вниз…

– Лео?

– Да, да. Я слышал.

Серые глаза Кевина становятся темными и бездонными.

– Теперь ты понимаешь, почему я здесь?

– На верхних пиках содержатся самые молодые и самые послушные заключенные.

– Мне не нужны молодые заключенные, Лео. Не нужны верхние пики.

– Но…

– Саймон Йен, Лео.

– Саймон Йен?

– Его жена сказала, что он стал другим.

– Другим?

– Южные копи, Лео.

– Они на дне.

– Я знаю, где они.

Лео вздрагивает. Вспоминает Бестию.

– Все это очень странно, – говорит он. – Очень странно.

Перед глазами встает искаженное ужасом лицо Минно. Темные камни стучат под ногами. Когти Бестии скребут о каменный пол. Минно кричит. Кричит, даже после того, как Лео бросает его в карцер и закрывает стальную дверь. Бестия поскуливает и лижет Лео руку. Теплый, мягкий язык. Ее слюна попадает в кровоточащую рану на его руке. Лео отталкивает собаку и отходит в сторону. У этих монстров инстинкты, как у акулы. Достаточно капли крови, и они уже рвут вас на части. Лео смотрит в глаза Бестии. Красные, налитые кровью глаза убийцы, хищника. Нет. Это всего лишь его воображение. Глаза у Бестии голубые. Она смотрит на него, наклонив на бок свою непропорционально большую голову на мощной мускулистой шее. Минно в карцере начинает бросаться на закрытую дверь. Бум. Шмяк. Бум. Шмяк. Бум. Шмяк… Тишина. Лео открывает дверь. Минно лежит на полу, раскинув руки. Кровь из разбитого лба стекает по гладкой стальной поверхности двери. Его глаза открыты. Он моргает. Раз. Раз, два. Раз. Раз, два.

– Минно? – тихо зовет Лео.

Минно поднимает голову. Смотрит на него. Моргает. Раз. Раз, два. Раз. Раз, два. Кровоточащие губы растягиваются. Шире. Шире. Шире. Лео видит, как в открывшихся ранах блестит свежая кровь. Видит черные гнилые зубы. Видит и понимает, что Минно улыбается ему. Улыбается и что-то шепчет. Лео подходит ближе. Ближе. Еще ближе. Его ухо возле самого лица Минно.

– Мы все умрем, – шепчет Минно. – Умрем и воскреснем вновь.

И смех. Смех из дальнего угла карцера. Женский смех.

– Кто здесь? – Лео щурится, пытаясь одержать верх над затянувшей карцер тьмой.

Женщина в углу продолжает смеяться. Хихикает, словно созревшая девчонка, сопротивляясь настойчивым мужским рукам, сопротивляясь так, чтобы они не останавливались.

– Какого… – Лео поднимается на ноги, идет в дальний угол карцера.

Тьма. Всего лишь тьма. Он оборачивается. Минно лежит на полу, раскинув руки. «Раз. Раз, два. Раз. Раз, два», – моргает он. И Бестия. Она стоит в дверях, все так же наклонив на бок голову, и смотрит на него…

– Что с тобой, Лео? – спрашивает Кевин спустя несколько дней, придя на экскурсию.

– Ничего, – говорит Лео.

Его тяжелые веки вздрагивают. Раз. Раз, два. Раз. Раз, два.

– Расскажи мне о том, что знаешь, – просит Кевин.

Лифт останавливается.

– Может быть, позже, – говорит Лео. – Может быть, позже…

Ист открыл глаза, освобождаясь от объятий дневного сна. Роннин. Свесившись с верхней койки, он что-то говорил своему сокамернику.

– Извини. Я задремал, – сказал Ист.

Морщинистая рука Роннина протянулась к его лицу.

– Хочешь заторчать? – Кулак разжался, обнажая тряпичный пакетик на изрезанной временем ладони.

– Что это?

– Счастье, напарник, – Роннин улыбнулся, демонстрируя желтые зубы.

– И что я буду должен тебе за это? – спросил Ист, не торопясь принимать подарок.

– После отработаешь, – подмигнул Роннин.

Ист стиснул зубы.

– Не будет этого, – процедил он.

– Не будет чего? – оторопел Роннин. – Ах! Ты об этом… – Он грустно засмеялся. – Я уже давно ни на что не способен, парень.

– Но ты сказал…

– Я сказал, отработаешь после. Устроишься в каменоломню на южных копях и рассчитаешься.

– Не знал, что здесь платят деньги.

– Нет. Не платят. – Роннин потер щетинистый подбородок. – Лишь дают некоторые привилегии, да кормят лучше. Начальник считает, что работа помогает скоротать время, поэтому считай, что, давая тебе работу здесь, они делают одолжение тебе. Понимаешь?

– К черту работу. – Ист хотел повернуться к стене.

– Глупец, – саркастично проскрипел Роннин.

– Я просто не хочу участвовать в том, в чем не вижу смысла. Ты уж извини, но если ты спятил, то мне это только предстоит.

– А кто сказал, что я спятил? – Бесцветные глаза Роннина хитро прищурились. – Думаешь, десятки зеков вкалывают на южных копях по доброте душевной?

– Я вообще ни о чем не думаю.

– А зря. Слышал о Стаппере?

– Нет.

– А о Минно?

– Нет.

– Тогда какого черта ты говоришь мне о безумии?

Они замолчали. Ист достал из пачки две сигареты без фильтра и протянул одну из них Роннину, в знак примирения.

– Ты уж извини, просто я такого наслушался о жизни в «Раках», пока мой брат сидел там… Сам понимаешь.

– Понимаю.

Дешевый табак потрескивал, сжигая белую бумагу.

– Так что там о южных копях?

– Только вот это. – И снова тряпичный пакетик на морщинистой ладони.

– Так вы берете это там?

– Да.

– Какой-то охранник проносит?

– На кой черт нам нужны охранники? – Роннин смолк, закрыл глаза. – Там этого дерьма и так навалом. Нужно лишь знать места.

– А как же охранники?

– Думаю, они сами торчат на этом. Не все, конечно, но многие. Слышал о Саймоне Йене?

– Нет.

– Он тоже был охранником. Здесь, на дне. Уволился незадолго до того, как ты пришел. Тот еще торчок! Говорят, он так пристрастился к этому дерьму, что не мог уже работать здесь. Думаю, он уже нигде не мог работать. – Роннин бережно погладил пакетик на своей ладони. – Это может дать все, о чем ты можешь только пожелать, Ист. Абсолютно все.

Вечный Даун крякнул, взваливая на свои плечи тяжелую кипу с грязным бельем. Вода в больших котлах бурлила. Пар заполнял прачечную. Мокрые трубы, извиваясь, уходили в стены. По их ржавым металлическим поверхностям катились капельки воды. Белый листок, затянутый в целлофан, перечислял несложные инструкции: проверить содержимое карманов, проверить наличие металлических деталей на одежде, проверить вес загружаемой в котлы одежды, нажать кнопку «стоп», открыть котел, загрузить одежду, нажать кнопку «пуск», принести новую порцию одежды, перечитать инструкцию. Грязные, уродливые пальцы Вечного Дауна скользили по белому листу. Каждый раз на протяжении последних пяти лет он повторял это с монотонностью робота. «Проверить содержимое карманов». Вечный Даун засунул руки в карманы тюремных брюк. Одни, вторые, третье… Грязные пальцы сжали тряпичный пакетик, неуклюже развязали шнурок. Черный порошок блестел в тусклом, желтом свете. Вечный Даун поднес его к самым глазам, принюхался, облизнул палец, макнул его в порошок и облизал. Слюна окрасилась в черный цвет. Сладковатый вкус наполнил рот. Вечный Даун довольно улыбнулся. Он любил сладкое. Очень любил. Толстый язык облизал тряпку, на которой блестел черный порошок. Вечный Даун зачавкал, пережевывая почерневшую слюну. «Жевать, глотать. Жевать, глотать…» – вертелось у него в голове. И никаких других мыслей не было. Никогда не было, начиная с тех самых пор, как его сварили в одном из этих котлов. Черная слюна скатывалась по пищеводу в желудок, попадала в кровь. Жевать, глотать. Жевать, глотать… Челюсти Вечного Дауна застыли. Жевать, глотать. Жевать, глотать… И где-то среди этого примитивного мыслительного процесса неожиданно появилось нечто новое, свежее, способное заполнить пустоту в сваренных мозгах. Глаза Дауна бешено завращались в глазницах. Мир становился другим – всеобъемлющим. Грязная одежда, котлы, белый листок с инструкциями… Бурление кипящей воды стало неестественно громким. Даун замычал. Котлы бурлили у него в голове. Котлы бурлили вокруг него. Желтая музыкальная игрушка обожгла его неуклюжие пальцы. Пружинный механизм разворачивался, рождая струнные звуки далекой, забытой Дауном мелодии. Она согревала и успокаивала. Она напоминала о матери и заботе. Даун снова зачавкал, ловя губами женский рыхлый сосок. Теплое, материнское молоко потекло в его рот. Он закрыл глаза и довольно заулюкал. Нежные руки гладили его светлый пушок на большой голове. Даун съежился, уменьшился в размерах. Теплая вода окружила его. Пуповина соединила с телом матери, сделав одним целым. Он был внутри нее. Он продолжал уменьшаться, сжиматься, терять формы и кожный покров. Он снова стал эмбрионом. Зародышем будущего человека. Без мыслей, без тела, без истории. Лишь только любовь. Любовь, в которой он был зачат. Чистая, непорочная. Мать и отец лежат в постели и строят планы на будущее. Они видят их еще не рожденного ребенка бухгалтером, юристом, инженером…

Даун замычал, понимая, что не оправдал их надежд…

Он вырос и превратился в монстра. Сначала монстр жил внутри него. Женщины, которых он насиловал на ночных улицах, извивались и кричали. Их зубы кусали его плоть. Их ногти царапали его лицо. Одни из них умоляли. Другие, потеряв надежду, лежали, безропотно позволяя ему терзать свое тело. Он чувствовал их боль. Боль физическую и боль душевную. Острая, всепроникающая боль, сломленного человека. И он видел себя – довольного, ухмыляющегося…

Даун заплакал. Заплакал, потому, что на смену боли всех этих женщин пришла новая, всепроникающая боль его родителей. Она вспыхнула в его голове тысячью ярких звезд…

Стальные тиски сжали его тело. Воспоминания. Десятки заключенных выволокли Дауна из камеры, заткнули его рот кляпом. Охранники, сдерживая монстроподобных собак, безразлично наблюдали за происходящим. Даун слышал топот ног, негодующие голоса. Он увидел дверь прачечной. Услышал, как бурлит в гигантских котлах вода. Пар обжег ему лицо. Он вцепился руками в железный край котла. Кипящая вода сожгла кожу на его ногах. Выше. Кто-то ударил его по голове. Один раз, другой. Руки Дауна разжались. Он зажмурил глаза, погружаясь в бурлящую воду… Боль. Много боли… Еще одна оставшаяся в прошлом ступень времени…

Сознание стало четким. Даун упал на колени и заплакал. Черная слюна текла по его подбородку, капая на пол.

Электрический чайник запыхтел и отключился. Говард взял с полки две чашки, бросил в них по пакетику чая и залил кипящей водой.

– Не нравятся мне все эти писаки, – сказал Ангер. Говард сел в кресло, кивнул. – Особенно после того, что произошло с Саймоном.

– А что произошло с Саймоном?

– Да я понимаю. Нашел бабу в Селене и уехал к ней, но людям-то не объяснишь…

– Думаешь, Кевин Грант приехал из-за этого?

– А что думаешь об этом ты? – Помощник заискивающе посмотрел на своего начальника. Лицо Говарда посерело.

– Послушай, Делл уже давно не моя жена и мне нет дела до того, с кем она живет и как.

– Да я понимаю…

– Но людям не объяснишь, – закончил за него Говард.

– Ну, да.

– Ну и черт с ними.

Они замолчали. Чай был все еще горячим. Ангер подвинул к себе чашку.

– Говард?

– Да?

– Ты читал книги Гранта?

– Нет.

– Потому что он любовник твоей бывшей жены?

– Ее книг я тоже не читал.

– А я читал.

– Надеюсь, в свободное время? – вымученно улыбнулся Говард.

– Да. – Ангер хихикнул, взял чашку с чаем, сделал глоток. – Горячий.

– Сахар в шкафу, если нужно.

– Нет. – Ангер уставился в свою чашку. – Джинджер все еще у матери?

– Да.

– А Майкл?

– Майкл в порядке.

– Да. Конечно, – Ангер задумчиво грыз свою губу. – Думаешь, Грант ничего не найдет здесь?

– Что он должен найти?

– Ну, не знаю…

– Ангер?

– Да, Говард?

– Ты ведь был дружен с Саймоном.

– Ну, да.

– Ты знаешь, почему он уехал?

Молчание.

– Ангер?

Молчание.

– Ангер?

Чай стынет в чашках.

– Ну, как? – спрашивает Роннин.

Ист молча меряет камеру, шаркая подошвой ботинок о каменный пол. Пять шагов вперед, разворот. Пять шагов назад, разворот.

– Ист?

– Я слышу тебя, Роннин.

Пять шагов вперед. Пять шагов назад… Стеклянные глаза Иста никуда не смотрят, ничего не видят.

– Тебя уже отпустило, Ист?

– Я не знаю.

Мысли лохмотьями виснут на глазах. Маленький дом с цветущим яблоневым садом. Красивая женщина с длинными до ягодиц волосами весело смеется, забавляясь над нелепыми попытками малыша подняться на ноги.

– Я хочу тебя, – шепчет ей на ухо Ист. – Всегда и везде. Всегда и везде.

Она выскальзывает из его объятий. Оборачивается. Ист смотрит в ее глаза. Он может разговаривать с ней часами. Он может смотреть на нее всю свою жизнь. Странное чувство упорядоченности заполняет сознание.

– Ист?

– Я здесь, Роннин.

– Я хочу умереть, – говорит девушка. – Умереть и воскреснуть рядом с тобой.

Ребенок улюлюкает где-то рядом. Птицы летают с яблони на яблоню. Белые цветы дрожат на ветру. Превращаются в зеленые плоды. Растут. Наливаются краской. Ветви гнутся от спелых яблок. Девушка срывает одно из них. Ее зубы впиваются в его сочную плоть.

– Я хочу тебя, – шепчет Ист.

– Я хочу умереть и воскреснуть рядом с тобой, – шепчет она.

Яблочный сок блестит на ее губах. Ист чувствует его вкус. Чувствует, словно он только что поцеловал эту девушку. Но он не целовал ее. Никогда не целовал.

– Умереть и воскреснуть, – шепчет девушка.

– Я не хочу умирать, – шепчет Ист. – Я хочу любить тебя. Везде и всегда. Везде и всегда…

Роннин закуривает. Ист ходит по камере. Пять шагов вперед, разворот. Пять шагов назад, разворот…

Яблоневый сад снова начинает цвести. Ребенок улюлюкает. Птицы летают между деревьев.

Марша. Жена Саймона Йена. Супружеская кровать была большой и холодной. Одиночество пряталось по углам невидимыми силуэтами, наблюдало, мешая заснуть. Ночь. Слишком долгая ночь. Марша включила ночник, взяла книгу. Легкое чтиво распадалось на слова. Смысл ускользал. Предложения были разрозненными. Идеи автора непонятными. Сюжет – чужим и неспособным захватить своей увлекательностью… Это не был идеальный брак. Нет. Марша отложила книгу. Всего лишь мужчина и женщина. Всего лишь совместное проживание и мечты о будущем. Ремонт дома. Новая машина. Пальто на зиму и сапоги на осень. Саймон уехал в начале лета, а сейчас уже моросили дожди и желтые листья опадали с деревьев. Любила ли она его? Может быть. Когда-то. Особенно когда он был рядом. Но он ушел. Сказал, что жизнь потеряла для него прежний смысл, собрал вещи, трахнул напоследок, вызвал такси и уехал на вокзал. Марша лежала под ним и думала о той бабе, на которую он меняет ее. Ночь была теплой, и Марша вышла на крыльцо в ночной рубашке. Желтое такси остановилось возле забора. Саймон не оглянулся. Захлопнул дверку, и Марша услышала, как он сказал водителю: «Трогай». Наверное, потерять человека, с которым прожил не один год, равносильно тому, что для генерала сдать в военное время вверенную ему армию, или тоже, что для капитана видеть, как тонет его корабль. Черные воды смыкаются над судном, а он стоит на спасательной шлюпке и думает о чем-то. Марша в ту ночь тоже о чем-то думала. Наверное, думала. А потом появился сердобольный Ангер, и замешательство сменилось грустью. День за днем. Ночь за ночью. И еще один сюрприз. Примерно через месяц, как уехал Саймон. Девять из десяти тестов на беременность дали положительный результат. Марша смотрела на тот, что был отрицательным, и тоже о чем-то думала. Наверное, думала. А черные воды смыкались над тонущим судном. Глубже. Еще глубже. На самое дно.

– Ты знаешь, кто отец? – спросил Ангер, когда они лежали в постели, кутаясь в потные простыни.

– Не ты, – честно сказала Марша.

– Хорошо, – сказал Ангер, выкурил сигарету и трахнул ее еще раз.

Глубже. На самое дно. А капитан стоит на спасательной шлюпке и не может плакать. Совсем не может.

Стой, Кевин!

Лео впереди тебя останавливается так резко, что ты едва не наталкиваешься на него. Он оборачивается и говорит, что вы стоите возле святая святых «тюрьмы 308». Прочитай название на ржавой двери, выкрашенной в синий цвет: «Прачечная». «Тоже мне святыня!» – думаешь ты. В нос бьет запах хлорки и прелого белья. Какой-то человек роется в грязной одежде. Он оборачивается, и ты видишь его изуродованное шрамами лицо. Лео говорит, что этого уродца зовут Вечный Даун. Говорит, что он уже давно отсидел положенный ему срок, но кому он теперь нужен такой симпатичный. История о том, как этого человека сварили в одном из этих котлов, кажется неправдоподобной и надуманной. Ты встречаешься с ним взглядом. Думаешь, неужели его мозги сварились вместе с кожей? Нет. В этих глазах слишком много мыслей.

– Больно, – шепчет Даун. – Очень больно.

– О! – весело восклицает Лео. – А я и не знал, что он разговаривает!

– Больно. Очень больно.

– Не слушай его, – говорит тебе Лео. – Он не может ничего чувствовать. Совсем ничего.

– Больно вот здесь, – говорит Даун и бьет себя кулаком в грудь. – Вот здесь.

Строительная бригада № 7. Стаппер был главным. Девять зеков монотонно работали отбойными молотками. Камни крошились, поднимая облака едкой пыли. Подземное озеро. Оно вскрылось, как нарыв, забрызгав рабочих черной слизью. Завал разверзся, обнажая монолитную гладь. Воды поглотили осыпавшиеся камни. Ни кругов по воде, ни всплесков. Тишина, которую нарушал лишь настороженный шепот собравшихся зеков, да тяжелое дыхание сторожевых собак.

– Чертовщина какая-то, – сказал Стаппер, пробуя на вкус стекавшую по лицу слизь. Она была сладкой. Такой же, как черный порошок, который зеки находили здесь в последние месяцы. – Что будем делать, начальник? – спросил он стоявшего рядом охранника.

Большой пузырь поднялся со дна озера и лопнул на его поверхности. За ним еще один и еще. Они поднимались в воздух, переливаясь тысячью бликов, сжимались, растягивались, меняли формы.

– Думаю… Думаю, надо рассказать об этом Говарду, – сказал охранник, предусмотрительно отходя подальше от зависших над черным озером пузырей.

Лифт заскрипел, вздрогнул и, наконец, остановился. Лео открыл затянутые сеткой двери. Собаки снаружи, учуяв Кевина, тихо зарычали. Два грязных охранника ввалились в лифт.

– Какого черта с вами случилось? – спросил Лео.

– Говард у себя, не знаешь?

– Вроде у себя.

Собачьи челюсти клацнули возле ног Кевина.

– Место, Арес! – осадил псину охранник.

– Вот тебе и южные копи, – сказал Лео, когда они вышли из лифта.

Кевин закурил. Стаппер, сдабривая свою речь изрядным потоком брани, гнал вверенных ему заключенных в душ. Поднявшиеся со дна озера пузыри, все еще висели над его неподвижной гладью.

– Здесь всегда так тихо? – спросил Кевин, подходя к кромке озера.