Женское счастье (сборник) Никишина Наталья

Тот, что был повыше, наткнулся на кольцо и стал его снимать. Кольцо не поддавалось. Ольге сделалось больно. Она в первый раз за эти минуты издала какой-то похожий на сипение звук. И тут кольцо провернулось на пальце и Ольга ощутила жар и силу, исходившее от ее ладони. Снимавший кольцо грабитель упал, и она, машинально отступив на шаг, заслонилась вскинутой рукой от второго. От кольца опять шарахнуло бешеной силой — и второй тоже упал. Вместо ужаса Ольгу наполнил бешеный победный восторг. Она сверху посмотрела на мужчин. Они были живы. И даже могли говорить, потому что один беспрестанно бормотал:

— Ведьма. Ведьма…

А другой тонко причитал:

— Пожалуйста, пожалуйста…

Ольга засмеялась. Смех удивил ее саму: так грозно прозвучал в тишине переулка. Ей захотелось сделать с подонками что-нибудь еще. Но она удержалась, крикнув:

— Пошли вон, мерзавцы!

Мерзавцы поползли, потом заковыляли. А Ольга взмыла в воздух и проделала над ними «петлю Нестерова». И, приземлившись, чинно пошла к подъезду. Навстречу ей из дверей выскочил босой и одетый в одни джинсы Виктор. Он сума сшедшими глазами оглядел переулок и крикнул:

— Где они?

Оля тоже осмотрелась и спросила:

— Кто?

— Ну, эти! Я проснулся… Увидел… Мне что, показалось?

— А… Эти… — небрежно протянула Ольга. — Они… просто сигарету хотели стрельнуть… А я не курю… — И засмеялась, но не так, как давеча, а тихо, спокойно.

Виктор тоже неуверенно засмеялся.

— О, черт! Померещилось со сна…

— Спасибо. — Оля чуть прикоснулась к его груди и сразу отдернула руку.

— Да за что?

И они пошли на свой восьмой этаж пешком. Лифт не работал.

На работу Ольга проспала. Но все равно полежала в постели, припоминая вчерашнее и рассеянно вертя на пальце кольцо. Сначала решила, что ей снился сон. Но утренний гомон птиц, синева неба и солнце, бьющее в окно, наполнили счастьем и подсказали: все было наяву.

Олечка пришла на работу с опозданием. Событие это было невероятным уже само по себе. А если учесть, что она пришла туда в ярко-зеленом платье, которое было прислано братом в подарок еще прошлым летом, то можно понять удивление сотрудников. Вечно серая Оля — и вдруг! Все дружно решили, что зеленый цвет ей удивительно идет. Но было что-то еще, кроме нового платья… Тонкий, странный аромат, который струился вокруг нее… Легкий огонь, горевший в волосах… Нежная, чуть нервная игра в лице… И стремительность походки. Будто явилась неизвестная женщина, и вокруг нее заиграли взгляды и музыка чужого внимания. Начальник вызвал Олечку к себе. Хотел отругать привычно. Но неожиданно для себя спросил:

— Замуж собралась?

А она сморщила нос и скорчила гримаску, означавшую «еще чего…» Начальник, привыкший смотреть на нее пустым взглядом важного человека, вдруг пожалел, что не в него она влюбилась, эта новая прекрасная Ольга…

А день продолжался чудесами. После обеда приехали в офис господа из канадской фирмы. И самый главный из них застыл вдруг перед Ольгой и десять минут глядел на нее.

Ольгу взяли на фуршет с партнерами. Там она никак не могла отделаться от влюбившегося канадца, который через переводчицу все расспрашивал о ее жизни и вопреки этикету пытался взять за руку. С фуршета ее завезли на шикарной машине прямо к маминому дому. И Оля увидела, как мама метнулась с балкона в комнату, чтобы позвать Валю: пусть посмотрит, на какой иномарке разъезжает дочь. Ольга привезла с собой гигантский букет белых роз. Мама не удержалась и проворчала:

— От этого запаха у меня болит голова…

Но дочь неожиданно весело ответила:

— Ничего, постоят на балконе.

Валя и мама курили и пили кофе. Они, как обычно, учили Олю жить и хвастались перед ней и перед друг другом былыми любовными победами. Вспоминая многочисленных Мишек и Генок, они оживлялись и хохотали. Но с неожиданной грустью Оля увидела, что гордая мамина шея как-то неуверенно стала клониться, а прекрасное лицо потускнело и увяло… Да и Валечка в вечном перезвоне цыганских бус, перешептывании широкой юбки тоже почти старушка… И Оля вспомнила, как тетя Валя говорила маме в кухне, думая, что Оля спит и не слышит: «Хорошо, что Олечка такая… Дурнушки счастливые…» Нежданные слезы подступили к горлу. Потому что вместе с этим воспоминанием пришла память о молодой маме и ее поцелуе на ночь и тихой песенке. И об игрушечной посуде, которую подарила ей тетя Валя, когда она болела ангиной… И об уходе отца и о маминых глухих рыданиях ночами. И Оля обняла их за плечи и сказала, улыбаясь:

— Красавицы! Какие же вы красавицы!

А медовое вечернее солнце текло в дверь балкона и окно… Хорошо было сидеть здесь и слушать наизусть выученные рассказы. Но, словно дальний звук флейты, пропело что-то издали, и Оля встрепенулась, прислушиваясь к нему.

— Я побегу, мамочка!

И, внимательно поглядев на нее, мать не стала говорить ничего резкого. Только вздохнула:

— Ты чудесно выглядишь. Давно надо было сменить имидж.

А тетя Валя добавила:

— На маму похожа…

Дальняя флейта пела не зря: возле дома Олю поджидал Виктор. Он сидел на лавочке и встал, когда она подошла.

— Оля, вот хотел пригласить вас поехать куда-нибудь… Может, за реку?

— Поехали. Только я приведу себя в порядок.

Виктор кивнул.

— Я быстро! — крикнула она, уже убегая.

Дома встала под душ. Вода была почти холодной, но ей было жарко. И с влажными волосами в белом платье Оля через полчаса выскочила к нему… В машине играла музыка.

Оля прислушалась.

— Митяев?

— Ну.

И снова замолчали, но не тягостно, а легко. Митяев пел про то, что «лето — это маленькая жизнь». Ветерок холодил щеку. Закат горел темно-золотым и фиолетовым во все небо. Быстро проехали город, мост и свернули с шоссе к маленькому навесу, где дымился мангал и хлопотал возле трех столиков хозяин. Пили красное сухое, ели шашлык, рассказывали смешные истории о себе и знакомых. В сумерках уехали к реке. Побродили босиком по отмелям. Услышали, как поют соловьи и откликаются им лягушки, увидели, как плывет серебряный уж и плещется рыба… И все время Оля понимала, что с ней происходит счастье. Ничего похожего на прежние вымученные влюбленности, когда она боялась сказать не то и сделать не так. Все было правильно, радостно и свободно. А Виктор ухаживал за ней немного неуклюже, посмеиваясь над своей неловкостью. А потом они целовались. Ах, как они целовались! Как старшеклассники, как любовники поутру, как супруги, перенесшие разлуку. И с горящими щеками, губами и сердцем Оля вошла к себе. Они договорились встретиться утром. Завтра она должна была отпроситься с работы для этой встречи. Зачем-то она выторговала у Виктора эту отсрочку длиною в ночь. Может, для того, чтобы полнее, отчетливее осознать то, что должно произойти. Ведь им обоим было понятно — расстаться нельзя.

Ольга легла. Но не спала. Ведь там, за стеной, Виктор думал о ней. Она встала и подбежала к зеркалу — проверить, так ли хороша, как ему кажется. Так. Она была так хороша, что лучше не бывает. И снова легла, успокоенная и тихая. Повертела на пальце кольцо. И вскочила от ужаса. Сердце забилось возле горла. Кольцо! Ведь все дело в кольце. Оно привело к ней Виктора. Без кольца она только серая мышка. Люлек. И влюблен он не в нее, а в красавицу, которой она стала в результате волшебной метаморфозы и которой нет на самом деле. А она сама по себе — так, девушка неопределенного возраста. И все это счастье не для нее, а для той, которой нет и никогда не было. Она сняла темный ободок и положила на тумбочку. Схватила, надела и опять сняла. Всю ночь промаялась без сна, забылась под утро. И, проснувшись под звон будильника, долго лежала: ждала, когда можно будет застать секретаря, чтобы отпроситься с работы. Потом собиралась, будто перед свадьбой, тщательно, прочесывая каждую прядь, вычищая каждый ноготок… И, уже выходя, швырнула кольцо на пол. Но тут же кинулась искать, нашла, плача, размазывая тушь. Надела и с ним на руке дошла до двери. Вернулась и, глядя на себя в зеркало, медленно стянула с пальца. Положила на столик и торопливо, чтобы не передумать, вышла.

Виктор открыл свою дверь, не дожидаясь звонка. И обнял сразу, прижал, почти внес к себе в квартиру. Они стояли посередине его комнаты, и он жадно смотрел в Олино лицо, вытирал нежно потеки от слез.

— Что случилось? Ты передумала? Скажи мне! Скажи…

— Витя, посмотри на меня!

— Смотрю.

— Ну вот. Видишь?

— Вижу. Ты плакала. И опять плачешь. Почему?

— Потому что я… Ты видишь, какая…

Он подвел ее к открытому балкону. На небе собиралась гроза. Тучи летели над садами, ветер раздувал занавески. Пахло тополиной листвой и небесной водой. Кричали птицы и дети.

— Я давно вижу, какая ты. Давно. Ты — прекрасная. Ты — лучшая. Ты — единственная.

И, взглянув наконец прямо ему в глаза, Оля поняла, что это правда. И гремела гроза, и сверкали молнии, и лил дождь. И майская ведьма, нагая и ослепительная в сумраке ненастья, лепетала, шептала, смеялась…

А через месяц по старинной улочке ехал свадебный экипаж. Уж такая там была традиция, что молодые проезжали в конной пролетке через древний город. Невеста попросила остановить коней возле одного из тех зданий, что охраняются государством. И, выпрыгнув легко и ловко на руки жениху, подбежала к дому.

— Снимите меня здесь! — крикнула она.

И пока фотограф бегал вдоль тротуара в поисках правильного ракурса, она положила что-то в водосточную трубу. В железной пасти дракона звякнуло, и невеста еле слышно прошептала:

— Спасибо! Возвращаю…

Жених позвал от пролетки:

— Оля! Опоздаем же! Все ждут.

И она, прощально погладив шершавую кладку, побежала к нему. Издали могло показаться, что она летит. Впрочем, так, не касаясь земли, ходят все счастливые женщины.

Метод Айседоры

Киса — маленькая пухлая шатенка. Но Кисин муж свято убежден, что вот уже три года состоит в законном и завидном браке с длинноногой, высокой блондинкой. Нет, он в своем уме, иначе не работал бы менеджером по сбыту в престижной косметической фирме. И со зрением у него тоже все в порядке. Просто несколько лет тому назад Киса начала использовать на практике «метод Айседоры». Дункан здесь ни при чем. Айседорой звалась Кисина лучшая подруга.

Киса, а по паспорту Клавдия Алексеевна Кисина, в течение двадцати лет, еще со времен старшей группы детского сада, пыталась решить волнующую загадку личности своей подружки. Она всегда взирала на нее с тем простодушным восхищением, с каким селянин наблюдает выступление заезжего факира. Шли годы, девочки взрослели, набирались опыта, но, увы, Айседора оставалась для Кисы такой же тайной за семью печатями, как Дэвид Копперфильд для зрительного зала. Конечно, Киса прекрасно знала, что подругу зовут Аська, а не Айседора; что ее прадед по материнской линии никогда не был цыганским бароном, а бабушка по отцовской, кроткая баба Дуня, не пела в «Ла Скала»; что Аська не училась в балетной школе; что у нее не было жениха из семейства английских Ротшильдов и что Филипп Киркоров не делал ей нескромных намеков, поскольку вряд ли подозревал о существовании данной девицы…

Все это и многое другое Киса прекрасно знала. Но почему-то уверенный взгляд стальных Айседориных глазок заставлял напрочь забыть об этом. Впрочем, все окружающие, и Киса в том числе, были убеждены, что у Айседоры жгучие черные очи. Этими прекрасными знойными очами она смотрела на собеседника и четко произносила очередную нелепицу, которая отныне становилась для него почти что научной истиной. К примеру: «Таким ярким женщинам, как я, столько неудобств доставляет вечное назойливое внимание мужчин».

Сначала Айседорин визави не слишком доверчиво, с понятным сомнением оглядывал ее квадратную фигурку и толстощекое личико. Но после того, как она столь же уверенно рассказывала сюжет о поисках юбки, пояс которой соответствовал бы ее, Айседориной, гибкости и узости, собеседник начинал всматриваться в нее все пристальнее и пристальнее. В результате то место, где предполагалась талия прекрасной дамы, начинало меняться в глазах оппонента и становилось все уже и уже…

Успехи своей подруги Киса воспринимала как некий чудесный дар, данный свыше. Чем же еще, кроме чуда, могла она объяснить то, что мальчики в детском саду добровольно и безвозмездно отдавали Айседоре свои любимые игрушки? Что ребята-одноклассники на протяжении всех десяти лет учебы выбирали ее первой красавицей и вручали самые симпатичные подарки на Восьмое марта? Что девицы в вузе, даже самые экстравагантные и продвинутые в вопросах моды, признавали Айседорино первенство в негласном рейтинге красоты? Но сама Киса, очаровательное и трогательное существо, способна была только слушать бесконечный треп великолепной подруги о ее победах. Мысль о том, что и она, Киса, могла бы вести себя подобным образом, даже не приходила в ее добропорядочную голову.

Киса, достигнув зрелого возраста, все еще спрашивала у родственников, можно ли, по их мнению, выйти из дома в этом платье. Она по десять раз подходила к зеркалу, чтобы проверить, в порядке ли ее прическа… Стрелка на колготах повергала ее в такой ужас, как будто теперь она была опозорена навеки. Киса немедленно начинала одергивать юбку и прикрывать сумкой ужасное место, так что в конце концов все на него только и смотрели…

В отношениях с сильным полом Клава Кисина придерживалась самоубийственной тактики: «Пусть видят меня такой, какая есть». Не успевал мужчина одарить ее комплиментом, как она немедленно сообщала ему, что комплимент не по адресу. Если парень, решивший за ней поухаживать, говорил, что в ней есть что-то необычное, Киса сообщала, что она девушка средняя, простая и заурядная. Если кто-то хвалил ее прическу, тут же следовало признание, что ее кудри — результат «химии». А когда интересовались ее специаль ностью, она немедленно отвечала, что вуз окончила непрестижный и работа у нее неперспективная.

Даже с женщинами Киса вела себя словно законопослушный гражданин у следователя. Если кто-то из коллег замечал Кисин хорошенький костюмчик, она поспешно показывала все зацепочки и потертые места, с точностью до месяца указывая возраст вещи, или признавалась, что вообще купила костюм в «секонд хэнде».

Стоило подружке заинтересоваться оригинальными клипсами и завистливо спросить, где она купила эту прелесть, как честнейшая Киса давала исчерпывающую информацию: «На лотке, в переходе возле метро, там, где всегда торгуют китайскими товарами». Купив пальто, она сетовала, что вещь ей абсолютно не к лицу. Придя на работу, первым делом вздыхала, что выглядит сегодня отвратительно.

Нужно ли объяснять, почему поклонники вокруг Кисы не толпились, а подруги относились с легкой снисходительностью?…

Так бы и текли подпорченные горьким привкусом правды нелегкие дни Клавы Кисиной, если бы не Айседора.

Однажды ярким солнечным утром выходного дня она влетела в квартиру подруги, подобно тропической птице, блистая оперением и распространяя ароматы всех парфюмерных магазинов мира. Усевшись перед зеркалом, Айседора немедленно начала изучать свою безупречность, попутно излагая подробности неповторимого и невероятного отдыха у тетки в Бердичеве.

По удивительному стечению обстоятельств там вместе с Айседорой оказались две-три эстрадных звезды, принц какой-то экзотической страны и всем известный олигарх. Все, конечно, инкогнито.

Но Киса подругу слушала невнимательно и даже позволила себе выпад в виде вопроса, что за слет был у них в Бердичеве и уж не для того ли они все собрались там, чтобы избрать Айседору главой подпольной организации сексуального большинства?

Тут Айседора поняла, что с Кисой творится что-то неладное: ехидничала подруга только в состоянии, близком к летальному. Айседора оторвалась от зеркала и велела Кисе рассказывать. Рассказ, хотя и прерывался рекламными паузами в виде рыданий и горестного смеха, был коротким.

Очередной молодой человек, выслушав неприятные истины, которые Киса ему о себе сообщила, удалился в неизвестном направлении.

— Что же это, Айседора? — плакала Киса. — Ведь я поступаю правильно и честно. Пусть лучше он узнает все сразу, чем потом ему откроются эти отвратительные подробности! Ведь он все равно заметил бы, что я не слишком стройна, что у меня почти косолапит правая нога, что я грызу ногти, что за ухом у меня родинка и что я не умею готовить суп харчо…

— Ого, как далеко все зашло… — задумчиво протянула Айседора. При всей любви к себе она была человеком добрым и неравнодушным, а Киса находилась с ней рядом, словно верный оруженосец, во дни ее сражений и побед. Могла ли такая увлеченная натура, как Аська, бросить беспомощную Кису на произвол судьбы! Поэтому она усадила Кису перед собой и дала установку.

— Ты — эгоистка, Киса, — твердо сказала Айседора. — Ты думаешь только о себе. А нужно думать о других. Ну скажи, зачем ты сделала больно этому молодому человеку? Вот уж не думала, что ты такая бесчувственная! Он хотел видеть тебя необыкновенной, неповторимой, а ты все испортила своими откровениями. Может, даже сломала человеку жизнь… Оставь в покое свои истины! Правдиво о себе рассказывай на приеме у врача и во время визита к портнихе. А для всех остальных — красивая…

— Ложь? — не удержалась от высказывания Киса.

— Опять ты за свое! Почему ложь? Красивая… иная реаль ность. И я научу тебя ее создавать. Главное, чтобы она была нужна не только тебе, но и окружающим.

Киса хмыкнула:

— А зачем она им нужна? Ну, самой себе — понятно. А другие в этом вроде бы никак не заинтересованы…

— Ах, какая же ты, Клавка, неотесанная! Ничего-то ты не знаешь, — мудро вздохнула Айседора. — Мужчинам нравится думать, что их избранница пользуется оглушительным успехом. У них вообще стадное чувство очень развито. А женщинам приятно осознавать, что уж если тебя-то все считают хорошенькой, то сами они — просто прекрасны. И вообще, пару дней потренируешься и сама себе поверишь!

Киса утерла слезы и бросила взгляд в зеркальную глубь. Возможно, оттого что взор затуманился, ей почудилось в своем облике что-то незнакомое и романтическое.

Тренироваться начали в кафе, неподалеку от офиса. В слабоосвещенном зале Айседора, увешанная бусами, как божок туземного племени, зорко озиралась по сторонам. Наконец она схватила одеревеневшую от напряжения Кису за руку и ужасающе громко зашептала:

— Смотри, смотри, как этот тип тебе подмигивает!

Киса оглянулась и увидела лысого гражданина, который безуспешно пытался привлечь внимание официанта. Потом она подумала, сколько времени потратила на макияж, и пришла к выводу, что вполне способна вызвать реакцию в виде выпученных глазок и подскакивания на стуле.

— Боже, какой нахал! — закатила глаза Айседора и потребовала: — Бежим отсюда, а то набросится!

Позже в отделе, после обеденного перерыва, подружки взахлеб наперебой щебетали о том, как какой-то новый русский влюбился в Кису с первого взгляда, пытался ее умыкнуть из кафе, но был остановлен доблестным ОМОНом. Реакция сослуживцев потрясла Кису. Вместо того чтобы сказать: «Какой бред!» — женщины с уважительным вниманием поинтересовались тоном ее помады, а мужчины предложили посещать кафе в их компании, дабы избегнуть новых посягательств.

Так началась ее новая жизнь. Уже через день Киса с грацией молодого слоненка задирала ножку и нагло утверждала, что для ее французской ступни невозможно подобрать туфли… Она беззастенчиво врала, что ее турецкое платье куплено в Испании и привезено для нее специально. А самое главное — она, Клавдия Алексеевна Кисина, прекратила открывать на себя глаза мужчинам.

Теперь она старалась их прикрыть легким касанием теплой ладошки: «Ах, мои непокорные кудри…», «Когда у женщины такая нежная кожа, как у меня…», «Тот мой поклонник, что застрелился…»

Все эти и еще сотня подобных фраз вытеснили из ее лексикона непреложные «если честно» и железобетонные «по правде сказать». Вы не поверите, но уже через два месяца Киса вышла замуж. И ее муж уверен, что его жена — высокая, длинноногая блондинка. Киса тоже в этом уверена.

Вам кажется, что автор приврал? Кто знает, кто знает… Но ведь вам понравилось?

Некоторые любят похолоднее

Майк Лельский был тем русским, который быстрой езды не любит. Обычно он предпочитал ехать неспешно, обозревая окрестности и прислушиваясь к новой песне внутри себя. Но сейчас нещадно гнал свою старенькую «мазду», потому что спешил на встречу Нового года. Впервые за его тридцать лет он должен был встречать этот праздник с женой. Ни гололеда, ни заносов не было, ибо зима стояла какая-то, прости Господи, европейская. Вокруг тянулись голые перелески и скудно прикрытые снегом поля. Дорога была довольно глухая, как говорили местные, «грейдер», что означало колею, присыпанную гравием. Иногда, дымя и содрогаясь, проползал какой-нибудь трактор. Лельский их побаивался: пьяный тракторист — истинный хозяин здешних дорог. Но накануне праздника тракторов было немного, а прочий транспорт попадался еще реже.

Майк возвращался с очередного фестиваля. По нынешним временам это была единственная возможность выступать перед большой аудиторией. Лельский являлся автором и исполнителем очень странных песен. «Лешачья музыка» — называл их один критик. И правда, голос Майка имел редкий резкий тембр, и пел он свои произведения народным горловым звуком. Иногда его голос взмывал в такие верхи, что походил на пронзительный визг, иногда опускался до бархатных низов. Двенадцатиструнка Лельского выдавала монотонный завораживающий аккомпанемент. И весь этот рык вперемешку с визгом публике нравился. Некоторая похабность текстов оценивалась знатоками как исполнение заветов Пушкина, а простой народ веселила. Впрочем, Майк бывал не чужд и лирике, выдавая изредка баллады, исполненные беспощадной сентиментальности.

Вообще-то, на жизнь Майк Лельский зарабатывал вовсе не дурацкими песенками, а мужественным трудом стоматолога. На этот фестиваль, именовавшийся «Славянские бдения», он хотел было отправиться вместе с женой. Действо сие происходило в старинном провинциальном городе, откуда родом была его Снежана, но она почему-то категорически отказалась проведать «малую родину». Только попросила забрать у подруги свою кошку Маню. Кошка пропала месяца два тому назад и недавно объявилась дома. Из-за этой-то кошки Майк и поехал своим ходом. Маню отдала ему после концерта подруга жены — девушка облика звероватого. Кошка же, напротив, оказалась существом очаровательным и человекоподобным. Она была совершенно белой, только ободки вокруг глаз до кончика носа чернели на фоне ослепительного меха. Теперь Маня дремала на заднем сиденье рядом с гитарой, укутанной в шерстяной плед.

«Мазда» ровно катила вперед, как вдруг на обочине возник женский силуэт. Лельский, несмотря на огненный темперамент, совершенно не признавал развлечений при дороге. У него было стойкое отвращение к деловитой манере жриц скоростной любви, кроме того, он просто бледнел при слове «СПИД». Как все жизнелюбы, Майк предпочитал играть со смертью исключительно в поэтических опусах. Поэтому Лельский на оживленных трассах не тормозил. Но здесь было так пустынно, что он пожалел женщину.

Девушка залезла в машину и оказалась почти ребенком, в скромном пальтишке, с челочкой до бровей. На курносом носике низко сидели очки в узкой металлической оправе. Попутчица поздоровалась, и какое-то время они ехали молча, а потом начал клеиться простейший разговорчик: «Как погода?» да «Куда едем?»… Но вдруг в разгар этого обмена банальностями Майк с ужасом почувствовал, что у него по телу разливается тягучая истома, некая ломота, переходящая в настолько же сильное, насколько и неуместное желание.

Лельский аж тихо застонал и успел подумать: «Черт знает что, похабщина какая-то!» Потом он искоса глянул на девушку: вдруг та догадалась, что за непотребные мысли его посетили. Но, повернув голову, он наткнулся на такой прямой и понимающий взгляд, что застыл. Девушка покусывала дужку очков, чуть ощерив верхнюю губу и вперившись в него тяжелым косящим взором. На секунду Майк было собрался сбросить с себя наваждение, но тут же по позвоночнику поползла такая горячая мощная волна, что бедняга враз ослаб. «Подожди, — пробормотал он и, почти ничего уже не видя и не соображая, остановил машину. — Сейчас, сейчас…» — пыхтел Майк, пытаясь развернуться между рулем и сиденьем. А девица, оказывается, уже распахнула пальтецо и явилась под ним совершенно голая, только в вязаных полосатых чулках до колен. Девка была изгибистая, розовая, налитая и гнулась, словно резиновая. Она торопливо порасстегивала Лельскому пуговицы и молнии на одежде и с неуловимой быстротой закинула ноги ему на шею. Майк начал уже задыхаться и издавать какие-то звуки, когда на голову девахе прыгнула кошка. Она снежным комом залепила ее запрокинутое лицо. Раздался небывалый визг. Такого ультразвука Лельский не слыхал у лучших рок-звезд. Резвая попутчица схватила Маню и швырнула ее назад, но Майк уже очухался и попытался сбросить крепкие ноги со своей шеи. Но та и сама моментальным паучьим движением убрала их. По ее лицу стекала тоненькая струйка крови, и она машинально слизнула ее со щеки. Еще секунду девушка сидела неподвижно, а потом, прошептав что-то вроде «кумар, них, них, запалам, бада», выскочила из машины. Пальто упало на дорогу, и девица, голая и целеустремленная, понеслась куда-то в сумерках.

— Маня, что же это творится? — спросил Лельский.

— Мрак! — энергично отозвалась Маня.

Все тело у него ломило, будто его били, а в голове зияла странная пустота. Но вот сквозь эту пустоту начал вырисовываться облик жены Снежаны и ее спокойное лицо. «И чего это на меня нашло? — недоумевал Майк. — Нет уж, Снежке эту неприличную историю знать ни к чему», — решил он и погнал машину вперед. При этом громко, в полный свой голосище заорал на мотив какой-то попсы:

  • «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
  • Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
  • Стенаньем, криками вакханки молодой,
  • Когда, виясь в моих объятиях змеей,
  • Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
  • Она торопит миг последних содроганий!»

Дойдя до слов «О, как милее ты, смиренница моя», Майк вновь отчетливо увидел лицо своей Снежаны. Лицо непередаваемой чистоты и свежести. Нежная белая кожа лишь на высоких скулах и спокойных губах отсвечивала розовым, точно снег на заре.

Дурацкое имя Снежана не портило ее, а просто подчеркивало безупречную красоту. Пепельные волосы, разделенные прямым пробором, падали на спину небрежным и тяжелым плетением косы. Лицо ее могло бы показаться неярким, если бы не серые глаза в черных ресницах. Майк больше всего на свете любил смотреть, как они меняют свой цвет, становясь то прозрачно-зелеными, то пронзительно-голубыми, подобно воде подо льдом в полдень. Характер у нее был под стать облику: нежный и ровный. Она никогда не вспыхивала по пустякам и могла бы своим спокойствием вызвать отвращение, если бы не ее детская ласковость. Единственное, что пугало иногда влюбленного до безумия Майка, это ее холодность на супружеском ложе. Нет, она, конечно, и по ночам была такой же ласковой и уступчивой, но как-то упорно не понимала, зачем ей нужно проделывать вот это все. Лельский бился над ней, как дикарь, добывающий огонь трением. Но, увы, Снежана все так же трогательно целовала любые части красивого Майкова тела, и было заметно, что она не испытывает ни брезгливости, ни удовольствия. Пожалуй, оживленной по-настоящему она становилась, лишь когда Лельский брал в руки гитару. Она розовела и даже покачивалась в такт скоромным песенкам Лельского. Майк задумался: «Может, это Снежкина невинность вызвала у меня такой идиотский пароксизм желания… Странно, странно… И куда это бешеная девка поскакала голяком? В ближайшую баню, что ли?» Но ловить девицу Лельский не стал. Маня яростно урчала на заднем сиденье, наверное, довольная исходом битвы.

По сторонам дороги виднелось нескончаемое чернолесье. Майк остановился, решил перекусить. Он достал термос с чаем и бутерброды. Включил приемник. Обычно Лельский ставил кассету с классикой или орал во весь голос свои произведения, но сейчас надумал прослушать сводку погоды. Обещали похолодание. Маня присоединилась к трапезе и деликатно откушала кусочек колбаски. Новости и реклама закончились, и зазвучало нечто механически-забойное, про какие-то Таити и Гаити. Майк вспомнил, что предлагал Снежане встретить их первый Новый год где-нибудь в южных морях. Хотя и на пределе возможностей, но позволить себе это он уже мог. К его удивлению, жена отказалась от предложения чуть ли не со слезами… А еще Снежана никогда не ходила в сауну, хотя обливалась ледяной водой трижды в день. Хозяйка она оказалась отменная, и в доме все сияло и блестело. Особенно часто она протирала свое зеркало — единственную вещь, которую принесла в дом. Зеркало, похожее на неровную звезду, в оправе из литого хрусталя. Оно висело на стене и поражало воображение гостей своей таинственностью.

Тут песня довела Майка до тошноты, он выключил звук. И услышал отчетливое поскребывание и поскуливание. Оказывается, возле машины стояло нечто скрюченное. Бледное существо неизвестного пола и возраста. Оно вяло, но настойчиво пыталось проникнуть в автомобиль. Приоткрыв дверь машины, добродетельный Лельский засуетился:

— Вам что, плохо? Может, достать аптечку?

В это время Маня издала горловой звук и, проскочив в щель, оказалась снаружи. Человек с невнятным возгласом кинулся от разъяренной кошки в лес. Лельский тоже выбрался из машины и побежал следом.

Сначала Майк понесся за ними по инерции, но уже на бегу испугался, что Маня потеряется. Что он скажет тогда Снежане? Да и вообще, он уже привык к симпатичной кошке.

Углубившись в заросли, Лельский сообразил, что там гораздо темнее, чем на дороге, и нужно было захватить фонарик. Но, побоявшись, что, пока он будет ходить, Маня потеряется, возвращаться не стал. Под елками было тихо. Или собственные шаги Лельского заглушали все остальные звуки. Он тихонько позвал:

— Кис-кис!

Ему послышалось ответное мяуканье, и он пошел в ту сторону. Но Мани там не было, а вместо нее он обнаружил то самое существо, которое скреблось в машину. Оно тихо стояло возле дерева и не делало никаких попыток подойти к Майку поближе. Майк, поражаясь собственной порядочности, поинтересовался:

— Ну, что там у нас случилось? — И шагнул вперед.

Человек, если это был человек, повернул голову, и на его глазах блеснули бельма. Инвалид стоял в такой жалостливой сиротской позе, что Лельский прочувствованно произнес:

— Идемте, голубчик, я отвезу вас в город. — И взял несчастного за холодную, влажную руку.

Но тут откуда ни возьмись объявилась Маня и укусила Майка за эту самую руку. Пока он, чертыхаясь, тряс укушенной рукой, а другой пытался удержать на весу кошку, издалека послышался голос. Этот знакомый голос тягуче и не совсем разборчиво бормотал старинные слова, потом он стал отчетливее, и Лельский расслышал:

— А буде ты, черная немочь, моим словам покорища не дашь, велю тебя птице за моря унесть, зверю в лес затащить, железу в свою мать-руду заковать, и будет тебе горе великое, а раб Божий Майк Лельский жив и здоров.

Бедняга, стоявший возле дерева, видимо, тоже услышал эти слова. Он живо затрепыхался, завертел головой, стал переминаться с ноги на ногу и отодвигаться в глубину леса. Но в эту же секунду из темноты выскочила, как показалось Лельскому, никогда не видевшему волков на воле, собака. Она сразу схватила инвалида за шею. Что-то сочно хрястнуло, и громадный зверь тяжело потащил добычу, приседая на раскоряченных лапах. Майк хотел было ринуться за ними, уповая на газовый пистолет в кармане, но было поздно: хищник и добыча как сгинули.

Лельский принялся звать кошку, однако настырное животное мяукало впереди, не отбегая далеко и не давая Майку схватить себя. Похоже, Маня вела Лельского куда-то, может, и на дорогу. Внезапно он почувствовал страшный озноб, покрылся липким потом и на слабеющих ногах вышел к свету включенных фар. До машины оставалось шагов пять. И тут снова началось что-то невнятное и дурное. Прямо перед машиной появились два мужика. Один из них влез в «мазду» и включил зажигание, а второй подбежал к Лельскому и, кривляясь, показал язык и несильно толкнул его в грудь. Лельский рухнул навзничь и, когда поднялся, успел увидеть, как на полной скорости увозится его «маздочка». А вместе с ней любимый инструмент, деньги и документы в бардачке, а также новая дубленка, которую Лельский взял в дорогу на случай холода.

А холод как раз и грянул. Лельский брел по дороге, проваливаясь временами в какой-то полусон, полубред. Споткнувшись, он упал на землю. В себя его привел такой мороз, какого он в жизни не знал. «”Как в степи глухой замерзал ямщик…” — вспомнил Майк. — Говорят, когда замерзают, спать хочется, а мне ни капельки. Но вот идти совершенно невозможно. Может, поползти?» — подумал он. И снова в голову полезла мелодия, на сей раз любимая со времен пионерского детства, из произведения Уэбера: «Шишек нет, веток нет — это Мересьева страшный след…» На грудь к нему прыгнула Маня и пролезла под куртку. От нее пошло немного тепла, и мурлыканье казалось тарахтеньем маленького моторчика. Сквозь его звук Майку вновь послышался женский голос: «Пошла из дверей в поле, из ворот в ворота и вышла во чистое поле. Во чистом поле охорошилася, на все стороны поклонилася, на горюч камень Алатырь становилася, крепким словом заговорилася, чистыми звездами обтыкалася…» Под баюкающий напев Майку наконец-то захотелось спать. Но голос стал громче и пронзительнее, лез прямо в голову и спать не давал. «Отвожу я от тебя, Лельский Майк, черта страшного, отгоняю вихря буйного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, от ведьмы киевской, от злой сестры ее муромской, от моргуньи русалки, от Кащея Ядуна, от ярого волхва, от слепого знахаря…» Голос помогал, наполнял силами, и Майк смог подняться и пойти вперед.

«Интересно, обморозился я, пока валялся на земле, или нет? Если да, то хороший у нас со Снежкой получится праздничек. — При мысли о Снежане на сердце стало легче. — Какое счастье, — думал Лельский, — что я встретил эту девочку».

Майк заметил эту красавицу на одном из своих выступлений. И потом встречал ее глазами всякий раз, где бы ни проходил концерт. Он пытался ее найти, но после его выступления она сразу же исчезала. Однажды он успел выскочить в фойе Дома культуры почти мгновенно после номера. И увидел ее, в роскошной белой шубе, сбегающую по ступенькам. Он кинулся за ней и — упал с лестницы. Она не бросила его одного с вывихом левой ноги. Они поехали к Лельскому домой. Да так она в этом доме и осталась, сразу же — женой и полноправной хозяйкой. Вещей она никаких, кроме зеркала, не перевезла, и денег у нее не выявилось вообще. Но все, что на ней было надето, отличалось баснословной стоимостью, а серьги и кольца являли собой произведения искусства. «Ах, Снежана, Снежана, ну должно же встретиться какое-нибудь селение, где пейзане и пейзанки возьмут меня, и напоят, и накормят, и согреют…» Но селения не было видно. А по сторонам дороги между тем замелькали какие-то тени, Майку хотелось бы верить, что собачьи. Впрочем, от одичавших собак тоже ничего хорошего ждать не приходилось. «Но не волки же это в самом деле! Где я, в конце концов, нахожусь? Это, в конце концов, Европа, а не Сибирь какая-нибудь». Мысль о том, что вокруг лежит родная Европа, утешала слабо. Ну какая разница, в какой части света сожрут тебя волки? Сожрут же. Однако не только собако-волки вызывали у Лельского нехорошие мысли.

Мороз все крепчал. Майк чувствовал это всем лицом, тело стекленело и деревенело. И хотя Маня согревала его маленьким зверушичьим тельцем, для такого холода, страшного и лютого, этой крошечной печки было явно недостаточно.

Майк начал подумывать, как найдут его холодного с Маней на груди; как хорош будет он в гробу в белом смокинге, как упадет на ворох роз без чувств Снежана… Пожалуй, если он похарчится, то у него и фанаты свои появятся, и друзья посмертные… «Ах нет, — вспомнил он, — не лежать мне в гробу молодому и красивому, ведь эти животные обглодают меня… И никто не узнает, что это я лежу, мои косточки белеют…» Мысленные эти причитания оборвала Маня, которая выбралась из-под его куртки и снова побежала куда-то вдаль, а точнее, вбок. Лельский хотел плюнуть на нее и спасать свою, а не кошкину шкуру. Но вспомнил Снежану, которая не дождется свою кошечку, и тоже побежал.

Маня неслась впереди Лельского гигантскими прыжками, распушив по-беличьи хвост. Взошла луна, и в ее мутном свете четко выделялись черные деревья и приземистые сугробы. Лельский бежал, будто по воде, спотыкаясь, падая и часто поминая кошкину маму. И вдруг прямо перед ними вырос домик. Точнее, домина. Домиком он казался, потому что какой-то гений архитектурной мысли соблазнил хозяина сделать постройку в русском теремном стиле. Нечто в духе Васнецова… Но все эти красоты Лельский разглядел позже. А теперь он заметил только, что дом вроде бы на сваях, поскольку крыльцо было очень высоким. И, вскарабкавшись по ступеням этого высоченного крыльца, Майк ввалился в дверь…

Старуха глухо бормотала, растирая ему уши, руки и щеки чем-то, остро пахнущим болотом… Маня сидела на печке и смотрела оттуда озабоченно. Старуха тоже глянула на кошку и сказала неизвестно к чему:

— И девки-то нынче пошли какие-то скаженные…

Майк задуматься над высказыванием не успел, потому что завыл в голос от боли в начавших ощущать тепло членах.

— Это хорошо, отходит значит! — сообщила бабка.

Лельский решил, что он тоже сейчас отойдет. Бабка продолжала бормотать что-то утешительное:

— И подохнуть спокойно женщине не дадут! Идут и идут! Заколебали.

А между тем принесла налитый до краев стакан самогона на смородине. Лельский жахнул стакан и забылся, почти не помня, как старушка богатырским движением закинула на полати его бесчувственное тело.

Очнулся он от зычного баса:

— Чем это у тебя, старая, пахнет — никак русским духом?

Бабушка смеялась и бормотала:

— Придумал тоже, русским. Откуда ж ему взяться-то? Это шовинизм, милай. Сыру вот надыбала — рокфор. Ух и злой!

— А тебя не пронесет с него, милая? — ласково поинтересовался мужик.

— Ну, пронесет маленько, так беда невелика. Фигура от этого только лучше.

— Да какая у тебя фигура? Ты с молодых лет что рыбья кость!

— Ты никак, друг любезный, оскорблять меня решил в моем собственном доме?!!

— Ну ладно, Гусенька, не бурчи, шучу я…

— Не бурчи… А сам холодища-то напустил: радикулит мой разыграется.

— Ладно, Гуся, давай о делах. — Голос мужика посерьезнел. — Борей вон товар прислал. Как делить-то будем?

— Как-как… Известно: северным — тридцать, остальным — двадцать…

— А не мало?

— Мало! Смерти ты нашей хочешь. Достанет и того.

— Ну, будь по-твоему. А то, что осталось у них, придется заморозить.

— Жалко, Вася. Давай не будем в этот раз!

— Нет, Гуся, работа есть работа. А то они совсем испаскудились.

Лельский понял, что в тереме собирается какая-то мафиозная тусовка, но, поскольку самогон продолжал свое целительное действие, он снова рухнул в бездонный сон.

Вновь он пробудился от того, что Маня тихонечко трогала лапкой его веки. В доме стоял шум, и Майк не сразу понял, что шум — это его собственная песня в концертной записи. Потом кто-то убавил звук и два уже знакомых голоса повели беседу, видимо, недавно прерванную.

Майк чуть отодвинул занавеску и увидел в щелочку обильно и красиво накрытый стол. Но не так, как в сельских домах, а как в кино. Серебро и хрусталь тускло мерцали отраженным светом свечей, горевших в тройном гигантском шандале. Импозантный мужчина в белом летнем костюме сидел к Лельскому в профиль, моложавая старушка, укутанная в шубу, — прямо против печки. Мужчина легонько постукивал крупной барской ладонью в такт непристойной песенке Лельского. Старуха говорила:

— Зря ты все это затеял, Василий. Сам подумай башкой своей чугунной: девка молодая, ей жизни хочется. А ты ее мехами обвесил, жемчугами огрузил и думаешь — все? А она, поди, песни любит!

Василий вскинул надменный профиль.

— Песни?!! Да что в них проку? Он мизинца ее не стоит. Она ж против него — царица!

— Ой, милай, да это ж всякий родимый батюшка про свое чадо так думает… Вон, хоть Си-Си. Как он Круза-то не принимал? А Иден, голубка, как за суженым убивалась? А потом он ему как сыночек родной сделался!

— Это чьих же он? Сиси… Имя непотребное какое-то… Что-то не помню такого…

— Чьих, чьих! Из Санта-Барбары он, из Калифорнии!

— Ты что, забыла? Мне туда нельзя. Заказано. А сама-то ты когда туда моталась?

— Когда, когда?… В старинные года. При Торквемаде еще на Всемирный слет приглашали. А про этих я в телевизоре сериал смотрела.

— Гуся, ну ты же из хорошей семьи, приличная женщина, не стыдно тебе «мыльные оперы» смотреть?

— Сноб ты, Василий… А Майк — мальчик неплохой. Вот послушай, как заливается, чисто соловей!

При упоминании своего имени Майк чуть не брякнулся с печки. Он совершенно не мог взять в толк, что нужно от него международной банде. В голове проносились все виденные в кино варианты, но его скромная особа явно в них не вписывалась. Лельский задержал дыхание, вслушиваясь в дальнейший разговор.

Собеседники неспешно ели, потом подняли бокалы с красным вином.

— За доченьку! — провозгласил мужчина.

— За Снежану! — подтвердила бабка. Она совсем утратила народность речи, и только изредка проскакивало у нее просторечное выражение. А мужчина походил скорее на какого-то из российских императоров, чем на мафиози отечественного розлива.

При мысли о том, что его Снежка — родня этим преступникам, Лельский аж скривился. Теперь он понял, откуда на ней такие меха и драгоценности. И еще понял, почему его жена всегда отмалчивается, когда он интересуется ее родными. «Значит, она от них сбежала, — понял Майк, — а все мои приключения в дороге — дело рук ее папочки. Непонятно только, почему они сразу меня не прикончили. Выстрел из пистолета на пустынной дороге — и адью! Может, боялись, что Снежана узнает и не простит им?… А так замерз, ну и черт с ним… Менты даже уголовное дело открывать не станут. Дело в праздники, мало ли бедняг потом находят…»

Старуха в унисон мыслям Лельского сказала:

— Напрасно ты, Вася, Кику посылал. На нее ж и глянуть гребостно… Да и Лихоманка эта — пустое дело. Как-никак его дочь твоя охраняет неусыпно. Да и Маню к нему приставила…

— Ну, насчет Кики ты не скажи. Есть такие любители… А Лихоманка, что ж? Задержала его чуток — и то дело. Ты ж уложение от Коровьева года помнишь? Если Снежана проведет с ним святки, то мы к ней претензии иметь не можем. А без машины он аккурат неделю домой добираться будет, если доберется, конечно…

При мысли о том, что Василий прав и домой ему, может быть, и вовсе не попасть, Майк заволновался. Он лежит тут в логове врага, на полатях, а бедная девочка ждет его там одна-одинешенька. И может не дождаться. И ведь никого у нее нет, кроме этих кошмарных родственничков с их дурацкими условиями и договорами. Но тут старушка сказала такое, что Майк похолодел, хотя у него и без того зуб на зуб не попадал. В доме почему-то стало совсем не жарко.

— Да хоть и придет он домой сегодня? Ну и что?!! Проку ему с этого не будет. Ты сам подумай, Василий, она ж, считай, что из снега. Навроде Мани. А Майк — молодой, горячий! Год-другой потерпит, а потом к обычной девке побежит. Человек, он тело любит. А Снежана наша не так воспитана, чтобы гадости терпеть, вот она к нам и вернется. А уж мы ее, лапочку, и пожалеем, и приласкаем. Вот так-то, братец.

— А я ее в Сорбонну отправлю. Точно. А может, к дедушке, на Аляску, — припечатал Снежанин папочка.

Несомненно, старуха отлично разбиралась в особенностях Снежкиного темперамента. Майк даже заслушался. Правда, очень печально стало у него на сердце. И даже послышалось ему, что где-то далеко тихо-тихо плачет и жалуется родной голос. Но он тут же успокоился. В конце концов, себя-то он знал хорошо: может, ему чистота и холодность как раз и нравятся в Снежке больше всего.

В это время кассета кончилась и в наступившей тишине раздалось отчетливое и звонкое Манино мурлыканье.

— Ты что это, Гуся, никак кота снова завела? — спросил Василий.

Бабуся не успела ответить, как тот подошел к печи и отдернул занавеску. Всклокоченный, с отлежанной щекой и красными ушами, Лельский предстал пред грозные очи тестя. Вслед за ним, потягиваясь, выбралась Маня и прыгнула Василию на плечо. Манино дружелюбное отношение к Снежкиному отцу Лельского слегка успокоило, и ноги у него почти перестали дрожать.

— Хорош! — промолвил суровый Василий. — Да и ты, Гуся, хороша. Мы ж при нем чего только ни говорили! Не спал небось?… И что теперь с ним делать?

Гуся вскочила на ноги.

— Ты, Вася, охолонь, охолонь! — суетясь, заговорила старушка. — А ты, Майк, садись, выпей да закуси, чем лес послал.

— Садись, — разрешил Снежкин отец.

Лельскому налили чарку, положили грибочков и мяса. Он поднял бокал и произнес торжественно:

— За вас, дорогие родственнички!

— Не рано ли ты в родственнички лезешь, удалец? — поинтересовался Василий.

— А что, прихлопнуть меня собираетесь? — храбро ответил Лельский, успевший выпить.

— Вовсе нет, хочу попытаться отговорить вас, молодой человек, от безнадежного предприятия. Вы же слышали. Гуся все ясно изложила. Как-никак, а именно она воспитывала вашу супругу и мою дочь.

— Это бесполезно, — упрямо заявил Майк. — Да я и не рвусь в вашу мафиозную семейку. Наоборот, мы со Снежаной будем жить на честно заработанные деньги. И оставьте нас в покое со своими грязными делишками! — Майк вошел в раж и просто чувствовал, что похож на комиссара Катани, как брат-близнец.

Василий вдруг засмеялся раскатисто и простодушно.

— Да он, Гуся, ничего не понял? Ох ты! А еще фолк исполняешь! И не сообразил, из какой семьи девку берешь! — Он стукнул об пол невесть откуда взявшейся палкой из серебра, и вся изба покрылась тускло-сияющим инеем.

Гуся закричала:

— Прекрати, Василий, а то я сейчас жара поддам!

Василий снова ударил посохом, и иней исчез. Лельский сидел озадаченный и онемевший.

— А хочешь, дружок, я тебя известнее и богаче самого Копперфильда сделаю? — спросил тесть.

— Ой, да на что ему? Нашел тоже звезду. Фокусник, прощелыга! Пусть будет вон как Боуи. Какой мужчина приятный! — отозвалась вместо Лельского Гуся.

Майк даже не задумался, кем она доводится Снежане, ибо генеалогическое древо новых родственников его в данный момент не занимало. Тем временем на стене дома возник громадный экран. Майк увидел себя. Стоял он на шикарной концертной площадке в соответствующем прикиде. Сначала играл только свет, почти осмысленно, а потом пошла инструменталка такой красоты и сложности, что Лельский не враз узнал свою старую песню. Майк, сидящий за столом, заплакал. А тот, на экране, запел. Голос был его, Лельского, но усиленный до почти нечеловеческой чистоты и гармоничности. Майк слушал себя, и слезы бежали по его не бритому сутки лицу… Песня кончилась, и было видно, что поклонники рвутся к сцене, а охрана их не пропускает…

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Какие испытания уготованы нам свыше? Все ли из них мы в силах преодолеть в одиночку? Именно этими во...
До Жени Колесниковой с трудом доходили слова следователя, рассказывавшего о том, что произошло ночью...
Мы, женщины, на удивление легкомысленно и безответственно подходим не только к выбору любимого, един...
НОВАЯ КНИГА от автора бестселлера «Блицкриг: как это делается?». Продолжение исследования самой гроз...
«Мисс Невезучесть»Отправиться в Сингапур – это очень даже круто! Особенно если ты получаешь поездку ...
«Пиастры для юных пиратов»Да здравствуют приключения в океане! Братья Алешка и Дима оказались на бор...