Женское счастье (сборник) Никишина Наталья
— У тебя гости? — спросила Лиза. Она не понимала, почему Глеб стоит здесь и смотрит мимо нее, досадливо морщась. Такое выражения лица у него бывало только тогда, когда она плохо работала на репетиции. — Что-то не так? — снова спросила она.
— Лиза, ты не понимаешь? У меня — женщина! — страшным шепотом закричал Глеб.
— Ну и что, — ответила она, еще не осознав сказанного им. Но тут же догадалась и ахнула. Хотела кинуться вниз по лестнице, но остановилась, чтобы глянуть ему в лицо. Однако Глеб отвел глаза и протянул пакет с ее вещами.
— Извини, так будет лучше, — сказал он и захлопнул за собой дверь.
Еще минуту-другую Лиза смотрела на эту такую знакомую дверь, которая отрезала вдруг от нее все, что называлось жизнью. Потом она медленно побрела вниз по лестнице. Тяжелый театральный занавес упал и скрыл сияние огней, цвета декораций. Зрители могли идти домой. Для них все кончилось.
Август выдался жарким. В такую погоду приличные «белые люди» лежат на пляже и потягивают пиво. Глеб тоже не прочь был бы податься на пляж с какой-нибудь симпатичной девицей. Но вместо этого он уже час грузил ящики с яблоками. Он давно не озирался по сторонам, опасаясь, что кто-то из старых знакомых увидит его. За те полгода, что он провел в родном городе, ему стало ясно, что никому нет никакого дела до проблем других. Каждый выживал в одиночку. За десять лет Глебова отсутствия в городе вроде бы ничего не переменилось, только обветшали здания да центральная часть приобрела сомнительный и поддельный блеск. Утром, проснувшись от духоты, Глеб с тоской вспомнил вчерашнюю пьянку и отметил ставшее привычным желание хлебнуть чего-нибудь, если не пивка, то кисленького сухого. «Я спиваюсь…» — подумал он как о постороннем, но страха не ощутил, только скуку. Его старики практически весь год жили на даче, и некому было навести порядок в захламленной квартире.
Глеб забрел в кухню, посмотрел, не осталось ли чего от вчерашнего, но бутылки были пустыми. Потом глянул на себя в зеркало.
— Хорош, — пробормотал он, обозревая отечные мешки под глазами и трехдневную щетину.
Бриться не хотелось, вообще ничего не хотелось. Это состояние продолжалось у него вот уже года два. Собственно, с тех пор как он понял, что все его театральные планы несостоятельны. Десять лет назад Глеб благополучно поступил на курс к Старику. Все годы обучения ходил у него в любимчиках, знал, что тот поможет пристроиться в театре, в крайнем случае оставит у себя в институте. Были уже и кое-какие договоренности и замыслы. Но на пятом курсе Глеб вдрызг разругался со Стариком, и они перестали разговаривать. Глеба в тот момент это мало волновало, он уже поставил нашумевший спектакль в молодежном театре, о премьере говорила вся Москва. Тогда же он развелся с первой женой, женился на сумасшедшей красоты мулатке-француженке и махнул к ней. Прожили они вместе месяца два, а потом страсть красавицы иссякла, и он остался в Париже полулегально, зарабатывая деньги с уличными актерами. Ему казалось, что он все еще копит опыт и впечатления для будущих спектаклей… Но когда Глеб вернулся в Москву, Старик уже умер.
Никого другого, кто бы составил ему протекцию, у Глеба не было. Правда, была куча знакомых в театральной среде. Каждую секунду здесь возникали гениальные проекты и с той же скоростью гасли — за отсутствием денег. Глеб привык тусоваться по фуршетам и презентациям. С компанией таких же, как и он сам, прилипал-неудачников Глеб был всюду и видел всех, но сам ничего не значил. Никто уже не помнил про его единственную удачную постановку. Полгода назад его первая жена, на подмосковной даче которой он жил по старой дружбе, объявила, что продает загородный домик. Глеб поехал к родителям на время и застрял в городе, кажется, насовсем. Работать было негде, и он начал подрабатывать грузчиком.
Очередной ящик вдруг неловко выскользнул у него из рук и упал. Распрямляясь, Глеб поднял глаза и увидел женщину. Она стояла рядом с машиной темно-синего цвета и внимательно смотрела в сторону Глеба. Женщина была из той породы, что всегда нравились Глебу. Высокая, гибкая, в простом легком платье, с небрежно сколотыми в низкий узел волосами. Она стояла, чуть откинувшись, одна нога носком была повернута внутрь… С треугольного кошачьего лица смотрели светлые глаза, смотрели на Глеба. Но он все еще не узнавал. Тогда она произнесла низким, певучим голосом:
— Глеб, ты что, совсем забыл старых знакомых?
И он растерянно произнес:
— Лиза…
Лиза засмеялась.
— А мне кто-то из ребят сказал, что ты в городе, но я не поверила…
Он почему-то понял, что она уже знает про него все и специально приехала сюда, чтобы посмотреть на него. «Смотри, смотри…» — про себя пробурчал Глеб. Злоба просто душила его. С ней все было понятно: содержанка или, в лучшем случае, жена богатенького деятеля новой формации. И теперь ей потребовался Глеб, чтобы продемонстрировать свои достижения на постельной ниве… А Лиза, вроде бы не замечая Глебова плохого настроения, продолжала что-то говорить. Почти пела своим красивым голосом. Ага, она приглашала его встретиться где-нибудь вечером, посидеть, вспомнить прошлое. Глеб согласился, решив про себя, что он еще покажет ей, чего стоит, хотя в глубине души понимал, что его одолевает желание увидеть ее еще.
Вечером он долго и придирчиво разглядывал себя в зеркало. Отеки под глазами сошли, но фейс был изрядно потрепанным. Глеб попробовал оценить себя глазами режиссера, подбирающего актера на роль. И сделал вывод, что он еще вполне годится на героя-любовника, этакого демонического любимца нимфеток… А вот зрелая женщина непременно разглядит «золотое клеймо неудачи» на его тридцатипятилетнем челе. «Да, дважды в день глядеться в зеркало — это уже слишком», — подумал Глеб и быстро оделся в те шмотки, что привез еще из Франции. Вещи были настолько добротны, что и теперь выглядели прилично. Еще он достал оставленный для квартплаты стольник, прекрасно понимая, что этих жалких денег на приличный ужин не хватит… «А может, она феминистка и на американский манер платить за себя не позволит…» — понадеялся Глеб.
Лиза выбрала для встречи недорогой, но приличный ресторанчик, где в закрытом дворике под кронами старых лип можно было спокойно поговорить. Она уже сидела за столиком в ожидании Глеба. Он отметил, что для подружки нового русского выглядит Лиза слишком утонченно. Простое пепельно-серебристое платье, нитка жемчуга, волосы собраны в высокую, намеренно небрежную прическу… Заказали ужин, вино. И Глеб насторожился в преддверии первых Лизиных шагов. Вот сейчас она даст понять, кто есть кто на этом празднике жизни. Лиза и впрямь начала разговор, что называется в тему:
— Ты думаешь, я содержанка? Неправильно думаешь. У меня фирма. Филиал крупного косметического объединения.
Глеб укорил себя за ошибку. Действительно, эта манера держаться, этот прикид не соответствовали бы низкому социальному статусу. Оба закурили и начали лениво перекидываться словами.
— Итак, гений современной режиссуры соблаговолил заглянуть в наш тихий уголок, понюхать дым Отечества… Почему же не подошел парижский смог?
Глеб усмехнулся.
— Ты рада, что у меня все не очень хорошо?
— Напротив. Я огорчена. Добивалась всего в поте лица, чтобы оказаться вровень с тобой… А стараться и не нужно было. Стояла бы себе спокойно на базаре рядом с Танькой и барахлом торговала.
Впервые Глебу кто-то посторонний дал понять, что он теперь собой представляет. И неожиданно для себя он не встал, не вышел вон, а продолжил неприятный разговор.
— Жаль, что разочаровал тебя… Ты хотела увидеть светило, чтобы можно было ткнуть пальцем и заявить: вот мое увлечение молодости.
— Это было не увлечение. Это была любовь.
И они замолчали надолго… В сумерках, среди еще летнего тепла и едва уловимого сентябрьского холодка в кронах деревьев. Лиза хотела бы бросить ему в лицо горькие слова о годах нищеты и труда, слова о том, как черств был ее кусок хлеба. Как болели и трескались руки после мытья подъездов, как капризны были избалованные дети, которых она нянчила. Лиза выбирала семьи с пользой для себя, не тех, что больше платили, а тех, кто мог ей помочь продвинуться в жизни. Одна молодая пара устроила ее на курсы бухгалтерии от своей фирмы. Еще одна женщина занималась с ней английским: три часа с ребенком стоили одного часа занятий. Мать спивалась. Ее сожители становились все страшнее и наглее. Лиза рискнула договориться с участковым, и под их совместным давлением мать подписала документы на продажу их квартиры, располагавшейся в хорошем районе. Лиза купила такую же двушку на окраине и разницей в деньгах оплатила свое обучение в Институте менеджмента. Потом была маленькая фирма, повышения и надежный заработок. Но Лиза снова рискнула и ушла на смешную должность секретаря-референта в государственную структуру, чтобы покинуть ее через два года, будучи знакомой со всеми чиновниками среднего звена.
Затем три года труда на частной фирме, в результате чего хозяева объединения дали ей возможность стать совладелицей дочерней фирмы. Цена всего этого — невозможность расслабиться ни на секунду и одиночество — была незаметной для окружающих. Ни друзей, ни врагов — только партнеры и приятели… И все эти годы в душе жило предчувствие встречи, когда Глеб оценит ее наконец и осознает, от чего отказался. Пару лет назад она окольными путями узнала о его жизни, узнала, что он в Париже, что с театром не сложилось, и ей разонравилась ее жизнь. Ее постигло острое разочарование. У него, у Глеба, было все, в чем ей судьба отказала: талант, добрые родители, книги, друзья… А он швырнул все на ветер, и ее мечта потеряла смысл. С того самого момента как незримый тяжелый занавес рухнул перед ней, она знала, что вернется в это залитое огнями пространство победительницей, хозяйкой. Но тот, для кого все эти десять лет велась изнурительная, расчетливая игра, ушел со сцены. Настало время торжествовать, но в Лизе не было торжества. Только жалость и недоумение. И после тяжкого, но понятного для обоих молчания она спросила:
— Почему?…
— Почему со мной так вышло? — Глеб устало вздохнул. Он мог солгать этой красивой женщине, которую вспоминал иногда. Вспоминал с неясной тоской и сожалением, словно упущенную мысль или оставленный на потом праздник, который уже не случится. Да, он мог солгать, надеть привычную маску пофигиста, по собственному желанию выбравшего свободную и ленивую жизнь человека, не обремененного делом. Но ему надоело лгать себе и другим. Он знал наверняка, что ей действительно хочется знать о нем правду, и Глеб ответил честно:
— Пороху не хватило, Лиза, воли. Мне ведь все шло в руки само, играючи. Я даже к экзаменам в своих институтах никогда не готовился. Знал, что повезет, что вытащу билет, который знаю. А когда сорвалось раз, другой, я обозлился. Ах, не хотите меня, гениального, так пошли вы к черту! Мне все казалось, что они спохватятся, опомнятся, прибегут…
Попросят меня: сделайте, поставьте пьеску… А никто не бежал и не просил. Да и время, оно ведь так быстро летит. Сначала ты все еще мальчик, подающий надежды, а потом раз — и ты безнадежный неудачник… А ты, Лиза? Расскажи о себе! Почему ты не пошла в театральный?
— Бог с тобой, какая я актриса, только на одну роль…
И они вновь замолчали, но уже теплее и проще, словно какая-то ниточка восстановилась и протянулась от одного к другому.
Потом еще долго сидели в ночном дворике в круге мягкого света лампы на столике и говорили о последних фильмах, книгах. Лиза рассказывала Глебу о ребятах из студии. Сказала, что Валерка нелепо погиб еще в начале 90-х. А Эллу Львовну она навещает иногда. Однажды в особо тяжелые времена Лиза жила у нее с месяц. Когда Лиза расплачивалась за ужин, Глеб отвел глаза и промолчал. Потом они, оставив Лизину машину на стоянке, пошли бродить по центру города. В одном из полутемных переулков Глеб не выдержал и сделал то, чего ему невыносимо хотелось с первой минуты встречи. Он крепко, почти мучительно прижал Лизу к себе и всем телом ощутил ее худобу, гибкость и нежность. Так, обнявшись, они постояли несколько определяющих все их будущее минут, пока Лиза осторожно не высвободилась и не потянула Глеба за руку:
— Пойдем.
И они поехали к Глебу.
Некоторые вещи и книги в комнате Глеба были знакомы Лизе по давним дням. Она помнила и этот томик Ходасевича, и этот клетчатый плед на диване. У нее не было вещей, знакомых с детства, несущих память о прошлой жизни, и теперь она испытала томительное чувство возвращения в себя прежнюю. На какое-то время она стала нескладной девчонкой, обожающей и отвергаемой. Но тут же, вернувшись в себя теперешнюю, отчетливо поняла, что она сильна и свободна. Лиза положила на полку затрепанный томик и глянула на Глеба, сидящего в кресле. В ней больше не было восхищения и сладкого ужаса, но чувство, охватившее ее, оказалось не менее сильным. Ровное и теплое, будто отныне он стал ей братом или другом. Она подошла к нему и обняла, и легко, словно и не расставались никогда, они соединились как две половинки высшего существа в любви и покое. И ночь была темна, горяча и нежна… И слова были просты, а шепоты жгучи…
На рассвете, когда Лиза вдруг уснула на полуслове, тяжелая тоска, почти ощутимая физически, упала на него. Вглядываясь в ее бледное, даже во сне страстное лицо, он ясно увидел их будущее, подробно и беспощадно. Он увидел много таких ночей в любви и счастье и много дней, для нее заполненных делом, а для него — ожиданием ночи. Он представил себе ее знакомых, которые будут лениво наблюдать за ними и, понимающе усмехаясь, станут спрашивать при случае: чем вы занимаетесь? И Глеб будет отвечать, что он, вообще-то, режиссер, но как-то пока не складывается, что когда-то он поставил спектакль в Москве и знает такого-то и учился с таким-то… И Лиза будет издали тревожно следить за разговором и улыбаться ему ободряюще и устало… Утром Глеб проводил ее сдержанно, почти холодно.
А еще через два дня она появилась у него вновь, с дикой идеей. Лиза предложила Глебу выйти к ней на работу одним из директоров. Она сразу назвала сумму оклада. Глеб, рассеянно глядя мимо нее, уже почти произнес слова отказа, но вдруг понял, что сможет видеть ее ежедневно, и вместо твердого «нет» у него вырвался вопрос:
— Что же я буду там делать, ведь я в твоей работе ничего не смыслю?
— Не переживай, все у тебя получится. Займешься представительскими вопросами. Будешь общаться с нашими партнерами из Франции. Ты говоришь по-французски? В остальном я тебя поднатаскаю.
По-французски Глеб говорил прилично. Идея уже не выглядела такой сумасшедшей, и он согласился.
Первые два месяца показались ему кошмаром. Не радовали даже деньги. Офис и его обитатели наводили на Глеба непроходимую тоску. Разговоры о деле казались птичьим щебетом без смысла. Вставать по утрам под будильник было невыносимо. Он что-то тупо набирал в компьютере. Изучал какие-то договоры и брезгливо разглядывал красивые флаконы и баночки. Сам себе он казался инородным телом в этой плотной среде. Вокруг ходили самоуверенные и деловые юнцы, сновали прелестные барышни и тяжело, но стремительно рассекали пространство мужчины в серых костюмах. Но Лиза почти ежедневно говорила с ним, давала мелкую и понятную работу, спрашивала совета, предварительно объяснив суть вопроса. Когда он совсем терялся, она смеялась и требовала: «Представь себе, что все это — спектакль… Теперь все проще, правда?» Постепенно в его голове уложились сведения о фирме и партнерах, данные о парфюмерных линиях и рекламных компаниях. В чужих деловых разговорах стал проявляться смысл. Но, видимо, он все же не выдержал бы всей унизительности положения случайного человека, если бы не приезд французских партнеров.
Глеб возил их по филиалам и магазинчикам, переводил Лизины объяснения и все время ловил на себе взгляд немолодой француженки, восторженный и теплый. Наверное, из-за того, что давно никто не поглядывал на него с такой симпатией, на фуршете он разошелся не на шутку, показывал какие-то смешные сценки из парижской жизни. А потом, уже не совсем трезвый, принялся разглагольствовать о сути запахов. О каком-то театре теней и ароматов. О том, что запахи должны провоцировать… О том, что мир утонул в сладости и требуется шокирующая нота естественной горечи, а девиц для рекламы духов и кремов нужно брать из трущоб. Француженка не прерывала его, более того, спросив разрешения, записывала что-то за ним в блокнотик и кивала.
Наутро Глеб с отчаянным стыдом вспоминал свое выступление, Лизин тревожный взгляд и радовался, что она не понимает французский. Но уже через неделю из Парижа пришел факс, и с ним оформили договор на покупку его авторской идеи для новой рекламной кампании. Подписывая бумаги в Париже, Глеб все еще не верил, что происходящее не идиотская шутка и что его невнятные образы принесли ему немалые деньги. Лиза радовалась за него, но где-то на дне ее светлых глаз таился вопрос. С той первой ночи Глеб избегал близости, и они виделись лишь на работе.
Через полгода работа стала доставлять Глебу некоторое скучное удовлетворение, люди вокруг обрели глубину и характеры, а у него самого появилась ровная и уверенная манера настаивать на своих оценках и предложениях. Глеб научился без выкрутасов и напрасных метаний преодолевать участки мертвой волокиты, свойственной всякому коммерческому предприятию, и искать небольшие островки творчества, которые в их с Лизой деле все-таки имелись. Ему нравилось обсуждать с ней подробности, и он частенько излишне затягивал эти обсуждения без посторонних, чтобы еще и еще смотреть на нее близко, слышать, как она говорит: «Отлично, здорово сочинил». Родители радовались за него и смотрели умиленно. А «мусенька» иногда спрашивала: «Глебушка, почему Лиза так редко заходит?» Мать, в отличие от папы, прекрасно помнила тот давний роман, и Лизин успех в спектакле, и Глебов с ней скоротечный разрыв. Лиза действительно заходила редко, но была весела и спокойна, охотно болтала с его стариками. А с мамой делилась какими-то своими секретами. Именно ей она сказала то, чего никогда не говорила Глебу: что она очень переживает за свою маму, которую лечили лучшие врачи, кодировали и применяли иглотерапию, но та по-прежнему пьет… Рассказывая об этом Глебу, «мусенька» смотрела в сторону, словно хотела заговорить о чем-то другом, но так и не решилась.
Глеб не знал, что за ровным Лизиным тоном, за ее веселостью скрывается отчаяние. Дни шли, а Глеб не заговаривал об их отношениях, ничем не намекал на возможность близости. Иногда он пристально смотрел на нее, и ей казалось, что во взгляде его — любовь. Но вновь накатывала рутина дел, встреч и звонков, и все исчезало, словно и не было. Она ругала себя, что в первые дни не прояснила для себя главное и важное: любит ли он ее, не продолжила естественно и просто вести себя как его женщина. А теперь время было упущено, и Лиза не решалась сделать какой-то шаг. Лиза видела, как меняется Глеб, становится все увереннее и напористее. Роль, так злившая его вначале, прирастает к нему, делается свойством если не характера, то поведения. И поначалу он нравился ей в этой роли, ибо напоминал молодого успешного Глеба времен студии. Но все чаще он вспоминался ей сидящим в кресле, с усталым и помятым лицом, и что-то родное и трогательное в его тогдашнем облике Лиза не могла забыть и терзала себя. Она сама тащила его в свою жизнь, подталкивала, помогала, советовала и вот начала сожалеть об этом, и стыдилась своего сожаления, и не могла отделаться от мысли, что такой он ей нравится меньше… А главное, она не могла понять, почему, ну почему он охладел к ней и даже не пытается хотя бы обнять, прижать к себе, как когда-то в полутемном переулке старого города. И ночами одна в своей красивой и чистой квартирке она боролась с искушением набрать его номер и крикнуть: «Приезжай, ну пожалуйста, приезжай!»
Прошел год. Снова сентябрь чуть-чуть горчил в воздухе. И в сумерках Лизиной квартиры зазвонил телефон. Это был Глеб. Он хотел к ней приехать. Торопясь, она выбирала платье — не слишком нарядное, чтобы не показаться смешной, и не слишком домашнее, чтобы не быть совсем будничной. Быстро доставала из холодильника какие-то припасы, включила микроволновку… И все думала, что Глеб всю прошедшую неделю был странный, словно обеспокоенный чем-то… И почему-то ей вспомнилось, что последнее время он часто общался с Машкой, ее секретаршей. Заставлял ее правильно ходить, держаться, поворачивать голову… Лиза смотрела на эту смешную муштру с легкой ностальгией, и только. Но вот теперь ей вдруг пришла в голову ужасная, невозможная мысль: вдруг Глеб ей сейчас скажет, что влюбился в Машку?… И Лиза встретила Глеба с горестным лицом и горящими от гнева глазами. Поэтому он сразу спросил:
— Что случилось?
И, вместо того чтобы промолчать, отшутиться или задать встречный вопрос, она вдруг так бурно разрыдалась, что Глеб сразу прижал ее к себе. Они оба почувствовали, как бешено колотится его сердце, и уже через минуту эти частые, глухие удары заполнили все пространство комнаты.
Разговаривать они начали лишь через несколько часов. Огонек его сигареты иногда короткой вспышкой высвечивал блестевшие в темноте глаза Лизы и изгиб руки, привольно закинутой за голову…
— Что произошло с тобой? — спросила она.
— Я ухожу с фирмы.
Лиза почти ахнула. Ей показалось, что предчувствие сбылось, и все, что только что случилось с ними, было лишь нежным прощанием. А Глеб, не замечая ее оторопи, уже рассказывал что-то. И только через несколько минут до нее дошло, что он спрашивает:
— Но ты не оставишь меня? Ты будешь со мной? Ты меня простила?
— Простила? За что?
— За то, что я тогда с тобой сделал.
— Ты глупый мужчина, Глеб. Я всегда была тебе благодарна за то, что ты сделал со мной…
Глеб подумал, что никогда ничего не понимал в ней, и снова упал в нежность и желание.
— Почему ты так долго не шел ко мне? Почему весь этот год мы не были вместе?
— Я не мог, Лиза… Мне казалось, что так будет лучше, правильнее…
— А теперь почему?
— Ты разве не слышала? Я все уже рассказал тебе! — И Глеб заново принялся объяснять, что он уже был в их драмтеатре и договорился ставить у них пьесу.
Лиза ужаснулась:
— Да у них же денег нет!
Глеб засмеялся.
— Ты — капиталистка, Лизка! Но я уже придумал кое-что. Денег мы с ними заработаем. Главное — будь со мной, люби меня…
Лиза смотрела на балконную дверь. Штора чуть колыхалась от ветерка, а ей казалось, что это — занавес, который вот-вот поднимется, а за ним…
Моя Кармен
Вы хотите знать все с самого начала? Началось все с ерунды, все самое важное начинается с какой-нибудь ерунды… Олега прислала ко мне подруга. Ну, не то чтобы подруга, а скорее приятельница, если вы улавливаете разницу. Старая знакомая по заочному. Некогда мы встречались с ней в столице, на той затяжной пьянке, что гордо именуется сессией. Среди заочников я была самой младшей, остальные уже много лет работали, имели семьи. Вот и моя знакомая была замужем, растила сына, этого самого Олега.
На заочное я пошла по настоянию папы. Папочка всегда прикрывал меня от тогдашней действительности. Как об этом потом писали газетчики? «Атмосфера удушливого брежневизма…» Я ее и не замечала. Школа — самая престижная в городе, да и вы, наверное, ее заканчивали?… К тому же половину школьных лет я провела в уютных простудах: приходил наш милейший Яков Львович и выписывал справочку. А дома было так хорошо! С тех пор почти ничего не изменилось. Мама, перед тем как ехать в Италию, очень удачно все устроила: приватизировала весь особняк, что можно было бы счесть чудом, если не знать маминых связей, а потом его отреставрировали. Мама выбила на это деньги от ЮНЕСКО.
Вы, конечно, знаете историю нашего дома? Прежде школьников со всего города водили сюда на экскурсии. Как-никак творение великого зодчего по заказу великого композитора… Согласитесь, что дом хорош необычайно. Реставрировали здание под моим наблюдением, поэтому ничего не испортили. Удивительное сочетание раскованности и гармонии… И внутри — вы обратили внимание? — все без излишней помпезности, изысканно и строго. Мой прадед окружил себя этими вещами, и никакая советская власть, никакие свежие веяния не сдвинули с места ни одного кресла, ни единого столика!
Деду и отцу это недешево обошлось, в смысле нервных затрат и постоянных компромиссов с властями. После революции на нижнем этаже была музыкальная школа имени моего прадеда, в 60-х она переехала в новое здание, и дед добился создания музея… Слава Богу, он официально так и не подарил его городу. Переговоры по поводу этого тянулись десятилетиями. Дед находил какие-то причины оттянуть дарение, потом папа продолжил волокиту… А в начале 80-х все заглохло окончательно. А уж потом дом стал действительно нашим, точнее моим, потому что папа умер, а мама уехала в Италию… Я отвлеклась, простите. Но без понимания истории нашего рода, без видения того, чем является для меня дом — эти рояли, лестнички, венецианские окна, — в моем рассказе обойтись невозможно. Может быть, мама Олега и послала его ко мне, потому что гостила здесь когда-то. Я еще не встречала человека — даже такого прагматичного, как она, — который бы не проникся очарованием нашего дома. А может, это был элементарный расчет бывалой бабы: нестарая, одинокая женщина пригреет мальчика, и он не будет шляться бог знает где. Наверное, сначала все и пошло именно так, как грезилось ее неумному материнскому сердцу…
Он был хорошим мальчиком. Такие мальчики всегда вырастают в семьях потомственных военных. Его родословная не обрывалась в пропасти 17-го года, потому что за спинами вертолетчиков, бригадных комиссаров и чекистов с хорошо вымытыми руками просматривалась прабабушка — дочь губернатора. Ее подхватил где-то в вихрях гражданской сумасшедший от запаха крови прадедушка. Сей мезальянс дал многочисленный приплод. И хотя советская власть всячески норовила истребить отпрысков графини и ученика столяра, кое-кто сохранился… Они храбро воевали на всех войнах, даже Олегов папа успел получить ранение на территории Афганистана, пока мы с его мамочкой чудили на сессиях. А Олежек окончил какое-то училище, что-то там особенное, какие-то «береты». Честно говоря, я вполуха слушала эти подробности — дух казармы навевает на меня тоску… Его направили в наш город, в этот… ОМОН? Нет! Спецназ. Да, именно так…
Получив письмо от приятельницы, я твердо решила, несмотря на ее намеки, отослать его к знакомым на квартиру.
Я не терпела в доме посторонних. Но он мне понравился. Голубоглазый, светловолосый красавец. Огромного роста, но удивительно легко двигающийся. Ничего простонародного в лице и манерах. Развитая речь, без сорных словечек. Никаких идиотских анекдотов. Удивительно корректное поведение. И я решила, что, пожалуй, будет неплохо, если он поживет здесь, — места предостаточно.
Рассчитывала ли я на какие-то близкие отношения? Мы договорились, что я расскажу вам все без утайки… Так вот: безусловно, нет! У меня достаточно поклонников, и я никогда не была одинокой в этом примитивном смысле. Вы, конечно, знаете или догадываетесь, сколько мне лет? И, наверное, заметили, что женщины в нашей семье — это существа особой породы. Мы не распускаемся и в девяносто, что уж говорить о моих тридцати семи! Вот прямо перед вами портрет кисти Серебряковой. Моя двоюродная бабка. Хороша? А здесь ей под пятьдесят. Естественно, что близкие мне мужчины принадлежат к избранному кругу и мои романы происходят обычно не в родных пенатах, а где-нибудь на фоне пейзажей Франции и Швейцарии. Я и теперь могу стать вполне настоящей баронессой, узаконив свои давние отношения… Впрочем, это вовсе не имеет отношения к нашему разговору.
Итак, Олег поселился у меня и мы подружились. Смешно звучит, но так и обстояли дела. Мы собирались вечерами в гостиной, пили чай, беседовали. И, конечно, слушали музыку. У меня очень хорошая фонотека. А еще ему нравилось, когда я играла сама. Хотя музыкантша я — так себе. Папины надежды в этом смысле не оправдались. Иное дело — история музыки! Как слушал меня Олег, когда я цитировала ему письма великих, рассказывала их подлинные биографии. Эти вечера были так спокойны, так умиротворенны… И в облике Олега, когда он сидел передо мной в огромном кресле, было нечто старинное, благородное… Особенно он любил, когда я говорила о своих предках. У нас в роду много польских корней. И Олег часто повторял, что я — истинная полька, и звал меня «ясновельможная пани». Конечно, мне льстило его юношеское восхищение, какое-то бескорыстное, рыцарское. А как правильно он целовал мне руки: нежно, благоговейно… Он гордился нашей дружбой, это чувствовалось, когда в дом приходили некоторые, наиболее отесанные, из его сослуживцев.
А потом наступила зима. И он все читал те стихи, помните: «А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех…»? Снег, роскошный, небывалый, валил целыми днями и засыпал все — и сад, и наш переулок, и особняк по самые окна. Каждое утро Олег сам расчищал дорожку перед домом и въезд в гараж, а я стояла на крыльце и смотрела на него, на сильные мужские движения его рук, на его азартное лицо, когда он поворачивался ко мне, чтобы крикнуть что-нибудь, например: «Аня, вы простудитесь! Зайдите в дом!» Но я все стояла и не шла в дом, потому что чувствовала себя упоительно молодой. Словно ко мне вернулись мои даже не двадцать, а шестнадцать лет… Да, я полюбила его. Как никогда и никого. В этой любви смешалось все: нежность взрослой сестры и страсть зрелой женщины, любование его юной силой и азарт наставницы… Еще ничего не произошло, ни слова, ни движения, но я уже безвозвратно и отрешенно отдала ему себя. А потом мы сделались любовниками.
Январским вечером я выгуливала Цезаря. Олег шел со службы. Мы остановились посреди сада. Было почти светло, потому что кругом лежал голубой в сумерках снег. Цезарь носился по сугробам и катался в них, словно щенок. Потом пес прыгнул на меня и почти опрокинул. Олег, смеясь, стал его оттаскивать, мы вместе вывалялись в сугробе…
Цезарь с лаем убежал куда-то к ограде, а мы остались вдвоем в почти осязаемой тишине, которая вдруг окутала нас. Я лежала навзничь на снегу, в расстегнутой шубе, с распустившимися волосами. Он наклонил ко мне свежее, сумасшедше красивое лицо и поцеловал. Лучше этого поцелуя уже ничего не было в моей жизни.
Увольте меня от лишних подробностей. Может быть, это и нужно зачем-то для нашего дела, но я не из тех дам, которые с радостью обнажают свою интимную жизнь. Да, мы продолжали обитать врозь. Я просто не в состоянии ночевать в одной постели даже с самым близким человеком. Да и мои родители всегда спали в разных концах дома: мама — в своей спальне, папа — в кабинете. Общее супружеское ложе — предмет гордости плебеев. Но отношения наши, если говорить о них без жарких откровений, были нежны, глубоки и гармоничны.
Это была для меня ясная и красивая пора. Я вообще трудоголик, как принято нынче выражаться. Но в эти месяцы своего счастья я работала особенно плодотворно. Практически закончила монографию, появилось несколько свежих, неизбитых тем для статей. Но, главное, я была охвачена совершенно необычным для меня ощущением чудесной близости с мужчиной. Весь мой мир заиграл красками, словно освещенный невидимым золотым солнцем. Нет, это он был для меня солнцем! Как там у Ахматовой: «Сердце — солнце отчизны моей…» Будто я родилась вновь в его объятиях, родилась молодой, прекрасной, сильной. Ах, простите меня за этот беспомощный пафос, извините мне этот приподнятый тон. При моих теперешних обстоятельствах это, пожалуй, даже не смешно… Если бы та зима никогда не кончалась! И длились бы вечно наши вечера и ночи, разговоры и прогулки в заснеженном саду…
Но наступила весна. Я не люблю весну. Ее неопрятный в наших широтах приход всегда раздражает меня, он приносит тяжкое беспокойство и депрессию. Всю зиму я пыталась ненавязчиво, осторожно убедить Олега уйти из армии. Я хотела поехать с ним в Италию. Его мать в письмах ко мне тоже поддерживала эту идею. Она волновалась за него, потому что в любой момент его часть могла оказаться в «горячей точке». Но Олег и слышать не хотел об отставке. Весной я стала более настойчива, что-то внутри говорило мне: торопись, спеши! Может быть, сложись все иначе, мы бы теперь сидели с ним на белой террасе и любовались Неаполитанским заливом… Но иначе не сложилось.
В начале апреля он привел ко мне в дом ее. Глупая история. Какой-то рейд с привлечением спецподразделений… Какая-то квартира, где, возможно, был склад оружия. Ничего не нашли, но хозяев задержали. Там была целая компания гостей. Их переписали и отпустили восвояси. А этой Любе некуда было идти. И тогда этот Дон Кихот велел ей дождаться его в кафешке рядом и после службы забрал ее к нам. Стояла уже ночь. Но света в гостиной было достаточно, чтобы я смогла разглядеть ее. Невысокая, смуглая, белозубая девчонка в черной кожаной куртке и сапогах выше колен. Волосы того же иссиня-черного цвета, что и одежда, — прямые и блестящие. Узкие зеленые глаза и ярко-красный рот с темным нежным пушком над верхней губой. И эти волосы, и пушок явно говорили о примеси азиатской крови… Я сразу угадала в ней соперницу тем безошибочным чутьем, что даруется только женщинам. Ее виновато-пришибленный вид профессиональной побирушки не смог меня обмануть. Это была она. Она соблазняла моих мужчин и уводила моих друзей. Она лгала там, где я была честна. Она кривлялась и жеманничала! Она громко хохотала и задирала юбки! Ее лиловая тень пересекала мою дорогу. Она, маленькая похабная дрянь из новеллы Мериме, ломала все, к чему прикасались ее вороватые пальцы…
Нет, у меня не было помутнения рассудка. Конечно, это была не Кармен, а всего лишь молоденькая девчонка по имени Люба. Но она принадлежала к тому же совершенно невыносимому мною типу женщин. Вы читали Мериме? Да, да… У вас, должно быть, хорошее образование… Юрист, адвокат… Так объясните мне хоть вы, отчего мужчины так любят этот тип женщин — безответственный, животный? Что все эти гениальные и образованные находили в жестоких выходках цыганок? Ну ладно, Марина Ивановна, человек в высшей степени несдержанный… Моя бабушка была знакома с Цветаевой еще в юности. Но Блок! Блок, чуждый всякой вульгарности… Чем его привлекал этот тип смазливой уголовницы? Скажите, а вам бы она понравилась? Хотя вы ее никогда не видели…
Прошу прощения, сейчас я вернусь к своему рассказу, только прикурю. Так или иначе, зови ее Карменситой или Любкой, она появилась в моей жизни. Боже мой, боже мой, почему я не выкинула ее вон тотчас же? Почему я не послушалась своего предчувствия? Но разве я сумела бы так поступить? Ну, пожалел молодой человек девочку, привел переночевать… Не могла же я выказать необъяснимую жестокость, неинтеллигентность и прогнать ее? Да, она осталась. Сначала — на ночь, а после — на неопределенное время, пока не устроится на работу.
Поселили мы ее в хорошенькой комнате на самом верху, возле галерейки. И знаете, отчего мне обидно по сей день? Что Цезарь сразу признал ее. Ко мне он никогда так не ласкался — с визгом, с истерикой…
Я, конечно, предупредила ее, что в доме все под сигнализацией, особенно первый этаж, где хранилище. Помню ее лживо-наивный взгляд: «Ой, как интересно! Там что-то особенное у вас?» Олежек, дурачок, ласково бубнил: «Она поможет по дому, правда, Любаша?» И она торопливо закивала: «Правда-правда, тетя Анечка». Я так и не приучила называть меня если не Аней, то хотя бы по имени-отчеству. Каждый раз, величая меня при Олеге «тетей», она преданно смотрела мне в глаза, и только где-то в глубине ее взгляда сияла крохотная искорка удовольствия.
Был еще небольшой промежуток в наших отношениях с Олегом, когда все шло как бы по-прежнему. Он даже стал более страстным, что ли. Приходил ко мне чуть ли не каждую ночь… Может, тогда я могла бы как-то спасти его, себя… Но я совершила чудовищную ошибку. Я побоялась быть смешной с этой своей любовью при нашей с ним разнице в годах… И взяла, как мне казалось тогда, верный тон старшего товарища, друга. В доме был посторонний человек, и я не могла позволить себе какие-то объятия, шутки. Наши с Олегом вечера потеряли всю свою прелесть. Люба на них не присутствовала, но все равно ощущалось, что она здесь, рядом. И дело не в том, что она слушала всякую гадость вроде этой «Любочки», безбожно изуродованной Барто моих детских лет. Нет, просто в воздухе дома стояло нечто чуждое всей его атмосфере. В конце концов Олег признался мне, как другу, разумеется, что влюблен в нее. Я засмеялась и предложила ему: «Так живите здесь. Что за церемонии». Бред! Я сама ему это предложила. Понимаете, в глубине души я не верила, что он всерьез может увлечься ею. Я думала, что вот он присмотрится к ней и увидит ее убогость, наглость, нечистоплотность… Господи, какая она была грязнуля! В жизни не встречала ничего подобного. Всякое место, на котором она задерживалась хотя бы на час, превращалось в помойку… Нечистое белье валялось в ванной, фантики, обертки, остатки еды расползались за ней по всему дому. У нее были кривые ноги. Кривые невыбритые ноги! Мои платья налезали на нее с трудом, и ее вечно несытое пузечко выпячивалось вперед, как у беременной. А еще мне было страшно, что Олег уйдет вместе с ней и мы больше не увидимся. Наверное, поэтому они и остались жить в моем доме. Нет! По-настоящему я и по сию пору не могу понять, как могла пойти на это. Иногда думаю, что меня вела не любовь, а ненависть. И эта ненависть к Любе была сильнее, чем моя любовь к Олегу. Я страстно хотела видеть ее грубое, яркое лицо, наблюдать за движениями гибкого тела, вдыхать отвратительный запах. И я желала продлить эту пытку: как не может иногда человек отойти от пропасти или колодца, так я не могла отойти от нее… Впрочем, все это из области психоанализа. А жизнь наша полетела куда-то со стремительностью поезда, у которого отказали тормоза.
Олег сказал, что влюбился. Но теперь я поняла, что это было неправдой. Он не был влюблен. Он был ее рабом, ее вещью. Он весь принадлежал ей. А она — ему. От полноты обладания ею у него сделалось совсем отчаянное, бессмысленное лицо. Казалось, что они занимаются любовью везде, в каждом темном углу, на каждом диване моего (моего!) дома. Я ощущала, что все это некогда осмысленное, гармоничное пространство переполнено их всхлипами, стонами, невнятным бормотанием… Куда бы я ни шла — днем, в сумерках, ночью, — словно нарочно натыкалась на сплетенный силуэт двух тел! У меня не было сил видеть это. И не было сил не глядеть. Однажды горячим майским вечером, проходя галерейкой, которая вся была залита закатным солнцем, в проеме открытой двери я увидела, как Олег стоит на коленях перед ней, зарывшись лицом в ее платье. Она успела глянуть мне прямо в лицо с жесткой и самозабвенной усмешкой победителя. И еще раз в саду, под цветущими яблонями, он стоял, обняв ее сзади за бедра и нежно покусывал открытое плечо, а Люба, изогнувшись, подставляла лицо цветочным лепесткам… Они были как два красивых зверя.
Удивительно, что я считала его сильным человеком. Но он сломался так быстро, что я даже не поняла, когда именно это произошло. Просто однажды утром я увидела складочки возле губ, то ли растерянный, то ли виноватый взгляд и поняла, что он сделал что-то вопреки себе. Собственно, все факты вам известны даже лучше, чем мне. С каким-то небольшим скандалом он ушел из армии. Устроился охранником к этому Кудрину.
С Кудриным я была знакома. Он любил изображать мецената, участвовал в наших оперных проектах. Потом Кудрина убили. Следствие признало Олежку совершенно невиновным. В тот день его подменял напарник, который погиб вместе с Кудриным. Через некоторое время Олег стал работать в какой-то сомнительной фирме, и снова случилась неприятность. Фирму закрыли: что-то там вышло криминальное. И больше его в охранные структуры не принимали.
Со мной он своими неприятностями не делился. Но они так громко скандалили с Любой, что я невольно была в курсе их дел. Как-то он кричал ей: «Мразь, во что ты впуталась?!» Но она его не боялась. По-моему, она вообще ничего не боялась. В ней было некое веселое бешенство. Когда он работал у Кудрина, у них появились деньги, и Олег купил Любе машину. Девчонка гоняла на ней по нашим дорогам совершенно самоубийственно, и мне жаль, что тогда она не сломала себе шею. Дома Люба вела себя так, словно была его полноправной хозяйкой. Орала на Глашу, которая работает у нас уже тридцать лет. Брала мои украшения без спроса, курила где попало и водила к себе друзей. Дом устроен так, что вечно оказываешься свидетелем чужой жизни: он был предназначен для одной семьи, в которой не было тайн. И как-то, поднимаясь из хранилища, я услышала разговор. Олег выговаривал Любе и твердил, что Аня, то есть я, не потерпит долго такого бардака. На это Люба равнодушно протянула: «А ты, Олежек, трахайся с ней почаще, она и отстанет. Старушке нужны любовь и ласка…» Он приходил ко мне и просил за нее прощения, оправдывал ее невероятно тяжелым детством и трущобами, в которых она выросла. И, забываясь, говорил восторженно: «Она необыкновенная, какая у нее потрясающая пластика!» Он хотел уйти от меня, снять жилье, но тут остался без работы, а Люба хотела, чтобы они жили у меня… И я вопреки всякой логике тоже хотела, чтобы они жили у меня. Олег пил, мрачнел. Его мать забрасывала меня паническими письмами. Приехать ей он не позволял. Их новые знакомые пугали меня своим видом. Я забирала в спальню Цезаря, и он лежал у меня в ногах, пока я читала и прислушивалась к звукам в доме…
Я считала, да и теперь считаю, что она хотела ограбить меня. Но еще раньше, когда они только сошлись, я твердо объяснила ей, что и пытаться не стоит. Сказала, что никому из ее знакомых в партитурах не разобраться, да и ценных они не определят, а в хранилище их тысячи. Добавила, что среди картин есть подлинники, а есть копии… Не забыла упомянуть, что Коля, начальник нашего угро, мой старинный приятель. Коля, кстати, начал беспокоиться за меня сразу после смерти Кудрина. Просил: «Выгони эту девку к чертовой матери! У нее совершенно уголовные знакомства. В былые времена она у меня уже уехала бы добровольно или под конвоем!» Люба на все мои разговоры только щурилась и смеялась: «Что вы, тетя Анечка, вы же нам как родная…»
В конце зимы у нее появился постоянный любовник. Думаю, что она всегда изменяла Олегу, но на сей раз все было для нее серьезнее. Мне не требовалось доказательств, чтобы понять, что этот то ли кавказец, то ли азиат имеет на нее особенное влияние. Это было слишком заметно, их выдавали жесты, взгляды, улыбки. Олег пил. И мне вновь пришлось стать свидетельницей торопливых объятий, теперь уже Любы и Тимура. И опять она посмотрела на меня с веселой наглостью: «Да, ты все знаешь, но никому не скажешь…»
Все-таки по сути своей она и была Кармен. Отчаянная девка, не боявшаяся ни ножа, ни пули. А я находилась в оцепенении и, продолжая работать как автомат, смотрела на эту чуждую мне жизнь с гибельным равнодушием. «У любви, как у пташки, крылья…» Только эта пташка, дорогой мой адвокат, называется птеродактилем. Она прилетает и перекусывает вас пополам, а потом с нежным щебетанием жрет ваши внутренности…
А весной к нам зачастили соплеменники Тимура. Что-то готовилось, и Люба снова стала ласкова с Олегом. Он почти не пил, хотя и трезвый уже ничем не напоминал того мальчика, что вошел некогда в мой дом.
Кажется, они подбивали его на какое-то дело, уговаривали и никак не могли уломать. Я тайком проверяла все закоулки, боялась, что найду оружие… Дальше и рассказывать почти нечего. Четырнадцатого апреля, ночью, я проснулась от Любиного крика и звуков ударов — как будто швыряли мебель… Побежала наверх. Олег дрался с Тимуром, Люба визжала. Потом Тимур ушел. Олег ударил Любу, рассек ей бровь. Я перевязала ее. Конечно, он их застал. Оставив их двоих в тяжелом молчании, я ушла к себе. Первый раз за все месяцы я заснула спокойно. Я решила, что теперь уже все кончено. Мне снился снег, и мы с Олегом лежали в сугробах под этим падающим снегом.
А утром Олег зашел ко мне и сказал, что ему необходимо ненадолго уехать, что пусть Любаша еще поживет у меня, а когда он через неделю вернется, то они уедут, может быть, за границу. Еще он говорил, что страшно мне благодарен и виноват передо мной. И еще, что с Любой у них все наладится. Только сейчас ему необходимо сделать нечто важное, и тогда уже все будет хорошо. Глаза его были пусты, как у человека, глядящего на свою смерть. Он пошел собирать вещи. Внизу, в холле, стояла Люба. У дома возле машины суетился Тимур, он должен был ехать вместе с Олегом.
Моя Кармен была бледной после вчерашнего, лоб над бровью заклеен, но даже в этот момент выражение яростного упрямства не покинуло ее. Она смотрела на Тимура в окно, потом бросила мимолетный взгляд на подошедшего к ней Олега. «Пока, пока!» — тихонько пропела она, и что-то промелькнуло в ее лице, когда она подтолкнула его к дверям.
И тогда я убила ее. Дедушкин «вальтер» лежал у меня в кармане халата. Тимура милиционеры смертельно ранили на выезде из города. Он ничего не успел рассказать, да он ничего и не видел. Все видел Олег. Он молчит, и следователям невдомек, что он ни за что не смог бы этого совершить. Конечно, ее убила я. Ведь кто-то должен был это сделать.
Лисенок
Счастливы не испытавшие страсти, не знавшие никогда этой алчбы, голода вечного и неутолимого. Познавший же ее подобен наркоману: даже излечившись, завязав, он вдруг просыпается от ощущения, взрывающего нёбо и нос запахом вишневых косточек. И реальность летит в тартарары, и он готов бежать куда-то, чтобы снова… Мне некуда бежать, да и искать негде. Но каждую весну я брожу по улицам, и меня трясет от сырости и предчувствия невозможной встречи.
…Москва в тот год была разоренной и грязной, а в воздухе витало ожидание гражданской войны. Я отыскивал кусочки старого города и снимал их. Это были не пейзажи, а именно кусочки — стены, двери, арки. Делал я эти снимки между учебой и работой. Учился в творческом вузе, куда многие мечтали попасть, а работал дворником.
Работа давала мне не только кое-какие деньги, но и возможность проживать по-царски в самом центре столицы, в громадной отселенке. В моей полупустой квартире собирались толпы жаждущих общения и дешевого вина студентов и просто всяких любопытных личностей. Являлись иногда известные поэты, модные рок-музыканты, шумные девицы. Пили сухое или водочку, закусывали «казенными» пельменями и килькой. Пели песни, спорили о жизни, иногда били друг другу морды.
Довольно скоро появилась у меня постоянная подружка. Рыжая, похожая на хорошенького мальчика. Мне казалось, что ей не идет имя Наташа, и стал звать ее Лисенком. Она почти жила у меня — чуть ли не каждый вечер заходила на чай и оставалась на всю ночь.
Училась она в каком-то техучилище. Приехала поступать в театральное и, чтобы не возвращаться с позором в родную Тмутаракань, осталась в этом рассаднике лимитчиков. Еще она трижды в неделю ездила в студию на окраине Москвы — был там у них какой-то гений режиссуры. Она рассказывала мне о нем почти все то время, что оставалось у нас от смеха и поцелуев. Так и прожили мы с осени до весны. А весной я встретил Полину.
Я стоял на остановке возле знаменитого театра и крохотной белой церквушки. Заметил, что стайка девиц перешептывается, оглядываясь на женщину, стоявшую поодаль. То, что она была одета неприлично дорого, понял даже я, нищий студент из Подмосковья. Но приковывала внимание она вовсе не этим. Просто она была молода и прекрасна, и не делала того специального лица, что отличает дам в чудовищно дорогих шубах.
А вокруг стоял март, и сквозь городской смрад бензина прорезывался неуловимый и острый запах арбузных корок. Так пах подтаявший снег, сохранившийся возле стены церквушки.
Я еще не успел толком рассмотреть женщину, как меня накрыло, словно взрывной волной, ощущение бесконечной близости. Нечто подобное происходило со мной в снах, где я соединялся с какой-то единственно желанной прямо на площади. И я неотвратимо знал, что и эта женщина испытывает сейчас то же самое.
И все-таки, несмотря на нестрогие нравы студенческой жизни, заговорить с незнакомкой я не посмел бы. Она заговорила первая:
— Вы не могли бы…
А что — не помню: сказать, который час или когда ушел троллейбус. Потому что дальше все понеслось так быстро и бессловесно, как в весенних сновидениях. Мы брели по улицам, и сквозь нас неслось черное пространство, сдвигая нас все ближе и ближе, пока желание слиться не стало нестерпимым. И я по сей день помню горячий шелк платья на ее теле под шубой, будто только что оторвал от нее ладонь.
Мне кажется, в страсти есть нечто отличное от прочих чувств, она имеет природу иную, не такую, как любовь. Говорят же люди одними и теми же словами о запахе и вкусе: острый, сладкий, нежный… Вообще, запах — тоже странная штука. Кто-то различает запахи сотнями, а кто-то — раз-два и обчелся. Вот и страсть множество людей не испытали не потому, что не встретили ее объект, а просто она для них не существует, как не существуют для кого-то сложные и тонкие запахи.
Я часто замечал, что люди, испытавшие лишь любовь (не важно, какую — жертвенную, ленивую или всепоглощающую), думают, что страсть — нечто низменное, напрямую связанное с грязноватым любопытством. Они даже не догадываются, насколько чиста страсть! Природа ее столь же естественна и столь же убийственна, как разряд электричества в грозовых тучах. И убийственность эта заключена не в обстоятельствах ее, преступных или трагических, а в самой несовместимости страсти с жизнью, в том, что она чужда материальному. Наваждение из сна, плоть, теряющая свои свойства, одухотворенность ее…
А может, сама Полина была создана, чтобы вызывать именно страсть. Ведь ее красота была истинной, не требующей доказательств. Полина вся была ею переполнена, она давала значение углу дома, дереву, собаке, даже не прикасаясь к ним. Будто ее собственное «я», переливаясь через границы тела, завладевало предметом и пространством. Она была хороша той тяжеловатой южнорусской красотой, что дается примесью татарской или иной восточной крови. Тяжеловатой в смысле силы впечатления, чрезмерности цвета. Темно-каштановые волосы, тонкие густые брови, вишневый рот в неповторимой ласковой улыбке. Прозрачная золотистая кожа, голубые белки черных глаз. И голос ее, слегка картавый, ласковый, медовый…
Полина являлась у меня неожиданно, и в угоду ей и себе я закрыл двери для друзей и знакомых, почти не ходил на занятия — ждал ее прихода. Сначала я даже не задумывался, почему мы так редко видимся и куда она бежит сломя голову из моей тихой квартиры. Но вскоре сообразил, что Полина замужем. В один из теплых апрельских вечеров она сбивчиво и путано рассказала мне о своей жизни. Ее трясло, она закуривала и ломала сигареты. «Он очень, очень сильный человек и очень страшный». Я засмеялся, решив, что Полина, по-женски склонная к преувеличениям, придает излишнее значение своему мужу. Но, дослушав ее, ощутил за невнятной историей неподдельный страх.
Они встретились в ее родном провинциальном городке. Полина была замешана в настоящей уголовной истории. Молодые придурки развлекались слишком агрессивно, погибла девушка, а Полина под нажимом следствия из свидетельницы превратилась в соучастницу. Ее случайный поклонник, влиятельный в городе человек, помог ей. Она кинулась к спасителю, не думая о будущем. Скоро Виноградский перебрался в первопрестольную. И тут выяснилось, что жить с ним для Полины непереносимо. «Мне тяжело, — бормотала она. — Я задыхаюсь. Я не люблю его знакомых. Я ненавижу все эти шубы и тряпки. Но он убьет меня…»
Тогда полки еще не были забиты криминальным чтивом, словечко «авторитет» не стало привычным, и я рассуждал здраво, как человек своего времени: «Почему бы тебе не развестись с ним? Уйди от него — и все!» Полина досадливо вздохнула: «Нет, ты все-таки не понимаешь. Я — его вещь, его собственность. У него это пунктик. Он никого просто так не отпускает. Вот, смотри». И она сняла тонкий серебряный поясок, кажется, модный тогда. Я разглядел ручную работу и увидел, что цепочка состоит из крошечных виноградных листьев. «Видишь, он везде как бы подписывается: это я, Виноградский. И не думай, что я трусливая дурочка. Не отпустит он меня».
И все же Полина меня не убедила. Не то чтобы я совсем не верил в богатых и жестоких отечественных мафиози — просто мне казалось, что криминальные драмы в их кругу разы грываются вовсе не из-за женщин. Решив, что как-нибудь все решится, я слегка подначивал Полину и не без ехидства интересовался, не было ли за ней «хвоста» и замела ли она следы.
Страсть не отпускала нас и гигантской волной тащила, словно двух обессилевших пловцов, не давая разжать рук и выйти на берег. Я давно уже объяснился с Лисенком — жестко и недвусмысленно. Но она все-таки приходила иногда и что-то с напряженным весельем болтала. Мне было немного жаль ее, но как-то отстраненно, без сердечности. Чужая девочка. Бог с ней, пусть вернется к своей жизни. А моей жизнью стала Полина, ее духи, ее картавый шепот, ее дурацкие провинциальные присказки… Однажды они с Лисенком столкнулись у меня в дверях, познакомились. Лисенок о Полине никогда не спрашивала. А Полина, наоборот, очень ею заинтересовалась и грела мое самолюбие ревнивыми подозрениями. Хмурясь и смеясь одновременно, она напевала: «Лисенок и виноград! Лал-ла-ла! Лисенок и виноград…»
В начале лета Полина пропала на неделю или полторы. Я метался как бешеный. До меня наконец дошло, что все то, что она говорила, может быть правдой. Что наши с ней встречи могли быть для нее результатом каких-то адских ухищрений, какого-то опасного вранья. Ни единой секунды я не думал, что она просто не хочет меня видеть… Вот тогда-то, в момент охватившей меня паники, я рассказал все Лисенку, назвал и фамилию мужа Полины. Я не знал ни ее телефона, ни адреса. Мы уже начали обсуждать с Лисенком какой-то дикий план поисков, но тут мне принесли от Полины записку. Она назначила мне встречу у своей подруги. Подруга была школьная, уже обжившаяся в Москве. Кажется, и мне, и Полине она была не рада. Но, демонстративно достав из шкафа чистое постельное белье, оставила нас одних на весь вечер. Но не ушла, а сидела в кухне возле телефона. Мы тихонько разговаривали. Полина сказала, что теперь при ней всегда будет телохранитель. Но она с ним договорится и все-таки сможет иногда бывать у меня.
И действительно, последние месяцы наших встреч она появлялась с парнем, который для охранника был щупловат, но двигался мягко и быстро. Она называла его Мишенькой. Оставив его возле дома на час или полтора, заходила ко мне. «Он меня ненавидит, — говорила Полина. — Но сдаст не сейчас, а позже. Момент выбирает…» Психолог из нее был никудышный. Я думал, что парень просто слишком активен для своей работы и ему доставляет опасное удовольствие игра с хозяином. Однажды, когда я провожал Полину до дверей, мы с ним встретились. Мишенька быстро, но внимательно рассмотрел меня, а потом перевел глаза на нее, и я убедился, что задорого купленный сторожевой пес сам выбрал себе хозяина — и не того, который его кормил…
Уже позже, душным московским летом, у нас родился план бегства. Как-то невсерьез и таинственно-театрально Полина предложила бежать. Ей мерещилась безопасная и уютная заграница. Но мой бывалый приятель по курсу, из тех, что вечно мотаются по всяким памирам, посоветовал махнуть в обычную русскую глубинку. «Хрен найдут, зеки бегали еще при “совке”, так с собаками не находили. А уж вас-то… Это только в книжках — шли по следу, туда-сюда, а в жизни весь след до последнего рейсового, перед дождями…»
Я оформил в институте «академку» с мыслью, что покидаю его навсегда, продал роскошный «Никон» и немецкую вспышку, сообщил родне, что еду на заработки за границу. Отложил немалые деньги на житье в глухомани.
Когда все было решено, я позвонил в общежитие Лисенку. Она пришла, необычно нарядная. Я попросил ее забрать себе хорошие книги и кое-какие вещи, которые ей могли пригодиться: магнитофон, настольную лампу. Еще я хотел оставить у нее свои работы — снимки Москвы. Сказал, что мы с Полиной уезжаем, возможно, навсегда. Я почему-то хорошо запомнил ту минуту, когда она, услышав об отъезде, отвернулась к окну и лицо ее, скуластенькое, бледное, вспыхнуло ярким румянцем.
В последний раз мы обсуждали с Полиной все детали в сентябре. Жара стояла непереносимая. Уезжать решили осенью, когда бездорожье отрезает крошечные деревушки от внешнего мира. Полина рассказывала, как мы будем пить чай из самовара. «Ты умеешь разжигать самовар сапогом? Нет? А я умею!» В окна лилось солнце, золотыми плитами лежало на полу, храмовыми колоннами стояло по всей пустой квартире, куда ни звука не доносилось с улицы. Где-то в глухом дворике сидел на скамейке Мишенька, ждал… Мы с Полиной ели невероятно красный астраханский арбуз. Она обмоталась простыней, оставив открытыми нежные покатые плечи. Волосы, кое-как поднятые кверху, с античной простотой выбивались тяжелыми прядями. Мелкие черные семечки прилипали к Полининой золотой коже и казались крохотными родинками. Я сцеловывал и раскусывал их, шепча: «На счастье». Арбузный сок стекал по рукам и груди, она хохотала… Но, уже помывшись под холодным душем и одевшись в длинный белый сарафан, она почти на пороге спросила меня как-то по-старушечьи: «Ты хоть во сне-то видишь меня?» Я ответил: «Скоро я буду видеть тебя каждый день и ты опостылеешь мне хуже горькой редьки!»
Но больше я не видел ее никогда. Будто она растворилась в сером московском мареве.
Конечно, я пытался ее разыскать. Но что это были за глупые попытки! Знакомых, которые могли бы помочь в поисках, у меня не было. Даже адреса Виноградского я не сумел узнать. Правда, сбиваясь и путаясь, я все же нашел квартиру той Полининой подруги. Но хозяйка, приоткрыв дверь лишь на длину цепочки, сказала, что никакой Полины она не знает и меня видит впервые. Когда я принялся настаивать, она закричала, что вызовет милицию. И по поведению явно находящейся в ужасе женщины, и по собственной смертной тоске я понимал, что произошло что-то непоправимое.
Я запил, истратил деньги, отложенные на отъезд. Бродил пьяный по улицам в идиотской надежде опять нечаянно встретить ее. Даже поехал в тот провинциальный город, откуда Полина была родом. Может, в детективах все получается удачно, но я никого не нашел. То есть нашел старый адрес Полининой тетки, но там никто из ее родни давно не проживал. Соседи смотрели с подозрением и с трудом припоминали, что были такие, но уехали…
Спиться мне не удалось, организм просто отторгал выпитое. Лисенок все эти месяцы моего почти помешательства была рядом. Тихо убирала, готовила, утешала. Ложилась со мной рядом и кротко подставляла свое узкое, белое до голубизны тело. Я женился на Лисенке так же безразлично и между прочим, как и спал с ней.
И тут почти сразу, как бы взамен отсутствующих эмоций, началось везение в деньгах и делах. Лисенок получила наследство от своей двоюродной бабушки. Продала этот, видимо, приличный особняк и купила квартиру почти в центре Москвы. Хватило еще на мебель и всякую технику. У Лисенка обнаружился спокойный и уверенный вкус к роскошной жизни. Наш дом поражал моих приятелей удобной элегантностью. Лисенок стала иначе одеваться. Стильная, чуть жесткая рыжеволосая женщина: косынки, по-французски повязанные над бровями, кашемировые свитера, шелковые брючки… Она устроилась на работу в филиал солидной зарубежной фирмы и дала мне возможность спокойно доучиться. Когда я пытался взбрыкнуть и что-то нес насчет разгрузки вагонов, она спокойно останавливала разговор: «Успеется. Все у тебя впереди». Когда после окончания института мои сокурсники разбрелись по случайным и грошовым местам, Лисенок устроила меня в частную телекомпанию, а уже через год я ушел в одну из лучших студий в стране. Работа моя была не видна телезрителям, но профессионалами оценивалась высоко. Я мотался по командировкам, а дома в тишине и покое приглушенного света меня всегда ждала Лисенок. Детей у нас не было, да я и не хотел. Иногда я изменял жене, легко и необременительно. Она продолжала работать, но все чаще помогала мне в моих трудах. Точно подсказывала верный ход, просчитывала безукоризненно, что именно будет интересным через месяц и год.
Как это бывает в годы перемен, мы поднимались по служебной лестнице быстро. Стали если не персонажами светской тусовки, то ее привычными, немного скучными посетителями. Лисенок иногда мелькала на телеэкранах. Виноградский в эти годы вышел из тени и стал лицом популярным, а имя его приобрело оттенок нарицательный. Несколько раз я встречался с ним на презентациях. Уверенный, нестарый человек, похожий на бывшего боксера. Мне хотелось подойти к нему и спросить: «Что вы сделали с Полиной?» Я знал, что это глупо. Теперь информации у меня было предостаточно. И в этой информации не фигурировала жена Виноградского. Все знали, что у него никогда не было жены. Он поднимался все круче и стремительнее. Однажды зимним утром Виноградского расстреляли из двух автоматов возле особняка, где находился его фонд. Глядя на маленький экран монитора, где на снегу, еще не метенном дворником, лежало его тело, я ничего не почувствовал. Только смутное сожаление, что не решился задать ему вопрос.
А недели две спустя на одной из кавказских войн я встретил Мишеньку. Чужие боевики охотно позировали, сверкая белыми зубами. Он один избегал камеры, удачно уходя кому-нибудь за спину. Я узнал его не по лицу или манере двигаться. Просто вдруг невпопад, неуместно вспомнилась Полина. И это воспоминание зафиксировало мой взгляд на одном из чужих. Я подошел, мы поздоровались. Я спросил его:
— Ты-то чего сюда полез? За деньги?
Он нехорошо засмеялся.
— За жизнь!
Помолчали, и я решился задать вопрос:
— Ты не знаешь, что случилось тогда с Полиной?
Мишенька смотрел в сторону, затем нехотя произнес:
— Ты забудь это. Теперь уже поздно. Считай, что ее не было никогда.
Потом, оживившись вдруг, спросил:
— Правда, что Виноградского замочили?
Я подтвердил и рассказал некоторые из версий, ходившие по Москве. Потом я пошел к вертолету, а Миша — к своим.
Прошел год. Мы собирались с Лисенком на вручение премии. Среди номинантов числился и я. И хотя все было вроде бы известно, легкое возбуждение заставляло меня кругами расхаживать по квартире. Жена уже была в зеленом вечернем платье, которое удивительно шло к ее узким, ярким глазам. Я с удовольствием смотрел на нее из дверного проема, словно передо мной разворачивалась сцена из красивого фильма. Вот она раскрыла маленькую коробочку, достала серьгу и вдела в ухо. Потом повернулась к зеркалу в профиль и стала рассматривать подвеску. Что-то в выражении ее лица показалось мне необычным, и я шагнул ближе. Серьга была золотой. В форме виноградной кисти. Маленькие ягоды, видимо, были изумрудными. «Лисенок и виноград», — хотел я пошутить, но не успел, остановленный ударом своего сердца.
В одну секунду все сошлось у меня в уме с точностью кроссворда для простаков: у Лисенка не было никакой двоюродной бабушки с особняком, и денег у этой нищей лимитчицы быть не могло. Только я, замученный тоской и ничего не соображающий от тогдашнего пьянства, мог поверить этой басне. Она увидела выражение моего лица в зеркале. Пошатнулась, словно ее ударили, оперлась руками о край черного столика. Но уже через секунду, повернувшись, глядела на меня в упор.
— Как глупо! Я столько лет не решалась их надеть. И вот…
— Они не достались тебе от бабушки? — Голос мой звучал безжизненно.
Она заговорила так же тихо, почти зашептала:
— Ты понял… А я устала. Я думала, что теперь, когда Виноградского нет, никто уже не узнает. Надо было их продать, никто никогда не узнал бы… А может, мне всегда хотелось, чтобы ты понял. Да, это я продала вас. Серьги он прислал мне уже после, а сначала открыл счет на мое имя. Но я сняла все сразу… Ты скажешь, тебе плохо со мной жилось? У вас с ней все равно ничего хорошего не было бы. Ты ведь не замечал: она была самая обычная баба…
Она стояла, чуть раскачиваясь, словно баюкая в себе боль. Руки повисли вдоль тела.
И я почувствовал к ней странную, почти восхищенную зависть. Как смогла эта девочка-лимита выйти на всемогущего Виноградского? Какой силой ревности, бешенства пробилась, чтобы рассказать ему о нас? Моей страсти оказалось для этого недостаточно…
— Что он сделал с Полиной?
Она поморщилась и проговорила:
— Откуда мне знать? Я ведь и видела его только один раз.
Пока я собирал какие-то вещи в сумку, она продолжала стоять возле зеркала. И похожа была не на хищного зверька, а на упрямого мальчишку с закушенной до крови губой.
Вот уже давно, забросив все проекты, я езжу с группой по инвалидным домам в захолустье. Снимаю убогих, больных, старых… И странная неотвязная мысль преследует меня в каждом из этих печальных приютов: что вот сейчас я пройду по аллее тополей, пересеку заросший двор, где бегают куры, суетятся бабы в ватниках поверх халатов, таскают котлы улыбчивые дурачки, и войду в старый, черный от времени дом. Там, пройдя по темным, узким коридорам сквозь бормотание старух и вонь палат, я распахну дверь в последнюю комнату. И в ней на железной койке, в грубой, застиранной больничной рубахе будет сидеть она. И, приподняв голову на звук шагов, увидит меня. И улыбнется своей переливающейся через край жизни и смерти улыбкой.
Майская ведьма
Весной многие женщины становятся ведьмами. Это явление довольно естественное. Конечно, не в том смысле, что какая-нибудь почтенная дама, оседлав метлу, летит на шабаш или превращается в косматую Бабу-Ягу. Нет. Просто ранней ночью такая лунища яростно светит посреди синего неба, такой острой горечью пахнет молодая листва тополей и зеленая кора осин, так тревожно и сладко поет из салона иномарки простецкий шлягер, что одинокая женщина, промаявшись без сна в постели, к утру превращается в настоящую ведьму. Да-с… Но речь пойдет не о таких очевидных и понятных превращениях, хотя и они имеют место в нашей истории…
По улицам маленького старинного городка шла молодая женщина. Был обычный вечер выходного дня, и довольно много прохожих в этот тихий предзакатный час гуляли, сидели в открытых кафе и просто на лавочках в скверах. Городок славился древними храмами и старинными зданиями. Возле одного из таких домов и проходила наша героиня. Шаг ее был медленным, глаза — печальными. Но все же она с привычной любовью провела рукой по обветшавшей стене. Видимо, ей доставляло удовольствие ощущение шершавого, нагретого за день камня… Потом женщина тихонько постучала пальцами по смешной водосточной трубе, слив которой был сделан в виде головы дракона, и тихонько сказала: «Привет». Труба откликнулась низким гудением, и вдруг из нее что-то выпало прямо к ногам женщины. Она наклонилась. Возле ее туфель вместе с кучкой камешков лежало кольцо. Массивное, темное, почти черное. Она подняла находку, повертела, потерла и сунула в карман джинсовой куртки. Потом побрела дальше узкими переулочками, отвлекаясь от своих грустных дум то на куст сирени, до одури благоуханный, то на блик закатного солнца в чьем-то узком окошке…
Наверное, пора познакомиться с нашей героиней. Олечка Листова всегда была существом кротким и безответным. В той степени, в которой кротка и безответна наша отечественная девушка. То есть, она может, конечно, послать на высоту трех этажей хама в автобусе, но вести в суд своего начальника за невыплату законных денег не способна. Может, и странно называть девушкой особу, которой исполнилось тридцать два года, но согласитесь, что в наших палестинах именно так именуют любую представительницу слабого пола, когда она отправляется на рынок, и тем, кстати, улучшают товарооборот. К тому же в последнее время разницу лет в десять определить на глазок сможет не всякий прожженный ловелас, а уж обычный мужчина без затей и вовсе попадет впросак. То ли макияж стал лучше, то ли жизнь требует бодрости, но так или иначе в категорию молодых попадают даже девушки лет сорока… Внешность Оли, хотя и привлекательная, считалась среди ее знакомых самой обыкновенной. «Чего в Люльке не хватает… Перца или изюма…» — бывало размышляла ее подруга Гала. Она, между прочим, дико злилась, когда незатейливая Олька пыталась назвать ее попросту Галей. «Трудно, что ли, запомнить? Гала! А не Галя». В самой подруге этого перца и изюма было с избытком. Ее выходкам и эксцентрическим жестам могла бы позавидовать и та, у которой она позаимствовала имечко. «Ну, Люлек, неужели так трудно вспылить, дать ему по морде, вылить ему на голову сок или хоть налево сходить, что ли?» Но Люлек такого сделать не могла. Любая ее попытка выяснить отношения с кем бы то ни было заканчивалась потоком слез и самобичеванием. «Я — полная дура, я — размазня, я — плохая хозяйка… — мысленно или вслух перечисляла Олечка свои недостатки. — Ну почему у Гали все лежит на своих местах: посуда, деньги, муж? А у меня все валяется по углам, а мужа и вовсе нет? Мужчины, приходящие в дом, даже в тапочки не переобуваются…» Иногда Оля подумывала, что именно в этих дурацких тапочках и кроется причина того, что мужчины у нее в доме не задерживались. Искать свою обувь не надо — посидел и ушел… К тому же нельзя сказать, чтобы эти мужчины шли в ее квартирку сплошным потоком. Собственно, в ее жизни было три увлечения. Происходили они по очереди. И после каждого, длящегося от силы месяц-другой, Оля переживала несколько лет.
В этот вечер Ольга шла с неудавшегося свидания. Она так хорошо все продумала. Скопила денег на то, чтобы посидеть в Женином любимом кафе. Надела симпатичную джинсовую курточку поверх летнего сарафана… И вот вместо романтической встречи получилась очередная ерунда. Евгений горестно и зло рассказывал о своей семье, о неудачах на работе. Она его жалела, смотрела преданными глазами, как он торопливо ест яблочный десерт… «Голодный… — думала Олечка сокрушенно. — Не кормят его дома…» А Женя доел и, отставив тарелку, сказал: «Извини, что-то я сегодня расклеился… Пожалуй, к тебе заходить не буду… Как-нибудь в другой раз». А Ольга на случай его прихода убрала все до идеальной чистоты, вымыла пол и даже купила тапочки. Теперь они стояли возле двери, новенькие, похожие на каких-то домашних зверьков… Ольга со зла отшвырнула их в сторону, а потом устыдилась и поставила аккуратно… «Опять все то же… Никому не нужна. Неудачница», — вздохнула она.
С Женей они познакомились еще год назад. Точнее, их познакомила Гала. «Вот тебе мужик нормальный. Хоть этого-то не упусти. Он практически в разводе». Оказалось, что Евгений в этом «практическом разводе» бывает три-четыре раза в год. А тогда он остался у Олечки на две недели. И она уже привыкла спешить с работы домой и смущенно отказывалась от сверхурочной работы: «Ой, не могу, у меня Женя не любит, чтоб я задерживалась…» Но скоро ее Женя исчез. В ту ночь Оля не спала. Утром взялась обзванивать больницы. Но потом Гала дала ей Женин домашний телефон, и Ольга услышала женский голос: «Женька! Тут какая-то дура тебя ищет!» Конечно, дура. Кто ж еще? И трижды дура, что, когда он появился как ни в чем не бывало, не выставила вон. Почему? Ведь если вдуматься, она и не любила его… Нет. Она готова была его полюбить. Как полюбила бы каждого, кто соизволил бы обратить на нее внимание. Каждого, кто приласкал бы, пригрел. Но если честно, то Ольгу коробила его манера хватать ее за грудь ни с того, ни с сего… И говорить с ним, кроме как о несносном характере его супруги, было не о чем… Да и сразу, в момент знакомства, он не понравился ей: лысоватый, низкорослый. А Гала, увидев выражение Ольгиного лица, прошептала: «Люлек, нечего перебирать, сама небось не Шэрон Стоун». А ведь Олечке нравились совсем другие мужчины. Не то чтобы красивые, но значительные. Такие, как Виктор, ее сосед из квартиры напротив. Тоже невысокий, но широкоплечий и с черными-черными глазами… Зимой он выбегал к машине в распахнутой куртке, а летом верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты. И Ольге страшно хотелось протянуть руку и застегнуть их. Но она смущенно отводила взгляд, когда Витя с ней здоровался. Еще и потому, что он вечно шутил с ней. Как с какой-то идиоткой. Что-нибудь такое: «Когда в гости пригласите, Олечка?» или «Никому не нужен старый холостяк… Может, подберете меня?» Вроде утешал, как будто видел в ней ровню. А то она сама не понимает, что таким серым мышкам, как она, нечего ловить.
Олечка налила себе чаю и включила приемник. Было еще не поздно. Зазвонил телефон. Конечно, это прорезалась мама.
— Где ты ходишь? Я целый день тебе звоню. Неужели трудно сообщить, что ты жива-здорова?
Люлек начала нудно оправдываться. Мама этот лепет перебила руководящим указанием:
— Чтобы завтра в семь была у нас. Придет Валя. Она хочет посмотреть на тебя.
Оля подавила естественное желание сказать, что она не обезьянка в зоопарке, чтобы на нее смотреть. И ответила:
— Да, мамочка.
— Ты опять киснешь? — уловив что-то в ее голосе, спросила мама. — Ну в кого ты уродилась? Ни в меня, ни в отца не пошла. Точно в мою свекровь. Ее натура. Брат твой из Марселя звонил. Денег прислал. Его снова повысили.
Оля прекрасно поняла, к чему мама сообщила о братце Вадике. Олька его любила. И привыкла, что его постоянно ставили ей в пример. Братец младший был заводной, инициативный, веселый. Оля его когда-то опекала, кормила, забирала из садика и школы. Когда она окончила институт, им пришлось туго. Мама, все еще красавица, никак не могла взять в толк, что времена переменились и ее высокие покровители постарели, остались не у дел. Отец перестал выплачивать алименты, оказавшись в сопредельном, но другом государстве. Вадик рос, изнашивал ботинки и куртки, жадно, как взрослый мужик, съедал две тарелки борща, но был худенький — кожа да кости… Олечка его жалела. Бралась за любую работу. Клеила обои со знакомой маляршей, мыла посуду в кафе. Платили мало, а то и вообще забывали рассчитаться. Она на всю жизнь, наверное, запомнила жаркий летний день, когда понапрасну простояла на солнцепеке до вечера и так и не смогла продать неношеный, залежавшийся у матери в шкафу плащ. Вечером Оля понуро сидела за кухонным столом и слушала мамино ворчание: «Нескладная ты какая-то. Ну что за проблема — продать приличную вещь? У других с руками бы оторвали. Ты что, вот с таким выражением лица на рынке стояла?» И тогда Вадик вдруг крикнул на маму, впервые за всю свою жизнь… А потом Оля все же уцепилась за крохотную фирмочку и, начав работать секретарем, доросла до ведущего специалиста. За это время Вадик из мальчика превратился в мужчину, окончил институт и быстро уехал по какому-то гранту во Францию. Теперь он помогал и маме, и Ольге. Именно по его настоянию они разменяли квартиру и выделили Оле отдельную гостинку. Хотя мама страшно этому сопротивлялась, брат проявил железную настойчивость. Но отдельная квартира не помогла Оле устроить свою жизнь. Все так и шло, как в родительском доме: работа, подруги, разговоры по телефону и несчастная любовь.
Закончив тягостный разговор с мамой, Олечка вытряхнула из кармана куртки ключи, талончики и кольцо. Оно упало и легло на белой столешнице тяжело и как-то неуместно. Она стала разглядывать его под светом лампы. Кольцо было затейливое, с замысловатым узором. Вроде бы серебряное. Но какое-то потемневшее. Ольга надела кольцо на средний палец и повертела. Кольцо сидело на пальце как родное. Олечка с удивлением поняла, что пальцы у нее красивые — тонкие, розовые, с выпуклыми овальными ногтями. Она вытянула руку и залюбовалась ею: так хороша была эта рука. Сильная кисть, узкое запястье… И выше к локтю по смуглой коже виднелся очаровательный золотой пушок, а ямочка в сгибе локтя была покрыта голубыми прожилками… Ольга подняла руку вверх, потом другую… Потянулась и почувствовала, что ее высокое тело напряглось, затанцевало, и, танцуя, она подошла к зеркалу. Из него смотрела красавица. И хотя у девушки в зеркале были Олины глаза, нос и фигура, ей словно открылась какая-то тайна в привычном своем облике. Да, фигура ее, Олина. Но почему она прежде не замечала, как соблазнительна ее маленькая круглая грудь в вырезе домашней футболки, как хороши пепельные волосы, как прозрачна кожа и зелены глаза? А какой легкий, мягкий завиток падает возле маленького ушка! А гибкие плечи! А губы цвета бледной розы!
Всякая девушка в глубине души знает, что она прекрасна. И верит, что однажды произойдет чудо и ее тайная, понятная лишь ей самой прелесть тела и лица станет видимой для всех.
С некоторыми так и случается. Но большинство из нас теряют эту смешную девическую надежду еще в молодости и уже не кидаются опрометью к зеркалу, чтобы поглядеть на себя… И постепенно привыкают говорить себе: ну уж такая, какая есть… Не хуже других… Хоть и не лучше… Олечка эту веру в свою красоту потеряла давным-давно. Может быть, тогда, когда однажды, выпорхнув из дверей своего дома, услышала грубое, мужское: «Гляди, Олька выскочила. Ха! Ноги-то кривые!» Да, она прекрасно знала, что ноги у нее не только не кривые, но и красивые. Что с того? Больше она никогда не носила коротких юбок. А может быть, эта неуверенность в себе появилась в ней, когда первый ее мужчина утром зевнул и, потянувшись молодым сильным телом, сказал, нисколько не стесняясь: «Ты, Олька, прямо заторможенная какая-то… Вот бывают девчонки — огонь! Чего ты ревела-то всю ночь?» И Ольга, которая ночью действительно принималась плакать несколько раз из-за ужаса перед содеянным и одновременно от сладкой жути невыносимой влюбленности в этого супермена, снова заревела. Или это ощущение ущербности закрепил в ней уже окончательно Максим. Роман с ним явно шел к свадьбе. Он так нравился ее родителям. Но, повстречавшись с ней полгода, он вдруг сообщил как-то, глядя мимо нее: «Ольгунь, ты, в общем, на меня не рассчитывай. Сама понимаешь… У нас с тобой — так, сексуальная дружба…» Так или иначе, но это иррациональное, глупое чувство тайной надежды на свою красоту давно покинуло Ольгу. А взамен оставило вечный извиняющийся взгляд, суетливую растерянность в обращении с мужчинами да привычку носить наряды незаметных расцветок, которые помогали сливаться с окружающей средой.
И вот оно вернулось, причем не просто вернулось, а вспыхнуло, как странный пожар, и бросило отсвет на лицо, руки, губы. И Ольга почему-то не испугалась того, что с ней произошло в этот момент. А просто почувствовала — она изменилась, словно ток включили и заработал какой-то генератор.
Она покружила по квартире, подбирая какие-то вещи, раскладывая их по местам. Потом вытащила из шкафа пакеты с совсем новыми нарядами. Их присылал Вадик, но она не надевала, стесняясь яркости и причудливой формы… Надела одно из платьев. Совсем открытое, без бретелек, с расшитым корсажем… Посмотрела еще раз в зеркало и набрала телефон Галы.
— Галка! Давай пойдем в кафе или в бар какой-нибудь!
— Ты чего, Люлек, наследство получила? — удивилась Гала. Но собралась в поход быстренько и бодро.
И через полчаса они уже встретились на центральной улице возле заведеньица под названием «Кошкин дом». Гала внимательно оглядела Олю и чуть скривила губы в фиолетовой помаде:
— Ты что-то сегодня как с дуба упала… Ну ладно, для этого кабачка сойдет…
Еще вчера Оля поверила бы в эту характеристику. Но только не сегодня. Кольцо горело на пальце и наполняло гудящей силой. Она засмеялась тихо и бархатно, как мурлычет кошка (на ее смех оглянулся парень возле входа), и пробормотала:
— Хорошенький такой был дуб, зеленый…
В ресторанчике Оля скинула курточку. И ее голые плечи засветились мерцающе и странно. Гала смотрела на нее во все глаза. Мужчины, что сидели в маленьком зале, повернулись. И Ольга опять беспричинно засмеялась. Гала раздраженно закурила, прошипев:
— Веди себя прилично.
Но прилично уже не получалось. Все, что Оля делала сейчас, выходило вызывающе и таинственно. И вечер, переходя в ночь, закружился незнакомыми лицами, музыкой и неуместными в тесном пространстве ресторанчика танцами… А центром этого кружения была она — Ольга. Гала поначалу все одергивала ее, все пыталась вернуть прежний тон превосходства:
— Люлек! Расскажи, что там вышло с Женей. Он что, опять тебя бросил?
Но Оля отмахнулась:
— Ерунда. Неинтересно. И мне не нравится, что ты зовешь меня «Люлек». Пожалуйста, называй меня по имени.
После этого демарша Гала надулась и сидела, поджав губы, пока новые Ольгины поклонники толпились возле столика и зазывали их отправиться в более интересные места досуга. В конце концов они вышли из зала на улицу. Гала поймала такси. А Ольга приостановилась, чтобы отвязаться от кавалеров. Сунула в сумочку несколько визиток. На удивление привычно бросила «позвоню» и села в машину. А затем, проехав квартал, вышла. «Пожалуй, пройдусь». Галя даже не ответила.
Ночь вокруг, едва укрощенная светом фонарей, дышала, волновалась и жила шорохом листьев, еле уловимым стрекотом и шепотом… И ей так славно было идти, переступая трещинки на старом асфальте. В какой-то момент она подпрыгнула и зависла в воздухе. Точно! Ей не показалось! Так и было. Еще длинный полушаг, полупрыжок — и она медленно, слегка неуверенно поплыла над землей. На улице было пусто. Но вот из-за угла показался пьяный прохожий. Увидев, как женщина, чуть подпрыгнув, зависла над тротуаром, он громко икнул и сел от неожиданности. Оглянувшись, улетавшая Ольга увидела, как он классически обнимает чугунный столб фонаря… «Я могу! Я все могу!» — пела она вслух.
Ее понесло, словно весенним ветром, в сторону реки и старой крепости. Там под городским валом на заливном лугу стояла подросшая уже трава. И в прозрачной темноте ночи высокие, белые цветы сладко, болотно пахли. А над ними бесшумно мелькали ночные бабочки, тоже белые. И Ольга бродила по лугу почти до рассвета, а потом побежала домой длинными стелющимися прыжками со стремительностью молодого зверя…
Почти перед поворотом в свой переулок Оля пошла нормальным шагом. Вдруг кто-то из соседей, страдающих бессонницей, увидит ее странное занятие. А возле подъезда она задержалась, чтобы найти в сумке ключ. И тут неожиданно ей зажали рот жесткой ладонью и вырвали сумку из рук. В первую секунду Оле показалось, что это так шутит с ней кто-то из знакомых. А в следующую ее охватила паника.
Ноги ослабели, и она чуть не упала на землю. Грабителей было двое. Один еще зажимал ей рот, а второй уже потрошил сумочку. Он тихо выругался:
— Черт! Ничего!
Тот, что держал ее, теперь уже за горло, другой рукой сильно и настойчиво сдирал юбку… Его приятель тоже подошел к Ольге вплотную и прошипел:
— Успеешь еще, посмотри на ней! — И они быстро, в две руки принялись обшаривать Олины уши, потом пальцы.