Женское счастье (сборник) Никишина Наталья

Блаженная

«Блаженная Фекла» — так я назвала ее про себя, как только увидела. Она стояла на крыльце в телогрейке и калошах на босу ногу. И эти тонкие белые ноги неприятно бросались в глаза. Еще я сразу заметила странный, ни на что не похожий цвет ее глаз — прозрачно-зеленый, а также застывшее на лице отрешенное выражение, как будто она смотрела только сквозь и за…

Девица пошла впереди нас в избу, и движения ее плохо угадываемого под одежками тела были легки, как у нехищного зверя, без скрытой ярости, только с грациозностью.

— Сука! — произнесла я одними губами и тут же спохватилась. — Господи, прости… — И, плюнув на все со свободой и ненавистью, заключила: — Сука.

Потом я оглядывала комнату с низким потолком, цветастым пологом, печью, занимавшей большую часть пространства. Все это напоминало мне какие-то картины передвижников из старого учебника по истории… Не хватало только люльки, висящей под потолком, а так сходство было бы полным. Все это время я двигалась за ней следом, а Хан стоял возле самой двери и глядел на нее. Глядел с таким потерянным и одновременно счастливым видом, что мне захотелось в третий раз сказать свое «Сука!», и желательно вслух.

Через полчаса моего глухого молчания и сдавленных вопросов Хана, а также еле слышных ответов нашей красавицы явился папашка. О! Это была та еще птица. Понятно стало, от кого унаследовала дочка свои отрешенные зеленые глазищи. Этот тоже смотрел сквозь и вдаль. Только глаза у него были светло-карие. Длинные, с проседью, волосы были собраны в хвост, на лбу красовалась повязка, то ли древнерусского, то ли индейского вида.

В застольной беседе судьба папочки выявилась весьма сложной и извилистой. По некоторым пунктам ясности так и не возникло. То ли он закончил три института, то ли учился в трех институтах. Весьма туманны были и его рассказы о похождениях в Азии и военных действиях в Приднестровье, куда он якобы отправился, уже будучи отцом «блаженной Феклы», то есть Алисы. Конечно, как восемнадцать лет назад назвал бы дочку папаша из рок-тусовки, с психоделическими бреднями в мозгах?

Алиса совсем какую-нибудь Алису не напоминала. Скорее Олесю или Аленушку. Нестеровскую девочку. С прямыми русыми волосами оттенка липового меда, с тонким прямым носом, кротким наклоном изящной головки. Красавица она была настоящая, без подделки. И что поражало — никакой этой нашей белобрысости, курносости, розовости. Брови тонкие, нервные… ноздри вырезаны чутко… кожа, чуть золоченная солнцем… Она еще у порога скинула похабные калоши и бегала по плетеным половичкам в легких чуньках, собирая на стол.

Несмотря на всю свою отрешенность, хозяин блистал перед заезжими гостями знанием столичных реалий и богемного житья-бытья. Я в душе посмеивалась: нашел кому про тусовки рассказывать! Хану все эти россказни до одного места. А вот я как раз по тем же местам когда-то отиралась. Даже пару общих знакомых нащупали… На столе появились поблескивающая самогонная бутыль, огурчики соленые, грузди, опята. Картошечка, варенная под парком и в укропчике обвалянная. А еще окорок из дикого кабана, лосятина. На этом фоне наше привозное изобилие смотрелось не так уж роскошно. Коньяки, вина, конфеты, колбасы…

Хан после самогоночки (не побрезговал, уважил хозяина) жрал как озверевший. Конечно, надоело ему в ресторанах этими суши давиться, соскучился человек по привычной пище. Вот я думала, что и жену он себе попроще выберет. Не нравятся ему модельки, так какую-нибудь красотку из стрипбара. Ан нет! Отыскал царевну заколдованную, в глухом лесу, в резном тереме. Ну, терем — говно, положим. Избенка на курь их ножках. Странно. Вроде бы при лесных угодьях хозяин, баре нынешние должны ездить, охотиться здесь. Правда, потом в разговоре выяснилось, что хозяин он липовый, при здешнем главном егере состоит «куда пошлют». Алисина мать покойная была сестрой того егеря, а сам Юрий при них в нахлебниках.

Разговор потек у мужиков как по маслу. Самогон способствовал. Конечно, этот Юрик перед Ханом шестерил слегка. Я давно заметила, что в мужских компаниях в один момент возникает своя иерархия. Причем абсолютно не имеет значения, богат мужик или беден. То есть, если богат, перед ним стелются, но для виду выполняют обязанности, и всегда в глубине какой-то насмешливый огонек таится. А по-настоящему, нутром мужики прогибаются перед тем, кто сильнее. А что, по их мнению, означает сильнее, это уже для меня темный лес. Вот в женской компании никакой пирамиды не выстраивается: каждая сама по себе, отдельно. Даже самая красивая, умная и дельная тетка совершенно не завладевает душами остальных, не вызывает того детского восхищения, с каким один мужик способен смотреть на другого.

Между тем беседа текла широко и привольно, разливаясь от чеченских дел до творчества группы «ДДТ»… Ну уж от «ДДТ» сам Бог велел перейти к пению народных песен. Естественно, было пропето все, что положено: начали с «Черного ворона», закончили «Батяней комбатом». Ну ладно, слегка юродивый Юрик! Но ведь и Хан, отмотавший восьмерик, тоже выводил, глупо вытягивая шею и закатывая глаза: «Как на чистый ерик…» По-моему, он совершенно забыл о цели нашего так называемого визита и расслабился на полную катушку…

А приехали мы по делу тонкому и деликатному — сватать красавицу Алису. По-моему, из этой избенки она, зажмурившись, кинулась бы куда угодно. И нечего было разводить слюни и сопли. А приехать, забрать девку — и обратно в город. Тем более что сотовые молчали. А дома была куча важных дел. Но вместо того чтобы решать эти дела, я сидела в кожаном костюме, нога на ногу посреди этой древнерусской пьянки и любовалась на порозовевшую Алису и орущих песни мужиков.

Дальше больше… Пьянка, которая должна была плавно сойти на нет — хотя бы потому, что наступила ночь, — вдруг вспыхнула с новой силой: прибыли остальные родственники. В этой орде толстых баб и медвежьего вида мужиков я разобраться не смогла и только вежливо всем улыбалась. Иногда под рев голосов в голову мне приходили уж вовсе панические мысли: а не пристукнут ли нас с Ханом в этом заповедном уголке? А что? Джип Серегин денег стоит немалых. Сейчас в этом даже пацаны понимают. А охрану мы не брали. Хан вообще не любит с охраной ездить. А уж сюда он ни Валентина, ни Мишку и вовсе брать не хотел.

Уснули потом совершенно в непотребном виде. Я тоже набралась нечаянно. А вся честная компания вылакала, наверное, ведра три казенки. Не считая наших жалких марочных коньяков. Проснулась на рассвете с дикой головной болью. Пошла, пробираясь мимо печки, каких-то сундуков и плетеных ларей (О! Земля Русская, дивно украшенная!), в сени и напилась, как лошадь, прямо через край ведра… Уже возвращаясь к кровати с пышной периной и чистым, надо признать, бельем, увидела, что весь пол устилают тела павших гостей. Женишок демократично валялся там же, где и остальные.

Все утро прошло в бестолковых разговорах и сборах в дорогу. Словно мы ехали не из глухомани, а напротив, — в оную. Но, слава Богу, все же тронулись. На крыльце стояла «блаженная Фекла» и смотрела на Серегу сквозь слезы. Не хватало гармони и марша «Прощание славянки».

Хляби небесные, синего насыщенного цвета, огромные и тяжелые, перемещались над головой, занимая почти все обозримое пространство. Внизу отсвечивали подсохшие хляби земные, а посередке тоненько прорисовывались перелески. Смотреть на все это хотелось, словно утолялась некая жажда. Утолялась чистой холодной водой этих небес без края… Дальше начался сдержанно-благородный лес — черное с бронзой. А затем мы вдруг въехали во что-то невообразимое. Как будто свет жарко-алый залил все окрестности. Оказалось, просто кленовый лес. Кленовый. Я не выдержала и вышла из машины. Следом побрел Хан. Дожди только собирались, но еще не пролились, и в лесу было сухо. Листва кленовая пахла горько и терпко. А главное — свет, сумеречно-золотой, странно-интимный. Я подошла к Сергею вплотную, коснулась рукой груди, где расстегнутая куртка… И шепнула:

— Поцелуй! Поцелуй меня!

Он отодвинулся, но я подошла снова.

— Поцелуй меня, Хан! А лучше — иди сюда! Давай, Хан!

— Ксения, прекрати… — твердо произнес он.

Но я знала, что будет по-моему. Он всегда делал по-моему. И мы лежали на листьях, и было странно уютно, словно мы были не посреди какого-то пространства, где над головой эти синие с черным и золотым тучи, а в доме…

— Зря ты это, Ксения… — сказал он потом.

Но какое это имело значение? Ведь я чувствовала, что он хочет меня, как всегда. Как хотел в подъезде моего дома двадцать лет тому назад, как хотел в дорогих отелях Европы и просто у себя дома, когда мы сидели вдвоем перед «видиком».

Хан пришел к нам из другой школы в восьмом классе. Высокий, прыщавый переросток. Такие обычно держат в страхе остальных учеников. Но здесь он был на чужой территории. Его собственный район, где за ним стояли дворовые, находился в другом конце города. Но главное было не в этом, а в том, что у нас работала уборщицей его мать — Мария Тимофеевна. Маму Хан жалел. Он был поздним и единственным сыном нищей матери-одиночки. От кого она его родила? Скорее всего, от какого-нибудь уроженца Азии, которых у нас ласково именовали «чурки». Вот отсюда и его прозвище: от некоторой скуластости и узкоглазости. Мария Тимофеевна похожа была на все классические образы техничек из всех советских фильмов сразу. Она ворчала и ругалась беспрестанно. Останавливала малышей и пришивала им пуговицы. Могла заорать на инспектора гороно, который посмел пройти по свежевымытому полу не по краешку… Хана взяли в нашу «английскую» по ее просьбе. Директор за Марию Тимофеевну держался. В те времена найти уборщицу было сложнее, чем завкафедрой в вузе. И понятно, что на сына уборщицы сразу стали смотреть как на объект для издевок. В школе, где все строилось на тайной иерархии, всегда был необходим такой крайний. Сергей привычно отвечать кулаками на этой территории не мог, а словами, которые шельмуют соперника навеки, — не умел. Вот так и скакали вокруг него, словно стайка мелких шавок вокруг волка, мои однокласснички, пока я быстро и справедливо не навела в этом деле порядок. Почему? Да просто мне так захотелось. Ничуть он мне не нравился, да и не мог нравиться. В тот момент у меня был настоящий парень, из десятого. И наши клушки только смотрели вслед нам, разинув рты, когда мы с красавцем шли от школы в обнимку…

Как он мне мог нравиться, косноязычный и нескладный? Просто я ненавидела своих одноклассников. И всегда делала противоположное тому, что делали они. Поэтому я решительной рукой навела порядок. Во-первых: отправила вон со своей парты Решетникова, а взамен посадила туда Хана. Во-вторых: сообщила, что у некоторых могут возникнуть конфликты с комсомолом. А комсомолом в нашем классе была я. Классная всегда поступала так, как ненавязчиво советовала ей я. Достаточно было вздохнуть: «Соловьева совсем одурела… Позволяет себе такое!», как у Соловьевой оценки становились ниже четверок, а классная начинала нагружать ее своими идиотскими поручениями… Сначала я была секретарем комсомольской организации класса, а позже и школы. Почему-то секретарями, председателями дружины и пионервожатыми всегда становились хорошенькие девчонки. Когда нас собирали на слеты, я ни одной кривоногой или толстой не видела. Все как куколки: фигурки, ножки, допускались вздернутые носы, но чтоб глаза широко распахнутые… С огоньком… Я соответствовала всем стандартам и параметрам: и фигуркой, и ножками. Ножки в белых гольфах до десятого включительно. Сиськи уже были третьего размера, а на ножках гольфики и в волосах белые бантики… Вот такая, блин, вечная молодость…

Правда, позже я убедилась, что среди настоящих комсомольских вождей баб практически не водилось. Первые, вторые и остальные секретари были сплошь такие приятные парнишки с человеческим лицом. Хотя поначалу я твердо намылилась заняться идеологической карьерой. Папа мне соваться туда отсоветовал. Вместо этого предложил закончить какой-нибудь филфак и после пристроиться при нашем издательстве. Папочка знал, что советовать. Он к тому времени уже лет десять был бессменным руководителем областного союза писателей. Руководил небольшим стадом местных графоманов. И раз в два года выпускал скромненький сборничек стишков про березки, доярок и необъятные поля нашей великой родины… Мой вкус был безнадежно испорчен наличием прекрасной библиотеки, собранной папочкой по большому блату с помощью местного общества книголюбов. И посему папашины творения я встречала гаденьким хихиканьем. Мама смотрела на меня умоляюще и шелестела:

— Ксюша, посмотри вот тут, какая прелесть! Правда? — И зачитывала мне что-то про пшеницу или овес.

А вот папу мой скепсис не смущал.

— Да ладно, Ксения, ты ж понимаешь…

Я понимала все с детства. Что ему, у станка, что ли, стоять? Ну, печатают эту чушь, и хорошо. А у других лучше, что ли?… А вот Хан никогда не обладал этим нехитрым умением делать вид, что ты идешь со всеми вместе, но при этом тихо подхихикивать. А что тут было сложного?! Все ж прекрасно понимали — таковы правила игры. И те, что стишки писали, и те, что их читали со сцены. А Хан напрягался. В школе я его прикрывала как могла. Нашла ему дурацкое поручение от комсомола: проведение спартакиад. Все равно этим учитель физкультуры занимался, а Серега только присутствовал. Я уже разузнала, что в наш пед его возьмут практически без экзаменов: придурок к этому времени уже имел первый разряд по боксу. И тут все накрылось. Самое смешное, что за месяц перед этим я ему отдалась. Таким возвышенным словом у нас принято было называть первый раз с мужчиной.

Странно, но я подошла к этому как абсолютно взрослый человек. Хана выбрала из-за его благоговения передо мной, из-за его желания. Оно просто жгло меня с его ладоней, когда я доводила парня до исступления в полутемной комнате или просто на парковой скамейке. Я все правильно тогда решила. Выбрала для этого судьбоносного случая нашу дачу. Придумала все ужасно романтично. Чтобы было что потом девкам рассказывать. И чтоб не помешал никто. Папа был в отъезде. Мама дачу терпеть не могла. Да и я ей сказала, чтобы не мешала: будем с компанией. На дачу ехали автобусом, потом шли полем и через мосток… Купаться еще было нельзя, но загорать уже можно. В саду стояла старая кровать вместо гамака, на которой мы любили спать жаркими ночами. Вот ее-то я и выбрала для отдавания. Но сначала ничего не получалось: я начинала ржать в самые неподходящие моменты. Собственно, и сама процедура произошла не в саду под осыпающимся цветом черемухи, а в доме. Мы ушли туда, когда и его, и меня уже начало здорово разбирать и колотить мелкой дрожью. Я, как всегда, выбрала лучшее, то есть лучшего. От благоговения он медлил, и в результате я завелась, а он не перегорел. Силушка в нем была первобытная. И получилось все не больно, даже с желанием. И дальше мы просто не расцеплялись почти месяц. И мама заметила, и одноклассники… Мне было наплевать. Я не собиралась ничего скрывать. А он тем более. А потом Сергея посадили…

Он избил физрука. Физрук, немолодой, здоровенный дядечка, всегда лапал девчонок, когда подсаживал на канат или требовал исправить осанку Взгляд при этом у него был такой отсутствующий, что просто не верилось, что взрослый человек делает вот это! Обычно нас с парнями разводили в разные стороны огромного спортзала: они играли в баскетбол, пока у нас была гимнастика, или наоборот. Поэтому пацаны и не видели, как какая-нибудь из нас вдруг покрывалась краской или пулей вылетала в коридор — прореветься. Никто никогда на эту маленькую слабость учителя не жаловался. Кому надо было связываться? А в этот раз физрук проехал ладонью по моей груди и еще подоткнул ладонь сзади почти между ног. Хан ошивался рядом. Он теперь ходил за мной все время. По-моему, он и сам не замечал, что ходит за мной. И своим звериным каким-то зрением он углядел и движения преподавателя, и выражение моего лица. Замять историю было невозможно: Хан бил его при всех, сломал ребро, размесил лицо в кровь…

На суде и у следователя все девочки про замашки физрука смолчали. Все, кроме меня. И хотя на суде я почти кричала, пытаясь объяснить, что были смягчающие обстоятельства — были же! — конечно, меня никто слушать не стал. Избиение было признано зверским, шокирующим. Я всегда — и до этого, и после — знала за Сергеем эту скрытую, замкнутую в его мощном теле ярость, которая горела всегда ровным тигриным пламенем. Тогда с физруком она единственный раз при мне вырвалась наружу. А когда мы встретились восемь лет спустя, он научился сдерживать эту силу.

Я думаю, уже в ранней юности мне удалось оценить зверя, который сидел в нем. И испытать странное чувство хозяйки. Как в том детском фильме про девочку, рядом с которой ходила невидимая пантера. Хан был мой зверь. Мой!

На свадьбе Сергея с Алисой маленький Жека спросил меня подхалимски и ехидно:

— Не ревнуете, Ксения Алексеевна?

Жека хамел на глазах. Мальчонку давно следовало щелкнуть по носу. Но я пока терпела: экономист от Бога, чистый доход, а не парень… И я ласково пропела:

— Ну что ты, Женечка. У меня есть ты, золотко мое…

Жека завилял невидимым хвостиком. Я с ним иногда потрахивалась. Для укрепления доверия и дружбы. Все эти правила насчет того, чтобы с подчиненными ни-ни, полная мура. Иногда весьма полезно.

На свадьбе Алиса была очень мила. Кто-то умный догадался сшить для нее платье необычное. С кремовым оттенком шелк. Юбка длинная, но без этого идиотского кринолина. Немного открыта грудь, и букетик приколот маленький. А фата как в старину: стекающая от щек к плечам, с венчиком из мелкого флердоранжа… Венчались в нашем кафедральном соборе. Видно, Алиса настояла. Хану, по-моему, было все равно, в особом благочестии я его не замечала. Хор пел. Свечки горели золотыми гирляндами, снопами: публика богатая. Собор сиял. Венцы надевали на голову. Ну, просто тебе то ли «Бедная Настя», то ли картина передвижника. А уж после в новом ночном клубе «Аркадия» свадьба пошла своим чином: нажрались, невзирая на лица, все, кроме новобрачных, сельская родня браталась с авторитетами и наркобаронами… А какая-то Алисина двоюродная тетка, весьма недурная собой налитая молодка, ухватила не кого-нибудь, а самого Вадима Николаевича и уже терлась об него всем своим красивым торсом.

Вернувшись домой после торжеств, я хряпнула стакан коньяка и рухнула в постель. Что бы я там ни говорила Жеке-дурачку, а все-таки сердце ныло. Привыкла, что Сергей был в моем безраздельном пользовании. А тут не то чтобы я всерьез ревновала (к кому!), но тревожилась… Уж очень красива эта сельская простушка! Правда, после первого своего визита к молодоженам я успокоилась.

«Блаженная Фекла» стояла посередине гигантского холла со своим обычным отрешенным выражением на красивом лице. Хотела бы я видеть парикмахершу (которая, несомненно, именуется стилистом по нынешней моде), что произвела над ней эту экзекуцию. Чудесные, медового цвета Алисины волосы были безжалостно взбиты и посечены зубчиками. Накрашенное лицо казалось вульгарным. А надето на ней было нечто и вовсе несусветное. Ярко-красный атлас юбки и черный бархат лифа. Черные же чулки и красный бант возле разреза юбки. Я не выдержала.

— Алиса! Детка! Кто тебя так изуродовал?

Она улыбнулась нерешительно и туманно.

— Сереженька решил, что я плохо одета… Вот купил мне…

Ну да, у Хана со вкусом всегда было плоховато. Наверное, он нарядил супругу так, как одевались обычно его веселенькие подружки. Ну уж нет! Не хватало, чтобы кто-то из партнеров увидел Ханову супругу в таком виде. Этот придурок все еще не умеет пользоваться услугами специалистов. Номер набрать и отправить жену в салон — всех делов-то. Но эта идиотка одна ехать к мастеру боялась. Пришлось убить полдня на приведение ее в норму.

А потом она привязалась ко мне. Прилепилась как к старшей сестре, что ли… А может, и как к матери. Все-таки она осталась без своей совсем рано. Она рассказывала мне свои сны и делилась впечатлениями от жизни в городе. Про кино и книги… Про то, как Сережа ее любит и что он ей купил… Про то, как они познакомились, когда каким-то чертовым случаем Хан, никогда не баловавшийся охотой, вдруг заехал с приятелем в их глухой угол… Она была странная. Вроде бы обыкновенная молоденькая девчонка, которая каким-то чудом удачно выскочила замуж за солидного человека. Но девицы нынче прагматичные, ушлые, вороватые, а Алиса — размазня. Но благо бы этот зазор с реальностью сквозил бы у нее от излишков образования. Но какое у нее образование? Сельская школа. Да и нельзя сказать, чтобы она зачитывалась книжками, как иные барышни, до потери ориентации во времени. Я решила, что на нее так жизнь в лесу подействовала. А что? Классический образ: дикарка, колдунья. Правда, к народной мистике она была равнодушна. В церковь ходила, но без фанатизма. Ну, обычная. Обычная… А странным в ней было, по сути, только одно — отсутствие интереса к дорогим вещам, удовольствиям, к роскоши вообще. И к деньгам. Сначала я в это не верила, думала, притворяется, ханжит. Проверяла на мелких, но шикарных побрякушках, от которых трясет любую настоящую женщину. Она от них отказывалась. Советовала Хану дать ей не карточку, а славные хрусткие наличные. Она их не потратила. У меня даже появилось навязчивое желание «подсадить» ее на деньги: в казино возила, по дорогим бутикам таскала. А потом махнула рукой — мне же лучше. А то бывают такие резвые девушки, которые быстро засунут ручонки куда не надо. А этой деньги не нужны — вот и славно.

И у меня в голове как-то зажили врозь эта славная девочка, и та, которую я называла сукой. Ну не совпадали они: смешная Алиска и женщина, поделившая со мной Хана, который всегда был только моим, какие бы девки с ним ни спали.

Я писала ему на зону. Иногда приходили письма от него. Из Москвы я даже посылала ему посылки. Раза три, кажется… Фотографии тоже посылала. Мне, конечно, говорили, зачем зекам снимки. «Ну и пусть, — отвечала я, — а что им еще остается?» Но и писала, и посылала из какого-то чувства долга… Или вины… Ведь все случилось из-за меня. А Сергей видел в этих моих письмах и посылках совсем иное. Он только приехал домой — и сразу кинулся ко мне. Чужой, забытый, не нужный совершенно мужчина. Задубевший изнутри на зоне, с уклончивым, тяжелым взглядом. Про его лагерное житье я узнавала позже и случайно от каких-то тамошних приятелей, наезжавших иногда. Серега сидел достойно: был в отказе, не вылезал из карцера. Но и местные друзья, и приезжие появились у него позже. А сейчас он прямо с порога позвал меня уехать куда-нибудь в светлые северные дали. Я, конечно, над предложением долго смеялась: «В Сибирь! Что я, декабристка, что ли?…» Но и оттолкнуть совсем Сергея я не смогла. Всегда он на меня как-то так действовал… Сильный, страшный даже, а я просто положу ему руку на голову, и он делается такой растерянный, нежный. Мой!

К тому времени как Хан вернулся, началась эпоха гласности и кооперативов. Сотрясались устои, открывались бездны. Меня всеобщее изумление миновало: я все же «самиздат» почитывала. А папа мой просто ополоумел, срочно его избрали в какой-то комитет по восстановлению исторической справедливости. Они там камень некий водрузили на месте будущего памятника, но так на камне и успокоились. Откуда-то мои родители достали портреты репрессированных родичей, но выгоды с этого не поимели. Очень шустрые молодые писатели отца с теплого места подвинули, а впрочем, скоро оно стало недоходным. В общем, мы остались без денег и без маленьких, но приятных привилегий. Я по совку не слишком скорбела, но поняла: пришло время денег. И тогда мы с мужиком из горкомовских комсомольцев соорудили славный фонд. Мысль, моя преимущественно, оказалась плодотворной. Но потом у моего босса что-то щелкнуло в головушке, и он сбежал с огромной чужой наличкой. Бог весть что с ним сталось: наличка была рублевая и обесценивалась тогда просто по часам. Я осталась расхлебывать всю эту кашу с партнерами и кредиторами.

С Ханом мы к тому времени встречались, хоть и нечасто. Я моталась как безумная по банкам и мелким предприятиям. У него завелись свои дела, о которых я и знать не хотела. Постепенно он становился уважаемым человеком, в специфических кругах, конечно… И тут меня в моей безвыходности осенила идея. Хан сначала отказался: «Не могу, не умею…», а главным аргументом было: «Западло». Но я плакала, клялась, что без него меня вывезут в багажнике и пристрелят в лесу. Давила на логику, объясняя, что, если он не примет мое предложение, дорога ему одна — на зону. А там он подохнет от туберкулеза или ему отшибут почки окончательно… Нехотя, со скрипом и под давлением матери он согласился. Та, хотя ничего не понимала в моих делах, говорила ему: «Слушай Ксюшеньку, она тебя, дурака, выведет в люди…»

Я просто рассказывала ему, куда идти и что говорить. Он шел и говорил. И его слушали. Наш деловой союз оказался удачным. Благодаря репутации Хана мы избежали наглых наездов. А поддержку в госструктурах я обеспечивала сама. И за десять лет возникло невидимое дело. На поверхности болтались мелкие заводики, магазинчики, ларьки… Но через наши реквизиты шли чужие миллионы. И, словно тонкая золотая стружечка, строгались с этих миллионов наши собственные тысячи.

Алиска задурила через год после рождения сына. Мальчишку, хорошенького, как херувим, назвали Васенькой. Счастливый Хан лично снимал на камеру все события его жизни: от первых шажков до высаживания на горшок. Покупал баснословно дорогие игрушки, а детская сгодилась бы и для принца крови. Жаль, бедная Мария Тимофеевна так и не увидела, в какой пышности растет ее внук. Казалось бы, наша «блаженная Фекла» должна была цвести от гордости… Но она становилась все более тревожной, пугливой и углубленной в себя.

Как-то, Васе было еще месяца три, я застала ее в дальней комнатке неизвестного предназначения. Алиса сидела на краешке пышного кресла, как сидят в присутственных местах, готовясь вот-вот вскочить и уйти. Проходя мимо гостиной, я заметила няню и домработницу: они, вольготно раскинувшись в креслах, смотрели видик.

— Алиса, чего это твои девушки бездельничают? — поинтересовалась я. — Вон в прихожей обувь разбросана. Ты чего им не скажешь?

— А… — Она неопределенно мотнула головой.

Потом, когда мы поговорили про Васины улыбки, срыгивание и запорчик, Алиса заметила между прочим:

— Странно мне тут. Как будто не жизнь, а кино.

— А чем плохо жить, как в кино? Сколько девушек мечтает так жить.

— Да чего в этом хорошего… Как будто не свое все. Ну, как на вокзале или в гостинице.

— Хорош вокзал! Мебель итальянская, панели дубовые.

— Вот именно. Мне бы лучше мой столик, пусть ободранный, мои ступенечки, мой рукомойничек…

И откуда была в ней эта страсть к убогому житью, среди потертых, привычных вещей? Я тогда спорить с Алисой не стала, только усмехнувшись про себя, посоветовала:

— Меньше кисни. А то надоест Сергею на твою постную физиономию глядеть — найдет повеселее.

Алиса глянула с ужасом.

— Ты, дорогая, походи куда-нибудь, к косметологу, на массаж…

— Я ж кормлю.

— Ну, переведи на смесь. Сейчас любые есть…

Алиса вспыхнула и сообщила:

— Буду кормить сама, пока молоко есть!

Потом, видимо, решила, что взяла слишком резкий тон, и начала угождать по-деревенски настырно: «Чаю? Кофе? Вот конфетки очень вкусные!» Что-то еще плела о том, что, кроме меня, ей и словом перекинуться не с кем… Видимо, с няней и домработницей тем для бесед не было. Скорее всего, они ее презирали, а она их боялась. Дядьки и тетки, приезжая в гости, наверное, лишь кряхтели от зависти, наблюдая Хановы хоромы, и разговор с ними тоже не получался…

Построил Хан этот дом вопреки моим советам, чтобы порадовать мать, показать ей, кем он стал. Все деньги, что были у него, помимо наших общих счетов за кордоном, ввалил в этот нуворишский особняк. Мне кажется, Мария Тимофеевна и не слишком поняла, что все это принадлежит ее сыну, когда ее перевезли в хоромы. А вскоре она умерла. Хан на похоронах с черным лицом и стеклянными от водки глазами так страшно взвыл над гробом, что партнеры и прихлебатели, съехавшиеся хоронить уборщицу, смущенно отвернулись.

Тогда после похорон Хан снова предложил мне бросить все и уехать куда-нибудь. Теперь, правда, не в Сибирь, а в Европу. И в этот раз я не смеялась, а задумалась ненадолго. Может, и впрямь? Денег много. Хан даже не знает, насколько много. Можно жить долго и счастливо где-нибудь на берегу Красного моря… Или Средиземного… Или Атлантического океана… Ездить на оперные премьеры в Милан, встречать Рождество в Париже, а Пасху в Италии… Но тут же я ощутила такую пресную скуку! Мои налаженные годами связи, моя репутация у сильных мира сего, моя тайная власть… Еще более сладостная от того, что тайная, не напоказ. Мне нравилось ощущать дрожание невидимых нитей, зажатых в моей руке. Нитей, которые тянулись к сверкающим верхам и уходили вниз в самую подзаборную грязь. И променять это почти ощутимое физически утяжеление денег на счетах, эти льстивые испуганные улыбки зависимых от меня людей на тихую жизнь с Ханом? Конечно, денег много, но уж я-то знаю, что, стоит только прекратить монотонное их подкачивание, и они начнут убывать. Просто испаряться!!! А Хан и так никуда не денется. Во-первых, жить без меня он не может. А во-вторых, все его основные капиталы в моих руках. Конечно, Хан простоват, но не до такой же степени, чтобы не понимать, что я хозяйка положения.

«Интересно, — подумала я тогда, уходя от Алисы, — сообщил ли ей кто-нибудь из доброжелателей о моей многолетней связи с ее мужем? Да вряд ли… Кто рискнет связываться с бешеным Ханом?… Он же просто удушит за такое…»

Потом, уже зимой, Хан завел со мной разговор про жену:

— Ксения, что-то Алиска совсем смурная стала. Слоняется, как привидение. Может, мне ее в Эмираты на пару недель отправить?

Я представила себе полоумную Алиску в Эмиратах и содрогнулась.

— Не надо, пусть лучше к родным съездит.

— Да чего ей там делать-то? Юрик куда-то на Север мотанулся. К какому-то святому Спиридону… Да и чего Ваську в этот лес таскать? Летом съездим дня на два, и хватит.

А летом Алиса исчезла. Уехала тайно. С Васькой, естественно. Хан взбесился. Решил сначала, что это наезд, но нашел ее записку и просто озверел от такой прыти. Одним днем — туда и обратно — съездил к ее родственникам, но Алису не нашел. И никому из них она о своем решении не рассказывала. Потом сам лично сходил к ментам, что было просто потрясением для нашей криминальной общественности. Забегал ко мне в офис по три раза на дню страдать. В конце концов через неделю мне это надоело. У Сергея были важные встречи, нужно было утрясать одно дело с таможней, некий серьезный человечек требовал неусыпного догляда… А мой партнер совершенно расклеился. И хотя я не без ехидства подумывала оставить все на произвол судьбы, решила вмешаться. Дело в том, что я-то знала, куда уехала Алиска.

Еще когда она была беременна Васькой месяце на седьмом, Алиса уговорила меня съездить с ней к чудотворной иконе Божьей Матери в женский монастырь. Езды туда было часа три от силы. Я согласилась, но в дороге ее таки растрясло, и пришлось остановиться в сельце, не доезжая обители. Село, почти пустынное, раскинулось вдоль реки. Глуховатая бабка радостно пустила нас передохнуть. У Алисы так ломило поясницу, что решили заночевать. Хан, который в это время уезжал в столицу, звонил несколько раз. Но мы как-то запудрили ему мозги, и он решил, что мы у меня на даче. Баба Лида постелила нам на широченной кровати с чугунным изголовьем. И я, утонув в перине, отоспалась впервые за последние годы.

Утром она поставила на стол парное молоко, пирог с ежевикой, картошку и не отпустила, пока мы не откушали. Мы оставили водителя досыпать в машине и отправились к монастырю пешком. Шли босиком, держа туфли в руках. По сторонам высились травы. Цвело все. Пока дошли, солнце уже начало припекать, и сладкий дух полевых цветов поднимался вокруг. Мягкая пыль холодила ноги… Конечно, Алиса поехала туда, к этой бабе Лиде. Та по доброте душевной вполне могла принять ее с ребенком без всяких денег.

Я отправилась к Алиске сама: еще не хватало, чтобы Хан в порыве праведного гнева пристукнул ее. Только этого мне и недоставало в моих сложных делах.

Да, она была там, у бабы Лиды. Сидела себе на крыльце и чистила картошку. Васька с голой попой на четвереньках бегал по высокой траве, которой зарос весь двор. Алиса встретила меня со спокойным достоинством, без обычной своей испуганной суетливости. Поднялась, вытерла руки о передник, одной рукой подхватила поперек живота Ваську, другой взяла миску с картошкой и провела меня в дом. Оказалось, что баба Лида болеет. Лежит два месяца уже: то ли спина, то ли сердце… Бабка громко, со слезой поведала мне, что если бы не Алиса, то уж померла бы голодной смертью. А теперь она на нее отпишет дом, и они заживут очень даже прекрасно. Алиса, слушая весь этот старческий бред, смотрела с улыбкой сквозь меня.

— Ну ладно, подурила и хватит. Собирайся, поехали домой.

— Нет, Ксюша, я не поеду.

Вот сейчас она точно меня видела. Смотрела с теплотой, точно на родную.

— Ты не сердись, Ксюшенька, мне тут хорошо. Тут мне надо жить. А там, у вас, я как в тюрьме. Я к вам приезжать буду, проведывать. Варенье привезу. Видишь, я уже наварила. Яблочное… Яблоки в саду прямо под ногами лежат. Никто не собирает…

На столе в рядок стояли банки с прозрачно-янтарным вареньем.

— Ты, Алиска, с ума, что ли, сошла? Разве Сергей тебе позволит здесь остаться? Он же тебя убьет, идиотка!

— Не убьет. — Она сказала это уверенно и мягко. — Не убьет. Он меня любит.

Внутри меня все затряслось от гнева. Но что-что, а сдерживать себя я умела. И я ответила холодно:

— Ну, любит — не любит, а разнесет здесь все к чертовой матери! Так что ты иллюзий себе не строй, а собирайся. Он человек серьезный, у него обязанности, а ты его от дела отрываешь своими выкрутасами.

— Да ему, Ксюшенька, эти дела совсем безразличны. Ведь это он для тебя старался. Он же любил тебя, верно?

Это «любил» просто доконало меня. И что эта девка себе вообразила — любил! А теперь, что ли, не любит? Она — так, жена, производительница наследников. А я… Я — это я! И, плюнув на дальнейшие уговоры, я вместо «до свидания» проговорила:

— Делай как знаешь. Но я Хану скажу, где ты.

Алиска бросила мне в спину:

— Скажи. Я не обижусь.

Пока ехала до города, злость во мне не утихла, сделалась тяжелее. И чего это я не сообщила ей, что любящий отец и муж ко мне регулярно для занятий сексом бегает? Тут мне тоскливо сдавило сердце: нет, уже не бегает. Как сын родился, с тех пор и не заглядывал в мою квартиру. В офис ко мне регулярно наведывался, а домой — нет… Но не может же быть, чтоб он стал не моим, а ее — Алискиным!..

Хан уехал за женой и пропал на неделю. Холуи мои шушукались: еще бы, какое поле для пересудов! Жека опять подползал с намерением взять дела Сергея на себя. И Петрович, мой бодренький начальник охраны, изрек невразумительное: «Чтой-то, Ксения Алексеевна, шорох такой нехороший среди народа… Предпринимать действия или как?» Я посоветовала Петровичу меньше жрать водку, тогда и шорох в голове утихнет. А Жеке кое-какие концы отдала. Он ретиво кинулся проводить в жизнь свои наполеоновские планы.

Сергей приехал и пришел для разговора поздним вечером ко мне домой. Как-то некстати пришел. Я была вся разобранная. Даже до ванны не доползла, рухнула на диван и заснула. Проснулась от его звонка растрепанная, с помятым лицом. Он закурил, хотя прекрасно знал, что я не переношу запах его дешевых крепких сигарет. Сидя возле настольной лампы, Сергей то включал, то выключал ее. Так весь разговор и прошел под эту азбуку Морзе электричества: светло-темно, светло-темно…

— Ксения, прости меня, — сказал он твердо, — мы с Алисой будем жить не здесь, я больше не смогу заниматься делами.

— Очень мило, — ответила я мертвым голосом. — А чем же ты теперь намерен заниматься? Будешь косить, сеять, жать? Серпы запасли, эти, тьфу, бороны?…

— Ну не надо, Ксюша. Не переживай так.

— Я переживаю? Да я просто поражаюсь, что в твои годы можно быть таким идиотом! Ты где живешь? Ты ж не умеешь ни хрена, кроме как бумаги по моей указке отвозить! Земледелец фигов!

— Ксюша, не надо так… Я помню все, что ты для меня сделала. И для мамы. Ты знаешь, я для тебя… Но ты отпусти меня…

И тут я заорала как сумасшедшая:

— Это сучка твоя малолетняя тебе мозги промыла? Да она же ненормальная! Хан, по ней психушка плачет! Зачем она тебе? Дай ей денег! Ваську забери! Уедем, Сережа, давай уедем!

Он молчал. Свет все гаснул и вновь вспыхивал. Я не выдержала и закричала опять:

— Ты думаешь, я вот так тебя отпущу? Ну уж нет. Ты полагаешь, я для твоей блаженной наши деньги отдам? Ты хоть представляешь, сколько их?!

— Оставь их себе, Ксюша. Это мой тебе подарок.

И тут я кинулась на него, как самая обычная баба. Он сгреб меня, прижал к себе, к надежной, привычной груди, и стал гладить по волосам.

— Я закажу вас. Я убью ее. Или тебя!

— Не говори глупостей. Ты никогда этого не сделаешь…

Потом он ушел. Каюсь, но до самой последней двери в подъезде я тащилась за ним и умоляла остаться у меня. «В последний раз… Пожалуйста… Я прошу тебя…»

Через пару дней все в городе узнали, что Хан продает дом и уезжает куда-то в село. Петрович, глядя мне в переносицу водянистыми глазками, намекнул:

— Фермерство — хорошее дело. Но опасное. Народ дикий кругом. Такое хулиганство, такой бандитизм. Убить могут. Да и убьют, право слово. Вот чувствую…

— Не думаю, — сказала я. — С ним, Петрович, все будет хорошо. Потому что, не дай бог, Петрович, если что… Но меня интуиция никогда не подводит. С Ханом все будет в порядке.

— Конечно, — так же твердо согласился Петрович. — Что ему, Хану, сделается? Он мужик крепкий…

В тот вечер я приехала домой. Поковыряла разогретый экономкой ужин. Выпила привычные полстакана коньяка и провалилась в сон. Но посреди ночи проснулась. И в черной тишине ясно представила себе село. Влажные ночные сады, огромная луна, взбрех собак… Здесь у меня, в моем мире, в глянцевых офисах, выскакивали на мониторах цифры, ходили по подиуму девушки, похожие на гигантских насекомых, вспышки рекламы освещали высотные здания… А там, на той планете, поблескивала река в синей мгле, сонно дышал ребенок. Стучали ходики… И тысячи световых лет пролегали между нашими мирами…

Шаман

Дерево росло на краю земли. Той земли, что стоит на трех китах. Оно цеплялось за тонкий слой почвы, и корни его были крепче железа… Оно цеплялось за воздух, и ветви его были застывшим ветром. На них трепетали десятки обесцвеченных временем лоскутков. Их оставляли люди, пришедшие на край земли вслед за своим желанием. Каждый клочок означал что-то: желание покоя или денег, славы или любви… Правда ли дерево-шаман могло исполнять человеческие просьбы, или люди сами по извечной привычке свалить на кого-то самые важные свои дела придумали, что дерево имеет силу? Но и ее лоскуток трепетал на ветвях кедра… Что она загадала? Это очень важно: вспомнить, что она тогда загадала. Но она не помнила. В памяти остался лишь камфарный библейский запах коры и ощущение родства. Ведь больше всего она ценила деревья. Потому что только в них доверие и любовь.

Немодная красота, несовременная… Зачем она нужна? Ирина смотрела на себя в зеркало, и в который раз естественное для молодой женщины восхищение своей наготой переходило в отчаяние. Слишком крутые бедра, слишком высокая грудь… «И на груди ее булыжной блестит роса серебряным соском…» Ну, на скифскую бабу она не похожа. Хотя Игорь иногда говорит ей как бы ласково: «Моя девушка с веслом». Намекает на излишнюю крепость тела. Да нет, она же не слепая, видит, что вполне изящна. Плечи покатые, талия тонкая. Какой-нибудь живописец века эдак восемнадцатого в обморок упал бы от счастья лицезреть эту золотистую кожу, этот нежный овал лица, эти сильные точеные ноги… Но что ей в этом проку? На дворе иные времена. Если бы она могла ходить, как гепард, на прямых длинных ногах, и смотреть угрожающе, и выбирать духи, густые, как рык хищника… И что с того, что глаза теплого карего цвета, а веки, естественно, без всяких теней нежно-лиловатые, а губы прихотливого рисунка и верхняя чуть вздернута… очаровательно вздернута, надо признать. Ирина расслабилась и улыбнулась: красива, да, красива… Но снова вздохнула: красива немодной красотой. И так было всегда. Еще подростком ей хотелось быть бледной, бесплотной… Но уже тогда вырисовывались эти вызывающие формы. И вызывали мужское внимание. Но совсем не то, которого ей хотелось. Вместо одноклассников, таскавших портфель и заглядывавших в глаза, были какие-то пьяные кретины, норовившие ухватить за грудь на пустой улице, и дядьки, втихомолку тискавшие ее колени на гулянках у родни и знакомых. А еще пожилой сосед, зазывающий к себе на чаепитие с такими масляными глазками, что после разговора с ним она бежала мыться.

Теперь ей тридцать лет, а она по сию пору заставляет себя ходить прямо, не сутулясь. Тело по привычке чуть сгибается вперед, чтобы грудь казалась меньше… Пять лет, как Ирина замужем. Но замужество не прибавило ей уверенности в себе. Скорее наоборот. Она вспомнила, как полгода назад они с Игорем собирались в театр. Модный спектакль. Должен был съехаться весь бомонд. Она плевала на этот бомонд с высокой колокольни, но спектакль хотела посмотреть. Там играли актеры, обожаемые ею с детства. И готовилась к выходу с радостью. Платье лиловое, сильно открытое, шло к пышному узлу золотисто-каштановых волос. Колготы любимого серого цвета удачно подчеркивали изящные узкие щиколотки и крутой изгиб икр. Туфли из замши чуть прикрывали кончики пальцев и пятки. Она вертелась перед зеркалом и обернулась к подошедшему мужу с тем оживленным лицом, что предполагает восхищение. Но Игорь посмотрел скучающе и пробормотал:

— Ты, Арина, чрезвычайно старомодна. Полное отсутствие стильности. Кажется, что от тебя нафталином попахивает.

Ирина видела, как гаснет в зеркальном отражении улыбка на ее лице, но понимала, что муж, конечно, прав. Платье, хотя и куплено в дорогом бутике, на ее фигуре теряет все свои достоинства. Уж такое у нее свойство: любые самые остромодные вещи на ней приобретали такой вид, словно их достали из бабушкиного комода. Вслух она сказала только:

— Игорь, прошу, ну не называй ты меня Ариной!

Не так давно он стал называть ее не Иркой и не Иришей, как раньше, а именно Ариной. Она не выносила этого. Ей казалось, что таким образом муж пытается примазаться к тем неведомым ей кланам, у которых были родовые гнезда, семейные драгоценности и где при любой власти детей называли Марфиньками и Георгиями. Но она не знала своих прадедов, не играла в детстве на чердаке старого дома, не качалась в гамаке в старом саду и посему могла быть только обычной Ириной.

В театре она невнимательно смотрела спектакль и все возвращалась мыслями к тому, что сказал Игорь… Впрочем, он говорил ей множество малоприятных вещей. Ирина не обижалась. Игорь был ее единственной любовью. Его власть над Ириной родилась давным-давно, еще во времена ее студенчества. Она влюбилась в него страстно, отчаянно, тряслась и краснела, если он спрашивал что-то… Ее любовь была заметна всем, и над Ириной даже не потешались, так это было глупо. Игорь — мечта всех красавиц вуза, и провинциальная, дурно одетая, неуклюжая девица. Он был похож на английского лорда. Или принца. Из какого-нибудь европейского исторического фильма. Высокий, светловолосый, с небрежными и эффектными повадками. Замечал ли он ее поклонение, ее трепет? Вряд ли. У него была своя, далекая от институтских интриг жизнь. Иногда какая-нибудь красотка удостаивалась чести быть им замеченной и приглашенной в некие сферы. Потом она долго была в центре внимания всего потока. И уже на защите диплома он вдруг стал замечать Ирину. Она совсем потеряла голову от счастья и только с ужасом думала, что ей после защиты нужно возвращаться домой и оборвется этот трепет, это ожидание ежедневного чуда, когда он подходил к ней и звал в какое-то кафе или на выставку. После их второй ночи Игорь сказал: «Это хорошо, что ты умеешь вовремя уходить». И этой фразой узаконил необязательный стиль их отношений. Ирина во время их встреч почти ничего не соображала от желания соответствовать ему, удивительному, невероятному. А потом часами разбирала свои ошибки и промахи… Она не поехала домой после защиты диплома, моталась по редакциям, хваталась за любую халтуру, чтобы оплатить комнатушку, которую снимала в древней коммуналке. Два года Игорь то приближал Ирину к себе, то отталкивал. Но неожиданно для всех знакомых сделал ей предложение. Разве она могла отказаться от этой несбыточной мечты, от этого триумфа?

Сейчас она стояла перед зеркалом. И мысли, воспоминания мелькали в ее сознании не словами или последовательными картинами, а теми вспышками чувств, что жили в ней когда-то и теперь вдруг на мгновение возвращали ее назад. Лицо женщины то грустнело, то освещалось улыбкой. Это был тот момент провала в никуда, который иногда застает человека посреди дела или отдыха и выключает из действительности, так что потом не можешь понять, кто ты и как здесь оказался. Наконец она очнулась и обнаружила, что стоит совершенно голая в спальне и уже покрылась «гусиной кожей»…

Нужно было быстро собираться, складывать вещи. Ей предстояло путешествие на край света. Алина, ее знакомая, режиссер телевидения, заманивала народ на какой-то фестиваль в очень далекий северный город. Но народ предпочитал фестивали в других местах, желательно приморских, и лететь в какую-то Тмутаракань не спешил. «Тебе-то что? — убеждала Алина Иру. — Ты и так пожизненно отдыхаешь! Поехали! Бери аккредитацию — и махнем. Там экзотика: алмазы, золото, олени… Мамонты, наконец!» Ирина согласилась. И вовсе не из-за вымерших давно мамонтов. Просто ее тяготило собственное настроение, настроение женщины, не понимающей, зачем она живет. У нее было все, что входит в перечень хорошей жизни: красивый, умный муж, чудесные свекор и свекровь, квартира, машина… Родителям она посылала крупные — по провинциальным масштабам — деньги. Неизменная Жанка, так и не вышедшая замуж, только завистливо охала, приходя в гости. «Счастливая ты, Ирка», — повторяла она, быстрыми сорочьими глазками озирая красивую мебель, старинные иконы, изысканные дамские мелочи в ванной. И Ирина соглашалась с ней: дом был и впрямь хорош, жизнь налажена, а родители мужа, жившие отдельно, любили ее и баловали подарками. И все же поутру она открывала глаза в предчувствии тоски, что наваливалась на нее неотвратимо и тяжело. Она часто просыпалась первой и долго смотрела на мощную, мускулистую спину Игоря. Он следил за собой, ходил в тренажерный зал, сидел на диетах. Методично поддерживал идеальный вес… И, глядя на его загорелую спину, она ждала, когда он проснется. Иногда она успевала сбегать в душ, почистить зубы, причесаться и снова ложилась рядом. Она надеялась, что, проснувшись, он притянет ее к себе, прижмет и что-то переменится, станет простым и понятным. Но Игорь по утрам не был расположен к любовным играм. Он потягивался, целовал ее в щеку, бодро вскакивал и отправлялся на утреннюю пробежку. А она оставалась лежать, чувствуя себя глупой кошкой, которая опять упустила мышь. И нельзя сказать, чтобы между ними вообще не происходило близости. Игорь любил обставлять эти моменты торжественно. Она уже днем видела его вопрошающий взгляд. К вечеру он доставал хорошее вино из бара. Сам накрывал красивый стол. На руках относил ее из ванны в постель. Проделывал неизменный обряд целования ее тела. Но в ней что-то сопротивлялось и не давало забыться в минутах счастья. Иногда Ирине казалось, что это от слишком напряженного ожидания момента. И когда он наступал, она чувствовала себя заводной игрушкой, которую достали, и теперь эта игрушка должна немного пожужжать и подергаться… Она видела себя со стороны, нелепой, слишком большой, неумелой… Пыталась повторять жесты и движения, которые подсмотрела в эротических фильмах, следила, чтобы волосы лежали красиво на шелке подушки, изгибалась страстно, стонала. Но кто-то, сидящий в ее голове, не имеющий имени, не знающий, что она — Ирина, которая обожает своего мужа, фиксировал пристально и холодно дурацкие телодвижения и слишком громкие вздохи. И тогда в отчаянии она целовала Игоря и повторяла тысячу раз: «Люблю, люблю…» А потом неделями ругала себя, что опять пропустила тот миг, когда можно было все исправить. И вновь стерегла Игоря утром, после ночи, проведенной так близко и так врозь. Ей показалось, что такая дальняя поездка может что-то сломать в размеренном ритме их жизни… Что-то переменить… Поэтому она убедила редактора, пообещала привезти уникальные материалы и вместе с группой телевизионщиков, актеров и режиссеров отправилась на край света.

Ирина отчаянно боялась самолетов. Но лететь предстояло очень долго, и уже за первый час полета она устала трястись. Достала из сумки дамский роман, розовенький, пухленький, с томно целующейся парочкой на обложке… Алина удивленно спросила:

— Ты что, таким чтивом балуешься?

Ирина засмеялась.

— Писать собираюсь про феномен дамского романа…

Такое объяснение приятельницу, похоже, не успокоило, она подозрительно глянула еще раз на книжицу в руках у Иры и со значительным выражением лица, с которым приступают к поеданию редкого, но невкусного блюда, открыла стильный том Мураками. Ира начала читать на редкость глупую книжку. И одновременно размышлять, что заставляет женщин глотать эту чушь… «Слезы невыразимого наслаждения полились по ее прекрасному лицу… Он овладел ее с неистовством… Его обнаженный торс припечатал Изольду к постели…» Конечно, во все времена дамы читали дамские романы. Но то были сестры Бронте, Остин. Да и «Унесенные ветром» по сравнению с таким просто философское произведение. Но ведь Ирина сама видела, что эти романы читают даже вполне разумные и образованные женщины! Что они им дают? Суррогат чего-то, что отсутствует в современном мире? Иллюзию полноты женской жизни? Не потому ли спрос на это чтиво велик, что маскультура всегда дает своим потребителям то, что отсутствует в настоящей жизни? Нет места индивидуальному подвигу — извольте километры кинолент с подвигами героев вестернов и боевиков. Дефицит душевных потрясений — получите экранные катастрофы… Сходит на нет притяжение между полами? Вот вам миллионные тиражи чепухи про любовь.

Ирина стала смотреть в окно, на облака, окрашенные солнцем. «Та, что движет солнца и светила…» Может быть, она ушла, может быть, люди просто ощущают, что чего-то нет? И придумывают заменители. Придумали секс и всячески его стимулируют. Как немолодой мужчина носится со своей эрекцией по врачам и любовницам в надежде выжать из себя прежние ощущения. Но осталась лишь память о тех чувствах, а чувств уже нет. Ушла мощь, остались вялые конвульсии слабого наслаждения… Вокруг торговали сексом оптом и в розницу. Секс вылезал из телеэкранов, словно забытая на плите каша. «О-о-о…» — стенали певцы, содрогаясь в имитациях оргазма. Известные люди публично рассказывали про свою первую ночь и про все последующие. Голые девушки с плакатов агрессивно выставляли груди и животы. Газеты смаковали подробности сексуальных преступлений. Но женщины, которых Ирина знала, и совсем незнакомые на улицах смотрели в пространство тем взглядом, который она видела у себя, случайно поймав свое отражение. Взглядом сухим и острым. Взглядом трезвым и деловым. Взглядом усталым и пустым. У них, как и у нее самой, не было чего-то важного. Но чего? Проще простого было бы сказать — любви… Когда бы знать, что это значит. Иногда Ире казалось, что вокруг нее одни солдатки и дети, одни уставшие от одиночества бабы, как будто все мужчины ушли куда-то сражаться или открывать новые земли.

Ирина поняла, что можно писать статью, и открыла блокнот. Ее редактор любит такие штучки: слегка художественно, с вкраплениями про какие-нибудь находки ученых, про ферменты, про малоизученные участки мозга… Так она и задремала с блокнотом на коленях…

Самолет пошел на посадку ранним утром. Солнце, казалось, было там же, где и вечером, когда они взлетали. Ирина безуспешно попыталась сообразить, как такое могло получиться, но запуталась. Она даже не очень понимала все эти номера с разницей во времени. Вылетели вечером, летели восемь часов и прилетели утром, в ее расчетах где-то потерялись два часа. А может, четыре… Обозвав себя дурой, она огляделась вокруг и обнаружила темно-синее небо, почти фиолетовое, словно сквозь него просвечивал космос. Потом приехали в город, поразивший ее лишь обилием вынесенных наружу коммуникационных труб, на которых неопрятно висели клочья серой ваты, и количеством невероятно красивых девушек. Гостиница была нормальная, без особых наворотов, но с элементарными удобствами. Потом начались деловые встречи, какие-то просмотры, презентации, пресс-конференции и прочая скучища. Хотя она старательно вникала, писала все, что необходимо, в блокнот и на диктофон… Жара стояла адская. А вместо маек с шортами она набрала с собой свитеров. Было трудно представить, что зимой здесь минус пятьдесят, в данный момент было полное ощущение, что вокруг курортная местность. Еще мучило ощущение близкого океана. Как будто за окружающими город сопками должно было открыться огромное водное пространство. Иногда чудилось, что океан вздыхает где-то неподалеку. Но самым невероятным в этой жаре, среди зеленых сопок были белые ночи. По ночам кричали стрижи, самые обычные стрижи… «Или мне это мерещится», — думала Ирина. Спать не хотелось, стояли мягкие сумерки… В этих мягких сумерках они встречались с местными поклонниками театра, пили, разговаривали. Ночи не было. Был вечер, переходящий в утро.

На одной из этих неформальных, как принято было писать в их газетенке, встреч она почувствовала пристальный взгляд. Алина, сидевшая рядом, зашептала Ирине на ухо, обдавая запахом вина и табака:

— Смотри, абориген на тебя уставился! Очень интересный экземпляр… Обязательно попробуй, наверное, это прикольно.

Ира отодвинулась, она не выносила чужих прикосновений. Но глаза все же подняла. На нее смотрел невысокий худощавый парень. Черные джинсы, черная футболка. Длинные волосы, завязанные в хвост. Немного похож на индейца из какого-нибудь голливудского вестерна. По лицу и не поймешь, что думает, чего так пристально смотрит… Ирина поймала себя на том, что тоже уставилась на него. Он подошел, познакомились, его звали Арсений. Имя ему не шло. Ей казалось, что такое имя предполагает русую дворянскую бородку, светлые глаза. А может, она ожидала, что его зовут каким-то экзотическим именем. Арсений, кажется, прочитал ее мысли и засмеялся.

— Вы ожидали, что меня зовут Быстроногий Олень или Высокое Дерево, что на той вершине?

Она расхохоталась, потому что и впрямь ожидала чего-нибудь в этом роде.

Пошли танцевать. Ей понравилось, что он не слишком прижимает ее к себе, не елозит руками по спине. Но ладони его были твердыми, горячими, сухими. Такими же сухими и горячими на вид казались губы… Быстро перешли на «ты». Отправились бродить по городу. Он показывал ей высокий сруб казачьего острога. Потом она увидела гигантские кости кита, лежащие прямо посреди городской площади… И ощущение близкого океана стало почти реальным… Бродили до утра, пришли к гостинице. Арсений поцеловал ей руку, губы и правда были горячими и сухими.

Встав в гостинице под холодный душ, Ирина подумала, что странно в тридцать лет бродить до утра белой, никогда не виданной ею раньше ночью с влюбленным в нее мальчишкой… В юности этого не случилось. Не было никаких мальчиков, читающих стихи. Арсений читал именно те, что ей нравились: бунинские, тютчевские… немодные… забытые… Бальмонта читал. Игорь бы обязательно посмеялся, сказал бы: «Для провинциальных дур в самый раз…» И вдруг с неожиданной жгучей обидой она вспомнила уничижительную усмешку мужа, его невнимательный взгляд. Он никогда не читал того, что она писала. А книги, которые она читала, заслуживали самую нелестную его оценку. Про ее любимого Розанова сказал, что он скучен и несовременен. А Ирине лепет русского юродивого от литературы казался очень современным. Про Гумилева заявил, что тот писал романтические бредни. У Ирины возникло подозрение, что Игорь просто перепутал Льва с Николаем. Впрочем, понять, что Игорь читал, а чего не читал, она за все эти годы так и не смогла, потому что они никогда не разговаривали о чем-либо отвлеченном. Но главное было не в этом. Здесь, далеко от мужа, на другом краю земли, она могла сказать себе, что он мучил ее. Мучил, как дрянной мальчишка мучает попавшее в его руки безответное животное. Мучил, наслаждаясь своей властью и силой. Он мог неделями не разговаривать с ней. Потом вдруг сменить гнев на милость и удивляться, почему она невесела… Мог часами рассуждать об интеллектуальной неполноценности женщин… Мог закричать, срываясь на фальцет: «Оставь меня в покое, наконец!», когда она заходила в его кабинет, где он сидел перед компьютером… Со странным удовольствием он подолгу рассказывал ей, как она некрасива и неуклюжа, какие толстые у нее ноги, как блестит нос или насколько глупая у нее улыбка. Сначала она отшучивалась, пыталась отвечать тем же. Потом, смирившись, отмалчивалась. Иногда ей казалось, что еще немного — и ее терпение, ее цепь лопнет, и она, свободная, уйдет. Но любовь, какая-то мрачно-тоскливая, одержимая любовь не отпускала ее. Однажды Игорь ударил ее, неумело, но больно. Он тогда пришел с работы злой, а Ирина некстати сунулась к нему с просьбой ввернуть лампочку в коридоре, до которой она не доставала, даже встав на стул. Он резко бросил: «Отвяжись!» Тогда Ирина не выдержала и сказала что-то вроде «в тебе нет ничего мужского». В ответ он наотмашь ударил ее по лицу, задел нос, потекла кровь… Она долго сидела в оцепенении. Потом начала собирать вещи. Но Игорь вышел в кухню и заставил ее пойти в спальню. Зацеловал, уложил с собой. Как ни странно она почти порадовалась происшествию: все же это было какое-то чувство… Впрочем, все эти Игоревы шуточки и легкие издевательства так заслонялись ходом жизни, что она не успевала их осмыслить. Да ей и не приходило в голову пытаться что-то осмыслить. Однажды пожаловалась подруге, другой, не Жанке. Жанка слишком часто бывала у них дома и вряд ли посочувствовала бы обеспеченной Ирине, отхватившей завидного мужа. Подруга, сорокалетняя, с взрослыми детьми спросила:

— Зачем же ты живешь с ним?

— Люблю. Наверное, люблю… — ответила Ирина.

— Любишь… Это, наверное, главное… Хотя. Люди называют любовью очень разные чувства. Даже противоположные ей…

Разговор этот вспомнился ей сейчас, и она вдруг согласилась с подругой. Тот тайный страх, ту дрожь отчаяния, ту паническую неуверенность, которую она испытывала с Игорем, можно ли было называть любовью? Ирина вдруг ясно поняла, какое огромное пространство отделяет ее от мужа. Тысячи и тысячи километров лежали между тем городом и этим. И она ощутила не тоску об Игоре, а странную легкость. Холодноватую и горькую, но все же легкость.

Спать было некогда, пора было собираться на очередной просмотр. Странно, но бессонная ночь не отразилась на ее лице. Ирина впервые, глядя на себя, не испытала горечи, а только удовольствие от того, как славно лежали на плечах волосы, как освежал лицо легкий загар.

До отъезда оставалась еще неделя, и Ирина часто видела Арсения. Они уже рассказали друг другу кучу всяких подробностей о себе. Она знала, что он моложе ее на два года, что учился в Гарварде, жил в Ирландии, занимается этнографией и театром, любит джаз… Что его родители живут здесь, что он скоро опять уедет, теперь в Японию, что его пьесу поставили в Иркутске, что у него друзья по всему миру… Алина, узнав об этом, резюмировала:

— Еще один бездельник от культуры. Не увлекайся, дорогая. Помни, что у тебя есть муж. Если бы ты здесь какого-нибудь владельца алмазных копий подцепила, еще можно было бы подумать, а этот мальчишка тебе ни к чему.

Арсению Ирина тоже рассказала о себе, если не все, то очень многое. Про мужа говорила только хорошее: пресс-секретарь по связям с общественностью крупной иностранной компании, сын известных художников, чудесный человек… Но, узнав об этом, Арсений все равно приходил и тащил ее то в музей, то просто на улицу… А Ирина не могла отказаться. Ей так приятно было чувствовать мужское внимание, нескрываемое, пристальное. Игорю она звонила через день и, не застав его дома, писала на автоответчик: «Люблю. Скучаю». Но совсем не скучала. За три дня до отъезда Арсений пригласил их с Алиной съездить по реке в первозданные места, посмотреть настоящую природу. Собралось шесть человек: они с Алинкой, местный режиссер, Алинкин оператор и похожая на японку Нина, которая тараторила и жестикулировала, как итальянка, что опровергало все представления Ирины о местных уроженцах.

Катер на воздушной подушке долго мчал их по реке. Вокруг не видно было никаких признаков цивилизации. Когда вышли на берег и обозрели окрестности, Ирина почувствовала смутное волнение. Вдали возвышался отчетливо видимый мыс, которым заканчивался бывший здесь миллионы лет назад океан. Река серебряно блестела в свете солнца, а дальше тянулись луга и сопки… Шли к жилищу посреди высокой травы, в которой было множество темно-синих цветов, немного похожих на садовый дельфиниум.

— «Невестка Тангара», — сказал Арсений.

— Как? — переспросила Ирина.

— Невестка божества… Так называется цветок.

Поднявшись вверх по заросшей лесом сопке, увидели два деревянных рубленых дома. Пока разбирали вещи, готовили еду возле дома на костре, Арсений неотрывно следил за Ириной черными, без блеска глазами. Алина не выдержала, заметила:

— Туземец явно настроен на секс. Не хочешь экзотики? — И, потянувшись, посмотрела на Арсения пристально. — А я бы не прочь…

Ирина разозлилась.

— Не прочь, так действуй!

Алина расхохоталась.

— Юпитер, ты сердишься…

Она была уже пьяненькая, взбудораженная.

После обеда решили идти к озеру. По дороге туда Ирине почудилось, что в этой полной безлюдности, чистейшей тишине, небывалой первозданности есть чье-то присутствие. Словно из-за каждой тонкоствольной березки глядит на нее некто, ласково и удивленно… И шедший рядом Арсений шепнул ей: «Ты чувствуешь, правда?» Она чувствовала. Озеро лежало в зарослях кристальное, вода с красноватым оттенком оказалась такой ледяной, что сразу стало ясно: действительно все эти цветы и зеленые сопки стоят на вечной мерзлоте. Но, окунувшись и сильными гребками толкнув тело на его середину, Ирина все же легла на минуту поверх воды и глянула в фиолетовое небо…

За разговорами, выпивкой и едой как-то сразу пришел вечер… Небо не гасло, сохраняя золотой цвет облаков, причудливых, как пагоды. Арсений повел всю компанию в сторону от домов. Брели по холодной, с тихим шорохом расступавшейся траве. Вышли на поляну. Кое-где под ногами валялись какие-то ржавые топоры, трухлявые доски.

— Здесь было стойбище, жили люди, — тихо сказал Арсений.

— А куда ушли? — спросила Ира, почему-то решив, что жители откочевали некогда в иные земли.

— Они умерли. Потому что была война.