КонтрЭволюция Остальский Андрей

3

Сны все-таки совершенно непредсказуемая вещь. Той ночью в гостинице Рязанского обкома Софрончуку приснился невероятный сон — нечто вроде вариации на любимый с детства сюжет гоголевского «Вия». Он вообще-то в школе по литературе так себе успевал, еле-еле на троечку. Хотя читать любил — приключения всякие, особенно про разведчиков. Классика не увлекала, может, потому, что преподавали ее скучно и казенно. Но сидевший с ним рядом на парте Вовка Паклин приволок из дома «Вия», про который ему сестра напела, и стал читать под партой на биологии. И так увлекся, что забыл, где находится. Подскакивать стал, восклицать: ух ты! Учителка как раз про однодольных и двудольных толковала. А Вовка вдруг так переживает — как-то не в лад, чего так возбуждаться из-за двудольных? Скандал с биологичкой вышел, родителей Вовкиных вызывали. Дома ему попало крепко…

«Неужели не хуже, чем «Щит и меч»?» — удивился юный Софрончук.

— Лучше в сто раз! — отвечал Паклин.

Насчет «лучше» он, конечно, не поверил, но впервые в жизни взял книгу в библиотеке, и действительно — оторваться не мог. И потом перечитывал в разные периоды жизни несколько раз, даже со счету сбился, сколько.

Но сниться ему никогда ничего подобного не снилось, такое случилось впервые. Причем неожиданный поворот: Вием оказался он сам, Софрончук. Привели его какие-то ведьмы в залу. И говорят: посмотри на панночку, ужас, как хороша! Он приказал: поднимите мне веки! Тут кто-то прижался к его уху, зашептал жарко: не смотри, не смотри! Пропадешь! Но он упрямо повторил: кому сказано, поднимайте веки! Я — полковник госбезопасности! Выше вас по званию. Делайте, что приказано. И как только подняли веки, что-то произошло, музыка ударила по ушам, свет зажегся, ведьмы завопили. И вроде что-то такое он разглядел удивительное в центре зала.

Но что именно — не запомнил. Проснулся от того, что репродуктор на всю катушку играл гимн СССР. Глуховатая уборщица имела привычку слушать радио, а потом выключать забывала. А он возвращался в номер после полуночи, когда трансляция уже прекращалась и репродуктор молчал. Но зато в шесть утра — во всю мощь — «Союз нерушимый республик свободных…».

Выключив радиоточку, Софрончук еще несколько минут очумело сидел на кровати и думал. Что означает приснившийся сюжет? Что не надо особенно в Пушистую вглядываться? Но по службе-то как раз надо присмотреться. Иначе зачем всю эту катавасию было затевать? Да и не верил он нисколько в вещие сны.

Накануне он был настолько поражен внезапным разоблачением, что и не рассмотрел толком объект. Теперь у него был второй шанс.

С самого утра поехал в управление. Ему надо было убедиться, что подслушка в квартире Пушистой действительно отключена, как ему докладывал полковник Жудров. Софрончук при этом сделал вид, что разочарован тем, что техника подводит.

— Ничего не можем сделать, — разводил Жудров руками. — Техника же наша собственная, нашего НИИ разработка… Но аккумулятор-то японский, когда садится, приходится Центр запрашивать и терпеливо ждать… Я вчера звонил, говорят, раньше января не будет, и не мечтайте. Может, вы, товарищ полковник, поспособствуете как-нибудь?

«Ну, кажется, пронесло! — радовался про себя Софрончук. — Не знают о моем позоре вчерашнем… И не надо их просвещать — все равно это ничего не даст, если только идиот участковый не пойдет болтать… и еще Оловянная может прослышать… Но посмотрим, как дело пойдет, может, через несколько дней можно будет, сделав дело, в Москву вернуться. А пока что посмотрю все же на Пушистую поближе».

К тому же странное чувство его подталкивало — зависти, не зависти, ревности, не ревности… он не мог никак сформулировать, что это было. Но мысль мелькала примерно такая: почему всяким другим можно. И смотреть, и даже ухлестывать, любезничать. И дураку участковому, и этому надутому начальнику с «Волгой». И разным другим. Только ему — нет, нельзя, поглазеть даже всласть не разрешается. Должна же быть в жизни справедливость.

Нет уж, ведьмы, поднимите мне веки!

— Ну хоть прокладку мне добыли? Не японское производство, чай, — ворчал Софрончук.

— Добыли, добыли, — радовался Жудров.

— А сальниковую набивку?

— Все, все есть, в лучшем виде!

Правда, и то и другое оказалось самоделкой. Но так, может, оно и лучше, думал Софрончук, так правдоподобней.

Наташа открыла дверь в каком-то задумчивом, печальном, кажется, настроении. Никаких смешков и прочего. И про КГБ больше ни слова. Молча посторонилась, дала ему пройти на кухню. И какое-то новое совсем для него щемящее чувство вдруг он ощутил — что-то вроде неожиданной жалости какой-то, острого желания утешить. Попытался вспомнить, когда испытывал еще что-то подобное. Пришел в голову давний эпизод из детства, когда он нашел в траве желтого, очень симпатичного лягушонка. И так он ему понравился, что решил юный Софрончук ему помочь — отнести в реку. Осторожно опустил его в воду, но лягушонок не поплыл, а тут же утонул. Софрончук попытался его спасти, но не смог найти на дне. И даже если бы нашел: что, искусственное дыхание ему делать, что ли? Оказалось, это был травяной лягушонок, не умевший плавать.

«При чем тут та старая история с лягушкой? — сердился сам на себя Софрончук. — Просто совершенно ничего общего».

Отправился на кухню, довольно ловко справился с краном, поставил прокладку и набивку. Все завинтил. Кран больше не тек!

— Вот, хозяйка, принимай работу! — позвал он. Наташа пришла, посмотрела. Сказала:

— Ну, здорово, спасибо! А то я уж и не рассчитывала. Возьмите вот, три рубля. И не вздумайте отказываться.

Пришлось взять. Иначе на легенде надо было крест ставить.

— Бутылки у меня нет… Но, может, чайку с конфетами? — рассеянно спросила Наталья.

Софрончук взглянул на часы, сделал вид, что что-то высчитывает. Сказал:

— Не откажусь, спасибо. Время у меня есть, я у вас быстро управился.

Уселся за стол, Наташа налила ему чаю. Села сама напротив. Можно было наконец разглядеть ее хорошенько — с расстояния полуметра.

«Не смотри!» — кричали ведьмы в голове.

Но он посмотрел.

Экие глаза, однако. Огромные, подернутые какой-то тончайшей дымкой, что ли, светло-карие, нет, нет, зеленые, фисташковые глаза. Ошеломленный, он вдруг понял, что их цвет непостижимым образом то и дело меняется — в зависимости от того, какой на них свет падал, что ли… А может, и от ее настроения или каких-то других, внешних процессов. От состояния геомагнитного поля, например…

Вдруг Софрончук почувствовал что-то странное — будто кто-то схватил его за шею и стал сжимать. Это ощущение было настолько явным, настолько физическим, что он даже непроизвольно поднес к шее руку. Стал судорожно глотать горячий чай, вроде помогло чуть-чуть.

А потом он взглянул опять — и провалился. То ли летел, то ли падал в темно-зеленую бездну. Ничего подобного никогда в жизни не испытывал. Когда опомнился, вынырнул, то почему-то оказался на ногах. Он стоял, прижавшись к стенке, не способный разговаривать. Боялся, что и вздохнуть толком не сможет. А Наташа спрашивала его о чем-то. Он не понимал. Наконец разобрал: она беспокоилась, спрашивала, все ли с ним в порядке. Какой уж тут порядок. Напротив: катастрофа-с. Финиш. Абзац. А вслух сказал: «Э-э… ну-у… в общем… Нормально. Все. Хм…»

Она смотрела на него с изумлением и бог его знает, что думала. А Софрончук, вернее его дух, сидевший где-то на потолке и наблюдавший за происходящим сверху, думал, что вот дожил он до сорока семи лет, считая, что все главное про жизнь давно постиг. А уж про женщин тем более все знает. Пару лет назад, когда сын Мишка, дурачок, вообразил что-то такое невозможное про Милу с четвертого этажа, заявил, что жить без нее не может, Софрончук вправил сыну мозги. Отозвал дурачка прыщавого в сторонку и объяснил, что это гормоны его отравили, что ему просто нужна сексуальная разрядка. Физиологически необходима. А рядом Мила, миленькая, конечно, такая Мила. Королева красоты шестого подъезда. А может, и всего девятого корпуса! Объяснил он тогда сыну, что вместо Милы вполне могла бы быть Лена какая-нибудь, или Оля, или Маша. Или даже экзотическая Маргарита, в просторечии Рита. Нет, не любая другая, конечно, но таких, которые подошли бы, немало. Мишка тогда обиделся. Убежал, хлопнув дверью. В тот же вечер вернулся, но долго еще потом дулся и отворачивался. А недавно вдруг наклонился к отцовскому уху за столом и сказал: отец, ты был прав. То есть — абсолютно. Софрончук в первый момент даже не понял, о чем он. Много их, подходящих, сказал Мишка. Все они одинаковы. Ну, вот видишь, добродушно сказал тогда Софрончук сыну. А ты переживал…

И вот теперь…

И вот теперь мудрость опрокинута. Все опровергнуто. Оказалось, что есть такой, совсем особенный тип женщины, именно для него, для Софрончука, созданный. Все сложилось: то, какие у нее глаза. И какие плечи обворожительные. То, как она движется грациозно, сама, наверно, и не подозревая об этом. В софрончуковском организме все это вызывало странную физиологическую реакцию, нечто похожее даже на боль. Вот губы… Оказывается, такая именно форма женских губ волнует его, Софрончука, совершенно невероятно, переворачивает все внутри. Невозможно спокойно смотреть, когда они такие… как это называется: припухлые, что ли? Или просто — полные? Восточные слегка, так кажется… То ли армянские, то ли семитские или негритянские… А бог его знает! Губы находятся в противоречии с остальными, правильными чертами лица. Но именно это столкновение на него, на Софрончука, почему-то действует совершенно гипнотически. Включает какой-то никогда не использовавшийся до сих пор механизм, который впрыскивает в кровь могучий гормон. Будь они, эти губы, хоть на миллиметр, хоть на микрон другие, тоньше или толще, и не было бы никакого колдовства. Гормон не работал бы. Это как код какой-то, как пароль. Точно угаданный на этот раз, он что-то такое открыл, освободил, выпустил наружу.

Губы именно такие, что хочется — невыносимо, до жжения какого-то! — хотя бы прикоснуться к ним, как-то потрогать их, хоть пальцами. Хотя лучше, гораздо лучше, все же — губами. Это было бы слаще всего! Начать с мягкого, нежного прикосновения, почувствовать их тепло, которое побежит по всему телу, вызовет дрожь… закрыть глаза, наслаждаться долго и медленно ощущением их формы…

А ведь он никогда раньше не любил целоваться. Не понимал, в чем прелесть этого странного занятия. Ему всегда казалось — лучше сразу к делу. Вставил то, что просится, туда, куда просится. И дело пошло. Как там братья-монголы говорят? Нет ничего слаще, чем есть мясо, чем скакать на мясе и чем вставлять мясо в мясо. А поцелуйчики, это так, жалкое подобие. Бабская слабость. Ну, можно их потешить, баб-то, ничего особенно неприятного в этой предварительной процедуре нет.

И вот вдруг все так перевернулось. От одной лишь попытки вообразить, что можно было бы делать с этими губами, он ощущал легкое головокружение, и в груди екало. От этой мысли, от этой умозрительной возможности Софрончук вдруг испытал сильнейшее возбуждение — такой эрекции, кажется, не было у него с подростковых времен. Какой вздор, какой позор! Нет, это надо как-то остановить. Софрончук решительно отвернулся, но в тот же момент какая-то сила — как будто толща воды или мощная струя воздуха — стала давить на него, физически давить, толкать, заставляя снова повернуться в ее сторону. Необходимо было немедленно, срочно снова ее видеть!

Каждой секундой надо пользоваться, вдруг понял он. Такая редкая удача, ведь шанс встретить такую, для тебя вылепленную, — один из миллиона. Или миллиарда. В общем, почти нулевой шанс. Но удача ли это или, наоборот, катастрофа, несчастье?

Кризис это среднего возраста, вот что это такое, старик, вдруг опомнился Софрончук. И рассердился на себя. Возрастная гормональная перестройка, и ничего больше. Срам: сам уподобился подростку Мишке! Уймись! И вообще — ты же при исполнении… это же нарушение воинского долга, в конце концов. И тут же лукаво возразил самому себе: ну, я еще ничего пока не нарушил… так, помышлял. А за помышление не судят…

Но тут вот что случилось: Наташа шагнула к нему еще ближе, он ощутил чудесный, удивительный, ни на что не похожий запах — ее запах! — и ударила его новая горячая волна, погорячее предыдущей, не известное ему до сих пор тепло особого рода стало растекаться по всему телу, мгновенно проникая во все поры. И тогда какой-то другой, не слышанный им до сих пор голос внутри будто сказал: а и пусть. Пусть кризис. Пусть перестройка и гормональное отравление. Или что угодно еще — хоть нарушение долга и присяги — какая разница. А наплевать. Все равно ничего нет на свете замечательнее и важнее.

Софрончук стал Наташу целовать. Очень уверенно, вдохновенно и очень нежно. С упоением. Языком обычно требовалось занудно управлять, вставляя куда надо, поворачивать, как надо, касаться чего надо внутри чужого рта… Теперь все было не так. Теперь язык сам по себе, без всякого участия головы, делал свое дело, рот был не чужой, это был свой, любимый, самый лучший рот на свете. Мелькнула отчаянная мысль: если срочно не остановиться, то, похоже, дойдет-таки до оргазма, как у какого-то юнца, переполненного спермой до ушей.

«Остановись, остановись, опозоришься!» — взывал кто-то, оставшийся от прежнего Софрончука. И сумел-таки добиться своего. Софрончук остановился. Стоял с закрытыми глазами и тяжело дышал. Вдыхал в себя Наташу. Запоминая этот фантастический запах навсегда. С ним вселенная была уже другая.

Этот новый мир был прекрасен, но огромное усилие требовалось, чтобы не вернуться к прежнему занятию. К наслаждению губами. Главное было — не открывать глаз. Не видеть этих губ. Потому что иначе было не справиться.

— Это вас в КГБ так целоваться учат? — спросила Наташа задумчиво.

Софрончук промычал что-то, сам не знал, что. Разговаривать он был не в состоянии.

Совсем.

Врачи, окажись они на месте со всякими своими сложными приборами, констатировали бы, наверно, у него неврогенный шок третьей степени. Или что-то похожее на сильнейшую контузию.

4

Что дальше делать? Вот что надо было решать. Софрончук сидел на кровати в шикарной по местным понятиям гостинице и пытался представить себе, как он возвращается в Москву, к жене, в свою трехкомнатную квартиру. И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, засмеялся. Схватился за голову, наклонился, сидел в нелепой позе и хохотал. До того странной показалась ему эта идея. Совершенно невозможно, невообразимо даже. Ведь он теперь уже другой человек. Этому человеку совершенно нечего делать там, в прежней жизни полковника Софрончука. К той семье он больше отношения не имеет. Только формальное. Когда произошла эта перемена? Сегодня? Или уже несколько дней назад, когда он впервые увидел Пушистую сквозь лобовое стекло автомобиля? Нет, никакую не Пушистую — глупости какие. Наташу. Наташеньку. Натали. Ташу-Ташеньку он увидел, поразился, как она двигается, как поворачивает голову, как улыбается.

Но в таком случае — что делать? Неизвестно. Совершенно понятно только одно: необходимо оставаться рядом. Он должен как минимум видеть ее каждый день. Иначе существование теряет всякий смысл.

Потянуть пока время… Изобрести фигню какую-нибудь, требующую его дальнейшего личного присутствия в Рязани, продолжения операции по разработке. Может, найти следы действий иностранных разведок? Чтобы возникало подозрение, что они подбираются к Ната… в смысле, к Пушистой, а через нее к члену Политбюро ЦК КПСС товарищу Фофанову. Вот гад Фофанов, как это ему так подфартило, за что ему такое везение выпало невероятное, чтобы… И каким идиотом надо было быть, чтобы с ней расстаться, неужели он Наташу бросил? Предпочел эту толстуху свою, как ее, Ольга Викторовна, кажется… Как такое возможно? Нет, объяснение может быть только одно: это Наташа его бросила, а не он ее! Вот это было бы логично и понятно. Сказала: зачем мне этот старый хрыч, хоть он и член каких угодно Политбюро. Наплевать. Я же художник, натура вольная. Я не прогибаюсь перед сильными мира сего. Тем более, что я красавица, каких свет не видывал. А он мне почти в отцы годится. Наташа. Наташа! Наташенька… От одного повторения вслух этого имени тепло разливалось по телу Софрончука. И тут зазвонил телефон. Откуда-то в голове появилась безумная, ни с чем не сообразная мысль: это звонит Наташа. Хочет его, Софрончука, немедленно видеть. Она соскучилась. А что, почему бы нет? Она же с ним, кажется, целовалась?

Поэтому он схватил трубку и, как мог только, нежно, с придыханием, бархатным голосом проворковал:

— Да? Алло, я вас слушаю…

Долю секунды трубка растерянно молчала, потом низкий казенный голос произнес неуверенно:

— Товарищ полковник?

Софрончук закрыл глаза, сделал усилие, сосредоточился… Взял себя в руки, сказал:

— Полковник Софрончук у телефона.

— Товарищ полковник, вам срочно нужно явиться в управление. Вам прислали интересный журнал почитать.

«Журнал» означал информационное сообщение. «Интересный» — повышенной важности, что-то срочное.

«Совершенно идиотский код», — раздраженно подумал Софрончук, но вслух сказал:

— Буду через пятнадцать минут.

Оказывается, из Москвы пришла шифровка. С грифом — «Срочно, вне очереди. Совершенно секретно».

Софрончук сидел в первом отделе и читал, не веря своим глазам.

«Под благовидным предлогом срочно доставьте Пушистую в Москву. Она должна быть здесь не позднее вечера воскресенья. Ей забронирован номер в гостинице «Москва». Постарайтесь максимально расположить ее к себе с тем, чтобы иметь возможность контролировать ее поведение. Считайте заданием особой важности. О ходе операции информируйте. Ульянов».

Софрончук смотрел на шифровку и перечитывал уже в десятый раз одну и ту же строчку: «…постарайтесь расположить ее к себе». Это было самое прекрасное, самое замечательное задание, которое он когда-либо получал в жизни. Его очень, страстно хотелось выполнить — и как можно качественнее и быстрее. В формулировке был явный намек: любые средства хороши. А значит, а значит… Да-да! Максимальное расположение женщины к мужчине — это что? То-то!

Приятно все-таки, когда долг требует от тебя таких жертв. Софрончук сидел и улыбался, а шифровальщик поглядывал на него подозрительно.

Но легко давать задания. А попробуйте-ка их выполнить! Требовалось провести новый анализ имеющихся данных, чтобы найти возможный способ влияния.

Софрончук долго читал дело Пушистой. Уже смеркалось, когда его наконец осенило. Прежде всего надо было написать срочную шифровку Ульянову… Потом — в районную поликлинику. Еще по паре адресов…

5

В девятнадцать сорок пять Софрончук уже стоял под дверью Наташиной квартиры. Хорошо, что никто его не видел в тот момент. Потому что вел он себя странно: стоял с закрытыми глазами и гладил рукой дверь, табличку с номером восемь. Что это было? Наверно, он сосредотачивался. Наконец, нажал на звонок.

— А-а, это вы… Без инструментов сегодня, как я вижу…

Наталья как будто совсем не удивилась, увидев его в темном костюме в мелкую полоску и при бордовом галстуке.

Пригласила в квартиру, сказав, как всегда:

— Чай будете с конфетами?

Софрончук кивнул, прошел в комнату. За столом сидела тетушка. При виде Софрончука она заерзала, закряхтела, стала смотреть на часы и проситься домой. Но он ее уговорил, сказал:

— Явите божескую милость, составьте компанию, уважаемая!

Эта формулировка, кажется, произвела на тетушку неизгладимое впечатление.

Стали пить чай. С конфетами, которыми квартира была буквально завалена. «Вот сволочи!» — думал Софрончук.

Выдув чашку, он отдышался и сказал:

— Наталья Андреевна, я вот наслушался тут всяких ужасов про трудности ваши… с трудоустройством, выселением и так далее.

— Вот как? — подняла брови Наталья. — Это где же мои проблемы обсуждают? В ЖЭКе, что ли? Среди сантехников?

Софрончук заметил, что тетка уставилась на племянницу с изумлением. Что она несет? При чем тут сантехники? При чем тут ЖЭК?

Чувствуя поддержку, продолжал:

— И в ЖЭКе, возможно, тоже. В облисполкоме и в правоохранительных органах Рязани много об этом разговоров. Знаете, все-таки нельзя так с людьми. Это как раз способ плодить диссидентов и антисоветчиков. А потому мы немедленно предлагаем вам сделать вот что: выехать срочно в Москву, на переаттестацию ВТЭКА. Почему срочно? Потому что, к сожалению, на днях закончится срок подачи апелляции. После этого вам придется все начинать заново, проходить многочисленные освидетельствования и обследования. В больнице, видимо, придется полежать.

При словах «в больнице полежать», как и рассчитывал Софрончук, Наталья вздрогнула и побледнела.

Развивая успех, он продолжал:

— Это будет очень и очень хлопотно. Займет массу времени. А если успеть до истечения срока, то потребуется лишь простая формальность. Уверяю вас, вам вернут инвалидность в два-три дня. И все! О всяких глупых обвинениях в тунеядстве можно будет забыть навсегда. И даже пенсию еще назначат. Невеликую, но все же регулярные ежемесячные поступления гарантированы. Кроме того, можно будет и о студии небольшой похлопотать… Вы хоть и не член Союза, но, если у вас оформлена инвалидность, вам положены льготы.

Наташа тряхнула своими густыми, шелковистыми волосами. У Софрончука сразу опять перехватило дыхание.

— Какие-то вы сказки рассказываете, Христофоренко. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Что-то тут не так.

— Клянусь! — воскликнул пришедший в себя Софрончук. — Мало того, есть у меня на руках и доказательство. Вот полюбуйтесь: письмо во ВТЭК от главврача вашей районной поликлиники, товарища… Э-э… Розорова А. В. Вот видите? На бланке, с печатями, все, как полагается. («Если бы вы знали, чего мне стоило организовать это письмо меньше чем за полтора часа!» — думал Софрончук.) Как видите, поликлиника признает допущенную врачом Харитонкиным ошибку. Харитонкину выговор объявлен.

— Чудеса… — бормотала Наташа, рассматривая предъявленный Софрончуком документ.

— Воистину чудеса, — эхом отозвалась тетушка, которой Наташа передала удивительную бумагу для изучения — еще и гаду Харитонкину выговор! Это уже просто сказка. Чудный сон наяву!

— Одно только «но» — надо быть завтра же в столице.

— Непонятно… почему именно в Москву за этим надо ехать? У нас в Рязани своя ВТЭК есть.

— Так это в порядке надзора, ВТЭК более высокой инстанции… К тому же первоначальный диагноз вам в Москве устанавливали… В общем, я договорился…

— Ну, тогда это исключено, — грустно сказала Наталья. — Мне в Москве жить негде. За один день я точно ничего не придумаю.

— Ради такого дела, — вступила в разговор тетушка, — можно три ночи и на вокзале переночевать!

— Зачем же на вокзале: для вас номер в гостинице «Москва» забронирован. Со всеми удобствами, — заявил Софрончук.

Наступило молчание. Наталья сидела и пыталась, видимо, убедить себя, что она не ослышалась. У тетушки тоже, кажется, челюсть отвисла.

«Надо все-таки осторожнее, как бы они от шока в обморок не грохнулись», — подумал Софрончук.

— Так, — сказала Наталья. — Это уже слишком. Что-то здесь точно того-с, закавыка какая-то… Зачем вы это все делаете, Христофоренко? Это вам… по работе надо, меня в Москву зачем-то вывезти, да? ЖЭКу вашему, Дзержинскому?

— С работой все согласовано, конечно. Но дело не в этом… Не в ЖЭКе.

— Ну-ну… Я, конечно, наивная дурочка, но не настолько же… Тут только два объяснения возможны. Или это Контора… ваша… эксплуатационная… шустрит… или…

— Или что?

— Или, как всегда…

— Что «как всегда»?

— Что, что… переспать со мной хотите…

— Ну, зачем вы так, Наталья Андреевна…

— Что вы так покраснели, Христофоренко? Я вас, пожалуй, писать сейчас захочу… красиво рдеете! Отвечайте как на духу: Дзержинский или зов плоти? Первое или второе?

Софрончук отвел взгляд в сторону. Думал мучительно: «Позорище. Опытнейший оперативник, краснеет, бледнеет… тьфу!»

Наконец выдавил из себя:

— Не первое…

— Ага, значит, второе! Зов плоти… Ну что, тетушка, бей морду сантехнику Христофоренко. Ты же всегда за мою честь заступаешься…

— Почему сантехнику? Этот джентльмен что, сантехник? — Тетушка явно была в замешательстве.

— Я же не сказал, что вы будете мне что-либо должны, — заявил, обращаясь к Наталье и впервые за день отважно глядя ей прямо в глаза, Софрончук. — Не стану вам лгать. Зов, конечно, да… Вы вызываете… сильнейшие эмоции… И это еще мягко говоря… очень мягко…

«Что говорить? Какие слова?» — лихорадочно соображал Софрончук.

Теперь Наталья смотрела на него почти с сочувствием и ждала.

— Да вы сами видите. Я в тяжелом состоянии… при этом… но…

Сбился. Замолчал. Молчали и обе женщины.

— Я для вас сделаю все, что угодно, абсолютно все, — хриплым голосом сказал наконец Софрончук. — Клянусь вам: все! И для начала освобожу вас от… от них…

— От кого «от них»? — спросила Наталья.

— От всех, — сказал Софрончук, теперь уже твердо. Он видел, что побеждает. По крайней мере, в этом раунде.