КонтрЭволюция Остальский Андрей
Софрончук обрадовался необычайно, ведь овощи не разговаривают! Кащенки были посрамлены. Правда, говорила она вещи совсем странные…
— Он умер, — сказала она.
— Кто, кто умер, Наташа?
— Гриша умер.
Она заплакала.
— Наташа, я очень рад, что тебе лучше, — сказал Софрончук и сам удивился тому, что вдруг перешел с ней на «ты». Но говорить «вы» он ей почему-то больше не мог. — Что касается Григория Ильича, то он в больнице, в ЦКБ. В КФН — это расшифровывается, как Клиника функциональных неврозов. Подлечат его там и выпустят.
Наташа мотала головой: нет. Не выпустят.
— Я вспомнила: он умер.
Софрончук взял ее за руку, усадил в кресло. Сказал:
— Сейчас налью тебе еще чаю. Успокойся, я точно знаю: товарищ Фофанов в больнице! Его, наверно, даже можно будет навестить… Но не сейчас, разумеется, а некоторое время спустя, когда ему будет лучше…
— Нет, вы ошибаетесь. Он умер, я точно помню, — тихо сказала Наташа.
Софрончук махнул рукой: пусть будет так. С больной не надо спорить, ей может стать хуже.
Быстро пошел на кухню, налил еще чаю из термоса — для Наташи, и еще одну чашку — для себя. Вернулся, сел напротив нее за журнальный столик. Она пила чай большими глотками, беззвучно плакала, а он смотрел на нее, пытаясь понять, насколько она способна к серьезному разговору и, главное, сможет ли она ему помочь. Он, конечно, блефовал слегка в давешнем разговоре с Ульяновым, но теперь, когда Наташа здесь и снова способна говорить, почему бы не попробовать? Правда, насколько она может на самом деле здраво рассуждать, и расскажет ли то, что действительно происходило, а не пригрезилось, вот это было непонятно. Фантазия насчет смерти Фофанова, да еще в форме воспоминания, не внушала особого оптимизма. Но терять, собственно, было нечего.
— Наташенька, — сказал он вкрадчиво, — мне очень нужна ваша… твоя помощь… Поможешь?
Она смотрела в сторону, но вроде кивнула. Или это ему только показалось?
— Мне нужно угадать комбинацию из шести цифр, которая была бы дорога Григорию Ильичу… Мне почему-то кажется, она может быть как-то связана с вами… с тобой. Подумай, пожалуйста, что это могло бы быть, хорошо?
Наташа снова кивнула, но тут в дверях показалась озабоченная физиономия майора — знатока живописи. Софрончук вышел к нему в коридор, и тот сразу зашептал:
— Шеф звонил, очень нервничает. Говорит: Смотряев вот-вот здесь покажется, просто с минуты на минуту. Поэтому заканчивайте скорей, говорит. Пусть, в крайнем случае, сейф взорвется к едрене фене. Лишь бы Смотряеву не досталось.
«Ага, — подумал Софрончук. — Так вот кто, оказывается, враг, шпион иностранный, от которого надо секреты беречь — комендант Кремля! Боишься, боишься, товарищ Ульянов, опасаешься, что про дела твои что-то в дневнике окажется, и это что-то прямиком на стол к Генеральному попадет!»
Но вслух сказал:
— Сейчас. Мне нужно еще пару минут, буквально.
— Я предложил попробовать набрать дату дня рождения Фофанова, — сказал майор. — Наш сейфовый эксперт, правда, не согласен, считает, что использование такого кода маловероятно. Слишком на поверхности лежит. Жаль, нет у Фофанова любимой внучки или внука, в таких случаях чаще всего их вспоминают. Я думаю рискнуть для первого раза попробовать день рождения жены, потом свадьбы…
— Нет, ни в коем случае! — вскричал Софрончук. — У них с женой… ну в общем, это просто исключено!
— Есть другие какие-то идеи?
— Есть — наберите 090441.
— Что это за цифры?
— Неважно… Наберите.
Это был день рождения Наташи Шониной. Софрончук помнил его наизусть — с тех пор, как прочитал ее личное дело.
Майор пожал плечами, пробормотал: «Под вашу ответственность» — и пошел выполнять. Софрончук встал на пороге кабинета и стал ждать результата.
Майор протянул руку, стал прокручивать диск…
Ничего.
— Ответ неверный, — сказал он с оттенком злорадства. — Еще есть варианты?
— Будут — минуты через три, — отвечал Софрончук.
И пошел в соседнюю комнату, где его ждала Наталья.
Слезы у нее на глазах почти высохли. Она сидела и листала книгу, которую, видимо, взяла из шкафа.
«О-о! — обрадовался Софрончук. — Это уже что-то! Не замечал я за овощами, чтобы они увлекались Юрием Трифоновым».
Теперь ему, по большому счету, и на сейф было уже наплевать. Правда, задобрить Ульянова не мешало бы…
Он сказал:
— Наташа, когда у вас с Фофановым… Извини, извините за личный вопрос. Когда начались ваши отношения?
Наташа пожала плечами: дескать, какая теперь разница.
— Когда мы стали близки? Это было… в каком же году? В 62-м, кажется… Что-то у меня голова кружится, когда я вспоминаю…
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить поточней. Это очень важно!
— Вы знаете, Юра… Вас же Юра зовут? Нет, что я… Конечно, я помню, вы… ох, голова раскалывается… конечно, же вы — Женя, Евгений… как я могла…
И Наташа вроде бы стала опять впадать в транс.
«Ох-хо-хо, как скверно-то… — в панике думал Софрончук, — если она не может вспомнить даже, как меня зовут, дело швах!»
— Нет, — мягко сказал он. — Я не Женя и не Юра. Я…
Вдруг Наталья встрепенулась, сказала быстро, тряхнув, совсем по-старому, своими серебряными волосами:
— Нет, нет, я вспомнила: вы — Николай. Николай Алексеевич, не так ли?
«О-о! Не все еще, кажется, потеряно!» — обрадовался Софрончук.
А Наташа продолжала, хмурясь:
— Погодите, только не торопите меня… и я вспомню… вспомню обязательно… вы знаете, Коля… Гриша был в те времена человек очень робкий. Боялся ко мне подойти. А я видела, он специально приезжает к нам в Суриковский к концу занятий. Сидит на скамеечке и смотрит широко открытыми глазами… У него глаза были необыкновенные и ресницы — женщины завидовали… А я тогда была худющая, кожа до кости, смешливая, похожа на девчонку лет пятнадцати. Так что меня мало кто тогда находил особенно привлекательной. Говорили: она миленькая. Знаете, что в те годы значило это слово? Значит, на меня в общаге после третьей рюмки начинали обращать внимание. Я вообще иногда думала, что я уродка. Не была избалована. А тут видно невооруженным глазом, что человек влюблен до беспамятства. Краснеет, бледнеет. Друзья заметили, стали посмеиваться…
Тут Софрончук не выдержал, вмешался.
— Наташа, прошу вас… тебя… у нас нет ни минуты… постарайся вспомнить дату…
Наташа замкнулась. Точно обиделась. Сказала, не глядя:
— Если будете меня торопить, точно ничего не выйдет.
Помолчала. Молчал и Софрончук. А что оставалось делать?
Наконец она заговорила снова:
— Друзья смеялись, пари заключали, сколько еще дней пройдет, пока он осмелится подойти и заговорить. Или вообще не осмелится никогда. Ну, мне это надоело. И однажды сказала им: спорим, сегодня он будет у нас в общежитии. Я подошла к нему сама. Уселась рядом с ним на скамейку. И молчу, только смотрю на него вопросительно. Он покраснел и сказал: «Здравствуйте».
В этот момент в гостиную вновь заглянул молодой майор и стал делать Софрончуку отчаянные знаки: дескать, совсем со временем беда! Влипнем! Но тот только покачал головой и сделал жест рукой: уходи!
А Наташа продолжала:
— В тот же вечер мы пошли в кино. Причем мне пришлось ему свидание назначать, он все не решался. А потом дошли мы и до общежития, я его провела каким-то чудом мимо нашей церберши. Спор я выиграла. И ничего больше мне от него не нужно было. Хотела его домой отправить. Но выйти оказалось невозможно, церберша дверь заперла. В общем… ночевать ему пришлось в моей комнате. И я решила: будь что будет. Не знаю, на горе или на счастье, но буду с ним. Ну, вы знаете, чем все кончилось. Но в тот день, в ту ночь и еще много дней и ночей, три года, мы были безумно счастливы. И это был не только секс, хотя секс был фантастический. Гриша дал мне уверенность в себе. В его глазах я почему-то была писаной красавицей. Постепенно я и сама в это поверила. Смотрела в зеркало, и мне казалось, что хорошела на глазах — просто мистика! Мы понимали друг друга не то что с полуслова, а вообще без звука, с полувзгляда. Очень много смеялись. Чувство юмора оказалось у нас одинаковое. Абсурд жизни нас больше всего веселил. Наверно, мало кому удается такое счастье испытать… Но с такой вершины и падать оказалось больней… Я не его, а себя виню — надо было все ему объяснить логично, доказать, привести аргументы, вполне могла бы его переубедить. Он уважал мое логическое мышление. Он бы потом мне же и благодарен был бы. Вместо этого я решила обидеться — насмерть. В буквальном смысле слова. Идиотка, дура… Наверно, надеялась, что на том свете встретимся снова, и я ему скажу: ну видишь, что ты наделал… Понимаешь теперь, дурачок?
Помолчала еще секунду, сглотнула слезы. Потом сказала, будто задачку решила:
— Тот первый день… когда я подсела к нему на скамейку, а потом в общежитии мы оказались — это было… третьего мая 1961 года.
Софрончук крикнул: «Спасибо, какая ты молодец!» — и побежал в кабинет. Сам пошел к сейфу и на глазах майора и «медвежатника» стал набирать: 030561.
Ничего. Ни клика, ни щелчка. Полное молчание.
— Давайте взрывать, — сказал майор.
— Нет! Еще одна, последняя попытка! — вскричал Софрончук и устремился назад, к Наталье.
Наташа сидела и смотрела в одну какую-то точку — в прошлое, наверно, смотрела.
Увидев Софрончука, сказала:
— Но вообще, это как считать. Весь вечер мы с моими однокурсниками веселились и пили «Донское игристое», то самое, которое они мне проспорили. Теперь пойди его еще достань. А тогда запросто, в гастрономе на углу… Так что произошло между нами то, о чем вы спрашивали, уже ночью… То есть, строго говоря, четвертого мая…
Софрончук на этот раз не побежал сразу к сейфу, а медленно, пятясь, стал двигаться к двери, не отрывая взгляда от Натальи. Он мучительно думал — ведь это был последний, третий шанс. Остановившись на пороге, он сказал:
— Наташа, ты говоришь, что Фофанов несколько недель приезжал к тебе в институт и тебя высматривал… А это значит, что и до этого он тебя где-то видел, что вы, видимо, были уже знакомы, пусть шапочно. Не так ли?
— Да, — сказала она. — Конечно! Он работал тогда в Институте мировой экономики, денег ему все не хватало, хоть он был уже и кандидат, и старший научный сотрудник. Поэтому подрабатывал, статьи писал, лекции читал по линии общества «Знание». И вот досталась ему путевка — лекция о международном положении в Доме художника. А там авария какая-то случилась, что ли… И перенесли лекцию в последний момент к нам в институт. Я выхожу после занятий, какое-то настроение было странное, в общагу идти не хотелось… Я тогда как раз расстаралась со своим приятелем Гошей. Он хороший был, Гоша, но себя любил чересчур, его эта страсть от всего другого отвлекала. Но в тот день мне было тоскливо… И от тоски зашла на лекцию. Слушаю: вроде обычный набор трескучих фраз, все эти империализмы, колониализмы, борьба за мир, военщина израильская и прочее. Но лектор моложавый, хорошенький и голос красивый. Просто бархатный голос, гипнотизирующий. Если в смысл не вдумываться, можно заслушаться. Ну, я заслушалась, для меня почему-то голоса тогда очень много значили.
— Быстрее, Наташенька, быстрее, вспомни, умоляю, в какой день это было?
— Трудно вспомнить. Я ведь тогда не придала этому особого значения. В конце стала ему всякие вопросы задавать каверзные. Вроде, например, а кто войну 48-го года начал. Израильская военщина или арабская? И какая позиция была у злобного американского империализма по поводу конфликта вокруг Суэцкого канала? Ведь Гоша был ой как подкован, «Голоса» каждую ночь слушал. Я от него и поднабралась. В общем, сбился мой лектор, покраснел, и ему это так шло, такой он стал милый, я залюбовалась…
— Наташа, умоляю, попытайся сосредоточиться на дате! — Софрончук, кажется, тоже уже был весь красный.
А Наташа, задумчиво глядя в книжный стеллаж, продолжала рассказ:
— Залюбовалась я им, забыла, что собиралась еще пару убийственных вопросов задать. После лекции он подошел ко мне, стал что-то говорить жарко… Ну, я не слушала, какую он там чушь нес. Приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щеку. Рядом какие-то политически активные старперы стояли, так им чуть плохо не стало. Да и он, по-моему, близок был к обморочному состоянию… А я повернулась и убежала. Думала, никогда его больше не увижу. Но через пару недель он появился — и стал регулярно на скамейке сидеть и меня высматривать.
— День, вспомни, какой это был день! — Софрончук теперь уже кричал, и на его крик пришли майор с «медвежатником», которые теперь с любопытством выглядывали из-за двери.
— Кожа у него была нежная, как у девушки, — мечтательно говорила Наташа, — и улыбка обаятельная, как у Гага…
Вдруг оборвала сама себя. Сказала:
— Это было… это было… Нет, не в день полета Гагарина в космос. Это было позже. Значительно позже. Но тоже связано с ракетами… Гриша потом меня дразнил, что я его лекцию плохо слушала. А он там такие вещи сенсационные, оказывается, говорил. Лекция была в понедельник, а накануне, вещал он, удалось предотвратить мировую ядерную войну. А были у последней черты. Это был Карибский кризис, ракеты на Кубе… Хрущев и Кеннеди в последний момент договорились, нашли компромисс. Остановили свои военные машины. Еще бы несколько часов, считал Гриша, и все, никого из нас не было бы, наверно. Воскресенье это было, когда Армагеддон отменили… где-то поздней осенью. А на следующий день, в понедельник, Гриша читал свою лекцию, и мы впервые увидели друг друга, и я ничего не знала про несостоявшуюся войну… и я его поцеловала в щечку. Ну и потом мы…
Софрончук не стал дослушивать, что было потом. Он бежал к телефону правительственной связи, так называемой «вертушке». Набрал пятизначный номер — начальника американского отдела разведки.
— Извините, Павел Петрович, некогда объяснять, в чем дело. Мне немедленно, сию секунду, нужно узнать дату окончания Карибского кризиса. Да, да… Воскресенье, осень 1962 года, когда Кеннеди с Хрущевым договорились отозвать псов… Повторите, пожалуйста, еще раз… 28 октября? 1962 года? Это точно? Нет, я не сомневаюсь, что вы знаете наизусть! Спасибо!
И секунды не прошло, как Софрончук уже стоял перед сейфом. Занеся руку, он зажмурился. Решал в последний момент, что должен был выбрать Фофанов: день начала романа, физической любви или дату первой встречи, первого взгляда и поцелуя в щечку? Что он был за человек? Вполне возможно, и другие даты были для него не менее знаменательны. Например, день прихода на работу в ЦК… Эх, сюда бы психолога толкового! Ведь сейчас — или пан, или пропал. Если сейф взорвется, может и руку оторвать, говорят… Но делать нечего, надо решаться… Все эти мысли проносились вихрем в его голове, а палец уже набирал: 291062.
Сейф дружелюбно щелкнул и открылся. Секунду Софрончук стоял совершенно неподвижно, смотрел на сейф, а по лбу у него текли капельки пота. А майор и «медвежатник» стояли рядом и аплодировали.
В сейфе оказались девять одинаковых толстых тетрадей с видами Венеции на обложке. И ничего больше.
«Вот он, дневник!» — Софрончук схватил верхнюю тетрадку, стал листать…
— Товарищ полковник! Приказ начальника управления: не читая, запечатать в конверт и срочно доставить ему лично в руки!
Голос майора звучал угрожающе. Не ровен час, оружие в ход пустит, мелькнула мысль.
Но тут в руках у майора запищал «уоки-токи».
— Что, уже? Попытайтесь задержать их хотя бы еще на несколько секунд! Документы проверяйте помедленней…
Отсоединившись, побелевший майор прошипел:
— Доигрались! Смотряев с командой внизу, в подъезде. Наши их постараются задержать, но надолго не получится. Вот конверт и печать, товарищ полковник!
Софрончук с майором быстро запихнули все девять тетрадей в огромный коричневый конверт, майор запечатал его сургучной печатью.
Времени дожидаться, пока сургуч застынет, не было. Софрончук сказал:
— Майор, печать остается у вас, конверт у меня. Попытайтесь задержать здесь Смотряева, а я через второй вход выйду и полечу прямо к Ульянову — предупредите его, что я уже в пути.
Майор хотел было возразить что-то, но Софрончук не дал ему времени на дебаты. И только он выскочил за дверь, как услыхал низкий бас адмирала Смотряева.
— Так, что здесь происходит? По чьему указанию вы здесь находитесь? — гудел он, и было ясно, что он не склонен шутить.
Что ему отвечал майор, Софрончук уже не расслышал. Он ворвался в малую гостиную, схватил за руку Наталью и, не слушая ее хилых протестов, потащил за собой ко второму выходу. За дверью находился пост, а на посту — молодой веснушчатый капитан госбезопасности.
— Стой, предъявите документы! — закричал он, выхватывая пистолет. Но Софрончук тоже вытащил оружие, а также и свое удостоверение.
— Я полковник Софрончук! — страшно вращая глазами, орал он. — Выполняю правительственное задание чрезвычайной важности! Прочь с дороги, капитан, или пулю в лоб!
Капитан явно не был готов к такому повороту событий и отступил в сторону. А пистолет опустил дулом вниз, хотя и смотрел на Софрончука и его даму с явным сомнением. Кроме того, он схватился за «уоки-токи».
Но Софрончук уже был в лифте и нажимал на кнопку первого этажа.
Внизу дежурили знакомые ему офицеры «девятки», которые лишь под козырек принялись отдавать при виде взмыленного начальника и непонятной седовласой женщины. Только один какой-то старлей, видно, смотряевский, пытался возникать, но его быстро утихомирили.
А через секунду он уже усаживал Наталью на заднее сиденье ульяновской «Волги». Сам уселся рядом с водителем и закричал:
— Жми, Мишка, что есть мочи, в Кремль!
Форсированный «мерседовский» двигатель ревел, угрожающе выла сирена на крыше, и машина неслась по Москве, сгоняя с дороги транспорт.
3
Кабинет Ульянова оказался заперт. Софрончук отказывался верить дежурному, когда он стал его уверять, что начальник отсутствует.
— Пожалуйста, убедись сам, полковник, — сказал раздраженно дежурный и махнул рукой — проходи.
Софрончук долго дергал за ручку. Это было впервые на его веку. Обычно дверь не запиралась даже в отсутствие начальника, в любой момент мог потребоваться доступ к средствам связи.
— Ерунда какая-то, — недоумевал Софрончук. — Как это может быть? И где мне его искать?
Дежурный пожал плечами. И это тоже было что-то невероятное, разве такое возможно, чтобы неизвестно было, где шефа «девятки» найти? Просто небо на землю падало…
«Не избавиться ли от фофановских тетрадей? — думал Софрончук. — Опасной они стали штукой. Может, того, в приемную Смотряева отправить, и дело с концом?»
Но, поколебавшись, все же решил заложить коричневый пакет в свой собственный рабочий сейф и отправился по подземному ходу в здание ЦК.
Отпер дверь ключом, начал открывать ее и застыл. В кабинете горел свет. Во второй раз за день вынул оружие — а ведь до этого годами делал это только на стрельбах. Рывком распахнул дверь.
За его столом сидел, развалясь, Ульянов и глупо улыбался. С первого взгляда было ясно, что он подшофе. Перед ним стояло несколько бутылок коньяка — одна совсем пустая, вторая — почти, и две еще непочатые.
Софрончук не знал, как реагировать на это зрелище. Решил сделать вид, что ничего особенного не происходит.
— Разрешите доложить, товарищ генерал, — сказал он. — Ваше задание выполнено. Вот содержимое сейфа товарища Фофанова.
— Во как… Значит, не взорвался… Я не успел тебя предупредить — там, говорят, такой заряд, чтобы вскрывающего без разрешения хозяина убивало на месте. Но видишь, как удачно получилось… Ну, покажи, что там?
Ульянов трезвел на глазах.
— Это роман, товарищ генерал. Художественное произведение. Фантастический детектив, как я понимаю. С элементом мелодрамы. «Синдром Л» называется.
— Синдром? Какой еще синдром! Врешь!
— Убедитесь сами.
Софрончук быстренько вскрыл конверт — он не хотел, чтобы Ульянов разглядел, в каком состоянии находится сургучная печать. Но тот не обратил на это ни малейшего внимания. Он жадно схватил тетради, стал листать. Прочел вслух:
«В тот темный пятничный вечер сидел я себе мирно на кухне, не подозревая вовсе, какой поворот вот-вот сделает моя жизнь. За окном хлестал дождь, сверкала молния, а в моем доме было тепло и тихо».
— Это что еще за х…? А дневники? Дневники где? — возопил Ульянов.
— Не было там никаких дневников, товарищ генерал, — отвечал Софрончук. — Ваш майор с «медвежатником» свидетели: девять тетрадей итальянского производства, и ничего больше. Ни клочка, ни былинки.
Ульянов полистал тетрадь, прочитал еще:
«Как только я отпер дверь в свою квартиру, сразу ощутил: что-то не так. То ли звук какой-то до меня донесся, пока я в замке ключом ковырял, то ли запах я почувствовал чужой, то ли просто пресловутая интуиция как-то сработала, но только вдруг точно ударило меня что-то по надпочечникам, и адреналин хлынул в кровь».
— Что за бред? Графоман несчастный! — орал Ульянов.
Потом стал ругаться матом.
Отругавшись, сказал:
— Так, слушай, ты точно ничего не пропустил? Что же это получается… спецушники-пэтэушники напутали?
— Они же, наверно, сообщили вам данные визуального наблюдения, так ведь?
— Ну так…
— Они установили, что Фофанов каждый день что-то пишет от руки, а потом прячет написанное в сейф, так?
— Вроде того…
— А остальное — чья-то дедукция. Я даже догадываюсь, чья. Этот кто-то решил, что это непременно должны были быть дневники. Потому как что же еще? Никому ведь в голову не могло прийти, что член ПБ может романы писать.
Ульянов засопел, опять принялся тетради листать, листал, листал одну за другой… А потом засмеялся — заржал, как лошадь. Швырнул тетрадки в корзину для бумаг.
— Ни хрена себе! Он, оказывается, писатель-фантаст, графоман хренов! А мы… чего себе вообразили… А я-то, а я-то! Ну и козел!
Потом смеялся еще долго. Наконец, остановился. Посмотрел выпученными глазами на Софрончука. Сказал:
— Это дело обмыть надо. Садись, выпьем.
Софрончук подсел к собственному столу — со стороны посетителя. Ульянов быстро налил два полных стакана коньяка.
— За художественную литературу!
Залпом осушив стакан, он сказал:
— А где возлюбленная твоя? Спрятал небось…
— Да разве от вас спрячешься… Отправил на машине в гостиницу…
— На моей машине, что ли?
— Так точно!
— Ну, ты молодец, полковник…
Непонятно было, издевается Ульянов или и на самом деле хвалит и восхищается софрончуковской наглостью.
— Почему не спрашиваешь, чего это я у тебя заседаю? — спросил он.
— Начальству таких вопросов не задают.
— О, это правильно! Я вообще смотрю, ты мужик правильный, Софрончук, только по бабской линии, того-с, оплошал… Ну да ладно, с кем не бывает…
Помолчал, вынул носовой платок, долго вытирал им лицо, отдувался. Потом сказал:
— Я, Софрончук, у тебя здесь прячусь. Такие дела…
Софрончук молчал, ждал продолжения. И оно последовало. Вот что он рассказал.
Никто уже не ожидал такого от Генерального. Считалось, что он умирает, сделал чудом последнее усилие, чтобы появиться на Международном совещании в Кремле. А на большее его не хватит. Вопрос двух-трех недель, если не дней, доносила агентура из Четвертого управления. Сляжет сейчас и уже не встанет. И главное: кажется, он потерял всякий интерес к жизни, к политике, к цековским интригам. Но то ли история с Фофановым его пробудила и сил придала, то ли еще что-то, но только он вдруг вернулся в Кремль. Созвал с самого утра экстренное, внеочередное заседание Политбюро, а затем и Секретариата. И быстренько продавил решение о переводе своего северокавказского любимчика с сельского хозяйства на идеологию, на место Фофанова. Мало того, добился прямого решения о том, что к нему же переходят организационно-кадровые вопросы. Таким образом, восстановил весь прежний, сусловский пакет полномочий. Молокосос — подумайте, даже 50 еще нет! — стал официально вторым человеком в партии, давно такого не видали цековские старожилы, и их дрожь брала от мысли, чем это для них чревато.
— И что же тут началось! Прямо сразу, не отходя от кассы и от постели умирающего Генерального! — говорил Ульянов. — Этот наш аграрник-марксист, а ныне главный идеолог и кадровик, стал встречаться с членами ПБ по одному, со всеми, кроме Попова, разумеется. По десять минут на члена! Максимум! Но десяти минут вполне хватало, чтобы засвидетельствовать почтение и принести клятву верности наследному принцу, так сказать… объявить себя вассалами нового государя. Мы — ваши, мы за вас горой, сплочение твердо, как никогда, уважаемый и обожаемый Сергей Михайлович! Попова все теперь избегают, как прокаженного. Вот так все переменилось — меньше чем за сутки, за несколько часов всего! Был без пяти минут король, а теперь отверженный. Я и то, признаюсь, грешен, спрятался от него, а он все о чем-то поговорить со мной рвался. Небось госпереворот предложить хотел совершить. Спасибо! Еще не хватало под расстрельную статью с ним вместе идти! Сейчас они на даче с братом его безумным заседают — горькую пьют. Оплакивают СССР. Говорят, молокосос продаст нас Западу, угробит социализм. А спецотдел, надо думать, все это записывает и в лучшем виде завтра же на стол Генеральному… А то и прямо аграрнику нашему… Они там тоже нос по ветру умеют держать…
— Спецотдела не существует, — произнес привычную формулу Софрончук.
Ульянов только махнул рукой: дескать, знаем, знаем, а как же.
И продолжал:
— Скажи мне теперь, Софрончук, зачем все это было? Зачем мы старались, рисковали, фортели все эти устраивали, Наталью эту твою реанимировали? Зачем Фофанова бедного гробили? Безобидный был, если так подумать, старик.
— Был? Почему ты говоришь: был? Он что, умер? — встрепенулся Софрончук.
— Почитай, что умер… Полная амнезия… Не помнит ни как его зовут, ни кто он такой, ни где находится… Прямо как твоя возлюбленная, тот же синдром. Психиатры говорят: прогноз неутешительный.
Ульянов засмеялся каким-то новым, скрипучим смехом.
А Софрончук поморщился. Ему не то что было жаль Фофанова, но…
— Наташа расстроится, — сказал он.
Пришла пора удивиться Ульянову.
— С чего это вдруг? Она же его ненавидеть должна! А потом, какие там расстройства да огорчения, когда она сама неизвестно на каком свете. Полностью неадекватна… То есть, попросту говоря, ку-ку. У меня где-то было… ах, да, в кабинете оставил… ну в общем… медики написали заключение…
— Расстроится, — упрямо повторил Софрончук. — Вернее, она уже расстроена. Говорит, что он умер. Говорит: я точно помню, он умер.
— Помнит? Ну я ж говорю, ку-ку… Ладно… Ты и сам-то… Не то чтобы полный адекват, как я посмотрю… Но знай: Ульянов слово держит. Вот тебе билеты на завтра до Владивостока… И приказ о твоем назначении в Тихоокеанское краевое управление, замом… Поезжай. Ладно, ладно, можешь не благодарить… Мне тут недолго осталось командовать. Мне тут передали… Аграрник сказал: первым делом Ульянова заменим, он — человек Попова. Вот так. Сик транзит глориа мунди.
— Что? Какой транзит? Это на каком языке? — удивился Софрончук.
— Латынь это… Фофанов любил щегольнуть… В переводе на русский: сидишь, щеки надуваешь, а тебе вдруг — раз, и пинок под зад. Ну, я для смеха выучил… Думал, будем Фофанова снимать, я ему напомню, вверну к месту-то… А вишь, как вышло… У него транзит, но и у меня тоже полный транзит… В монастырь, что ли, пойти, грехи замаливать… Ну, это я так, шучу.
С этими словами Ульянов налил еще два полных стакана коньяку.
— Давай, на прощание.
Выпили, крякнули. Занюхали.
— Шоколадки пористые кончились. Эх, чувствую, не будет у меня уже больше таких шоколадок, — ворчал Ульянов. А Софрончук был уже мыслями далеко — на Казанском вокзале.
А Ульянов, знай, наливал снова.
— Слушай, я не потяну больше! — Софрончук решительно закрыл стакан рукой. В голове и так уже шумело.
— Ленивый ты какой… ну ладно, я и один…
Ульянов заглотил еще один полный стакан…
И вдруг понес такое… Софрончук понимал, что слушать не стоит, опасно, но любопытство пересилило, сидел, словно под гипнозом, не мог оторваться.
— Ты говоришь: спецотдела не существует… правильно говоришь, — рассуждал нетрезвый Ульянов. — Но вот есть у меня в кабинете один телефон… черный, без диска… Не обращал внимания? Ну да, он такой незаметный, скромный. Поднимаешь трубочку, и что слышишь? Слышишь ты и днем и ночью одни и те же слова: «Дежурный полковник Иванов слушает». Голоса разные, а слова всегда одни и те же. И фамилия дежурного почему-то никогда не меняется. Вот Попов как-то раз мне говорит: попроси спецотдел доставить Софрончука твоего на дачу Гречихину. Я беру трубочку и говорю полковнику Иванову очередному: так и так, есть задание такое-то и такое-то. Так я это называю — «задание». Потому что не знаю, могу я им приказы отдавать или нет. Если их официально не существует, как ты правильно говоришь. Вот они тебя в лучшем виде и доставили… а могли ведь и не доставить. Если им не нравится, они говорят: «Не представляется возможным». Или того интереснее, ничего не говорят, а просто кладут трубку, и все. Вот пытались, я слыхал, некоторые известные тебе товарищи поручить им тебя изолировать, а то и ликвидировать. В общем, из игры вывести. Так Иванов этот так называемый — нет, ни в какую. «Не представляется возможным», — говорит. Что, почему, где критерии, кто решает? Ничего не понять. Выполняют только те приказы, что их устраивают. И это в военной организации! Иногда вдруг наоборот, этот черный телефон сам звонит. Голос говорит: дежурный полковник Иванов. Примите сообщение. Просим, говорит, оказать содействие в доставке гражданки Шониной, Натальи Андреевны, из Рязани в Москву. Срочно. Так кто же кем командует, а?
Ульянов открыл четвертую бутылку, попытался налить еще Софрончуку, но тот яростно отбивался. Тогда он опять выпил сам, покрякал и продолжил свои излияния. А Софрончук слушал да помалкивал.
— Я им никогда не перечу, — говорил Ульянов, — потому что не знаю, от кого что идет. Недавно председатель наш с тобой, комитетский, член ПБ, генерал армии и т. д., спрашивает меня вдруг по-тихому, без свидетелей: а ты не знаешь точно, на кого спецотдел работает? Я человек ученый, вроде тебя, отвечаю: спецотдела не существует. Председатель посмотрел, посмотрел и говорит: «Ну да. Конечно, как я мог забыть».
И тут Ульянов понизил голос до драматического шепота:
— Но окончательно я наелся ухи, когда Генеральный меня невзначай о том же спросил. Не знаешь, говорит, случайно, Ульянов, в чьем ведении ваш спецотдел этот? Он же часть «девятки»? Или нет? Он тебе подчиняется или напрямую председателю комитетскому? Ну, тут я струхнул чута-чута. Думаю: разыгрывает или проверяет? Ведь когда я управление принимал, мне понять дали: эти ребята только на Генсека работают. А мы как бы посредники. На всякий случай отвечаю, как положено: спецотдела не существует, товарищ Генеральный секретарь! Смотрю на него и не моргаю. Тот смотрит на меня, ничего не говорит. Покачал головой и тему переменил.
А я вот думаю… а что, если не разыгрывает и не проверяет… что, если и вправду — и Генсек о них ничего не знает?
— Как это, как это? — не удержался Софрончук. — Как такое возможно? Но кто в таком случае…
И замолчал, пораженный.
— А-а! — торжествующе вскричал Ульянов, увидев выражение лица полковника. — И тебе это в голову пришло, то-то же!
Хватанул еще коньячку и прошипел:
— Я вот думаю, не пришельцы ли из космоса нами через них командуют, а? Не иначе как на марсиан работают! Или второй вариант, на дух Сталина! Или на самого дьявола!
И захохотал.
Софрончук подумал, что в целях безопасности стоило бы оказаться подальше от опального и, видимо, подвинувшегося разумом начальника, но тут Ульянов затронул новую интересную тему:
— Откуда, ты думаешь, эта история взялась с происхождением жизни, неодарвинистами и прочим, которой Фофанова с ума сводили? От этих ребят все идет, не будем по имени называть. От этих, скажем, Ивановых. Разработку, правда, они взяли у разведчиков — в управлении «А», активных мероприятий. Там какой-то юный гений это все придумал. Цель была подсунуть ее американским ученым и тем самым посеять сомнения и раздрай в их среде. Особенно одного ядерщика имели в виду — он и так из религиозной семьи происходил и вечно мучился: как совместить веру в Бога и в науку? Вот заумный наш аналитик решил, что теория эта его дестабилизирует, а мы тут как тут, притворимся его единомышленниками и от имени поклонников этого самого Разумного Начала его и вербанем. Но — представляешь, не получилось! Он, наоборот, обрадовался, стал всем говорить, что он теперь все понял про устройство вселенной и так далее. Что теперь у него наконец мир в душе. Никакой дестабилизации. Наоборот. А вот кто сошел с ума, так это как раз наш разработчик. Прислал нам доклад, что Разумное Начало действительно существует. И что оно через него себя проявило. Я, говорит, на ЭВМ проверил. Вероятность того, что мир устроен по лекалу, по программе, по дизайну — 67 процентов из ста. В общем, умом подвинулся. Пришлось его в психушку до конца дней. Но вот зато с Фофановым применили ту же технологию, и все сработало лучшим образом… Видно, с марксистской верой эта штука уж точно несовместима. И в заключение главный вывод, полковник! — Пьяный Ульянов наставительно поднял вверх палец. — Берегись, берегись, Софрончук, этих ребят, Ивановых этих… если они тебя в оборот возьмут, то мало не покажется… Найдут для тебя твою крысу, не сомневайся.
— Какую еще крысу, ты о чем, генерал?
Читать бесплатно другие книги:
