Северный ветер. Вангол-2 Прасолов Владимир
— Кто там? Чего надо? — услышал он голос проводницы.
— Ключ дай, дверь открыть, — попросил Остап.
— Не положено, — услышал он в ответ.
— Слушай, сестрёнка, сердце у меня больное, воздух в вагоне спёртый, дай ключ, я подышу только и закрою.
За дверью послышалась возня, и уже мужской голос ответил:
— Погоди чуток, мужик, сейчас выйду, открою тебе дверь. Ирина, я заодно покурю.
Остап не сообразил сразу, что голос ему знаком, и пошёл в тамбур, соображая, как ему теперь быть. Он же просто хотел выпрыгнуть из вагона, а теперь, плохо дело, придётся валить этого придурка.
Николай, выходя из служебного купе, крепко поцеловал Ирину.
— Покурю и к себе, поспать надо, ключ занесу.
— Иди уже, утром свидимся, чай принесу, — ответила она, пряча глаза.
Николай пошёл в тамбур, поигрывая в руке вагонным ключом. В тамбуре он увидел стоявшего к нему спиной, прислонившегося к стенке мужчину в полувоенной форме.
— Чё, сердце слабое? — спросил он.
Открывая дверь вагона, Николай вдруг увидел чемодан. «Чемодан-то он зачем с собой принес?» — успел подумать Николай, поворачиваясь, чтобы спросить, но не успел. Сильная боль обожгла его спину. Он развернулся и увидел перед собой ухмыляющуюся физиономию Остапа. Он узнал его сразу, с первого взгляда, но бессильно валился, цепляясь руками за стенку тамбура.
— Это ты, щенок, меня в землю вбить хотел? — спросил Остап. Перешагнув через тело Николая, он шагнул в тёмный проём вагонной двери.
Ирина, поправив измятую простыню на своём служебном топчане, уже собиралась лечь. Но прилив энергии, бушевавший в теле, переполнявший её, требовал чего-то ещё, и она замерла у своей двери, вслушиваясь. Она ждала возвращения Николая, этого молодого и крепкого мужика, вот так, по-простому прижавшего её в служебном купе и целовавшего с такой неистовой силой, что она потеряла голову. Теперь она готова была ещё и ещё раз забыться в его объятиях, прекрасно зная, что это счастье будет очень коротким. Но оно будет, и это то, чего она хочет сейчас. В вагоне было тихо, она осторожно открыла дверь и выглянула. Дверь в тамбур была открыта, и она увидела ничком лежавшего Николая. Гимнастёрка на спине заплывала ярко-красным пятном. Ирина не помнила, как она добежала до тамбура, как поднимала Николая, как вслушивалась, припав к его груди, в удары сердца. Живой, он был живой! Ирина, разбудив весь вагон, нашла военфельдшера, который смог остановить кровь и спасти Николая. Костя на руках держал тело друга до самого Иркутска. Со станции он проводил его в больницу, по дороге в карете скорой помощи Николай пришёл в себя:
— Костя, это был тот бандит.
— Кто, Коля?
Губы Николая прошептали:
— Тот, что убил моих стариков, я его узнал. Он сам мне признался, сука. — Глаза Николая закрылись, и он потерял сознание.
Три часа Костя ходил по больничному коридору, три часа Кольку оперировали.
— На редкость крепкий организм, — только и сказал хирург, выйдя из операционной, не дожидаясь вопроса Кости. — Будет жить твой земляк!
— Что случилось? — спросила у взволнованного Пучинского Ошана.
— Ошана, нет наших коней! Вчера я сам их стреножил. Они не могли никуда уйти! Что происходит? Так нельзя!
Ошана оглядела лица стоящих в растерянности гостей, молча повернулась и ушла в сторону чума Такдыгана. Через некоторое время они вместе со стариком вышли из чума и направились к усевшимся у костра Пучинскому и Мысковой. Владимир тем временем ходил по стойбищу, пытаясь по следам выяснить, что случилось с лошадьми.
— Если вы считаете, что в пропаже лошадей есть наша вина, возьмите наших оленей и покиньте стойбище, — сказал старик, остановившись напротив сидевших. — Нельзя жить в одном месте людям, если среди них нет доверия. Вы можете сделать так, как я сказал, но что случилось с вашими лошадьми, нам неизвестно.
— Семён Моисеевич, сюда! Идите сюда! — услышали крики Владимира.
В густых зарослях кустарника лежали лошади. Они были ещё живы, но дышали тяжело и не делали попыток встать. Мошка тучей висела над лежащими животными, забивая им глаза и ноздри.
— Скорее воды! — крикнула Ошана.
— Владимир, нужен дым с подветренной стороны, отогнать это зверьё, — крикнул Пучинский, ломая кустарник.
Мошка тем временем атаковала уже всех. Нельзя было дышать, нельзя было смотреть, сплошной массой попадая в глаза и в дыхательные пути, она слепила и душила. Такдыган помогал развести костры, но воздух был недвижен. Когда костры задымили, дым просто поднимался вверх. Пришлось нагнетать его в сторону погибающих животных. Махали куском брезента, куртками, ветками. Ошана и Мыскова омывали головы лошадей, очищали их ноздри и глаза. Часа через полтора поднялся лёгкий ветер, и всю эту нечисть стало сносить в сторону реки.
— Да, я такого ещё не видел, — сказал Пучинский, устало опустившись около костра.
— Такое нередко бывает в тайге после дождей, лошадей нельзя было стреноживать. Они смогли бы, двигаясь, спасаться от гнуса. Попав в кустарник, они, запутавшись, попадали и не смогли подняться. Они потеряли много крови, лошади не могут жить, как олени. Если они не погибнут сейчас, то долго будут болеть. Это духи тайги предупреждают вас, не нарушайте их покоя. — Старик закрыл глаза и поднял к небу ладони, что-то нашёптывая и покачиваясь всем телом.
— Что же нам теперь делать?
Лица Владимира и Семёна Моисеевича, распухшие от укусов, грязные от пота и сажи, были неузнаваемы. Мыскова, наглухо укутав платком лицо, глянув на них, только покачала головой. Она не отходила от лошадей и чуть не плакала, видя глаза беспомощных животных.
— Вырубаем кустарник вокруг, переносим сюда палатки и жжём день и ночь костры. Главное, чтобы они встали на ноги, — распухшими губами проговорил Пучинский.
— Мы знаем, как лечить оленей, но не знаем, как лечить лошадей. Я прошу духов тайги помочь вам, — сказал Такдыган, поднимаясь с земли.
«На Бога надейся, да сам не плошай», — подумал Владимир и пошёл в сторону стойбища.
— Я за водой, в общем, перебазируемся сюда, — крикнул он.
Под руководством Такдыгана и Ошаны к вечеру Пучинский соорудил примитивную, но спасшую всех смолокурню. Томимые огнем берёзовые поленья дали дёготь. Ошана, смешав его с оленьим жиром, приготовила мазь.
Кони поднялись на ноги только на третьи сутки, а людей ноги уже не держали, но они были счастливы.
— Ниночка, знаете, смуглый цвет вашего носика и особенно этот неповторимый аромат просто сводят меня с ума, — шутил Семён Моисеевич.
— Мне кажется, от этого аромата я уже не отделаюсь никогда, так что вам грозит хроническое сумасшествие, — отвечала Мыскова.
— А я, если честно, уже привык и не замечаю этого запаха, — потягиваясь до хруста костей, сказал Владимир.
— Юноша, в этом мире это не самый плохой запах. К нему можно привыкнуть и не замечать, что с нами, кстати, скоро и случится. Он безвреден для организма, а в данном случае он просто необходим. — Сидя у костра, Пучинский с облегчением снял сапоги и, размахнувшись, забросил в кусты портянки. — Стирке не подлежат.
— Неужели сегодня удастся хоть немного поспать? — Нина устало присела к огню.
— Отдыхайте, Ниночка, кони на ногах, всё позади, теперь они поправятся. — Пучинский прижал к себе Мыскову, обняв её. — Так бы и сидел здесь с тобой всю оставшуюся жизнь, — прошептал он ей на ухо. — Недели через две продолжим экспедицию, а пока отдых, слышишь, Владимир?
— Я две недели загорать здесь не собираюсь, буду пешком обследовать близлежащий район.
— Хорошая идея, Владимир, я с тобой, — поддержала Владимира Мыскова.
— И не мечтайте. А кто за конями присматривать будет? — спокойным голосом спросил Пучинский. — Пушкин?
— Семён Моисеевич, ну не сидеть же всем!
— Я категорически против, вопрос не обсуждается, — закончил разговор Пучинский, забираясь в палатку.
Утром, когда Семён Моисеевич и Мыскова проснулись и выбрались из палатки на мокрый от выпавшей росы мох, палатки Владимира не было. Не было его рюкзака и карабина.
— Ушёл, это возмутительно. Ну что с ним делать? Нина? Что будем делать? — спрашивал, возмущаясь, Семён Моисеевич.
— Он оставил записку, вот смотри. — Нина сняла лист бумаги, приколотый к их палатке. «Не обижайтесь. Я уже довольно опытный таёжник. Вернусь через три дня, обойду отроги вдоль поймы реки, соберу образцы. Ваш Владимир».
— Мальчишка! Он ведь никогда не был в тайге один, — только и сказал Пучинский, прочитав записку.
— Не злись, Семён, пусть испытает себя парень, — успокаивая Пучинского, сказала Нина. — Пошли посмотрим, как там наши кони. Смотри, среди оленей пасутся.
Через три дня Владимир не вернулся. Обеспокоенные Пучинский и Мыскова пришли к стойбищу Ошаны. За это время оно переместилось на несколько километров. Такдыган умело использовал оленьи пастбища. Ошана, как всегда, была рада приходу гостей. Она весело суетилась, готовя угощения. Такдыган, выслушав пришедших, неодобрительно покачал головой:
— Нехорошо, это нехорошо. Надо было сразу рассказать о том, что Владимир ушёл. Можно было его догнать. Сейчас его следы отыскать будет трудно. Однако завтра с утра выйду на его поиски.
— Уважаемый Такдыган, мы будем очень признательны, если вы нам поможете. Лошади уже почти здоровы, на рассвете мы будем готовы к поискам. — Пучинский был предельно вежлив.
— Я поеду один, так будет лучше и быстрее. Вы оставайтесь и следите за лошадьми, они ещё слабые. Я справлюсь сам. — Сказав это, старик раскурил трубку и вышел из чума, дав понять, что разговор на эту тему закончен.
Ранним утром следующего дня, взяв с собой двух оленей, Такдыган уехал из стойбища.
В квартире Арефьевых их встретили все. Только что вернувшийся с дежурства Владимир, открыв дверь, радостно закричал:
— Мама! Мария! Степан приехал!
Все прибежали в прихожую, даже Пётр Петрович выехал на своей коляске. Пока Степана обнимали и целовали родственники, Вангол скромно стоял за его спиной. Впервые за долгие годы ему стало не по себе. Он вдруг остро почувствовал своё одиночество. Ему было очень приятно видеть радость и счастье в лицах этих людей, но сам так давно не испытывал счастья и радости, что почувствовал ком в горле. Он, конечно, быстро справился с собой, но его душевное состояние успела заметить Мария. Она вытащила из-за спины мужа Вангола и, пристально всмотревшись в его лицо, сказала:
— Степан, представь немедленно нам этого молодого человека. Его лицо мне знакомо, но я никак не могу вспомнить, где мы встречались?
Макушев вопросительно посмотрел на Вангола: «Что ответить?»
«Говори, капитан, правду. Так будет лучше», — прочитал он в его глазах.
— Мария, я просто не успел и слова сказать. Это мой боевой товарищ. — Чуть замешкавшись, Степан продолжил: — Если бы не он, я бы оттуда не вышел.
— А как имя твоего боевого товарища? — улыбаясь, спросила Мария, принимая у Вангола шинель.
— Меня зовут Игорь, — ответил Вангол, чем очень удивил Макушева, и тут же Макушев получил не слышимое никем: «Так будет лучше, капитан».
— Мария, а где Волохов? — спросил Степан.
— Он ушёл добровольцем на фронт, три дня назад.
— Я так и думал, не усидит.
Мария прижалась к Степану:
— Дети в комнате, спят. Хочешь, подниму?
— Не надо, завтра увидят папку.
— Очень приятно, Игорь. Проходите, будьте как дома, — сказал Пётр Петрович, приглашая Вангола.
— А всё-таки мы ведь встречались? В ваших глазах я увидела печаль, — спросила Мария уже в комнате.
— Просто давно не видел своих родных, — честно ответил Вангол, оставив без ответа первый вопрос.
Мария ушла на кухню, оставив Вангола в комнате одного.
Он с удивлением оглядывал убранство квартиры Арефьевых. Картины на стенах, шкафы, заполненные книгами, красивые хрустальные люстры — всё такое мирное, живущее своей жизнью. Он подошёл к книжному шкафу и рассматривал корешки ровных рядов книг.
— Интересуетесь литературой? Похвально. Можете взять почитать любую книгу, но с одним ужасным условием, поклянитесь, что вернёте. — Пётр Петрович, улыбаясь, смотрел на Вангола.
— У вас такие редкие книги, мне неизвестны эти писатели, в школе в библиотеке ничего подобного я не видел, — с искренним восхищением и нескрываемым любопытством сказал Вангол.
— О-о-о, в вашей школе эти авторы и не могли быть, это же буржуазная литература. Это всё было издано до революции, а потом издавались только те авторы, которые устраивали власть. Горький, Островский и им подобные. Их книги можно прочитать один раз, как говорят нынче — убить время. Причём нашему поколению эти книги чужды как по стилю, так и по содержанию. Это не художественная литература, это пропитанная насквозь нынешней идеологией подделка под литературу.
— Пётр Петрович, ну довольно, вот напал на парня, — остановила речь слегка разгорячившегося мужа вошедшая в комнату Екатерина Михайловна. — Не обращайте на него внимания, молодой человек. Он неисправим в своих взглядах и принципах.
— А почему я их должен менять?
— Да потому, Петенька, что сейчас опасно вообще их иметь, — парировала вопрос женщина. — Проходите, Игорь, в зал, иначе останетесь голодным.
— За стол, все за стол! — командовала в зале Мария. Она не сводила глаз со Степана, тот был просто счастлив. Он только вернулся из комнаты, где спали его сыновья.
Потом было долгое и шумное застолье. Ванголу понравились эти простые умные люди. Только поздней ночью, уединившись на кухне, Владимир смог расспросить Степана о том, что с ним произошло за это время. Он понимал, сказанное при женщинах за столом было только частицей правды. Рассказ о том, что действительно происходит на западных фронтах, заставил Владимира сжать кулаки и задуматься. Когда он услышал об Остапе и том архиве, что попал ему в руки, он оживился.
— Мне есть чем вам помочь. Ещё раз разошлём ориентировки с портретом Остапа, ещё раз проверим все малины в городе. Может, где и зацепим. Я поговорю с начальником МУРа.
Вангол прервал Владимира:
— Володь, ты понимаешь, этот архив не должен попасть ни в чьи руки, он должен быть просто уничтожен. Если Остапа возьмёт уголовный розыск, архив так или иначе попадёт в ГПУ, а этого допустить нельзя.
— Почему?
— В этих бумагах данные на тысячи сексотов, работавших в лагерях. Но там же и данные на людей, работавших против администрации лагерей, групп сопротивления. Для них это будет смертным приговором, — пояснил Макушев, чем, в свою очередь, удивил Вангола. — Конечно, там всё зашифровано, но думаю, в ГПУ есть неглупые люди, которые найдут ключ к шифру. Скажу больше, наверняка там есть информация и на меня, и на Волохова.
Владимир озадаченно скрёб пальцами затылок.
— Да, весёлая история. Что делать-то будем?
— Ладно, утро вечера мудренее, — подвёл итог разговора Вангол.
В обед следующего дня, когда тщательно оберегаемый сон Степана и Вангола был нарушен рёвом учебной воздушной тревоги, в дом вернулся Владимир. Ни слова никому не говоря, он сразу вошёл в комнату, где отдыхал Вангол.
— Есть хорошие новости. Наш общий знакомый объявился. Ещё вчера пришло спецсообщение, читайте. — Он протянул Ванголу лист бумаги.
Вангол прочитал текст и положил лист на стол.
— Володя, позови Степана, — попросил он.
Тот вышел из комнаты и скоро вернулся вместе с Макушевым. Вангол уже был одет.
— Остап проявил себя. Этот зверь не может без людской крови. Вот читай. В районе Иркутска в поезде его опознали, но он, тяжело ранив сержанта Кулакова, скрылся, спрыгнув с поезда. По показаниям проводника вагона, проездные документы у него были на имя то ли Белова, то ли Белкова до станции Могоча.
— Знакомые места, Вангол, — улыбнувшись, сказал Макушев.
— Да, капитан, до боли знакомые места.
— Чего это его туда понесло? Рискует. Там не Москва, вычислить там — труда не представляет. Зачем? — спросил Владимир.
— Я не придал сразу значения тому, что узнал от Василя. — Видя вопрос в глазах Владимира, Вангол пояснил: — Нам удалось встретиться с одним из подручных Остапа. Так вот, Остап говорил ему, что где-то в тайге спрятал золото, якобы вынесенное им из лагеря. — Вангол замолчал, было видно, что он пытается вспомнить что-то важное. — Так. Они готовились к поездке. Потеряв Василя, Остап поехал один. От Остапа Василь узнал, что золото где-то в пещере под охраной чёрного дракона, так шутил Остап. — Вангол опять замолчал. Его лицо было отрешённо сосредоточенным. Казалось, он неимоверным усилием воли вытаскивает из каких-то глубин информацию. Владимир и Степан молча наблюдали, как Вангол думает. — Мне кажется, я знаю, где искать эту сволочь.
— Где? — почти одновременно спросили Владимир и Степан.
— Если коротко, то в забайкальской тайге есть пещера, в которой полно оружия и боеприпасов. Откуда там всё это, неизвестно, но явно со времён Гражданской войны. Так вот, перед этой пещерой, на берегу реки из огромной лиственницы вырезана голова лошади. Когда я впервые увидел это изваяние, мне показалось, это дракон. Я хорошо знаю те места. Думаю, Остап идёт туда.
— Ты был в той пещере? — спросил Степан.
— Да, но никакого золота я там не видел. Хотя стоп, именно там я нашёл золотые часы, но этим часам много лет. Это не то золото, которое воруют в лагерях. Что-то здесь не так.
— Так или не так, Остап точно туда чешет. Что будем делать? — спросил Степан.
— Что делать? Нам нужно его опередить и встретить там или, по крайней мере, идти по следу, пока не догоним. Но есть одно обстоятельство: у нас нет документов для легального передвижения. Мы сейчас вне закона, Владимир. Я диверсант-разведчик, должен сейчас находиться в прифронтовой полосе и выполнять боевое задание своего руководства, причём именно это задание и привело нас в Москву. Объяснить своему начальству, зачем я здесь, значит дать возможность органам взять Остапа с архивом, что не входит в наши планы. Так?
Оба кивнули.
— Степан вообще должен быть уже убит или быть в числе без вести пропавших. Объявись он сейчас своему руководству, ему трудно будет объяснить, как он попал в Москву, могут пришить дезертирство. Вот такая ситуация. Попадаться нам никак нельзя, а попасть в Иркутск необходимо. Что делать?
— Я еду с вами в Иркутск, попробую убедить начальство, что задержание Остапа — дело особой важности и необходима отправка оперативной группы МУРа. У меня очень хорошие отношения с начальником.
— Владимир, будет лучше, если с ним встречусь я, — сказал Вангол.
— Хорошо, я приглашу его сегодня к нам, думаю, он согласится.
Вечером Ванголу пришлось рассказать всё начальнику МУРа, седому, крепко сбитому полковнику НКВД. Они говорили наедине. Чем закончился разговор, осталось для Макушева и Арефьева тайной, так как полковник, сухо попрощавшись после разговора, отказавшись даже от чая, ушёл. Через два часа он вернулся.
— Ну, Арефьев, задал ты мне задачу, — войдя в квартиру, сказал он. — Пусть не совсем всё законно, возьму грех на душу. Собирайтесь, вот документы на вашу группу. Да, да оперативную группу МУРа по задержанию особо опасного преступника по кличке Остап, совершившего ряд дерзких убийств и грабежей в Москве. Здесь всё необходимое. — Он положил на стол пачку документов. — Торопитесь, поезд через час, машина у подъезда.
— Во чудная, давай, давай, за мной! Но, твою мать! Что за напасть! — Казак тащил за узду лошадь, которая, упираясь всеми четырьмя ногами, ни в какую не шла вперёд. — Что за чертовщина, Акимыч, до камня лошади идут, а дале ни в какую. Может, скалы боятся, вона как нависает. Разгружай здеся. Ничё, перетаскаем, время дорого, снимай вьюки, я подсоблю.
Весь день до вечера казаки вьючили лошадей и поднимали груз к пещере. Лошади вели себя странно, нервничали, когда подходили к пещере, ни одна не пошла за камень, отгораживающий вход. Назад по тропе неслись как бешеные. Еле сдерживая их, казаки ругались благим матом и не знали, что делать. Сотник, видя такое дело, приказал завязать лошадям глаза. Так и водили в поводу дрожащих всем телом коней, вверх и вниз вслепую. Узкая тропа не позволяла разойтись лошадям, потому работа затянулась до вечера. К вечеру весь груз был поднят.
— Господин капитан! Однако, ещё ночевать придётся, не управились, только оружие и боеприпасы занесли, ящики сложили ближе к входу, как вы распорядились, — доложил сотник Павлову.
— Добро, сотник. Что ж, ночевать так ночевать. Выставляй охрану у пещеры.
— Уже выставил, вашбродь.
Ночь тянулась бесконечно долго, почти никто не спал.
Причину бессонницы никто не мог объяснить ни самому себе, ни кому другому.
«Ох и муторно что-то на душе», — ворочаясь в палатке, думал капитан Павлов.
«Скорее бы уйти отсель», — думал сотник.
«Ой, вернуться бы скорее домой, упасть с разбегу в тёплые донские волны, испить из колодца чистой родной водицы, а потом закрыться в доме с женой на неделю, нет, на две недели. И никуда не выходить!» — думали, наверное, все казаки, который год мотавшиеся вдали от родных степей.
«И кому же это надо было так Россию измахратить, так поглумиться над ней! Как от укуса ядовитого паука, рванула она, сбросив седока, через чертополох и кусты колючие, изорвала до крови шкуру, израненная и безглазая мечется из стороны в сторону, раня и калеча себя и всех, кто на пути попадает. Ох, беда-бедучая, и когда же всё это кончится?!» — думал Акимыч, коротая ночь у костра.
К утру похолодало. Подул северный ветер, леденя руки и лица.
— Давайте, хлопцы, по-походному наверх, в сопку, к пещере. Коней там вяжите, до обеда управимся — и в путь, — суетился сотник, расталкивая вповалку спавших у костров казаков. — Там, ребятки, уже чай горячий да каша в котлах преет, вас дожидается.
Оставленные у пещеры в охрану казаки действительно к рассвету уже развели костры и готовили еду.
— Молодец у нас сотник, обо всём подумал, — одобрительно переглядывались между собой казаки, седлая лошадей и собирая вещи в ставшем уже ненужным лагере.
Соорудив несколько факелов, Павлов с сотником и несколькими казаками вошёл в пещеру. Небольшой зал, открывшийся через несколько метров, уходил в темноту. Слева вдоль стены стояли аккуратно составленные казаками ящики с винтовками и патронами. Павлов прошёл дальше и в глубине увидел проём. Это был проход в другой подземный зал. Туда и направился капитан. Освещая факелом себе дорогу, он уверенно шагал, и его шаги гулким эхом отдавались в пещере. Следом спешил сотник с казаками.
— Подождите здесь, — приказал капитан, шагнув в проход.
Необъяснимая тяжесть легла на плечи капитана, как только он сделал первые шаги в открывшийся перед ним переход. Слегка пригнувшись, он шагнул дальше и вошёл в большое, теряющееся в темноте пространство. Пол под ногами был сухой и ровный, несколько тяжёлый воздух, как показалось капитану, вызвал у него нечто вроде головной боли.
«Наверное, загазованность, — подумал он. — Это не страшно, главное, сюда можно сложить всё и замуровать проход».
Приняв решение, он развернулся и пошёл назад. Уже на выходе он сжал зубы от приступа головной боли.
«Что за чёрт? Скорее на воздух». Он вышел в первый зал и молча пошёл на выход из пещеры.
Казаки закончили с кашей и, сгрудившись у костров, ждали распоряжений.
— Чайку, вашбродь?
— Спасибо, Акимыч, — принимая кружку с дымящимся на холоде чаем, поблагодарил Павлов. Обжигаясь, он сделал несколько глотков. Крепкий чай снял головную боль. Подошедший сотник тоже согревался чаем.
— Казаки, ни для кого не секрет, что за груз в этих ящиках. Мы сделали всё, чтобы сохранить этот груз, чтобы он не попал в руки комиссаров. Они явно нас потеряли, хотя шли по пятам. Сегодня мы укроем груз в этой пещере, и я хочу, чтобы вы дали клятву перед Богом и своими товарищами, что никто из вас ни при каких обстоятельствах не выдаст этого места большевикам-комиссарам. Хочу сообщить, что каждый из вас за выполнение этого задания получит по пятьдесят рублей золотом. Сотник, подготовьте деньги.
Гул одобрения был ответом казаков. Сотник, сняв папаху, вытащил из сундучка икону Пресвятой Богородицы. Встав на колено, трижды перекрестившись, поцеловал образ. Повернувшись к казакам, сказал:
— Перед Богом и товарищами клянусь.
Казаки один за другим потянулись к иконе, повторяя слова сотника, они низко кланялись товарищам и целовали икону. Павлов подошёл последним и дал клятву, низко поклонившись казакам. Несколько минут все стояли молча, только треск костров да всхрапывание лошадей нарушали торжественную тишину.
— А сейчас к работе. Нужно закончить это дело, и в путь. Ящики и мешки носить во второй зал пещеры. Петрович, расставь казаков с факелами, остальные — по цепочке начинайте носить. Акимыч, приглядывай за лошадьми, — распорядился капитан. — Петрович, нужно посмотреть, как завалить вход во второй зал, замуровать его камнем, что ли.
— Сделаем, вашбродь, — ответил сотник и направился в пещеру руководить работами.
Капитан, взяв карабин, решил прогуляться по тайге. Он медленно поднимался по склону сопки, пока голоса его казаков не растворились в шумах величественной природы.
Павлов шёл медленно, любуясь первозданной красотой дикой природы. Огромные стволы сосен и лиственниц вздымались в небо, буравя его своими макушками. То там, то здесь что-то двигалось, махало крыльями, скреблось, стряхивало снег с мохнатых еловых лап. Рябчики небольшой стайкой, видно молодой выводок, не замечая или не желая замечать человека, паслись на ягоднике, склёвывая алевшие на снегу бусинки брусники. Умиротворение и покой. Павлов присел на поваленное дерево и закурил. Что ждало его в будущем? Сейчас, когда он с сотней казаков вернётся в Иркутск, что их ждёт? Кровопролитная сеча с озверевшими от пролитой крови красными? Беспощадная и жестокая, потому как русские с русскими лбами сошлись? Или там свои? А кто они, свои? Боевые офицеры, его друзья в большинстве своем уже сложили головы в застенках ВЧК, глупо и бездарно вернувшись с фронтов в Питер и Москву. Поверив этому идиоту Керенскому с его Временным правительством, он сам еле ушёл от пули в дни Октябрьского переворота, когда пытался на Невском остановить вооружённую толпу пьяных уголовников, переодетых в матросскую форму. Кто они, уцелевшие, как он, офицеры разбитых полков с разодранными бессмысленным кровопролитием и убийствами своих же пусть одураченных, но русских людей душами? Он уже не раз сдерживал себя, чтобы не застрелиться или не пустить пулю в лицо такого же, как он, офицера, потерявшего в этом хаосе понятия воинской чести и христианской справедливости. А где-то его ждала Катерина, чудное создание с нежной детской душой и чутким любящим сердцем. Как ему хотелось бы вернуться к ней, взять в руки её ладони и прижаться к ним лицом, унести её в сиреневый сад и любоваться её станом, целовать её губы и плечи…
Павлов встал. «Для этого нужно выжить в этой дикой резне, господин штабс-капитан!» — сказал он сам себе. Уже на вершине сопки капитан увидел огромные просторы раскинувшейся перед ним тайги. Как седые спины огромных животных, сопки, одна за другой, уходили вдаль, сливаясь у горизонта в сплошную линию.
«Красота-то какая, никакими словами не выразить это могущество!» — восхищённо думал Павлов. Вдруг его внимание привлекло что-то живое. Он замер, прислонившись к сосне, и увидел в нескольких метрах от себя большое животное. Это была матка, лосиха, крупная безрогая голова с очень выразительными глазами была настороженно поднята. Она шумно втягивала ноздрями воздух, наверное почуяв опасность. Павлов медленно поднял карабин и прицелился. Палец уже лёг на спусковой крючок, и через мгновение капитан бы выстрелил. Но этого не случилось. Лосиха повернула голову к нему, и Павлов увидел её взгляд. Беззащитный взгляд самой жизни. Он как бы говорил ему: сейчас ты нажмёшь на курок и оборвёшь течение жизни не тобой сотворённого создания. Зачем тебе это нужно, человек?
Павлов опустил карабин. Лосиха спокойно стала общипывать почки с молодых веток мелкого березняка. Павлов наблюдал, как это красивое и грациозное животное медленно и плавно уходило от него. «Ну и слава богу, что не выстрелил». Павлов как-то облегчённо вздохнул, бросил карабин на плечо и побрёл дальше. Вытащив карманные часы, капитан взглянул на них и решил возвращаться. Легко спускаясь по склону, он заметил, что ему навстречу, без папахи, без оружия, задыхаясь и падая, бежит Акимыч. Что могло случиться? Павлов ускорил шаг, и скоро они встретились. Залитое потом лицо казака испугало капитана. Акимыч долго не мог вымолвить ни слова. Он тяжело дышал, хватая ртом воздух и отчаянно жестикулируя рукой. Его глаза говорили сами за себя. Там у пещеры произошло что-то страшное.
— Что случилось, Акимыч? — спрашивал Павлов, вглядываясь в лицо казака. — Что там произошло?
Казак устало опустился на землю. Он сделал над собой усилие, несколько раз глубоко вздохнув, успокоился и, утерев пот с лица, стал тихо, каким-то осипшим голосом, торопливо рассказывать. В рассказанное Акимычем верилось с трудом. Такого просто не могло быть. Капитан, не дослушав казака, поспешил вниз к пещере. Увиденное не поддавалось никакому объяснению. Брошенное оружие и одежда, перевёрнутые на землю котлы и разбросанная посуда и — казаки, его казаки! Самое странное и самое страшное. Вокруг пещеры по сопке бродили казаки, они никак не реагировали на появление Павлова. Подскочив к одному из них, он схватил его за грудки и пытался привести в чувство, но увидел абсолютно бессмысленный взгляд.
— Сиротин! Что с тобой, Сиротин!
Казак безвольно висел в его руках. Оставив его, Павлов бросился к пещере. У входа на четвереньках ползали несколько человек. Он с трудом отыскал кем-то брошенный факел и поджёг его в догорающем костре. Акимыч, непрерывно крестясь, осторожно обходя бесцельно бродивших казаков, подошёл к Павлову:
— Вашбродь, не надо туда ходить. Они все туда таскали ящики, а потом стали выползать из пещеры вот такие. Я сначала не понял ничего, сунулся туда, а там наши, как будто пьяные все, ползают, мычат что-то, ну я и побег за вами.
— Где сотник, ты его видел?
— Видел, там он, среди всех. Господи, что же это такое?!
— Боюсь, что это газы, в пещере скопились газы, вот казачки и траванулись. Нужно всех вывести на свежий воздух, скорее, Акимыч, за мной! — Павлов кинулся в пещеру.
Акимыч, сделав несколько шагов, остановился:
— Вашбродь! Повязку, наденьте повязку!
Казак, разорвав брошенную кем-то рубаху, замочил её в котле с остатками чая и, обвязав вокруг рта, кинулся следом за капитаном. В глубине пещеры он увидел фигуру Павлова, осторожно идущего с факелом в руке. Вокруг и позади него лежали и сидели у стен казаки. Некоторые ползали, натыкаясь друг на друга, переползали через лежавших без движения или беспомощно крутились на месте. У всех были безумные, будто слепые глаза. Павлов шёл в глубь пещеры, с ужасом наблюдая происходящее. Он искал сотника, но в этой массе тел не мог его найти. У входа во второй зал его мозг внезапно ощутил сильный удар, это был удар чего-то парализующего и необъяснимого, отчего сильная боль пронзила тело и ему показалось, что факел в его руке погас. Он просто перестал видеть, перестал ощущать своё тело и окружающее. Неловко, по инерции, шагнув, он стал падать, но руки подоспевшего Акимыча подхватили капитана. Что было дальше, капитан точно вспомнить уже никогда не мог. В его сознании мелькали картины ка ких-то тяжёлых конных переходов, ночёвок у костра, холода и голода, падений из седла и жуткого осознания собственной беспомощности. Он помнил хорошо только огромную чёрную бороду казака, вытащившего его из тайги, и крепкие руки, не раз и не два спасавшие его от верной смерти. Ещё он помнил кровь на этой чёрной бороде и прощальные слова умиравшего казака:
— Уходи, вашбродь, уходи, я их придержу.
Потом опять был провал и долгая-долгая нескончаемая ночь, в которой он жил снами. Ему снилась жизнь, в которой не было ничего, кроме его самого и огромной поляны цветов, по которой он бродил, любуясь ярким многоцветьем красок. Он был в этой жизни одинок, но это его не беспокоило, поскольку он был абсолютно счастлив… Прожив восемь лет в одном из концентрационных лагерей где-то в Поволжье, никем не опознанный и считавшийся сумасшедшим, капитан Павлов умер от истощения и чахотки.
Остап заявился на одну из воровских малин Иркутска изрядно потрёпанный и уставший, но с деньгами и в авторитете беглого бродяги. Через неделю он, хорошо отдохнув и подлечившись, прыжок с поезда был для него не совсем удачным, уже собирался в дорогу. Ему не составило труда сколотить себе шайку из местных блатных, готовых рвануть хоть к чёрту на кулички, лишь бы получить потом ксиву — белый билет, освобождавший от мобилизации, а Остап это не просто пообещал. Остап, вынув их из своего чемоданчика, предъявил блатным пачку чистых незаполненных бланков с чёткими печатями и подписями. Самый ушлый из компании, Сидор Задвига, слетал с бланком к своему дальнему родственнику, работавшему в органах. Вернувшись, сказал: «За такую бумажку люди готовы деньги платить немалые». На том весь спрос и закончился, Остапу поверили и согласились с ним прошвырнуться на пару месяцев в тайгу, помочь бродяге свои кровные вернуть из схрона. За пару дней собрали всё самое необходимое и ушли из города. Уходили тихо. Остап не хотел оставлять следов своего пребывания. Однако, благополучно выбравшись из города, в одном из посёлков они напоролись на участкового, который из служебного рвения или просто из любопытства решил проверить документы у группы мужиков призывного возраста, следовавших мимо него. То, что рядом находились женщины, не остановило Остапа. Короткий, отработанный удар ножом в сердце заставил молодого участкового медленно осесть на землю. На крик испуганных женщин никто на помощь не поспешил, да и спешить было некому, мужики из посёлка давно на фронте, а милиционер один только и был на сотню километров в округе. Через две недели небольшой отряд Остапа уже приближался к знакомым ему местам. Ещё в Москве, умело пользуясь людьми из архива Битца, он тщательно подготовил и продумал маршрут. Лучшие по тем временам карты ему передал один из ответственных работников Наркомата тяжёлой промышленности, он же помог и с документами. На всё были готовы люди, лишь бы было забыто их прошлое. Остап поступал «честно», в обмен на необходимую ему услугу он отдавал подлинники документов из портфеля Битца, однако себе он оставлял копии, так, на всякий случай. В тайгу с Остапом ушли четверо. Двое — уголовники со стажем, двое — молодых, ещё не хлебавших лагерной баланды, но поднаторевших в воровских делах и потому наглых и дерзких. Задвига и Хрущ, каждый по два раза тянувшие сроки за грабежи и разбои, освободились и отсиживались в малине, когда грянула война. Лозунги «За Родину, за Сталина!» их за душу не тронули, тем более что в сибирской глубинке, под боком у весёлых марух, на общаковских харчах, война ими не ощущалась. Но и высунуть свой нос на улицу они особо не могли, а хотелось гульнуть в ресторане, прошвырнуться, так сказать, проветриться. Иркутск хоть город и людный, но не Москва, в толпе не затеряешься, менты разом вычислят — и на учёт, а там только подставляй спину. А вот к этому они были совсем не привычны, ни трудовой, ни военный фронт их не прельщали. Молодые Танцор и Дергач, получив повестки, слиняли с хат, уклоняясь от призыва. Они уже ходили под указом об ответственности за дезертирство. Поэтому уйти в тайгу на полгода хорошо экипированной командой, а это Остап обеспечил, было им и по вкусу и по надобности.
— Остап, а чё мы с собой поварих не взяли! Веселей было бы! — крикнул Задвига с ручья, его очередь пришла мыть посуду.
— Придёт время, повеселимся, — ответил Остап, собирая крошки хлеба в ладонь. Он отправил собранное в рот и откинулся на расстеленную телогрейку.
Сквозь негустые ветви сосен солнечные лучи зайчиками пробивались на поляну. Яркая краса разнотравья, дурманящий дух тайги лишал желания двигаться. Однако Остап жёстко выдерживал график движения группы, поэтому через полчаса он встал и толкнул ногой дремавшего рядом Дергача.
— Подъём, всем подъём, идём ещё четыре часа, там ночёвка.
Потягиваясь и что-то бубня под нос, все поднялись. Перечить Остапу никто не помышлял по той простой причине, что в тайге они вдруг поняли, что только Остап знает этот особый мир и только он сможет помочь им из него выбраться живыми. Уже через два дня пути, проснувшись после ночёвки, никто из них толком не знал, в какую сторону следует идти, чтобы вернуться. Растерянность в их глазах не прошла незаметной для Остапа. «Это хорошо», — отметил он для себя. В Иркутске такие орлы были, палец в рот не клади. Теперь присмирели, не перед кем кобениться, тайга штука суровая. С ухмылкой он посмотрел на раскорябанную и припухшую рожу Танцора. Ему вчера прилетело отогнутой веткой от впереди идущего Остапа. Крику было! Пришлось добавить кулаком. Теперь держит дистанцию, на пятки не наступает. Посмотрев на часы, Остап ускорил шаг, он рассчитывал за полтора месяца дойти до места.
Добравшись до Иркутска, оперативная группа, формально возглавляемая Арефьевым, встретилась с Николаем Кулаковым. Он лежал в больнице и уже был способен говорить. Из его рассказа и описания Вангол ещё раз убедился, что ранил Кулакова действительно Остап.
— Повезло тебе, парень, этот гад редко оставляет живых, видно, торопился.
— Мужики, если вы его найдёте, не оставляйте в живых, вбейте его в землю, не человек это. Он моих родителей сжёг живыми. Мог бы — с вами пошёл. — Николай сделал попытку приподняться.
Вангол мягко придержал его:
— Поверь мне, найдём гада, и в этот раз живым он от меня не уйдёт.
— Вангол, тут рядом с городом в посёлке неделю назад участкового средь бела дня убили, зарезали, есть свидетели. — Арефьев протянул несколько исписанных мелким почерком листов. — Судя по всему — это Остап, с ним было несколько человек, забрали табельное оружие, наган и скрылись. В деревне Валики, примерно через день, видели группу мужчин, одетых по-походному, ушли на север по лесовозной дороге. Вот всё, что удалось выяснить из оперативных сводок.
— Достаточно. Остап пошёл в тайгу не один, набрал подручных из уголовников или дезертиров. Куда он идёт, я знаю. Нужно его опередить, если мы не успеем его взять там, он уйдёт с концами. — Вангол встал и поправил одеяло на груди Николая.
— Выздоравливай, ждёт тебя та проводница, не сомневайся. — Улыбнувшись оторопевшему от изумления Николаю, Вангол направился к выходу из палаты.
Через час Макушев, Вангол и Арефьев уже ехали в поезде. Вангол просчитал: чтобы опередить Остапа, им нужно заходить в тайгу со стороны Читы и реками пройти до северного Байкала, а там всё определит их выносливость и сила. Документы МУРа открывали перед ними все нужные двери, поэтому вся необходимая амуниция и оружие уже были при них.
— Всем спать, набираться сил, — приказал Вангол друзьям, едва они вошли в отдельное купе вагона.
Утром Макушев, тщательно выбритый, вышел из купе. Сердце не давало ему покоя с того самого момента, как за окном замелькали пейзажи родного Забайкалья. Он внимательно всматривался в лица пассажиров вагона, выходил на небольших станциях, вслушивался в разговоры земляков. За долгие годы впервые он снял с себя форму НКВД и ходил по гражданке. Ему было по-человечески приятно, что люди не замолкали при его появлении, а продолжали спокойно свой разговор. Он замечал, что женщины обращают внимание на его статную фигуру и отвечают приветливыми улыбками. Раньше он тоже не мог пожаловаться на отсутствие внимания, но что-то изменилось. Улыбки стали более открытыми, более доброжелательными, простыми. Самое главное, он перестал ощущать на себе взгляды, полные ненависти или страха. И сам в ответ улыбался просто и открыто, так спокойно и хорошо себя чувствовал раньше только дома, с Марией и детьми. Да, форма, конечно, украшает мужика, но форма выделяет, не позволяет расслабиться, тем более если это форма НКВД, про валилась бы она под землю. Не объяснишь же каждому, что ты — нормальный человек, а не слепое «разящее оружие пролетариата» в руках руководящей и направляющей… Макушев понимал, что, однажды примерив эту шкуру, человек берёт на себя негатив деяний всех сослуживцев, всего огромного аппарата унижения и угнетения. В глубине сознания он всегда знал, что за грехи придётся платить, а безгрешным, работая в лагерях, он остаться просто не мог. Потому и поверил когда-то Битцу и согласился работать на него, пытаясь реальными делами облегчить свою душу. Арест Битца и начавшаяся война смешали все планы, но не изменили бы судьбы Макушева, если бы не Вангол. Теперь всё пошло иначе. Он понял, что жизнь предоставила ему случай изменить судьбу, очистить душу. Пусть очень дорогой ценой, потерей семьи, имени, на это он был согласен, лишь бы ему перестала сниться Долина смерти и вопрошающие глаза тысяч людей, прошедших через его руки. Стоя у открытого окна вагона, вдыхая воздух родного ему Забайкалья, он думал о том, что главное в жизни ему ещё предстоит сделать. И это главное, может быть, и есть то, ради чего он появился на этом белом свете. К этому главному, может, и несёт его сейчас вздрагивающий на стыках рельсов вагон и весь этот набитый такими разными людьми поезд.
— Степан, хорош прохлаждаться, прошу к столу. — Голый по пояс, с полотенцем на шее, Вангол, улыбаясь, стоял в открытом проёме купе. У столика, нарезая сало и хлеб, возился Арефьев.
— Запах-то какой, а! Вот это сало! В Москве днём с огнём не найдёшь! Налетай, мужики, готово! — Довольный Владимир отправил себе в рот шматок сала и с удовольствием жевал его, поглядывая на Макушева. — Вы прямо с утра при параде, товарищ капитан! С чего бы это? — спросил он, хитро прищурив глаза.
— Ты жуй, не подавись, по родной земле еду, потому и при параде, вдруг земляка какого встречу. — Макушев сел за стол.
— А может, землячку? Имей в виду, капитан, всё сестре доложу! — продолжил Арефьев.
— Пустомеля ты, — отмахнулся Макушев и принялся за завтрак. — Знакомая дорога? — повернувшись к Ванголу, спросил Макушев.
— Нет. Из теплушек ничего не было видно, да и не до пейзажей было. На остановках мёртвых выгружали. Холодно было очень и страшно, — ответил Вангол.
Улыбка сползла с лица Владимира.
— Вангол, тебя тоже?
— Тоже, тоже, — не стал скрывать Вангол, — пришлось недолго побыть зэком.
— Расскажи, как ты тогда ушёл, как выжил? — попросил Макушев.
— Долгая история, Степан, долгая и не ко времени сейчас. Когда-нибудь расскажу, дорога нам предстоит длинная, будет ещё время, — пообещал Вангол.
Да, Ванголу и Макушеву станция Могоча была знакома, так до боли знакома, что, выйдя из поезда, оба только покачали головами. Ничего здесь не изменилось. Добравшись до Тупика, Макушев, хорошо зная местных орочон, быстро договорился насчёт оленей и лодок. К великому их удивлению, от проводника он отказался. Арефьев, показав бумагу, успокоил местного участкового, который увязался за ними, едва заметив «чужих» в посёлке. Ушли из посёлка сразу, ночевать не стали. Участковый, несмотря на то что бумага из Московского уголовного розыска говорила о секретной операции, дал телеграмму в Читу. Он просто никогда раньше не видел такой бумаги и решил подстраховаться. Мало ли что, война… Из Читы спецзапрос ушёл в Москву. Озадаченный запросом начальник МУРа никак не мог понять, что за спецгруппа направлена им в какой-то у чёрта на куличках посёлок Тупик. Отложив запрос в сторону, он занялся работой, не до дурацких запросов было этому полковнику НКВД, когда Москва гудела от нахлынувших жуликов всех мастей и пород, от грабежей и разбоев, от плохих вестей с фронта. Работать было некому, половина сотрудников мобилизована, война, а тут какая-то спецгруппа Арефьева. Что за Арефьев, что за группа? Не до того…
— Вангол, как думаешь, нагоним мы Остапа? — через две недели пути на привале спросил измученный мошкой и тяжёлой таёжной дорогой Арефьев.
— Думаю, успеем, — коротко ответил Вангол. — Ещё два-три перехода, и оленей отпустим, пойдём на лодках, это немного легче, но значительно опасней, так что привыкай и не падай духом. Тайга слабаков не терпит.
— Да я ничего, просто спросил.