Северный ветер. Вангол-2 Прасолов Владимир

— «Зевс», «Зевс», я «Вепрь», приём. — Берлинский диалект наиболее успешно давался ему в школе.

Немец вышел перед Ванголом и, забрав у него из руки безвольно выпущенный автомат, снял с головы наушники.

— Бедняга, он оглох, у него порваны перепонки. — Немец, вытерев наушники носовым платком, надел их и, услышав позывной «Зевса», ответил: — Я Рейдер, нашли раненого радиста группы «Вепрь», видели отход группы «Вепрь» с пленным, русских отсекли, продолжаем выполнение задания.

Вангол, словно придя в себя, улыбаясь от радости, громко кричал, что он ничего не слышит, группа отходила с русским пленным, он прикрывал, и тут взрыв. Обер-лейтенант Хайнц приказал… Он делал попытки встать, но, теряя равновесие, хватался руками за немцев.

— Молчать! — крикнул на него один из диверсантов, для убедительности приказав ему жестом закрыть рот. Поглядев на Вангола, скомандовал: — Двоим сопровождать раненого. Остальные за мной. Двигаться в квадрат семь.

Группа быстро растворилась в мелком березняке, оставив Вангола с двумя немцами. Вангол сидел на земле и смотрел невинными глазами на двух здоровенных голубоглазых и светловолосых бугаёв, которые очень смахивали на простых русских деревенских парней. Думая, что Вангол их не слышит, они спокойно обсуждали ситуацию, называя его не иначе как мешком, который им придётся тащить километров двадцать. Они шутили на эту тему спокойно и привычно, со знанием дела сооружая носилки. Они даже понравились Ванголу, их добродушные лица были чем-то симпатичны. Но они были врагами, и Вангол понимал, что их придётся убить. Убить, потому что они пришли на его землю лить кровь. Убивать родных и близких Ванголу людей уже только потому, что они родились на русской земле, которая вскормила и вырастила их для жизни и счастья. Какие бы они ни были, плохие или хорошие, они были свои, родные, и за них он готов был драться. Драться до смерти, потому как на этой земле и за эту землю он мог умереть, она того стоила.

Василь гнал машину, не обращая внимания на колдобины и ямы. Остап молча сидел, намертво вцепившись в поручень, изредка бросая взгляд на дорогу, летевшую под колёса. Пыль, сплошной завесой поднимавшаяся из-под машины, заставила второй грузовик отстать. На развилке Василь притормозил, свернул направо и, немного проехав, гася скорость, остановился.

— Ты чего? — спросил Остап.

— Разгрузиться надо и машины заправить, иначе не доедем, — ответил Василь, выскакивая из кабины.

Остап вылез из кабины и ушёл в кусты. Вернулся, когда разгрузка уже шла полным ходом.

— Разгружайте быстрей, — сказал Остап, хмуро глядя, как пыжились от натуги его братки, выбрасывая из кузова мешки с картошкой. — Бензин, бензин береги!

Василь переливал бензин из ведра в бензобак машины. «Только бы хватило горючки», — подумал Остап. Он вытащил лежавший на полу кабины портфель и присел на один из сброшенных мешков. Портфель был закрыт, небольшая блестящая застёжка открывалась ключом. Недолго думая Остап вынул нож и сломал замок. Взвесив на руках портфель, прикидывая, что в нём может быть, Остап осторожно раскрыл его. То, что он увидел, сильно его разочаровало. Дико выматерившись от досады, он саданул ножом в содержимое и, вскочив, вывернул всё из портфеля. На землю высыпались тетрадки, записные книжки разных цветов и размеров. Их было много. Одна из толстых тетрадей, пробитая ножом, застряла на лезвии, и Остап, уже утративший интерес к содержимому портфеля, вынужден был, снимая с ножа, взять её в руки. На обложке химическими чернилами было аккуратно выведено: «1934 г. КРАСЛАГ». Остап открыл её и стал читать… Через несколько минут дикий хохот, сначала тихий, потом безудержно громкий, заставил Василя и двоих бандитов, разгрузивших кузова и отдыхавших на траве, бросить окурки и подняться. Они осторожно выглянули из-за машины и увидели Остапа. Он сидел на мешке с картошкой среди разбросанных тетрадей и хохотал. По его лицу текли слёзы, тонкие губы кривились то ли от смеха, то ли от плача, глаза безумно вращались. Он хохотал, не видя никого и ничего. Один из братков, толкнув Василя в бок, испуганно спросил:

— Чё-то того Остап, что ли?

— Умолкни, с ним бывает, идите покурите пока, — сказал Василь и направился к Остапу.

Остап продолжал хохотать. Заметив Василя, махнул ему рукой и сквозь спазмы хохота, который, казалось, давил его, в несколько приёмов, с трудом смог произнести одно слово:

— Сложи, — и руками показал на разбросанные тетради и блокноты.

Видя, как Василь небрежно стал впихивать тетрадки в портфель, Остап замолчал. Оттолкнув Василя, упал на колени, ползая по земле, стал осторожно, обдувая и выправляя листы, аккуратно укладывать тетради и записные книжки. Он бережно собрал всё и уложил в портфель. Только теперь, закрыв портфель, он посмотрел на наблюдавшего за его действиями Василя. Встретив немой вопрос в глазах, Остап встал, взял в руки портфель и тихо, но очень внятно сказал:

— То, что искал Москва, нашли мы, но знать об этом не должен никто. Иди убери тех придурков, бензин с той машины в нашу, машину поперёк дороги и зажги. Всё понял?

Василь молча кивнул и, сунув руку в карман, ушёл. Два выстрела сухо щелкнули, оборвав две никчёмные жизни, и вскоре поперёк дороги остался стоять пылающий грузовик с белой обгорающей надписью по борту «Всё для фронта». Сопровождаемый облаком пыли, всё дальше и дальше по лесной дороге на восток уходил второй грузовик с трясущимися в кабине Василём и Остапом. Их кидало на кочках, но Остап терпел и не обращал внимания на ушибы, он обеими руками держал портфель с архивом Битца. Он понимал, что оказалось в его руках. И уже ощущал ту власть над миром, которую давал архив. Он представлял, как будет одним словом решать судьбы тех, кто был в этих списках. Он реально видел, как люди будут отдавать ему всё — деньги, власть, жизни, и он будет это всё забирать. Забирать потому, что это принадлежит ему по праву сильного, потому, что он это заслужил, он и только он…

— Сейчас, когда наша Родина в опасности, она призывает вас встать на защиту её священной земли, встать на защиту матерей и жён, своих детей!

Хриплый голос седого политрука срывался, лишь отрывки фраз долетали до Кости и Кольки, стоявших в неровной колонне на перроне вокзала в Красноярске. Они уже неделю как были мобилизованы и ждали отправки в формируемые части, наконец, сегодня их привели на вокзал. Эшелон уже стоял, спинами они чувствовали тепло от прогретых на солнце вагонов. И вот прозвучала команда «По вагонам!». Строй, смешавшись, рассыпался вдоль эшелона.

— Колька, давай сюда! — кричал Костя, одним из первых забравшийся в теплушку.

Вскоре они, уютно устроившись на нарах в углу вагона, раскрыв мешки, раскладывали остатки своей деревенской еды. Сало, лук да краюха хлеба на двоих. И то хорошо, что это было. Там, где они жили последние три дня, кормили плохо, народу нагнали много, а позаботиться о кормёжке забыли. Так и перебивались на своём, у кого было. А у кого не было, жрали один раз в день баланду да кипяток с куском хлеба перед сном. Но никто не роптал, понимали — война, вот попадут в части, получат паёк, и всё будет нормально. Первый раз в жизни Костя с Колькой ехали в поезде. Так хотелось посмотреть, что там, за стеной несущегося по железным рельсам вагона, но расположенное высоко под потолком окно было занято. К нему прилипли такие же деревенские парни и мужики и уступать место не собирались. А мимо проплывала родная сибирская земля, бескрайние таёжные дали с их деревнями и селами, с жёнами и подругами, матерями и стариками. Но о грустном никто не думал. Все думали об одном: скорей бы взять в руки винтовки и остановить фашистскую сволочь, которая топтала родную землю, проливая кровь тысяч невинных людей.

— Как думаешь, к осени вернёмся? Я лодку-то на берегу оставил, вот дурень, — сокрушался Костя.

— Да вернёмся, долбанем фашиста — и домой, смотри, силища-то какая прёт. Токо наших эшелон за эшелоном сколько, а с остальной России? Куда им с нами тягаться, зашибём, — уверенно толковал Колька.

— Интересно, куда нас везут?

Побывавший уже в городе Колька отвечал:

— Как куда? В Москву, конечно, там все армии создаются.

— А, ладно. Отоспимся теперь вволю, до Москвы долго ехать. — Костя подтолкнул соломенный тюфяк, уложил под голову мешок и, улёгшись, закрыл глаза. «Здорово, — думал он, — столько интересного увижу, вернусь с войны, про Москву ребятишкам рассказывать буду, про Красную площадь…»

Не суждено было ни Косте, ни Кольке увидеть Москву, не побывают они и на Красной площади. Но увидят много, увидят так много, только рассказать об этом они никогда и никому не смогут.

— Господин капитан, нашли! Тако место хорошее нашли, самый раз! И сховаться можно, и груз весь упрячем так, что ни одна чёрная душа не найдёт, — кричал сотник, проламываясь через хрусткий кустарник к кострищу, у которого кругом сидели казаки, подставляя огню заскорузлые мозолистые ладони.

Было сравнительно нехолодно, но все жутко устали, и это сказывалось на настрое, уже далеко не боевом. На здоровье — многие хрипели и кашляли, раскуривая очередную самокрутку крепкого самосада. Капитан, услышав сотника, встал и шагнул ему навстречу.

— Поехали, сам взглянуть хочу. Отдыхай, Акимыч, — сказал он поднимавшемуся с охапки лапника бородатому казаку. Поправив ремень и взяв карабин, он направился было в сторону сбившихся в табун лошадей, однако сотник остановил его:

— Вашбродь, там верхом не пройдёшь, всё одно придётся пёхом, лошадей потом проведём, когда прорубимся, а щас только пёхом. Извиняйте.

— Пёхом так пёхом, веди, Пётр Петрович! — улыбнувшись, сказал капитан и, стряхнув с себя усталость, энергично зашагал за сотником.

Вторые сутки они стояли на отдыхе, как объявил капитан казакам, в низине на берегу небольшой речки. На самом деле он не знал, куда идти дальше. Крутые, заросшие тайгой скалистые сопки скрывали горизонт. Это было столь непривычно для донских казаков, привыкших к широким вольным степям, как к морю, ковыльными волнами омывавшему ноги их коней. Грозная природа этого края во всей своей осенней красе действовала на них несколько подавляюще. Однако поздняя осень щадила казаков, ударившие сперва морозы отступили, и даже выпавший снег растаял. Стояли погожие осенние дни, только ночи заставляли людей кутаться в шинели и ворочаться у костров, подставляя подмерзающие бока огню. Нужно было что-то решать, время работало против капитана и его людей.

«Бог с нами, — то и дело поминал про себя сотник. — Лошади не без корма, трава, хоть и прибитая местами заморозками, в пойме речки густая и сочная. А завалит сейчас снегом, овса-то осталось ну на пять-шесть дён!» — размышлял он про себя, продираясь через кусты, осторожно придерживая ветви, чувствуя идущего сзади капитана.

— Осторожней, вашбродь, на мох не становись, под ним камень ручейный мокрый, скользко.

Они медленно поднимались по склону сопки в небольшой распадок, уходящий куда-то вверх. Вскоре капитан услышал голоса. Утром ушедшие с сотником на охоту казаки разделывали сохатого, весело трещал небольшой костёр, на котором, источая удивительно вкусный аромат, жарилась свеженина.

— Что ж ты, Петрович, не сказал, что лося взяли?

— Вашбродь, да забыл сказать. Не это главное, пойдёмте дальше. Казачки сейчас перекусят — и вниз, мясо таскать будут, мы как раз к этому времени управимся, здесь с версту, не боле. Петров, останешься, дождёшься нас с господином капитаном, свеженинки поджарь, мы скоро, — отдал он распоряжение, проходя чуть в стороне от бивака. — Здесь пойдём, сподручнее. — Он махнул рукой в сторону и увлёк за собой капитана.

Через полчаса, изрядно наломав ноги по скалистому, довольно крутому склону, они вышли к скале, слегка нависающей над огромным валуном, лежащим у её подножия.

— Здеся! — сказал сотник, устало опускаясь на камень. Папахой он вытирал пот, градом катившийся по лицу.

Капитан внимательно посмотрел на скалу, и сросшиеся чёрные брови изогнулись в недоумении.

— Что здеся, Петрович? — с некоторой иронией и недовольством спросил капитан.

— Во, то оно и есть. Главное, в пяти шагах, а не видать. Я сам нечаянно наткнулся, слава богу. Зайдите за камень, вашбродь.

Капитан, с недоверием взглянув ещё раз на скалу, медленно шагнул к ней, огибая валун. Через секунду он исчез за камнем, а ещё минуту спустя появился оттуда с сияющей улыбкой на лице.

— Ну, Петрович! Ну, молодец! Это ж надо, да просто лучше места и придумать нельзя. Какая пещера! Целая танцевальная зала, а, Петрович? Ну, молодец! — Капитан искренне радовался такой удаче и готов был расцеловать своего сотника.

Тот, улыбаясь, был доволен собой, ценил он похвалы своего капитана, всю войну прошёл за ним и знал его и в бою, и на привале, уважал. И сейчас радовался вместе с ним, понимая, что нашлось решение той непростой задачи, которую нёс на себе капитан Павлов.

— Что ж, отлично, прорубаем сюда тропу, поднимаем лошадьми груз, переносим всё в пещеру, заваливаем, маскируем вход и уходим. Дня за два управимся, Петрович?

— Думаю, управимся, но попотеть придётся. А сейчас на свеженинку, господин капитан! А? Аппетит появился?

— Пошли, Петрович. Эх, в лагере бутылка мадеры осталась. Берёг до случая, а сейчас бы не мешало.

— Дак я сейчас мигом!

— Нет, Петрович, отставить, далеко. Отдохни, сделаем дело, вот тогда и гульнём!

Они быстро спускались по склону к горевшему костру, где оставшийся казак доглядывал за большими ломтями мяса, томившегося на углях.

— Как раз поспело, вашбродь, сидайте во сюды. Соль вот, ежли недосол, кушайте. — Казак засуетился у кострища, нанизывая на шашку куски мяса.

— Благодарствую, Петров. Савелий Васильевич, если память не изменяет?

— Отличная у вас память, господин капитан. Так точно, Савелий Василич по батюшке.

— Хорош казак был твой батя. Царствие ему небесное, геройски погиб, геройски. Спасибо тебе, Васильевич, ступай, мы тут сами управимся.

— От души, господин капитан, благодарствую за добрую память об отце моём! — Повернувшись кругом, казак зашагал к мешкам с мясом, легко взбросил один из них на спину и двинулся вниз по едва пробитой тропе. Он не чувствовал трёхпудового веса на своих плечах, в голове его звучали слова капитана о его отце, глаза невольно заволокла слеза.

«Есть настоящие люди на белой земле, есть! — так думал он о капитане. — За ним в огонь и воду пойду!»

Снизу со стороны лагеря раздались выстрелы, пять или шесть, и всё затихло. Сотник, встревоженно взглянув на капитана, прислушался и спокойно продолжил уплетать сочное мясо.

— Может, зверя какого там пугнули.

— Петрович, давно хотел тебя спросить. Ты знаешь, что за груз в ящиках? — Капитан внимательно поглядел в глаза сотнику.

— Знаю, — твёрдо ответил тот, не отводя глаз. — Золото в слитках и монетах. Каменья драгоценные и серебро в посуде и всяком виде.

— Казаки тоже знают?

— Тоже знают, господин капитан.

— Откуда? Ящики ж под замками и опечатаны сургучом? Открывали?

— Никак нет, вашбродь, уронили один, когда обоз бросали, он и откройся, посмотрели, назад сложили всё и в землю с другими, как положено. Сам отвечаю.

— Как думаешь, Петрович, в твоей сотне найдётся тот, кто язык развяжет, если к красным попадёт? Или просто решит сам вернуться сюда? Сам, понимаешь?

— Тяжёлый вопрос, господин капитан, тяжёлый. В чужую душу не заглянешь, но верю я своим хлопцам. Кого сызмальства знаю, кого по родичам, отборная сотня, сами ведаете. Опять же скрозь такие дела плечо к плечу прошли… Думаю, пока вместе будем, ни у кого мысли об энтом не будет. А вот если, не дай бог, в одиночку, тут уж не знаю, всякое может быть, жизня — штука сложная.

— Я тоже верю тебе и казакам твоим, потому и говорю тебе: в этих ящиках ценности на несколько миллионов рублей, это плата за оружие и провиант, это деньги на жалованье и довольствие армии, мы должны сохранить их и передать генералу. В этом случае армии будут способны опрокинуть красных и восстановить Российскую империю, пусть даже без царя, хотя я не представляю, как это будет. Но это будет, если мы выполним приказ.

— Выполним, вашбродь, не беспокойтесь, ешьте мясо, стынет. — Сотник спокойно посмотрел в глаза слегка разгорячившегося капитана. — Казаки слово всегда держали, испокон веков, — твёрдо закончил сотник.

К вечеру спустившись в лагерь, капитан был огорчен плохой вестью. Его коня, прошедшего с ним почти всю войну, порвали волки. Пришлось добить. Казаки глаз не поднимали, виноватя себя за случившееся. Капитан долго сидел у крупа павшего друга, поглаживая буйную гриву коня, прошедшего с ним не одну тысячу верст, понимавшего его с полуслова, выносившего его из жестоких сечей. Ком в горле и слёзы на глазах у видавшего виды боевого офицера стоили дорогого. Трое казаков о чём-то тихо поговорили с сотником и, прихватив топоры, ушли из лагеря.

— Всем отдыхать до утра. Лошадей ночью охранять, костры по периметру. Утром начнём прорубать тропу до пещеры, где оставим груз, и рванём из этих мест, ребята, крошить красных. А то без боя кровь в жилах застоялась! — громко прокричал сотник и увидел, как прояснились лица у казаков, как заулыбались бородатые физиономии дорогих ему земляков, как заиграли желваки на скулах, как зажёгся в их глазах неугасимый огонь казацкой храбрости.

Утром, проснувшись, капитан выбрался из палатки и увидел, как казаки, собравшись большой толпой, что-то поднимают верёвками. Он подошёл ближе и увидел полуметровой толщины ствол дерева, который одним концом казаки устраивали в глубокую яму. Другой же конец, являвшийся корневищем, был искусно обработан и представлял собой огромную конскую голову. Капитан всё понял и тепло улыбнулся казакам.

— Спасибо, — только и сказал он, хватаясь за верёвку. Общими усилиями семиметровый столб был поднят, и голова донского коня гордо застыла над забайкальской тайгой.

— Листвяк, лет триста стоять будет, — сказал сотник, подходя к капитану.

— Спасибо, казаки, всегда помнить буду, — громко сказал капитан, снял фуражку и поклонился довольным, улыбавшимся казакам. — А теперь за дело, братцы, — крикнул сотник.

В тёмном ельнике вокруг молодого огромного волка полукругом лежали и сидели около десятка крупных волков. Сегодня для него был особенный день. Они долго выслеживали диковинных для этих краёв животных и сегодня напали, неожиданно и вероломно. Ему понравился и навсегда запомнился запах лошадиной крови. Пусть не удалось взять добычу с собой и насытить стаю, но сегодня стая впервые шла за ним, и охота не была неудачной, хотя и пришлось уводить стаю. Этих животных охраняли люди, высокие и бородатые, таких он еще не видел в тайге, они стреляли и едва не убили его. Пуля полоснула по уху, раскроив его. Этого он никогда не забудет. Он стал вожаком, в жестоком поединке убив старого матёрого вожака. Теперь стая принадлежала ему. Он гордо встал и, подняв голову, мощно и протяжно завыл. Его ужасающий вой подхватила вся стая. Перекатываясь многоголосым эхом, вой лавиной катился по распадкам и марям, заставляя содрогнуться всё живое.

Всё стихло часа два назад. Далёкие отголоски уже не беспокоили их. Макушев со Степанычем продолжали медленно идти по лесу, постепенно сворачивая на восток.

— Хорош, оторвались, надо передохнуть, — сказал Степаныч, падая в траву. — Как он нас найдёт, этот Монгол?

— Не Монгол, а Вангол. Не знаю, столько наколесили по лесу, сам не знаю, в какую сторону выбираться. Ты, Иван Степаныч, переоделся бы. Так и будешь в фашистском френче шеголять? Вроде как ушли от немцев.

Сержант, улыбнувшись Макушеву, сказал:

— Вот тут, товарищ капитан, проблем не будет, я в лесу хорошо ориентируюсь, у меня в голове компас встроенный, мы сейчас… ну, в общем, где мы сейчас, я знаю на девяносто девять процентов. — Сержант сел и стал развязывать вещмешок. — Товарищ капитан, разрешите плащ-палатку оставить, уж больно удобная вещь, хоть и фашистская, — как-то официально вдруг попросил сержант.

— Разрешаю, товарищ сержант, — в тон ему ответил Макушев. Вздохнув глубоко, продолжил: — Вот что, сержант, найдёт нас или не найдёт Вангол — не главное. Нам самим выбираться надо, к своим выходить, поэтому ждать его смысла нет. Уцелел ли он, неизвестно. Известно одно: на машинах должны были уйти, нам надо пройти следом по той дороге и убедиться, что они ушли. Сможешь определиться, как нам на неё выйти?

— Не надо, — прозвучало в ответ.

— Что — не надо? — не понял Макушев, поворачивая голову к сержанту.

За спиной замершего от неожиданности сержанта стоял, улыбаясь, Вангол.

— Не надо проверять, машины прошли. А вот поспать часов пять надо. Позволите присоединиться к вашей компании?

— Как вы нас нашли? — в один голос спросили капитан и сержант.

— По следу, — просто ответил Вангол, располагаясь на плащ-палатке рядом с Макушевым.

— Какому такому следу? — удивлённо сказал сержант, оглядывая траву вокруг себя, не видя никаких следов.

Оставив этот вопрос без ответа, Вангол лёг, и через минуту спокойное ровное дыхание свидетельствовало о том, что он спал. Макушев молча дал знак сержанту, и тот, прихватив «шмайссер», пополз в сторону, откуда они пришли, где залёг в охранении. Макушев лежал с открытыми глазами, глядя, как лёгкий ветерок колышет листву берёзки, как ползут по белой её коже муравьи, выполняя одним им известную задачу… Сколько прошло времени с того момента, как он выехал из Москвы, попрощавшись с женой и ребятишками? Ему казалось, прошла вечность. Сколько событий стремительно пронеслось, ставя его на грань между жизнью и смертью, за считаные часы, не соответствующие мирному исчислению времени. Вот лежит и спит рядом с ним человек, которого не должно быть здесь ни при каких обстоятельствах, потому что он погиб, погиб давно. Даже если бы он выжил тогда в автокатастрофе, то просто не мог выжить в тайге. Даже если каким-то образом он смог выжить, как оказался здесь и сейчас и тем, кто он сейчас есть? На это ответа Макушев найти не мог. Какое-то чудное имя Вангол. Как у него прежнее имя? Макушев не мог вспомнить, через него прошло столько народу. А этого он просто вычеркнул из памяти, как человека умершего, который больше никогда не мог появиться.

«И правильно сделал», — прозвучало в его мозгу.

«Что правильно сделал?» — мысленно спросил Макушев.

«Что вычеркнул из памяти», — получил он ответ.

Макушев посмотрел на Вангола. Тот не спал.

«Это ты мне сказал, или мне чудится?» — спросил капитан.

Вангол повернулся и посмотрел в глаза Макушеву.

«Да, это я тебе сказал, капитан. У тебя хорошая зрительная память. А вот фамилия и моё настоящее имя тебе ни к чему. И это не потому, что я в побеге. А потому, что война, и я принял присягу. А бить фашиста я одинаково хорошо буду и под оперативным псевдонимом. Или ты, капитан, считаешь меня врагом народа?»

Вангол читал мысли капитана и внутренне улыбался сумятице чувств этого здоровенного мужика. Однако он был рад одному: даже отдалённо в мыслях Макушева не было желания навредить Ванголу. Пока Макушев осмысливал услышанное и соображал, как ответить на столь прямой вопрос, Вангол протянул ему руку и сказал:

«Не мучайся с ответом, капитан. Вот моя рука, пожми её и забудь свои сомнения, сейчас мы вместе и должны стать друзьями».

Макушев протянул свою руку и пожал руку Вангола.

«Отныне и до смерти мы доверяем друг другу, — отложилось в его сознании. — А теперь давай немного ещё поспим, капитан, нам предстоит дальняя дорога».

Макушев закрыл глаза и улетел в небытие, где не беспокоили мысли, где он просто отдыхал и набирался сил. Так же спокойно в охранении спал и сержант. Не потому, что отнёсся безответственно к приказу капитана, а потому, что так решил Вангол. Уверенный, что в ближайшем окружении опасности для них нет, решил, что все должны отдохнуть. Они спали, не замечая, как время стремительно неслось вперёд, унося в прошлое всё пережитое и стремительно приближая то, что предстояло прожить и пережить, когда они откроют глаза и вновь вернутся в реальность, называемую завтра. И завтра пришло вместе с пением птиц и лучами солнца. Первым проснулся сержант. «Не может быть!» В ужасе от со вершённого преступления он вскочил на ноги и, рукой растирая заспанное лицо, подбежал к спавшим. Раскинувшись, на спине, спал Макушев, рядом спал Вангол. «Слава богу, всё в порядке!» — подумал сержант, присаживаясь и успокаивая бухавшее от волнения сердце. «Как я мог уснуть?» — задавал и задавал он себе вопрос. Не находя ответа, сокрушённо крутил головой, изредка поглядывая на спавшего капитана. Макушев проснулся от отчаянно весёлого пения махонькой птахи, сидевшей в кроне берёзы над ними. Он открыл глаза и почувствовал, что хорошо выспался. Заметив сидевшего сержанта, спросил:

— Иван Степаныч, почему не разбудил на подмену?

Сержант встал по стойке «смирно» и, часто-часто моргая глазами, ответил:

— Виноват, товарищ капитан, не буду оправдываться, уснул я на посту, простить себе не могу, как первогодок какой!

Макушев смотрел на сержанта, который, волнуясь и сокрушаясь, признался в воинском преступлении и готов был пойти под трибунал. Он не знал, что сказать. Не раз наказывал часовых в лагерях за сон на посту, но это было в другое время и в других обстоятельствах. А сейчас перед ним стоял человек, ещё вчера спасший ему жизнь. Он мог бы придумать и другой ответ, но не позволил себе солгать. Честно признался и мужественно ждал решения старшего по званию. Макушев думал, что ответить этому хорошему солдату в сержантских петлицах.

— Разрешите вмешаться в разговор, товарищ капитан? — спросил проснувшийся Вангол.

Макушев посмотрел на него и, даже не успев ответить, услышал то, что сразу сняло с него необходимость принимать решение.

— Не виноват сержант в том, что уснул. Это я его усыпил, обстановка позволяла всем выспаться, вот я и принял такое решение, — спокойно улыбаясь, сказал Вангол.

Недоумённые взгляды сержанта и капитана сошлись на Ванголе.

— Ты хочешь сказать, что ты можешь вот так просто усыпить человека? — спросил Макушев.

— Да, могу, — ответил Вангол и показал на сержанта. При взгляде на сержанта лицо Макушева застыло от изумления. Сержант стоял по стойке «смирно» и спал с открытыми глазами. Макушев поднялся и подошёл к сержанту, поводил перед его глазами ладонью и обошёл вокруг. Сержант спал, это было очевидно. Макушев подошёл к Ванголу и, глядя ему в глаза, спросил:

— Как это может быть?

— Спецподготовка, капитан, в общем, гипноз. Сейчас он проснётся и забудет о том, что проспал дежурство, освободим его сознание от чувства вины. Он в самом деле не виноват. Ты бы сел, капитан.

Макушев отошёл и сел.

— Так вот, товарищ капитан, выходить надо вон в ту сторону. Как раз выйдем к дороге, — как ни в чём не бывало произнёс сержант.

Макушев посмотрел на него и, качнув головой, всё ещё удивляясь происходящему и соглашаясь с Ванголом, сказал:

— Вольно, сержант, не на плацу же, садись, надо обдумать.

Сержант, удобно расположившись рядом, стал убеждённо доказывать, что он не ошибается в направлении.

Ничто не говорило о том, что происходило с ним пару минут назад. Макушев изредка поглядывал на Вангола. Тот спокойно лежал на спине, покусывая зажатую в зубах травинку. «А, будь что будет!» — решил Макушев и, прервав сержанта, спросил:

— Вангол, что будем делать?

— По направлению сержант прав. Через тридцать минут марш-бросок на северо-восток, через двенадцать километров лесная дорога, по которой выйдем на тракт. Там, скорее всего, немцы, но будем надеяться, что проскочим. В крайнем случае будем ждать темноты и пройдём ночью. А дальше луга да перелески. Времени у нас немного. Пока немец не поймёт, что его надули, надо уходить. Дойдём до своих и расстанемся. У вас своя задача, у меня своя. Вот так, товарищ капитан, — закончил Вангол и развязал вещмешок. — А сейчас лёгкий завтрак немецким паштетом с хлебом и украинским салом. — Заметив вопросительный взгляд сержанта, Вангол продолжил: — Угостили немецкие диверсанты при расставании. Очень приветливые парни были, доброжелательные. Всё наше добро желали себе заграбастать, да не получилось. Давайте подсаживайтесь.

Макушев и сержант с удовольствием присоединились к Ванголу. Вангол быстро жевал жестковатый немецкий хлеб, намазанный паштетом, и закусывал тонкими ломтями сала. Он вспомнил тех, чьи продукты сейчас со смаком уплетали его новые товарищи.

Когда он остался один с двумя немцами, притворяясь контуженым, многого наслушался от этих вояк. Они весело болтали между собой о том, что через два-три месяца, когда русские сдадут Москву и откатятся за Урал, они получат на Украине хорошие наделы земли и заживут, как настоящие арии. Долго спорили между собой, сколько молодых женщин славянского происхождения смогут сделать матерями и сколько нужно времени, чтобы был забыт их детьми язык матерей. Для этого женщины не должны говорить на родном языке. Значит, нужно будет ампутировать им языки. Тогда сто процентов гарантии ассимиляции. Говорить будут только немки. Через тридцать лет на этой процветающей земле будет жить только арийская раса. К такому решению они пришли, довольно похлопывая себя по бёдрам, долго хохотали, показывая жестами, как они будут объяснять рабыням свои желания и прихоти. А ещё лучше прямо сейчас приступать к выполнению этой важнейшей исторической миссии. Как ни крути, а кто-то на этой войне должен погибнуть.

Они рассуждали вполне серьёзно. Для сохранения ценнейшего немецкого генофонда просто необходимо поставить задачу перед наступающими армиям. Первое, что должен сделать немецкий солдат, ступив на эту землю, — овладеть женщиной!

Лучше бы Вангол не знал немецкого. Но, на беду этих верзил, он его знал хорошо и понял не только то, что они говорили. Он понял главное: то, что они говорили, они будут делать. Делать спокойно и хладнокровно, это неистребимо вошло в их психологию, в их напичканные «превосходством» мозги. Может быть, и не по их вине, однако исправить этих людей уже было нельзя. Их можно было только уничтожить. Единственное, что мог сделать Вангол для них, — убить так, чтобы они не почувствовали боли и мучений. Что он и сделал двумя короткими ударами, отправившими их на тот свет мгновенно и безболезненно. Прихватив их оружие и аккуратно упакованные продукты, пошёл догонять Макушева. Им это уже ни к чему, а тут ещё топать и топать.

— Ешьте плотно, следующий привал не скоро будет. — Разрезав хлеб и шмат сала на три части, Вангол пододвинул часть каждому. — Мало ли что в дороге случится.

Все молча понимающе кивнули.

Наскоро перекусив, Вангол вытащил из мешка рацию.

— «Зенит», «Зенит», я «Ветер», приём! — повторял и повторял Вангол. Уже потеряв надежду и готовясь снять наушники, Вангол услышал:

— «Ветер», «Ветер», я «Зенит», доложите обстановку.

— «Зенит», я «Ветер», задание выполнено, — коротко ответил Вангол.

— «Ветер», согласно радиоперехвату установлено, что предположительно в вашем квадрате немецкой разведгруппой захвачен начальник лагеря Битц, при нём документы, представляющие государственную важность. Ваша группа единственная имеет возможность пере хватить немцев. Координаты движения немецкой группы…

Вангол слушал и понимал, что «Зенит» введён в заблуждение и выполнять его приказ бессмысленно. Но сообщать об этом по рации будет крайне ошибочно. Немцы, вероятно, прекрасно слышат эфир. Дать информацию о том, что Битц убит, а документы движутся совсем в другом направлении, нельзя.

— «Зенит», я «Ветер», приступаю к выполнению задачи, — ответил по рации Вангол и снял наушники.

— Что за задача? — спросил Макушев.

— Задача у нас, товарищ капитан, одна: выйти к своим живыми, — ответил Вангол, сматывая антенну рации. — Только мы знаем, кто завладел документами, и теперь только мы можем их найти. А для этого в первую очередь нужно выбраться из этой кутерьмы живыми.

— Какими документами? — спросил Степаныч.

— Очень важными, сержант, важными до такой степени, что их нужно найти и уничтожить, чего бы это ни стоило, — сказал Макушев, поглядев Ванголу в глаза.

Вангол успокоил капитана:

— Я того же мнения. Они одинаково опасны, в чьи бы руки ни попали.

— Как их искать? — озадаченно спросил сержант.

— По следу, сержант, по следу, — ответил, улыбаясь, Вангол.

Через несколько минут они двинулись на северо-восток.

— Что толку от этой строевой подготовки! Как идиоты, по четыре часа в день меряем этот пыльный пустырь туда-сюда, туда-сюда!

Жара, дубовые сапоги, рвущие кожу пяток. Пропитавшиеся до соли потом гимнастёрки и тучи комаров, постоянно висящая в воздухе пыль из-под сотен топающих сапог. Вместо Москвы, о которой оба мечтали, Костя и Колька попали в Восточный Казахстан, где в небольшом посёлке или ауле, название которого они так и не смогли запомнить, уже почти месяц формировалась их часть. Сиплый голос злого, всегда недовольного старшины заставил их подняться с земли, где под тощим кустарником, ища тени, они устроились отдохнуть после обеда.

— Чё расселись! Быстро в казарму, ща вам лекцию читать будут!

В сбитом из досок покосившемся от времени сарае, с нарами из таких же старых досок, по центру стоял стол, сделанный из двери. Несколько рядов лавок тесно были заполнены измученными муштрой, жарой и вонючей водой мобилизованными.

— Встать! Смирно! — сипло проорал старшина и, повернувшись к выходу, застыл в позе петуха, готового к утренней перекличке.

В сарай вошёл крепкого телосложения военный лет сорока — сорока пяти. Его чистая, отглаженная форма, вычищенные до блеска сапоги и аккуратно сидевшая на бритой голове фуражка не вписывались в окружающее. Выслушав доклад старшины, кивнул и, оглядев застывших по стойке «смирно» людей, махнул рукой: «Вольно!»

— Вольно, сесть! — просипел старшина и пододвинул табурет к столу. Военный, Костя не мог разглядеть его звания, садиться не стал. Он долго молча стоял, покачиваясь на каблуках, сапоги слегка поскрипывали при этом. Вглядывался в лица солдат, сидевших перед ним. Потом, как бы решив для себя что-то, громко и чётко сказал:

— Товарищи солдаты, враг топчет нашу землю, на фронтах льётся кровь наших братьев и отцов. Учиться воевать будем там, оружие и боеприпасы будут выданы по прибытии на боевые рубежи. Я ваш командир батальона Фёдоров Сергей Сергеевич. Через два часа погрузка в эшелон.

«Вот те раз!» — подумал старшина. «Наконец-то на фронт!» — с облегчением и радостью вздохнул батальон. Однако комбату было не до радости. Он видел перед собой толпу необученных и необстрелянных мужиков, кое-как одетых в военную форму, и единственного кадрового военного — сержанта, который потерял дар речи, услышав об отправке на фронт. Но приказ есть приказ, и через два часа колонна тронулась к полустанку, где уже подавал гудки паровоз. Ехали долго и уныло, навстречу всё чаще попадались эшелоны, напрочь забитые ранеными. На полустанках из этих эшелонов выносили умерших и тут же недалеко, наспех хоронили. Но главным было не это. Главным было то, что, в отличие от них, поначалу радостно возбуждённых, в этих эшелонах ехали люди совсем с другим настроением. В этих эшелонах ехали боль, обида и непонимание происходящего, это было заметно. За две недели пути своего командира видели только раз, зато старшина не давал покоя даже в теплушках.

— Едрёна вошь, чем тут воняет? Вы чё тут развесили? Вы что, думаете, ваши портянки на ветру выдохнутся и стирать их не след? Чтоб на следующей стоянке портянки и подворотнички, а я и исподнее проверю, всё было выстирано! Стоять сутки будем, если не больше. Вроде в Сталинграде вооружение получать будем, слышь, байстрюки? Чтоб все как с иголочки были, не то… — Старшина выпрыгнул из теплушки, не закончив фразы, но то, что будет дальше, все дружно выразили одним крепким словцом.

Скорей бы на фронт, скорей бы взять в руки винтовки и вжарить этим фрицам, так называли немцев те, кто ехал с фронта. Парням казалось, что на фронте всё будет по-другому, там начнётся настоящее дело, и старшина отвяжется от них со своими подворотничками. Никто не обратит внимания на неподтянутый ремень. Там надо будет бить врага, и это главное. В принципе они были правы, но одновременно очень сильно ошибались. Там их ожидали другие беды, несравнимые с тем, что они терпели сейчас. Но это было ещё впереди, а пока вся теплушка под хохот перебирала косточки старшине, который, в свою очередь, в другой теплушке вдалбливал в безмозглые, по его мнению, головы прописные истины армейского быта. Так и ехали, считая верстовые столбы, грустно провожая санитарные эшелоны и жадно пожирая глазами на полустанках женщин, приносивших к вагонам молоко, яйца да пироги. И не могли они понять, почему так печально на них смотрели те женщины, почему так жалели незнакомых им мужиков и парней, даря им вместе с краюхой сытного деревенского хлеба часть своей души и тепла. Всё ещё у них было впереди, только никто не знал, сколько этого «всего» каждому достанется, да никто об этом и не задумывался. На фронт, на фронт, бить гадов, бить, чтобы скорее вернуться домой, обнять своих жён и подруг и забыть об этих днях раз и навсегда!

Под Сталинградом простояли трое суток, но вооружения не получили, эшелон тихо тронулся.

— Что ж так, товарищ старшина? Портянки мы постирали, исподнее тож, хоть жанись, а винтарей опять не дали? Что ж, мы из ширинок по немцу палить будем? А, товарищ старшина? — подковыривали старшину, шагавшего по перрону, из теплушек.

— Умолкни, а то я в вашу теплушку подсяду и…

— Садись, старшина, у нас весело. После стирки кальсоны сели, не знам, чё делать! Не вмещается хозяйство! — под общий хохот кричали из следующей теплушки.

Старшина заскочил на ступеньку штабного вагона и, повиснув на поручнях, крикнул:

— Ох умники, погодьте до завтра, я вам ваше хозяйство вправлю, в мыле будет!

Однако назавтра с большинством тех, кто ехал в эшелоне, ничего не произошло. По той простой причине, что завтра для них так и не наступило. Как всегда угомонившись к полуночи, теплушка спала под мерный перестук колёс. Несмотря на настежь открытую дверь теплушки, было душно, как перед дождём. Костя и Колька не могли уснуть, долго ворочались и в конце концов решили покурить. Они сели, свесив ноги на ветер. Раскурив козьи ножки крепкой махорки, молча смотрели на мирно бежавший мимо пейзаж. Ночь была светлой. Большая луна, как огромный бледный фонарь, стерев все дневные краски, ровным матовым светом освещала землю. Степи такие они никогда не видели, огромные пространства и далёкие необозримые горизонты. Молчали. Каждый думал о своём. Их вагон был в середине эшелона, и, когда впереди что-то вспыхнуло, они не сразу сообразили, что произошло. Только запоздалый гудок паровоза заставил их высунуться в проём двери и увидеть то, что происходило. Это и спасло им жизнь. Ни секунды не медля, оба выпрыгнули из вагона и покатились по откосу железнодорожной насыпи. Когда пришли в себя от ударов столь негостеприимно встретившей их земли, всё уже кончилось. Весь эшелон ушёл с высокого обрыва мимо моста в реку. Внизу, в темноте, что-то ухало, скрежетало, бурлило и как будто стонало. Костя, сильно ударившийся при падении, стирал с разбитого лица кровь, заливавшую ему глаза, стоял на коленях и шарил вокруг рукой, как слепой. Николай, приземлившийся более удачно, добежал до берега реки. Пытался увидеть что-либо, но высота крутого обрыва и вдруг сгустившаяся темнота не позволяли ничего разглядеть.

— Колька, ты где? Ты живой?! — услышал Николай испуганные крики Кости.

— Здесь я, сейчас приду, — крикнул он и пошёл на голос. Разорвав свою рубаху, наложил повязку на рассечённый лоб друга. — Ну что? Как ты?

— Да вроде нормально, я испугался, думал, ослеп, и тебя нету. — Костя осторожно встал на ноги. — Ничё, заживёт. Как это мы смогли выпрыгнуть, а, Коль? На всём ходу?

— Сам не помню. Когда увидел, что паровоз под откос пошёл, за тобой следом и прыгнул.

— Это я за тобой прыгнул.

— Да ладно, какая разница, кто прыгнул первым. Допрыгались. Все вещи в вагоне остались и документы, а мы с тобой в одних подштанниках да на босу ногу. Что делать будем?

Луна вынырнула из скрывшего её облака, и они наконец увидели друг друга. В оборванном нижнем белье, в крови и синяках, они стояли друг перед другом и не верили, что всего десять минут назад всё было нормально и даже хорошо. Они ехали на фронт, их было много, весёлых и грустных, молодых и уже солидных мужиков, они чувствовали в себе силу, даже без оружия. Теперь они стояли одни.

— Неужели никто не уцелел? — задал вопрос Костя.

— Надо спуститься к реке, кто-то же должен был выплыть! Идём. Нужно левее, тут прямо очень крутой обрыв.

— Эй, есть кто живой?! — заорал Костя, как только вышли к берегу. Его крик потерялся в пространстве. — Давай спустимся к реке.

Осторожно они спустились к глянцево блестевшей, тихой, тёмной воде, медленное течение которой уносило длинной полосой обломки досок и всякого всплывающего из глубины вагонного хлама. Они не увидели плывущего на воде человека. Не обнаружили никого и на берегу, по которому бродили до рассвета.

— Не верится, что вот так разом столько народа на тот свет отправили. — Николай зашёл по колени в тёплую воду реки. — Как же теперь доставать-то их будут, глубина, видно, большая, только водовороты, видать, а столько вагонов нырнуло.

— Да, словно сон страшный ночка сегодняшняя. Старшина, как предчувствовал, всех в чистом на небеса отправил и сам ушёл.

— Светает, пошли к дороге. Небось какой эшелон пойдёт, надо же его предупредить.

— Точно, пошли скорей. Надо как-то с обоих сторон сигналить, вдруг с той стороны пойдёт.

Старый седой дед, сидевший с той стороны моста в небольшой избушке смотрителя, проснулся рано, только-только светало. «Чтой-то литерный запаздывает», — подумал он и отошёл в сторону по нужде. Когда вернулся, его ждали трое в форме НКВД. Небольшая эмка увезла деда, пыля степной дорогой. Старик так и не понял, за что ему, заломав руки, ударили сапогом в лицо. Он потерял сознание да так и умер в дороге. Сердце не выдержало у старого железнодорожника, строившего когда-то и эту дорогу, и этот мост и водившего по ней первые поезда. Когда Костя и Колька поднялись к мосту, они увидели медленно подходивший паровоз с несколькими платформами и вагоном.

— Ну вот. Всё в порядке, — сказал Николай, и они с Костей зашагали к эшелону.

Они были очень рады, что так быстро закончились их злоключения. Через несколько минут они оба сидели в вагоне, в какой-то железной клетке. Лейтенант НКВД сидел рядом за столом и писал. Двое других играли в карты, не обращая никакого внимания на арестованных. Они своё дело сделали. Диверсанты, взорвавшие полотно дороги, были ими задержаны на месте преступления. Именно этот протокол задержания и составлял лейтенант. В его голове с трудом складывались фразы о том, как это задержание производилось. Словарного запаса не хватало. Поэтому протокол был очень коротким, примерно такого содержания: «Прибывшими на место диверсии сотрудниками Н-ского НКВД для проведения следственных действий были задержаны двое подозрительных лиц мужского пола, не имевших документов. При задержании попытались скрыться, оказав дерзкое сопротивление, но героическими действиями сотрудников были задержаны и посажены в аресткамеру для дальнейшего препровождения в отдел».

Лейтенант отложил ручку и долго думал, но мыслей у него в голове не добавилось. Поставив свою подпись, сложил лист бумаги, спрятал его в планшет и присоединился к играющим.

В результате столь «радостной встречи» у Кольки добавился синяк под глазом, а Костя распростился с двумя зубами. Ни хрена себе, полный порядок.

— Слушай, лейтенант, мы ж с этого эшелона, успели выпрыгнуть перед тем, как он того… в реку ушёл. Сколько раз можно говорить. Вы чё нас, как врагов каких, в кутузку, — в который раз высказался Костя.

Его никто просто не слышал, потому как слышать никто не хотел.

— Если не заткнёшься, добавим, — рявкнул кто-то из игроков.

Снаружи слышался шум работ, через два часа путь был восстановлен и поезд тронулся.

— Почему они нас так? — спросил Колька.

— Разберутся, чё там, время военное, — ответил Костя.

— Ага, разберутся, ты видишь, как они разбираются, ни за что ни про что по зубам!

— Ладно, чё теперь, привезут, всё объясним, разберутся, — твёрдо и уверенно ответил Костя.

Разбирались с ними действительно недолго. Отсидев сутки в тесной удушливой камере, переполненной настолько, что в ней и сидеть-то было невмоготу, они были вызваны на допрос.

— Ну что, голубчики, попались? — ехидно спросил их следователь, вальяжно прохаживаясь по тесному кабинету, у дверей которого стояли Костя и Николай. — Диверсанты хреновы!

Костя хотел что-то сказать, но не успел открыть рта.

— Вот вам бумага, все свои данные и объяснение, что с вами произошло. Садитесь, пишите! Десять минут вам на всё про всё. Ясно?

— Ясно, — хором ответили парни и кинулись к столу, на зелёном сукне которого лежала бумага и ручки.

— Ваше счастье. Настоящие диверсанты обнаружены и убиты при задержании, под колхозников эвакуированных маскировались, сволочи.