Северный ветер. Вангол-2 Прасолов Владимир

— Вы не смеете, уберите карабин, — с внезапно побелевшим лицом прокричал Игорь и попятился от надвигавшегося на него Пучинского.

— Не надо, Семён! — закричав, бросилась между ними Мыскова, но было поздно.

Резкий выстрел многократным эхом прокатился по долине. Игоря отбросило на камни, в его лбу зияло отверстие.

Наступила тишина. Горестно опустив руки, Нина Фёдоровна села на камень. Рядом с ней сел с посеревшим лицом Пучинский.

— Выхода другого не было, Нина, прости.

— Бог простит. — Она, уткнувшись в грудь Семёна Моисеевича, заплакала. — За что нам это наказание? Как мы теперь будем жить?

Вернувшийся из барака Владимир, не глядя на труп Игоря, прошёл к костру, неся в руках охапку расколотых досок. Вангол подошёл к Пучинскому:

— Если бы вы не решились, это сделал бы я. Не беспокойтесь, я увезу отсюда труп и схороню в русле ручья, его никто никогда не найдёт. Его унесло водой, и мы его труп не нашли. Пусть будет так.

— Я не хотел, чтобы это сделал ты, Вангол. Ты ещё молод. Это я взял в экспедицию этого дурака.

— Такдыган говорил мне, что убить человека, который пытается убить тебя или кого-то другого, — это сделать добро душе этого человека. Он не успел согрешить, и духи тайги примут его душу, а тебя отблагодарят за то, что ты помог сохранить эту душу чистой, и отдадут её другому родившемуся человеку. Духи тайги простят вам ваш поступок, вы спасли им много других жизней.

— Кто вы, Вангол? Вы обещали рассказать нам о себе перед уходом, — спросила Мыскова, успокоившись.

— Хорошо, расскажу. Но сначала отнесу этого подальше, он и сейчас слышит нас. — Вангол легко взял на плечо тело убитого и ушёл в сторону отливающих краснотой в лучах заката куч человеческих костей.

Тинга, приготовив что-то на костре, позвала всех есть. Смеркалось. Несмотря на все события этого дня, все проголодались и плотно поели жареного мяса. Никто не заметил, как Тинга, ехавшая на своём олене чуть в стороне, ещё утром, мгновенно вскинув лук, сбила стрелой со скалы самца кабарги. Теперь все с удовольствием ели чуть сладковатое мясо этого животного. Тинга, загадочно улыбаясь, отдала Пучинскому что-то небольшое, с куриное яйцо, завернутое в чистую тряпицу.

— Это вам струя кабарги, подсушите, а потом, когда в этом мешочке станет шуршать, если его помнёшь пальцами, по небольшой крошке в чай или воду. Очень полезно для мужчин. — Смуглое лицо Тинги залилось румянцем, и она, смеясь, спряталась за широкую спину улыбавшегося Вангола.

— Вам не кажется, что без Игоря всем как-то легче стало дышать? — спросил Владимир.

— Не надо о нём. О покойнике или хорошо, или ничего, — попросила Мыскова, и Владимир понимающе кивнул, поудобнее устраиваясь у костра.

— Вангол, расскажи о себе, нам всем интересно, ты же обещал, — попросил Пучинский.

— Если я вам скажу, что моя мать — олениха, а отец — добрый дух тайги, вы ведь не поверите. Но наверное, так оно и есть. Просто мне пришлось родиться дважды. Тот, кто родился первый раз, имел другое имя, знать которое вам не обязательно. Сейчас вы видите перед собой того, кто рождён был второй раз, от первого осталось только тело и память. Люди, которые нашли и выходили меня, дали мне душу, сложив её из частиц своих душ, иначе бы я не смог вновь родиться. Старый охотник Такдыган передал мне свой опыт и знания, он научил меня чувствовать тайгу и понимать многое, что в ней происходит. Я не могу объяснить как, но во мне проснулось что-то такое, что позволяет мне видеть одинаково хорошо ночью и днём, причём видеть далеко. Я могу рассмотреть муравья, ползущего по стволу берёзы в километре от себя. Я слышу, как под камнями, на которых мы сидим, в глубине течёт вода. Слышу, как верещит белка, схваченная только что вон в тех соснах хищником. Чувствую многие запахи, но зачастую просто не знаю, что это так пахнет. Мне предстоит ещё очень многое узнать и понять, многому научиться, потому что каждый день открывает мне огромное количество загадок и ещё больше их задаёт. Вы зовёте меня с собой, но пока не пришло время. Я знаю, что скоро мне придётся выйти из тайги, но не теперь. В мире, где живёте вы, так много горя и страха, что я в него вернуться не готов. Я ещё не готов бороться с теми, кто превращает людей в послушное запуганное стадо, идущее с радостью на бойню. Сейчас мы с Тингой уйдём, я объяснил вам дорогу на Удоган. Никто не должен знать, каким путём вы пришли. Никто не должен знать о том, что вы были здесь. Никто не должен знать, что вы встретили нас. Если эти условия будут выполнены, то через год мы встретимся вновь. Вы поможете мне оформить документы на меня и моих родичей. Где и когда произойдёт встреча, я сумею вам сообщить. — Вангол замолчал и внимательно посмотрел на лица сидящих вокруг догорающего костра. Никто не задавал Ванголу вопросов.

— Вангол, запомни мой адрес, — спохватился Пучинский.

— Мне не нужен ваш адрес. Поверьте, я смогу вам сообщить всё, что необходимо, где бы вы ни находились. Вы это почувствуете, вы это услышите, — остановил его Вангол. — А сейчас нам пора. До встречи.

Вангол и Тинга поднялись.

— Вангол, может, переночуете, а утром разойдёмся, что по темноте-то… — не договорила Мыскова.

Вангол ничего не сказал вслух, но она услышала: «Нина Фёдоровна, это для вас ночь темна. Мы уходим сейчас, так надо».

— Вангол, возьмите палатки и чайник, как договаривались, — сказал Пучинский.

— Наши палатки унесло водой, вам ещё долго идти, так что мы сейчас ничего не возьмём. Отдадите при следующей встрече, через год, договорились?

— Хорошо, договорились, — сказал Семён Моисеевич и крепко пожал руку, протянутую на прощание Ван голом.

Через минуту Вангол и Тинга бесшумно растворились в темноте. Шли минуты, все молчали, задумавшись, переваривали в головах услышанное от молодого таёжного охотника. Ему нельзя поверить, и этому нельзя было не поверить, потому что каждый из них видел собственными глазами этого необычного человека.

— Может, это всё мне приснилось, и я сейчас проснусь на своей койке в студенческой общаге? — спросил Владимир, прервав тишину.

— Лучше бы это был сон. Но, к сожалению, это явь, — сказал Пучинский.

— Я не согласна с тобой, Семён. Мне кажется, всё, что происходило в нашей жизни до встречи с Ванголом, — это был сон, причём дурной сон. А сейчас мы проснулись и увидели явь. Я не сожалею об этом. Я благодарна Ванголу за то, что он меня разбудил. Теперь я знаю, как мне жить дальше.

— Я согласен с вами, Нина Фёдоровна, — живо откликнулся Владимир, — для меня, например, открылся целый мир, о существовании которого я не знал. К сожалению, я увидел и тот мир, который, мне казалось, я знал, но он оказался не совсем таким, вернее, совсем не таким. Вы знаете, если честно, мне страшно возвращаться. Боюсь, теперь я не смогу хлопать в ладоши на собраниях и единодушно одобрять.

— А я смогу хлопать, одобрять, здравицы орать, смогу. И тебе советую это делать, если не хочешь оказаться в такой же куче костей. Только все мы должны знать и помнить, что есть на земле такие, как Вангол. Их мало, но они есть, и нам посчастливилось встретить одного из них. Они ещё не готовы выйти в наш мир, им нужна помощь. И ради этого мы должны выжить, а поэтому мы будем и хлопать, и одобрять. — Пучинский встал и подбросил щепок в тлеющий костёр. Он посмотрел в сгустившуюся темноту и представил, как сейчас на оленях Вангол и Тинга всё дальше и дальше уезжают от них, уходят из их жизней. Они вернутся, они непременно вернутся, думал он.

«Конечно, мы вернёмся, Семён Моисеевич, у эвенков не принято обманывать, мы же договорились. Спокойной ночи», — прозвучало в его мозгу. Пучинский от неожиданности уронил чайник, который перед этим взял в руки, чтобы поставить на огонь.

— Что случилось? — спросила Мыскова.

— Ничего, дорогая, он пожелал нам спокойной ночи, — ответил Пучинский, поднимая чайник.

Вангол и Тинга действительно уходили на оленях старой дорогой, по которой сюда пришли. Они уходили не одни. На одном из оленей, завёрнутый в оленью шкуру, на волокуше ехал Игорь Сергеев. Вернее, его везли, он ничего не чувствовал, не слышал, но он дышал, он был жив. Пуля, прошедшая через голову, пробила мозг, но не оборвала его жизнь. Вангол сразу понял это и решил оставить его в тайге. Он ещё не решил, что он будет делать с этим человеком, но сначала он его вылечит.

Он очистил его рану и заставил её заживать. Заставил биться его сердце и освободил его мозг от ощущений и чувств.

Огромное, усыпанное яркими звёздами небо перечеркнула упавшая звезда.

— Вангол, я, как ты говорил, загадала желание. Отгадай, какое? — сказала Тинга.

— Если отгадаю, не сбудется, — ответил Вангол, с теплотой подумав о своей таёжной красавице, мысли которой он с лёгкостью читал.

Она загадала, чтобы их первенцем обязательно был сын. К утру они вышли к расщелине и поднялись по ней к скале, где был похоронен Новиков. Здесь решили отдохнуть перед большим переходом.

Далеко-далеко на западе в эту ночь Мария Макушева родила мужу второго сына. Счастливый Степан, приехав со службы к роддому, обломал по пути кусты сирени и передал через медсестру огромный душистый букет в палату, где лежала Мария. Она устало улыбнулась, она была очень довольна собой. Жизнь продолжалась. Да, жизнь продолжалась, но с некоторых пор для Степана она была наполнена уже другим содержанием. Осточертевшая ему конвойно-охранная служба, которую он столько лет нёс, отступила на второй план, хотя свои обязанности он исполнял неукоснительно. Любимая жена и дети были его тылом, его отдушиной, тем святым, ради чего Макушев был готов на любые испытания и лишения. Его основным делом стала работа под руководством Битца по созданию групп сопротивления. Он неделями, а то и месяцами пропадал в командировках, которые планировал и тщательно готовил Битц. Прохоров, «умерший и похороненный в лагере», уже более полугода был на свободе и выполнял особые поручения. Устроенный агентом по снабжению одной из продовольственных баз, он мог свободно ездить по лагерям, где с подачи Битца его коллеги охотно подписывали заявки на поставку картофеля и других сельхозпродуктов.

Солнце как будто растекалось по горизонту багровым маревом. Оно не бросало последние лучи, как надежду на утреннее возвращение. Оно, утекая, гасло, сгущая и сгущая краски, незримо превращая всё разноцветье в тёмно-красное и багровое, а затем, как бы утягивая за собой это прозрачное покрывало, превращало всё видимое в тьму. Тьма, сгущаясь, зажигала и зажигала миллиарды звёзд, холодный свет которых освещал затихшую жизнь и потерявшую свою привлекательность природу. Ночь кралась по земле, подчиняя всё своим законам. Законам ночи, законам тьмы, безжалостным и коварным. Для одних ночь — это время, когда уставшее за день тело, отдыхая, набирается сил. Для других, отлежавшихся днём в теньке или укромных уютных покоях, ночь — время активной работы. Хищники под покровом тьмы подбираются к отдыхающим стадам, чтобы наброситься и вонзить острые клыки в шею задремавшего на мгновение животного, не дав ему никакого шанса на спасение. Так и оперативные группы НКВД расползались по ночам на чёрных воронках по кварталам спящих городов и посёлков, чтобы громким стуком разбудить, ворваться в жильё и с упоением наблюдать, как с лихорадочно колотящимися сердцами люди с заспанными лицами, в ночном белье второпях собирают в дальнюю дорогу того, на кого указал перстом неумолимый и беспощадный закон тьмы. Люди в кожаных куртках и плащах, с волевыми лицами и крепкими руками, выдирали из объятий жён и матерей мужчин, обещавших им непременно вернуться. Слёзы и застывший ужас в глазах неодетых и неприбранных женщин, теряющих своих мужчин, уже давно не трогали сердце старого опытного чекиста Сергеева. Он знал, эту грязную работу должен был кто-то делать. Его задача — задержать и доставить, а там разберутся. Там в десятках кабинетов сидят опытные следаки, которые опросят и допросят, которые проведут очные ставки и освидетельствования, и тогда всё станет ясно — кто есть кто. Если совесть перед народом чиста — с миром домой, под тёплое одеяло. Ну а если нет, тогда извини, дорогой, казённый дом и дальняя дорога тебе обеспечены. Всё по справедливости и в строгом соответствии с требованиями социалистических законов, утверждённых сталинской конституцией. Молодым рабочим парнем он пришёл в двадцать втором году по направлению заводской ячейки в ЧК. Не раз с тех пор и пуля, и бандитский нож пускали кровь из его мускулистого тела, многие иркутские бандиты закрыли навсегда свои очи после встречи с ним, многие отправились по лагерям и помнили Сергеева. Он тоже помнил многих, обещавших, вернувшись, по самую рукоять вогнать ему в спину нож при встрече, но этого он не боялся. Он вообще ничего не боялся, кроме одного. И то, чего он боялся последнее время, случилось сегодня ночью… И вот теперь… теперь, он, теряя кровь и сознание, трясся в воронке на коленях своих оперов, которые нещадно материли и шофёра, и колдобины, и всё на свете, пытаясь быстрее доставить его в госпиталь. А началось всё как обычно…

— Опергруппа на выезд!

Команда застала Сергеева и ещё двоих оперативников за столом в дежурке, где они уминали здоровый шмат сала с чесноком и с дурманяще пахнувшим свежим хлебом.

— Адрес: улица Заречная, 2, квартира 12, Переверзев Степан Семёнович, 1890 года рождения, доставить в отдел следователю Соловьёву. Вот ордер на арест и обыск. — Дежурный передал Сергееву бумаги.

Непрожёванный кусок сала застрял в горле Сергеева, он поперхнулся и закашлялся. Дружеская рука напарника, крепко приложившись к его широкой спине, вернула к жизни, и он, с навернувшимися на глаза слезами, только и успел спросить:

— Чего искать-то?

— А хрен его знает. Как обычно, оружие, переписку, книги. — Дежурный, смачно зевнув, отрезал себе сала и, шаркая по паркету сапогами, ушёл.

Сергеев свернул бумаги, положил их в карман, затем вытащил и, развернув, ещё раз прочёл фамилию и адрес. Нет, он не ослышался, действительно: Переверзев, Заречная, 2. В висках у него застучало, и кровь прилила к голове. Он не просто знал этого человека, он много лет его знал. Более того, Степан Семёныч был как бы родственником. Он уже почти десяток лет жил с его единственной сестрой, правда в гражданском браке. Но что мог совершить простой сапожник, сутками не выходивший из своей махонькой мастерской? Сергеев машинально глянул на свои сапоги. Ладные сапоги сшил ему по-родственному бесплатно Степан Семёныч, весь отдел завидует. Что могло случиться? Как ему быть, как он сейчас должен поступить? Вот дьявол, как же так? Лихорадочно соображая, Сергеев, уже садясь в машину, ничего не мог придумать. Он не мог отказаться от задания, он не мог ничего никому сказать, он ничего, совсем ничего не мог сделать!

Машина, покрутясь по безлюдным переулкам, въехала на знакомую улицу и остановилась у двухэтажного деревянного дома, в котором он столько раз бывал. С тяжёлым сердцем, не зная, куда девать глаза, он вышел из машины и, пропустив вперёд оперов, стал подниматься на второй этаж. Три месяца назад, провожая своего племянника Игоря в экспедицию, он был в этом доме и обещал походатайствовать в своём руководстве, чтобы Игоря направили на учёбу в высшую школу НКВД в Москве. Парень был способный и неплохо учился в институте, он души не чаял в своем дядьке и мечтал о работе в органах. Сергеев сделал всё, что мог, и знал, что со дня на день в институт придёт вызов на имя его племянника в Москву. Правда, Игорь ещё не вернулся из экспедиции, а тут такое происходит. Сестра, единственная родная душа на земле, сейчас увидит, как её мужа, — да, перед Богом и людьми, как она говорила, мужа заберут. Заберёт, вернее сказать, арестует он, как начальник опергруппы. Наденет на него наручники, предъявив ордер на обыск, вынужден будет перевернуть всё вверх дном в квартире. Только бы они не подали виду, только бы сдержались, тогда ещё он сможет как-то помочь Переверзеву. Надо войти первым и дать знак, предупредить, чтобы молчали, а там посмотрим. Громкий стук в дверь прервал мысли Сергеева.

— Открывайте, Переверзев, вам телеграмма, срочная, — нагло и громко, на весь подъезд, орал опер, барабаня кулаком по деревянной, ветхой двери.

Сергеев отодвинув опера, первым вошёл в открывшуюся дверь, чуть попридержав в узком коридоре рванувшихся было внутрь соратников.

— Погодь, мужики, я сам, без шума и пыли, — шагнув в тёмное нутро квартиры, успел, обернувшись к своим, произнести и был ослеплён и оглушён вспышкой и звуком выстрела.

Падая навзничь, он как-то спокойно подумал, какая нелепица произошла, и потерял сознание. Он не видел и не слышал, как грохотали над его головой выстрелы оперов, как, вскрикнув, упал, получив пулю в сердце, сапожник Переверзев, уронив из мозолистых ладоней обрез охотничьего ружья. Как в темноте и неразберихе была изрешечена пулями метавшаяся по комнате сестра.

Резко затормозив у дверей приёмного покоя, машина остановилась. Один из сотрудников выскочил и рванул закрытую дверь, дверная ручка оторвалась и осталась в руке. Ею он и стал стучать, пока не зажёгся свет в окне и сонным голосом кто-то спросил:

— Чё долбите? Нет никого, за дежурным врачом машина приходила, куда-то в военную часть выехал.

— У нас раненный тяжело, мать вашу! Что делать-то? — заорал опер, запустив оторванную ручку куда-то в темноту.

— Чё делать, чё делать, езжайте в городскую.

Прыгая в машину, опер сказал водителю:

— Гони в городскую, скорей.

— Некуда торопиться, скончался майор, — услышал он в ответ и, обернувшись, увидел в бледном свете ночного фонаря, падавшего через открытую дверь в салон воронка, абсолютно спокойное, безжизненное лицо своего начальника и друга.

— Не довезли-таки. Едем в отдел, утром разберёмся.

На столе начальника управления Иркутского НКВД лежал подробный рапорт об операции по задержанию опасного преступника Переверзева, в ходе которой погиб при исполнении служебного долга один из опытнейших чекистов, майор НКВД Сергеев.

— Да, теряем людей, каких людей! Таких, как Сергеев… — Начальник управления замолчал и до хруста сжал кулаки. — Жаль, очень жаль! Сергей Михайлович, — обратился он к сидевшему за столом хмурому человеку в штатском.

Тот поднял голову и вопросительно взглянул на начальника.

— Тут недавно мне бумагу приносили на подпись, покойный просил племянника своего рекомендовать для учёбы в Москву, подготовьте необходимые документы, я подпишу. Найдите его. Если мне память не изменяет, Игорь Сергеев, хочу лично с ним поговорить.

— Память у вас отменная, Виктор Иванович. Мы уже его попытались найти, но, увы, он сейчас в институтской экспедиции, в тайге, вернётся месяца через два.

— Вернётся, пригласите. Документы подготовь сегодня же, а то, как всегда, закрутимся. Надо уважить покойного, он заслужил. Кстати, сестру его нашли?

— Нашли, Виктор Иванович. В той же квартире, где он был ранен.

— Как так? Почему в рапорте об этом ни слова? Как она там оказалась, где она сейчас?

— Нашли труп женщины. В темноте во время перестрелки с Переверзевым её зацепило. Сначала думали, просто его сожительница. Потом соседи опознали, имя, отчество. Как выяснилось, она вообще-то отдельно жила с сыном, а тут сын в экспедиции, она и перебралась к нему. Вчера только к вечеру установили, что это родная сестра майора Сергеева. Поэтому в рапорте и указано, что обнаружен труп женщины, личность устанавливается. Что делать будем?

— То-то, я смотрю, ты кислый сидишь. Да, задал ты мне задачку. Значит, родная сестра майора НКВД Сергеева являлась сожительницей врага народа Переверзева, оказавшего при задержании вооружённое сопротивление, в результате которого погиб майор Сергеев. Да, ёлки-палки, если это в рапорте отразить, много вопросов появится. А на вопросы надо будет отвечать. Нам с тобой, кстати, тоже придётся на эти вопросы отвечать, Сергей Михайлович. Что там на Переверзева-то было?

— Два анонимных письма, в которых сообщено, что у него в мастерской под видом клиентов собираются подозрительные личности, ведут беседы политического характера, в которых критикуют политику партии и правительства.

— Всё?

— Пока всё.

— Твою мать! Найдите этого анонима, из-под земли найдите. До меня только сейчас дошло. Переверзев — это же сапожник, я же, бля, в его сапогах хожу, какая сволочь на него пасквиль накатала?! Найдите мне эту гадину, я его этими сапогами на этом ковре размажу!

Начальник управления был просто взбешён. Его крупное лицо пошло пятнами. Он расстегнул воротник на шее и, с силой ударив по столу кулаком, с негодованием замотал головой:

— Из-за какой-то гниды столько людей положили. Какие на х…р там подозрительные личности, какие беседы? Короче, так. Дело закрыть, всех погибших захоронить, как положено. Майора Сергеева посмертно представить к ордену Красного Знамени. Я о нём всегда был высокого мнения. Образец исполнительской дисциплины и преданности делу. Он, даже зная о том, что его сестра в близких отношениях с Переверзевым, пошёл на его задержание. Какого чёрта тот начал стрелять?!

— Виктор Иванович, если ночью, не дай бог, ко мне вот так же придут, я тоже начну стрелять. Поверь, не потому что я в чём-то виноват, а потому, что я всегда злой спросонья.

— Спасибо, что предупредил, по необходимости будем брать тебя после обеда, ты после обеда всегда добрый.

— Ну, Иваныч, я ж пошутил.

— Я тоже. Ладно, что случилось — уже не изменишь. А племяша его непременно отправим учиться. Лично ходатайствовать буду, друзьям напишу, чтобы помогли парню. Непременно найдите его — и ко мне, как вернётся. Вопросы есть?

— Вопросов нет, всё ясно. Разрешите идти?

— Идите.

Как только дверь кабинета закрылась за вышедшим замом по оперативно-разыскной работе, на столе зазвонил телефон. Начальник управления поправил на себе китель, застегнул воротник, встал и взял трубку.

— Слушаю, товарищ комиссар. Так точно, товарищ комиссар. Будет исполнено, товарищ комиссар.

Осторожно положив трубку на аппарат, он сел в кресло. Глубоко задумавшись, долго водил карандашом по листу чистой бумаги, рисуя какие-то замысловатые фигуры.

Приезд начальства всегда создавал кучу проблем, а после начала строительства Байкало-Амурской магистрали, которое курировал лично Лаврентий Павлович, эти приезды стали настолько частыми, что волей-неволей начальник управления обрастал всё новыми и новыми личными знакомствами с приезжавшими из Москвы ответственными работниками. Это было хорошо. Плохо было то, что он теперь постоянно был на виду и под контролем. Уже несколько лет как натянутая пружина. Хотя, наверное, и это было неплохо, показатели в управлении были неплохие, и вообще он был на хорошем счету у руководства. Сняв трубку внутреннего телефона, он вызвал машину, туго затянув портупею и поправив перед зеркалом фуражку на голове, вышел из кабинета.

Плотный, белый как молоко туман застилал распадок между сопками. Сверху казалось, что это облако, решив отдохнуть, приземлилось и распласталось по земле. Солнце, взошедшее в чистом небе, радовало глаз, ослепительно сияя на небосводе. Туман, растекаясь, мед ленно таял, и взору Вангола открывалась долина ручья, изуродованная пронёсшимся валом водного потока. Тихо застонал Игорь, которому Тинга делала перевязку. Вангол обернулся, подошёл ближе и опустился на колени около лежавшего на оленьей шкуре Игоря. Ему было искренне жаль этого парня, в общем-то со светлой головой, одурманенного и обманутого. У парня был твёрдый характер, но он заблуждался в человеческих ценностях, не понимал их природы и сущности. Для него донести на товарищей значило принципиально сказать правду, не задумываясь о том, какие несоизмеримо жестокие последствия для них эта правда повлечёт. Он идеализировал мир, в котором жил, и не понимал, что правила этим миром не правда, а ложь. Ложь пропитывала всё в стране, которая родилась на руинах Российской империи. Всё, начиная с лозунгов революции, обещавших землю крестьянам, фабрики рабочим, мир солдатам, и кончая сегодняшними рекордами и достижениями. Он не знал, да и не мог знать, что вся эта ложь была направлена для достижения одной-единственной цели — одурачить народ. Заставить его работать и прислуживать непогрешимой и неприкосновенной касте — коммунистической партии, причём непогрешимость и неприкосновенность её членов определялась очень узким кругом лидеров этой партии, которые трепетали от страха за свою жизнь перед вождём, «отцом народов» Иосифом Сталиным. Как паук, этот человек создал огромную и очень чувствительную сеть, которая накрыла Россию и реагировала на каждое движение и событие, происходившее на огромных просторах страны. Эта сеть могла существовать при одном условии — наличия таких, как Игорь Сергеев, Павлик Морозов, и тысяч других оболваненных идеологией людей. Этот человек создал партийную иерархию, своеобразную табель о рангах, согласно которой партийные деятели подразделялись в зависимости от занимаемой должности в партийной системе, определяющей служебное положение и материальное обеспечение. Если простой рабочий, с гордостью носивший в кармане партбилет, имел только одну привилегию — вкалывать до седьмого пота, показывая другим, беспартийным, образцы трудового героизма, то секретарь райкома партии имел право на спецпаёк, служебный автомобиль, отдельную квартиру с мебелью и служебную дачу. Всё это было узаконено и принималось как должное. Причём назначение на все руководящие должности решалось исключительно партийными органами, поэтому членство в партии стало обязательным условием для жизни людей, стремящихся и способных управлять производством. Исключение из рядов партии ставило окончательный крест на карьере любого руководителя. Однако строгая партийная дисциплина распространялась только на низовое звено членов партии, партийное руководство высшего эшелона власти практически было недосягаемо ни для правосудия, ни для критики, если только оно не прогневит «отца народов». Эта партийно-советская паутина насквозь пронизывала все слои общества и заставляла его жить так, как решит великий Сталин. Он действительно был великий стратег. Тихо захватив власть, постепенно передушил всех сопротивлявшихся его власти соратников, затем всех, кто даже не помышлял, но потенциально мог занять его место, оставив около себя лишь тех, кто слепо ему доверял и тупо исполнял его распоряжения. Причём, совершая все свои карательные действия, он обставлял дело так, что в глазах народа оставался абсолютно чист и горячо любим. В условиях тотальной идеологической обработки в семье и со школьной скамьи молодёжь впитывала в себя любовь к вождю народа. Не было ничего удиви тельного в том, что на смену расстрелянным режимом «солдатам революции» приходили новые кадры фанатично преданных партии и лично товарищу Сталину молодых людей. Здоровых и сильных духом, готовых самоотверженно трудиться и созидать, защищать Родину от внешних и от внутренних врагов, не сомневаясь, пытать и расстреливать тех, кто покусился на святое для них имя партии и Сталина. Таким и был Игорь Сергеев, и, наверное, не столько сам был в этом виноват. Это чувствовал и понимал Вангол.

Игорь открыл глаза и посмотрел на Вангола.

— Где я? — с трудом шевельнулись его губы.

— В тайге, — ответил Вангол, улыбнувшись.

— Что со мной случилось?

— Тебя унесло потоком, мы с трудом тебя нашли, парень.

— Кто я? Я не помню, кто я. Я не помню, где я. Кто вы? Почему я в лесу?

— Успокойся, ты всё вспомнишь. Всё пройдёт, у тебя тяжёлое ранение. — Вангол взял жестяную фляжку и влил из неё в рот Игорю немного густой желтовато-зелёной жидкости.

Тот с трудом проглотил её, и тут же его глаза закатились, мышцы лица расслабились, и он уснул. Уснул, улетев в сновидениях в неведомую ему жизнь, где были огромные поля цветов, десятки разноцветных радуг появлялись у него прямо из-под ног, а он всё бежал и бежал, жадно хватая ртом ароматный воздух и наслаждаясь лёгкостью и силой своего тела.

— Вангол, он ничего не помнит, — проговорила Тинга, промакивая тряпицей пот, выступивший на лице Игоря.

— Вот и хорошо, что не помнит. Теперь, когда он будет выздоравливать, он начнёт вспоминать то, что будем рассказывать ему мы. А мы нашли его в русле ручья, придавленного к скале деревом. Мы ничего не знаем, кто он и кто был с ним. Мы не знаем, как его зовут и откуда он. Ты поняла меня, Тинга?

— Вангол, я поняла, мы его случайно нашли. Вот, возьми его документы из сумки, а сумку я выброшу, хорошо?

— Хорошо. — Вангол взял в руки завернутые в клеёнчатую материю документы Игоря: паспорт, студенческую книжку, две фотографии. На одной из них Игорь сидел на стуле, а сзади, положив ему руку на плечо, стояла, чуть склонившись к нему, немолодая женщина. — Наверное, это его мать. Посмотри. — Вангол протянул фото Тинге, у которой было такое удивлённое лицо, что Вангол рассмеялся. Тинга никогда не видела фотографий.

— Вангол, как это? Это как зеркало у Мысковой? Это как отражение в воде? Как это делают? Я тоже хочу, чтобы моё отражение всегда было у тебя. Сделай мое отражение.

— Тинга, это не отражение, это фотография. Понимаешь, это отпечаток света на специальной бумаге, покрытой специальным химическим составом, чувствительным к свету. — Объясняя, Вангол глядел на Тингу и видел, что она не понимает ничего из его слов. — Ладно, ты права, это, в конце концов, отражение, просто по-другому называется. Когда-нибудь мы сделаем для себя наши отражения и будем их носить с собой, ладно?

— Ладно. А это когда — когда-нибудь?

— Это тогда, когда мы с тобой выйдем из тайги в город, где есть фотографы. Смотри, вот ещё одна фотография.

На фоне деревянного двухэтажного дома Игорь стоял рядом с высоким, широкоплечим мужчиной в сапогах и длинном тёмном пиджаке, одна пола которого была откинута. Рука мужчины по привычке лежала на кобуре пистолета, пристёгнутой к широкой кожаной портупее.

— А это, судя по всему, его дядя. Ну-ка. — Перевернув фото, Вангол прочёл: «Любимому племяшу на память от старого чекиста». Дальше была дата и неразборчивая подпись. — Точно, это его дядя, о котором он рассказывал. — Вангол аккуратно сложил документы, завернул их и положил к себе в сумку.

Спускаясь по руслу, они отыскали несколько вьюков, сорванных с погибших лошадей, в корневище одного из вывороченных деревьев нашли зацепившийся карабин Новикова. Но самое главное, Вангол понял, что стая волков, преследовавшая их, попала под удар в самом неудобном для спасения месте и была разметена и уничтожена страшным потоком. То там, то тут они наты кались на останки волков, терзаемые стаями воронья. Преодолев спуск, Вангол и Тинга углубились в тайгу, где уже одному Ванголу ведомыми тропами двинулись в сторону кочевий Ошаны. Шли в основном верхними тропами, там не так одолевала оленей мошка, нетронутого ягеля было много, поэтому привалы были короткими. Останавливались только перекусить да присмотреть за Игорем, который практически не приходил в себя. Вангол вёл свой небольшой караван севернее, учитывая движение кочевья Ошаны, и надеялся через трое суток уже греться у семейного очага и слушать нескончаемые рассказы Такдыгана. Как он по ним соскучился, он знал, родичи ждут их приезда. Тинга, весело смеясь, рассказывала Ванголу о своих детских мечтах, об ожиданиях чуда, которое действительно случилось.

— Ты моё чудо! — кричала она, удаляясь на своём олене от Вангола, который задумчиво улыбался.

«Совсем ещё девчонка», — думал он, но какой она ему стала родной за это время. Вангол не представлял себе, как он жил без неё раньше. Да жил ли он раньше? До Тинги, до Такдыгана, до ареста? Часто на этот вопрос он даже сам себе не мог дать утвердительный ответ. Ночью, когда костёр уже догорал и Тинга, закутавшись в шкуры, мирно спала, Вангол долго всматривался в звёздное небо. Яркие звёзды загадочно мерцали. «Какая же из этих звёзд моя?» Ему показалось, что одна звёздочка ему подмигнула и тут же затерялась в миллиардах других… Вангол, придвинувшись, обнял свою Тингу, уснул. На следующий день они пересекли широкую марь, как бы рассекающую и раздвигающую сопки.

— Смотри, Вангол, здесь была река, — крикнула Тинга, показывая на огромные, гладко отшлифованные валуны.

— Ты права, но, наверное, очень-очень давно.

— Наверное, когда Такдыган ещё был молодой?

— Нет, когда молодой была сама земля, — возразил Вангол.

— А что, разве наша земля старая? — удивилась Тинга.

— Не просто старая, она древняя, если её жизнь переложить на жизни людей. Одновременно она очень молодая, если сравнивать её жизнь с жизнью звёзд.

— Откуда ты это знаешь, Вангол? Такдыган рас сказал?

— Нет, я в школе учился, там астрономию преподавали.

— Астро… чего подавали? — смеясь, спрашивала Тинга.

— Тихо. — Вангол остановился и сделал знак Тинге. — Здесь недавно проходили люди.

Не обозначенное на карте русло реки давно привлекало внимание людей. Ещё при царе в эти места стекались старатели, небольшими артелями, а то и в одиночку мыли золото. Были здесь и китайцы, норами проходившие золотоносные пласты, впоследствии их кости часто находили в теле золотоносной жилы. И даже английская концессия по царской лицензии мыла золотой песок в этих местах. Сейчас здесь стояли лагеря, постепенно осваивая этот забайкальский Клондайк. Они продвигались по руслу всё дальше на восток. Зимой по зимнику завозили заключённых, валивших лес, строивших землянки и бараки, затем туда завозились бригады и техника, производившие вскрышу и копавшие обводные канавы для подвода воды. В одной из таких бригад оказались трое заключённых, которые давно знали друг друга ещё по воле. Они были ворами со стажем, в одной банде они грабили поезда и склады на станциях в Ростовской области, пока их не повязали и не определили на отсидку. Встретившись через несколько лет в лагере, они, естественно, сплотились и жили вполне прилично, подчиняя себе слабых и неопытных собратьев. Лидером был наиболее прожжённый в лагерных делах Остап, он тянул уже не первый и не второй срок. Именно он подбивал двоих своих подельников на побег. Готовились всю зиму, и только весной представился удобный случай, которым они воспользовались. Их бросили на лесоповал вместо выбывших по болезни и другим причинам зэков. Бригада работала вдали от лагеря и охранялась слабо, два конвоира с собаками на двадцать человек — это почти ничего, если не учитывать, что на тысячи вёрст вокруг бескрайне раскинулась непроходимая тайга. А случай представился неожиданно даже для готовившихся к побегу, поэтому те припасы, что они хранили для этого дела, остались в лагере. Лесоповал — опасная работа. Когда валят двухсотлетние лиственницы, требуется особое чутьё. Вальщик должен чувствовать и тяжесть кроны, и её расположение, и каждый порыв ветра, чтобы дерево упало в безопасном для работающих рядом людей направлении. И всё равно нет-нет да убьёт кого-нибудь падающий многотонный ствол. Жуткая картина, когда огромное подрубленное дерево медленно, со скрежетом рвущихся тканей древесины начинает падать и вдруг, мгновенно и легко крутанувшись в воздухе кроной, меняет направление падения и летит бесшумно и неумолимо на работающих, казалось бы, в стороне и на безопасном расстоянии людей. Тот, кто это видит, как правило, теряет дар речи и цепенеет, а затем орёт что-то невразумительное. Те, кто оказываются под ударом, в последние мгновения, услышав вопли, предупреждённые каким-то неведомым чувством, бросаются в стороны или под стволы уже сваленных лесин. Одновременно смотреть вверх и бежать от падающего дерева ещё никому не удавалось. А страх заставлял смотреть именно вверх, поэтому, бросаясь в сторону, человек падал, натыкаясь на корни и сучья, и только чудом мог спастись. Когда же в тайге начинают падать десятки, а то и сотни огромных деревьев, творится такое, что не поддаётся никакому описанию. Именно в такую ситуацию попала бригада уже на подходе к своему участку. Раннее утро, чистое небо и полное отсутствие ветра успокаивающе действовали на людей, небольшой колонной двигавшихся на работы. Незаметно из-за сопок выползла огромная, тяжёлая тёмно-синяя туча, ударив хлёсткими струями дождя. Стемнело, как поздним вечером. Ураганный порыв ветра просто прижал всех к земле. Узкая дорога, больше похожая на тропу среди шатающихся и ревущих под ветром деревьев, сначала как бы удерживала собравшихся в кучу зэков и конвоиров с забивавшимися под ноги, скулящими сторожевыми псами. Но когда с сильным треском, сломавшись почти посредине, огромная лиственница стала падать, а вслед за ней, поднимая корневищем стоящих рядом людей, повалилась ещё одна, почти метровой толщины лесина, все кинулись кто куда. Как спички ломая лесных великанов и выворачивая с корнем огромные стволы, стихия бушевала немногим более пятнадцати минут. За эти минуты было вывернуто и положено на землю столько леса, что это место стало неузнаваемо и непроходимо. Когда всё стихло, Остап, успевший буквально за шиворот втащить за собой под огромный комель вывороченной пихты своих ошарашенных происходящим друзей, свернул самокрутку и, пустив облако едкого дыма, спросил:

— Ну что, в штаны не наделали, пацаны?

Пацаны, два двадцатишести-двадцативосьмилетних зэка, переглянувшись, улыбаясь, почти одновременно ответили:

— Не, не успели.

Всех разобрал нервный хохот. Потирая ушибленные места, все выбирались из-под ствола.

— Вот это да, ёк-макарёк, как траву косой! От силища! — разглядывая сплошной бурелом на месте, где ещё недавно стояла нетронутая тайга, пробормотал Остап. — Пятак, давай шустрей, где там Дыбарь?

— Да здесь я, зацепился, — ответил здоровенный верзила, выдираясь из завала.

Где-то рядом скулила собака. Они двинулись на этот единственный звук, раздававшийся на фоне затихающих шумов уходящего вдаль шквала. В нескольких метрах, которые они с трудом преодолели в завалах, из-под упавшего ствола торчали ноги в сапогах, оттуда же тянулся длинный поводок, к которому была пристёгнута собака. Увидев людей, овчарка сначала обрадованно привстала, вильнув хвостом, а затем оскалилась и начала рычать на подходивших.

— Уу, сука! — заорал на неё один из парней. — И мертвяка охраняешь от нас, как от зверей.

Собака бросилась на кричавшего, только прочный поводок удержал и отбросил назад её сильное тело. Она захлёбывалась в лае, не давая подойти к своему погибшему хозяину.

— Погодь, тварь!

Остап перелез через завал и оказался по ту сторону.

Через несколько минут отборный мат Остапа раздался из-под завала, и вот он показался снова, неся в руке разбитый и покорёженный карабин конвоира.

— Пошли отсель, надо поискать, кто в живых остался. Этот в лепёшку карабин, жаль, — сплюнув, с сожалением отбросил оружие Остап. — Ну чё стоите, пошли!

Осторожно продираясь через завалы, они двинулись в направлении участка и сразу наткнулись на второго конвоира, он был жив, но зажат меж двух упавших стволов. Пытаясь вырваться из капкана, он в кровь изодрал пальцы рук и обессиленно лежал, тяжело дыша и уставившись в небо. Заметив приближавшихся, он облегчённо закрыл глаза.

— Слава богу, помогите выбраться. Прижало сильно, ног не чувствую.

— Счас, потерпи, поможем, — ухмыльнувшись, сказал Остап, ища глазами оружие конвоира. Карабин валялся невдалеке, целый и невредимый. — Счас, счас, погоди. Ну, чё стоите? Попробуйте сдвинуть лесину! — продолжая что-то искать, крикнул Остап стоявшим подельникам.

Взяв в руки острый обломок сухой пихтовой ветки, шагнул к лежавшему и неожиданно с силой вогнал его в шею конвоиру. Кровь густо брызнула из рваной раны, и, не уронив даже стона, молодой сержант свесил курчавую голову. Остап вытер окровавленную руку о куртку остолбенело стоявшего Пятака.

— Чё глаза пучишь? Вишь, беда какая, всех вертухаев тайга к праотцам отправила. Надо поглядеть, из братвы кто живой.

Подобрав карабин, Остап двинулся дальше, даже не глянув на Пятака и Дыбаря. Те пошли следом, не глядя на дёргавшиеся кисти рук умиравшего конвоира.

— Братцы, помогите, — услышали они. Из-под завала, между стволов, высунулась человеческая рука. Она судорожно хлопала ладонью по стволу.

— О, Гоша, привет, — сказал Пятак, прочитав наколку на пальцах руки, — ты как там, сам вылезешь? А то мы спешим на работу. Боюсь, норму не успеем дать, хозяин недоволен будет.

— Заради бога, помогите, — взмолился Гоша.

— Как мы тебе поможем, тут тебя так замуровало, — осматривая завал, сказал Пятак. — Остап, чего делать-то будем, надо Гошку вытащить. Корешились мы с ним одно время, выручил он меня однажды.

— Вытащим. Тащи вон ту берёзу, попробуем раздвинуть здесь.

Попробовали, не получилось.

— Братва, не бросайте, век воли не видать, не подведу, по жизни обязан буду.

— Рады бы, Гоша, да не можем, тут такой завал, на-ка, покури пока, а мы покумекаем, что делать, — сказал Остап, присев.

В высунутую из завала трясущуюся пятерню Гоши вложили прикуренную козью ножку.

— Гош, а Гош, не сможем мы тебя вытащить. Может, добить, чтобы не мучился, сколько ты здесь помирать будешь? — спросил, смеясь глазами, Пятак.

— Ты чё, Пятак, белены объелся, я те добью, топай отсель, сам вылезу, зубами грызть буду, а вылезу.

— Во, это другой разговор, а то — братцы, помогите, помираю… — расхохотался Пятак. — Не боись, вытащим, я корешей не бросаю. Остап, подождите здесь, я дойду до участка, там пилы. Топоры. Народ, что уцелел.

— Вот-вот, народ, что уцелел, нам как раз-то и не нужен, — вставил Остап, прервав Пятака. — Уходить нам надо. Пока разберутся, кто уцелел, не сразу бросятся в погоню, к тому времени наши следы ни одна собака не схватит, мы и уйдем.

— А Гоша, Остап?

— Гошу вызволять самим надо и быстро, время не на нас работает! Ну-ка, давай попробуем этот ствол, — скомандовал Остап.

Ничего не получалось, как ни тужились, хоть на чуть-чуть сдвинуть стволы, лежащие друг на друге, перекрученные ветвями, было невозможно.

— Гошка, посмотри, может, и внизу подкопать можно, вот в эту сторону? Разверни там свою задницу!

— Дайте мне что-нибудь, тут камень сплошной.

Остап отстегнул от карабина штык-нож и подал Гоше. Около часа Гошка изнутри, а Пятак и Дыбарь снаружи выколупывали скальную слоистую породу, пока в дыре не появились сначала руки, а потом и голова Гошки с лихорадочно блестевшими, счастливыми глазами.

— Ну, голова пролезла, ж…а пройдёт! Тащи его! — сказал сидевший и руководивший спасением Остап.

— Погодь, чуть расширим лаз! Ты, дура, аккуратней ножом-то тычь, чуть по руке мне не саданул. Выгребай, выгребай. Хорош, пролезешь.

Изодрав в клочья одежду Гошки, выдернули его за руки из-под завала.

— Ну что, погребённый заживо, жить хочешь? — спросил Остап.

— Хочу, — ответил Гошка, утирая пот с грязного лица.

— Жить или срок отбывать? — спросил ещё раз Остап.

— Жить хочу, с вами пойду, я же слышал, рвануть вы решили. Я с вами.

— Хорошо, пацан. Но помни, жизнью нам обязан, — забирая у Гошки штык-нож, сказал Остап.

— Надо будет, жизни не пожалею, — искренне ответил Гошка.

— Ну всё, сваливаем. Оружие у нас есть, с голода не сдохнем, тайга прокормит. А на первое время — пошли шлёпнем ту сторожевую.

Они вернулись к собаке, которая, увидев их, оскалилась.

— Стрелять сейчас нельзя, наверняка поисковая группа на подходе, услышат. Ножом её надо, — сказал Остап.

— Дай нож, я её уделаю.

Дыбарь, угловатый здоровый мужик, снял телогрейку, намотал её на руку и пошёл с ножом за спиной в другой руке к собаке. В узком пространстве не было места для маневра. Собака кинулась на Дыбаря и, вцепившись в подставленную руку, только взвизгнула от удара ножом в грудь. Через полчаса группа выбралась из завалов и поднималась в крутую сопку, держа путь на юго-запад. Они шли быстро, всё дальше и дальше уходя от лагерей и той лагерной жизни, если её можно было назвать жизнью. Из бригады, попавшей в ураган, в лагерь добровольно не вернулся никто. Из тех, кого не убило и не задавило сразу, часть поодиночке кинулась в бега и была поймана поисковыми группами, часть сгинула в тайге безвестно. И только группа Остапа выжила и упорно двигалась в сторону железной дороги и желанной свободы, уже никем не преследуемая. Однако уже на четвёртые сутки голод стал ощутим. Имевшийся карабин давал надежду на добычу, но и только. Остап пару раз стрелял по глухарям, но не попал, а ничего другого из дичи они не встречали. Вернее сказать, они не видели. Живая тайга окружала их, но не принимала чужаков, а значит, отказывала им в пище. По расчётам Остапа, они прошли больше сотни километров и ещё надо было преодолеть два раза по столько, чтобы выйти из тайги к людям. К вечеру шестого дня их пути, усталые и обессиленные, они сидели у костра на берегу небольшого ручейка, весело журчавшего среди огромных замшелых камней. Однако весёлого и дерзкого настроения, с которым они двигались первые дни, уже не было. Во время последнего перехода Пятак, поскользнувшись на замшелом камне, сильно повредил ногу и теперь разминал, кривясь от боли, распухшее сухожилие. Несмотря на дым, мошка безжалостно атаковала беглецов. Здесь у воды её было неисчислимо.

— Остап, давай поднимемся на сопку, там переночуем, сожрут ведь гады! — сказал Дыбарь, поднимаясь.

Гошка с готовностью вскочил на ноги. Распухшее от укусов лицо Остапа, прилегшего у костра, никак не отреагировало на предложение двигаться дальше в сумерках.

— Не сожрут, жрать им уже скоро нечего будет, всю кровушку уже выпили. Нам бы чего пожрать. Слышь, Пятак? — равнодушно, без всяких эмоций проговорил Остап.

— Слышу, слышу, передохнуть надо, сил уже нет, вот нога ещё, мать её! А насчёт пожрать, всё кончилось ещё вчера, ты же знаешь, — ответил Пятак.

— Идите, коль подвигаться охота. Пока видно, саранки покопайте, я вроде на склоне видел, — сказал Дыбарю и Гошке Остап, переворачиваясь на другой бок у костра. Как только они ушли, Остап сел у костра и, положив на колени карабин, сказал Пятаку: — Обувайся, дров подтащи, щас мясо жарить будем.

— Чё жарить будем? — переспросил Пятак, повернувшись к Остапу.

— Чё? Оглох, что ли? Мясо, — повторил Остап.

— Откуда мясо-то? — обрадованно спросил Пятак и вдруг посерел лицом. — Ты чё, Остап, охренел? — Вскочив на ноги, Пятак заорал: — Дыбарь, не смей!

— Чё орёшь? Поздно. Или сдохнуть хочешь от голода? А не хочешь, так будешь жрать за милую душу. А нет, я тебя пристрелю, как шавку, понял?

Остап передёрнул затвор, и Пятак увидел направленный в него ствол карабина. Он, шатнувшись на больной ноге, медленно сел и, обхватив руками голову, застонал.

— Уймись, Пятак, не будь бабой, мы ему неделю пожить дали, он нам жизнью был обязан, вот жизнью и заплатил, всё по закону.

Пятак продолжал как-то по-женски выть, сидя на корточках, раскачиваясь телом и корябая ногтями кожу на голове.

— Уймись, а то я тебя счас точно успокою, — заорал Остап.

Пятак замолк, убрал руки с головы и поднял налитые кровью глаза на Остапа.

— Ты, мразь, моего кореша…

Его тело пружиной метнулось к Остапу, но выстрел отбросил его, и Пятак с пробитой насквозь грудью упал в костёр. Кровь, тоненькой струйкой стекая из уголка рта, шипела и пузырилась, запекаясь на углях догоравшего костра.

— Я так и думал, — раздался голос Дыбаря, вышедшего из сгустившейся темноты, — не даст Пятак добро на Гошку. Пятака похороним по-людски, а этот готов, как заказывали, Остап Иваныч. Тихо его уколол, без боли умер парень. — Вытаскивая тело Пятака из костра, Дыбарь затушил тлевшую на нём телогрейку. — Он всё одно бы не дошёл. Видел, как у него ногу разбарабанило, — снимая с Пятака ботинки, сказал Дыбарь.

Пятак вдруг застонал. Дыбарь, вытащив из-за голенища нож, коротким ударом в сердце завершил его жизнь.

Из-за того, что они везли Игоря, дорога назад несколько затянулась. Вангол и Тинга вернулись и отыскали стан Ошаны только через семь дней пути. Старый Такдыган, увидев приближающихся, вытащил из чума лук, двумя стрелами уложил одного из оленей, пасшегося поблизости.

— Стар я уже ловить их. Давай, Вангол, займись мясом, рад встрече с тобой, — сказал старик, обнимая Вангола. — Тинга, ай, похорошела-то как, ай, ай, видно, на пользу всё, на пользу. А это кто? — спросил Такдыган, увидев притороченного к оленю, закутанного в шкуру Игоря.

— Расскажу, всё потом расскажу. Помоги Тинге отнести его в чум. А где Ошана и младшая? — спросил Вангол.

— На охоте, решили пострелять гусей на озёрах, скоро будут. — Такдыган, перехватив повод, повёл оленя с живой поклажей к своему чуму.

Бывает же такое, думал Вангол, то, что безуспешно пытались сделать Пучинский, Мыскова, Владимир, сделала пуля. Этот маленький кусочек свинца в медной оболочке, прошив насквозь голову Игоря, очистил его разум, лишил памяти. Игорь медленно шёл на поправку, он воспринимал окружающий мир и людей как прозревший слепой. Знавший предметы только на ощупь, вдруг видит их формы и цвет, восхищается увиденным или грустит, в разочаровании оттого, что его представления не совсем совпали с увиденным. Но, так или иначе, этот человек счастлив от познания неведомого ему до этого мира. Иногда Игорь грустил. Его мучило осознание того, что он не помнил ничего ни о себе, ни о своих близких. В те минуты, когда он не думал об этом, его удивлённо-восторженное лицо вызывало улыбку и располагало к нему. И Вангол, и все другие члены семьи относились к нему, как к ребёнку, делающему первые шаги в мир. Рана заросла, и только лёгкий шрам посреди лба напоминал о ней. Осваиваясь в новой жизни, Игорь впитывал в себя как губка всё, чему его учили. Младшая дочь Ошаны, тихая Олангир, втайне мечтавшая стать второй женой Вангола, не отходила от Игоря, и постепенно он заполнил собой её робкое и чистое сердце. Вангол и Тинга с удивлением наблюдали, как незаметная и как будто диковатая раньше девчонка вдруг оказалась заботливой и внимательной девушкой.

— Что вы так смотрите? Он же болен, я помогаю ему, — наливаясь румянцем, оправдывалась она под красноречивыми взглядами членов семьи.

Беря пример с Тинги, она тщательно следила за собой и хорошела день ото дня, ощущая на себе внимание выздоравливающего Игоря. Недели через две, окончательно поправив все дела на стойбище и отдохнув от похода, Вангол собрался на охоту на дальние озёра. Тинга, лёгкая на подъём, уже собрала всё в дорогу и ловила оленей. К Ванголу, разбиравшему у костра карабин, подошёл Такдыган. Узнав, куда тот собрался, старик сказал:

— Вангол, недалеко от озёр, куда вы идёте, есть сопка, где в пещерах много оружия и патронов спрятано. Наверное, хозяева уже не найдутся, почти тридцать вёсен прошло с тех пор. Зайди туда, запасись патронами. Слушай, как туда попасть. До большой поляны с тремя соснами сплавом, там остановитесь, место хорошее. Дальше пешком до лошадиной головы.