Я и Софи Лорен Верховский Вячеслав

И тут же продолжают этот фильм.

Чтоб свое счастье мне не распылять по пустякам, естественно, мне этот фильм уже никак, ну разве краем глаза – краем уха.

В надежном месте спрятана святыня, откинулся, сижу – бла-го-го-вею.

А эстетка рядом, из донецкой делегации, обшептала мне уже все ухо:

– Слава, я не знаю, ты талантливый или, конечно же, бездарный, но то, что одержимый, – это да! Ты… Пока ты не добьешься своего, – не успокоишься.

И я:

– Да-да, конечно… – а чего ж!

Не успевает «Вчера. Сегодня. Завтра» закруглиться, как начинается «Сегодня и сейчас»: к эпицентру зала, а точней, ко мне, как ансамбль «Березка», стекаются софисты-лоренисты. Горящие глаза – и аж дрожат. И с замираньем:

– Покажите ваши губы! – облепили.

А мне дважды объяснять… Догадлив я – и фанатам, как из недр своей души, я из кулечка извлекаю эти губы:

– Смотрите даже забесплатно! – экспонируя их трепетно в руках.

Это был восторг, каких не знаю…

С таким ажиотажем я не сталкивался. Я, если честно, даже испугался.

– Отдайте, мы с себя готовы снять последнее!

Я:

– Зачем такие жертвы, как последнее?! Давайте ограничимся деньгами!

А вы бы разве нет? Ну вот и всё…

Тогда я еще вел честный образ жизни и был до неприличия бедным. А значит, как это ни горько, разговор перетекает в область денег. Вот так я начал промышлять губами.

Мне говорят:

– Ну сколько?

А я же никогда же никогда… Губы – моя первая удача.

И тогда они берут инициативу в свои руки:

– Пять! Десять! Сорок пять! – кто больше даст.

Мама, цену набивают они сами! А значит, их не нужно стимулировать! И все же я очнулся – и подбадриваю: мол, я вас даже очень понимаю!

– Шестьдесят! – я думаю: ага! – но лучшему же, согласитесь, нет предела. – Девяносто! – маховик аукционной лихорадки лихорадит их еще сильней.

Как сладко резануло слово: «Сто»! А это деньги хоть и небольшие, но хорошие. И все смолкают, вдруг осознав, что торг вышел на финишную прямую. И вот тут, уже войдя во вкус, я:

– Зачем же сто, давайте округленно – сто пятьдесят!

Ах, если б знать, что будет дальше! Так откуда?!

Тот, за сто, потерянно:

– Я пас.

А я ему:

– Ну что ж, пасите дальше! – меня уже несло помимо воли.

На секунду – мхатовская пауза, она длится несколько минут. И тут я слышу, кто-то выкрикнул:

– Согласен!

Думаю: ослышался, но нет! – он навстречу мне уже протискивается. На его бейджике читаю: он «Чижарин из Мытищ». Но это к слову.

Я, как заправский лицитатор:

– Раз сто пятьдесят!

Сам Чижарин, ну, нетерпеливый, мне возбужденно – вслух – подсказывает:

– Два!

И на словах «сто пятьдесят три» – как молоток, стук упавшего тела того, кто больше ста пожадничал мне дать и вот споткнулся.

Я воскликнул:

– Кончено! – того уже уносят.

Все ахнули – и сделка века состоялась.

Держать в себе такое счастье, – разве можно? Чем-чем, а радостью делиться я умею. Из кулуаров тут же накрутил свою мамашу, друга и советчика во всем:

– Мама-мама, счастье-то какое: губы Софи Лорен упали на меня буквально с неба!

Въезжает с полуслова:

– Ты их поймал?! Ну молодец! Я представляю, чего это тебе стоило!

– Мне – сто пятьдесят!

– Ты, – кричит, – сошел с ума совсем!

– Повторяю, сто пятьдесят – мне! – с удареньем на последнем слове.

– Слава, ты вообще! Ты молодец! – она опять въезжает с полуслова. – Так держать! И никому не отдавать! – слышу я команду из Донецка. – Единственное что – купи подарок мне, всем сестрам по серьгам (у меня есть три сестры, в доме только не хватает дяди Вани), деду – ласковые тапочки для ног, бабушке – конечно, панталоны… А что останется… Вот, ты с полным правом не забудь и про себя. И только не жалей – ты заработал!

Послушный как не знаю, я отправился по этим гумам-цумам, от изобилья просто оцумев. Я все купил! Я в эту сумму – уложился на ура!

Хотел я не забыть и про себя, но кроме трех оставшихся рублей… А что я мог себе за три рубля, кроме как сохранить их в память о Лорен…

И я оставил.

А на следующее утро…

Нет, не так, а по-иному.

Мы смелые люди: каждый день, выходя на улицу, мы подвергаемся опасности – и ничего, выходим все равно. Это первое.

А это во-вторых: есть на свете люди, которые в толпе могут безошибочно вычислить безусловно счастливого человека – и провести с ним разъяснительную работу. И свет померкнет…

А вот теперь: на следующее утро…

Я еду на очередной кинопоказ, а Дворец молодежи – это станция метро «Фрунзенская», что на юго-западе столицы. Миную эскалатор. И уже на выходе я, хоть и в сутолоке, вижу: от колонны отделяется фигура – и стремится мне наперерез. И вот тут я узнаю…

Э, да это же вчерашний «о, счастливчик», у меня купивший эти губы. Но, Боже, это что с ним? Ну и ну! От неизбывного горя под глазами бессонные тени и одновременно – его лицо от гнева перекошено.

И мне встречаться с ним вдруг страшно расхотелось. А пришлось.

Он встает передо мной – мне хода нет – и (клянусь, не вру) говорит мне следующим текстом:

– Какая сволочь! – и: – Паскуда! Ненавижу!

Откуда?! Ну откуда за такой короткий срок он обо мне узнал уже так много?!

Я ошарашенно молчу. Он развивает дальше и свою тираду завершает на словах:

– Проклятая чистюля!

Я был неприятно удивлен: это – я-то? Это я – чистюля? В гостинице «Восток» (метро «Владыкино») неделю без воды я себя чувствовал… Как рыба, но которая в воде…

– Так вот, Чижарин из Мытищ, при чем здесь я? Вы с «чистюлей» явно не по адресу. Неделю не купался!..

А он, с досадой:

– Да при чем здесь вы?! Жена… – и он запнулся: – Ненавижу!

Я, озабоченно:

– А что жена?

Он сглотнул слезу.

– Чистюля этакая!

А дальше он сообщил невероятное. Далекая от интересов мужа… а он оставил без присмотра… а она посуду мыла, а заодно и вымыла стакан с бесценными губами, каково?

Как отмыть деньги, я бы еще догадался, а вот губы – как отмыть?! И ладно губы, но самой Лорен! – и вот это уложиться в голове, извините, не могло уже никак.

И мало смыла. Так еще устроила скандал: «Скажи спасибо, что отмыла, а не разбила на твоей гулящей голове!»

– Что я по бабам… – завершил Чижарин.

Он завершил – я вспомнил, у Войновича: «Моя жена Циля очень ревнива. И если увидит губную помаду, получится целый гвалт и разлад семьи», примерно так.

Увы, все женщины ревнивы одинаково!

А Чижарин из Мытищ вдруг по-мужски уткнулся мне в плечо и зарыдал. Я проникся:

– Бедный, бедный, что же… Как теперь?!

Он отпрянул и, глядя на меня так, будто вопросы жизни и смерти на земле решаю я, глотая слезы, прошептал:

– Вы не могли б его принять обратно?

И вытаскивает, прости Господи, стакан с губами, но уже без губ.

Ага, куда он клонит. Извините!

И я так отстраненно, очень сухо:

– Так, эту дискуссию обсуждать я больше не намерен!

Чижарин бухается в ноги:

– Умоляю!

Я:

– Уважаемый, а неужели вы не знаете правил советской торговли, что купленный товар? Обмену и возврату? А власть советскую пока еще никто не отменял!

(Однако не прошло и месяца, как путч… И в пропасть времени все ухнуло и рухнуло. Выходит, я накаркал… И по счету тот кинофестиваль, он у Советского Союза был последним…)

Он заканючил:

– Ну хотя бы половину! – чтоб половину денег я вернул.

Нет, мало что он глупый, так он еще к тому же и неумный: отдать ему «хотя бы половину»!..

А Чижарин, хоть и стоя, умирает. Нет, серьезно. И, многострадальный, я оттаял:

– Побоку советскую торговлю! Конечно, денег я вам дам, не умирайте! – и роюсь по карманам: – Вот вам три, а остальное я могу вам дать натурой!

Чижарин из Мытищ:

– Вы о какой натуре, извините?!

И я, чистосердечно:

– Вот, о панталонах моей бабушки. Берите их! Как говорится, на здоровье!

После «на здоровья» ахнул он. И отошел, совсем уже потерянный.

А следом отошел уже и я. С тремя рублями…

Ну, настроение, конечно же, подпорчено.

Хорошо, вначале хоть идет ретроспектива. Бестер Китон – это что-то! Он меня немножечко встряхнул. И не догадываюсь я, что настоящая комедия – нет, я против Китона не против, но она-то разыграется в антракте.

Как говорится, со слезами на глазах.

А в антракте ко мне подходят двое в очень штатском. Но меня не проведешь, их от нормальных отличить легко, я понимаю: эти – из милиции.

– Возвратите кинофестивалю ваш украденный стакан, а то не знаем…

Если они уже не знают… Я напрягся.

А милиции я не боялся никогда: милиции бояться… Нужен опыт. А вот тут я догадался как-то сразу: еще минута, и они меня проиллюстрируют. Да так – родная мама не узнает. А становиться в неполные двадцать пять инвалидом детства? Я думаю, мне это ни к чему.

И этим, в штатском:

– Я вам компенсирую деньгами!

(Три рубля – они всегда со мной!)

А эти:

– Да вы что, смеетесь? Зачем нам, извините, ваши деньги?! – я после этих слов сошел на нет. – Верните номерное уникальное изделие стакан, изготовленное по спецзаказу номер (я уже не помню) к фестивалю в количестве совсем немного штук.

А ведь точно: на том стакане нарисована эмблема. Там стоит число XVII – спецзаказ! И главное, такой стакан нигде ж не купишь, если негде! – а эти поджимают неотступно.

И тут я вспоминаю про Чижарина…

– Сейчас, сейчас, – тем, в штатском, – подождите!..

А в мыслях – только это: чтобы он в сердцах не кокнул, то «изделие».

Гляжу я в зал. Сидит, сидит голубчик! Это он, Чижарин из Мытищ! Он сидит, в антракте отдыхает.

– Стакан у вас?

– Стакан у нас, – индифферентно.

Я говорю:

– Ага! – нет, скорее, я «ага!» подумал. – Слава богу! – и, благодарный, за ним уже протягиваю руку.

– Э, нет, – Чижарин мне, – вы вспомните про утро, – мол, что был я очень несговорчив…

Я кинулся к донецкой делегации. И по копейке начинаю собирать рубли. Они дают не мне – дают Донецку. Чтобы выставить Донецк в приличном свете, что Донецк – не вор, Донецк – не жулик и не прет стаканов почем зря, прямо из-под губ Софи Лорен. Тогда же все мы были патриоты, и улыбаться здесь над этим неуместно…

Перевручаю я Чижарину – и что же?!

А он не хочет. Он, товарищи, не хочет!

Он говорит: ему – сто пятьдесят!

– Так вы же умоляли половину?!

– А инфляция?

– Так сегодня ж утром!..

– Так то же утром, а сегодня уже день!

Тогда инфляция скакала не дай бог, и за ней уже не поспевали. Но такую, что загнул Чижарин, – это слишком!

Я, конечно, тут же и сорвался:

– Держите свою черную душу в рамках приличия, делегат Чижарин из Мытищ!

Но, как говорится, щас! И он бубнит:

– За что купил – за то и продаю.

Я молча почесал к своим донецким. А они…

Но во имя города Донецка они дают не глядя. На меня.

А Чижарин – выражает мне протест:

– Не, ну что вы?! – и вдруг заламывает цену, что просто мне заламывает руки: – Триста, слышите? – и ни копейкой меньше! А почему? Коммерческая тайна!

Я просто чуть с катушек не сорвался. А потом…

До рукоприкладства я не опускаюсь (я боюсь), но сказать красиво – я умею:

– Креста на вас, Чижарин, извините!

– Верно, потому что атеист. Давайте триста, а иначе, – о стакане, – его грохну!

В прошлой жизни он, как видно, был нахалом, в этой – он отлично сохранился. И я уже, конечно, не сдержался и произнес ему сугубо откровенно.

«Чижарин, больше суток я держал вас за приличного человека, но ответьте, сколько можно быть таким мерзавцем?!» – я подумал. Но, разумеется, сказал совсем другое. Просто: «Ах!» – и без ножа зарезанный, я тихо отошел. Такая сумма!..

Я к кому? Проторенной дорожкой…

И эти, неотступные, следят.

А донецкие мне рады – не то слово. И их приветствие я опускаю между строк: они ругались матом, не скрывая. Но чтоб Донецку не упасть лицом куда подальше, выворачивают мне свое последнее, вскрывают бережно подкладки пиджаков, извлекают из носков и из-за пазух – и в складчину не позволяют нашему Донецку, как всегда, упасть лицом…

Но сказали: «Больше не проси!» – а больше и не надо!

Они насобирали мне последнее, я отдаю Чижарину, Чижарин наконец-то… он возвращает мне стакан. Я его перевручаю этим самым. А эти – возвращают мне спокойствие, хотя какое…

Со стороны все выглядит пристойно. Как обмен культурный или что. И совсем не вызывает подозрений…

Мой бизнес процветает, не дай бог: продал за полтораста, а выкупать пришлось за целых триста!..

Дальше все пошло по нарастающей.

Я говорил вам об Уганачбекове, который арт-директор фестиваля. Он подкатил ко мне уже в другом антракте и – отказал мне в кинофестивале:

– Мы вынуждены, извиняюсь, вас лишиться.

Знаю: я пятно на всю донецкую… И оно такое несмываемое, что ни одна химчистка не возьмет, – так провороваться на стакане!

Я, уже готовый ко всему:

– Но почему?!

Далматин Уганачбеков добивает:

– А вы, надеюсь, помните картинку – «Изгнание торгующих из храма»?

Я сразу понимаю – он к чему: здесь храм искусства, а в нем я, торгующий губами. И тогда я:

– Что ж, картинку помню. Но запамятовал: кто изгонял? Торгующих? Из храма?

– Кажется, Иисус Христос, а что такое?

– Так вот, товарищ Далматин Уганачбеков, на роль Христа вы явно не подходите! – Он же кто? Узбек или татарин.

Он задумался. Существенно остыл:

– Возможно, вы и правы…

Я остался. Впрочем, в три последних фестивальных дня смотреть было, в общем-то, и нечего. Кроме одного.

Но этого – я б лучше не увидел!

В предпоследний фестивальный вечер я замечаю в ресторане, прямо там же, тех двух штатских и… Чижарина – всех вместе. Они что-то празднуют себе. И о чем-то оживленно заливаются.

Не дурак, я тут же понял всё. И мне открылся их коварный замысел! Ах, как же обвели они меня?!..

Но кто же знал, насколько я живуч?

Все завершилось. Я вернулся в свой Донецк. К душевной ране, чтобы затянулась, я прикладываю подорожник времени.

Прошло полгода, может быть, чуть больше.

Открываю «Комсомолку» (лучше бы я этого не делал) – и что я вижу крупным планом?

Под личным патронатом зам. главного редактора В. Сунгоркина «Комсомолка» проводит первый международный благотворительный супер-арт-аукцион, на котором выставляются такие раритеты: предпоследняя тросточка Чарли Чаплина; борсетка Утесова; гребенка Ноябрины Мордюковой, а в скобках: «у нас все подлинное, даже имя Нонны»; дуэльный пистолет кого не помню; дальше – больше: стоящая особняком вставная челюсть… опять уже не помню, но точно, что кого-то из великих (любезно предоставлена наследниками), и… мама, научи читать меня обратно! – и, товарищи, и губы Шиколоне, что по-русски как Софи Лорен, оставленные в день ее приезда. Дата-время совпадают до минуты. Ну а стартовая – это просто финиш: полновесных тысяча рублей!

Строчки поползли куда-то вниз, как поезд, вдруг идущий под откос. Не может быть! Не может, господа!

Заплетающимся пальцем накрутил я их Москву:

– Неправда ваша, я свидетель!

К голосу Владимира Сунгоркина меня не допустили, но – с обидою – авторитетно заявили:

– Мы хоть и «Комсомольская», но правда, и вы единственный, кто усомнился в подлинности выставляемых вещей. Не оскорбляйте наш аукцион, у нас на лоты есть сертификаты, и эти губы – никакая не подделка! Так что извините… – пи-пи-пи!

Все поплыло в дальние края…

И вдруг открылась страшная картина – и потемнело у меня в глазах. Выходит, никакой жены-«чистюли», отмывшей губы, не было в природе, в отличие от человеческой подлости, которая в природе была и остается до сих пор. Оказалось, что «чистюлю» – просто сочинили и стакан подсунули мне совершенно посторонний, который даже рядом не стоял. Я же выкупил его за триста, вот беда!

А этот, с целыми и невредимыми губами, утаили для аукциона.

Газету в ярости и боли я скомкал.

Но нужно же меня добить совсем.

Спустя неделю открываю «Комсомолку». И что я вижу? Аукцион успешно завершился, там, пятое-десятое… А гвоздем программы стали губы… Да-да, Софи Лорен, улетевшие за сумму головокружительную. Как с куста – три тысячи пятьсот!!!

Конец цитаты. И конец всему.

P. S. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но, возможно, кто-то и не знает, значит, стоит: на губах уже поставлен крест. С мая 93-го – для всех и навсегда. Нет-нет, Софи Лорен жива-здорова… Но знаменитая парижская «Л’Ореаль» оповестила, что после многолетнего труда в мир выдается принципиально новая помада… Суперустойчивая «Л’Ореаль», не оставляющая никаких следов: ни на стакане, ни на чем ином…

Ну и не надо, если след в моей судьбе уже оставлен.

А это значит, что печаль моя светла…