Исповедь фаворитки Дюма Александр
К счастью, он был во дворце.
— Ступайте и скажите ему, что я сию минуту жду его у себя, — приказала Каролина.
Мы стали подниматься по лестнице.
Всем, кто, встречаясь на пути, предлагал ей свои услуги, и мужчинам и женщинам, королева, отсылая их, отвечала:
— Спасибо!
В ее апартаменты мы вошли вдвоем.
Дежурный служитель, ставя на стол канделябр, осведомился, не будет ли у королевы каких-либо приказаний.
— Не пускайте сюда никого, кроме господина Актона, милорда Нельсона и сэра Уильяма Гамильтона, — распорядилась она с той особой резкой четкостью, какая была у нее признаком сильного волнения.
Она сама принесла и положила передо мной на стол бумагу, перо и чернильницу:
— Пиши ему, — сказала она мне.
Я взяла перо и торопливо набросала такие слова:
«Приходите! Мы, королева и я, ждем Вас во дворце по важному делу.
Эмма».
— Что ты ему написала? — спросила королева.
— Чтобы пришел, и все.
— Как так «и все»?
— А больше ничего и не требуется.
— Эмма, Эмма! — воскликнула королева. — Ты его упустишь!
— Вы же сами избрали меня вашим лоцманом, разве нет?
— Разумеется, но все же…
— В таком случае не вмешивайтесь в мои маневры и позвольте мне поступать по собственному разумению.
— Действуй!
Но, соглашаясь предоставить мне самостоятельность, Каролина передернула плечами, давая понять, что на моем месте она сама бы действовала иначе.
Но меня это нисколько не обеспокоило.
— А теперь, — обратилась я к ней, — кого ваше величество намерены послать с этим письмом?
— Им займется Актон. Если отправить шлюпку из военной гавани, можно добраться до «Авангарда» за десять минут.
В это мгновение вошел Актон.
— Какое-то несчастье, государыня, не правда ли? — сказал он, приближаясь к королеве; на лице его было выражено крайнее беспокойство.
— Да, — отвечала Каролина, — случилось величайшее бедствие. Генерал Макк разбит, а король два часа назад возвратился в Казерту, предварительно явив миру чудеса доблести.
И она разразилась резким нервным хохотом, свойственным ей в минуты крайнего раздражения.
Поскольку Актон смотрел на нее с возрастающим недоумением, она продолжала:
— Вы все узнаете тотчас, но сначала пошлите эту записку лорду Нельсону. Необходимо, чтобы он смог без помех пересечь военную гавань.
— Я спущусь во внутреннюю гавань, — отвечал генерал, — чтобы лично отправить за милордом шлюпку и отдать распоряжения дежурному офицеру.
И он удалился.
— Хорошо, по крайней мере, что он послушен, — молвила королева, глядя ему вслед.
— Почему вы не оказываете ему честь, говоря, что он предан, государыня?
— Потому что такого слова не существует в придворном словаре.
— Ну вот еще! А как же герцог д’Асколи?
— Он не придворный короля, а его друг; когда король счастлив, не кто иной, как д’Асколи, высказывает ему самые горькие истины. Не то что ты, льстивая кошечка! Ты ведь никогда не говоришь мне ничего неприятного!
— Разве я виновата, если самые горькие истины, какие можно высказать вашему величеству, все равно хвалебны?
Королева поцеловала меня в лоб и стала прохаживаться из угла в угол. По временам она выходила на балкон и смотрела в темную даль, туда, где стояли корабли английского флота, каждый из которых можно было отличить от прочих по его опознавательным огням. И всякий раз, глядя в ту сторону, она бормотала:
— О Нельсон! В тебе вся наша надежда!
Один раз, повернувшись ко мне, она сказала:
— Ты понимаешь? Пятьдесят две тысячи человек, превосходно обеспеченных всем необходимым, получающих хорошее жалованье, дают себя побить десяти или двенадцати тысячам полуголых французов без денег, без хлеба, без обуви, без боевых припасов! Теперь-то они заполучили все это, кроме башмаков, если, конечно, наши солдаты не разулись, чтобы налегке бежать быстрее! О! Будь я мужчиной, уж я бы ворвалась в гущу этого трусливого стада, я бы сорвала эполеты со всех этих офицеров, годных лишь на то, чтобы щеголять на парадах серебряным шитьем своих мундиров и разноцветными плюмажами, что развеваются на ветру! Честное слово, бывают минуты, когда меня так и тянет вскочить на коня по примеру моей матери Марии Терезии, чтобы пристыдить этого ленивого короля! К несчастью, я имею дело не с венгерцами, а с неаполитанцами!
Между тем явился Актон:
— Вот и я, государыня. Письмо отослано, и если Нельсон окажется хоть наполовину так усерден в своем служении вашему величеству, как я, он будет здесь через четверть часа… А теперь не угодно ли вам объяснить мне, о чем идет речь?
Королева увела его в соседнюю комнату. Она желала оставить меня с Нельсоном наедине. Возможно также, что у нее были для Актона какие-либо тайные ужасные приказы, о которых я часто узнавала не раньше, чем они были уже исполнены.
Действительно, как мне стало известно впоследствии, между королевой и генерал-капитаном шла беседа о судьбе курьера Феррари, которому было подсунуто вместо подлинного письма австрийского императора послание, составленное сэром Уильямом и Актоном. Они боялись, как бы Феррари не разоблачил подлога и Фердинанд таким образом не узнал бы, что его племянник Франц, вместо того чтобы побуждать его к войне, советовал подождать до прибытия русских, то есть до апреля или мая будущего года.
Итак, в те самые мгновения, когда я, оставшись одна, ждала Нельсона, гибель Феррари стала делом решенным.
В свое время я расскажу о смерти этого несчастного и об ужасающих обстоятельствах, сопутствовавших ей.
Я пробыла в одиночестве минут пятнадцать, затем явился придверник объявить о прибытии лорда Нельсона и я тотчас увидела в проеме двери фигуру его милости.
Он совсем запыхался, бегом поднимаясь по лестнице, и его ошеломленное лицо явственно выражало тревогу.
Не дав ему и рта раскрыть, я бросилась к нему на шею со словами:
— Дорогой Нельсон, вы наша последняя надежда!
Он прижал меня к сердцу — его биение я чувствовала сквозь жесткую ткань мундира, — поцеловал в глаза — губы его дрожали — и мягко отстранил, словно боясь похитить невольную ответную ласку, плод не столько чувства, сколько волнения. Затем, глядя на меня взором, полным страстного обожания, спросил:
— Ну, что случилось? Вы говорите с человеком, готовым отдать свою жизнь за королеву и…
Он заколебался, но все же закончил:
— … и честь — за вас!
— О! Дорогой мой Нельсон! — воскликнула я и, схватив его руку, хотела ее поцеловать.
Отнимая ее у меня, он непроизвольным движением опустил голову, я подняла свою и наши уста встретились.
— О, — вскричал Нельсон, бросившись от меня на несколько шагов, — вы сводите меня с ума!
Я протянула ему руку.
— Не беда, — сказала я, — потому что я же вас и вылечу!
Он оглянулся вокруг, проверяя, нет ли кого-нибудь рядом. Поняв его взгляд, я сказала с улыбкой:
— Королева и генерал-капитан там, — и жестом указала на соседнюю комнату.
Он глубоко вздохнул, подошел ко мне и обвив мою талию своей единственной рукой, усадил меня с собой рядом.
— Вы мне писали, что нуждаетесь в моей услуге, — сказал он. — С моей стороны непростительный эгоизм не спросить вас прежде всего, чем я могу быть вам полезен. Я исправляю эту ошибку, а о моем помешательстве поговорим после.
— Когда вам угодно, — отвечала я, одарив его взглядом, полным обещаний. — Но если вы будете медлить слишком долго, мне придется самой вернуться к этому разговору.
— Берегитесь! — сказал он. — Вы Партенопа, но я-то не Улисс.
Потом, с усилием овладев собой, он произнес:
— Ну-ну, спокойнее! Макк разбит, не правда ли? Армия отступает… Вы получили известия от короля?
— Еще того лучше: король прибыл сам, вот уж три часа как он в Казерте. Все погибло! Через две недели французы явятся сюда. Королева замышляет бежать на Сицилию и рассчитывает, что вы ее туда доставите.
— Вы тоже поедете? — спросил Нельсон.
— Я не покину королеву.
— А я не покину вас.
— Какие бы распоряжения вы ни получили?
— Придется рвать все письма не распечатывая!
— Нельсон! — воскликнула я, протягивая к нему руки.
Он бросился ко мне на грудь.
— Опять! — простонал он. — Вы снова… Да имейте же жалость ко мне!
— Нельсон, это совсем не жалость заставляет меня сказать вам, что я люблю вас. Это признательность… и любовь!
Совершенно потрясенный, он упал на колени и стал целовать мои руки. Из его груди при этом вырывались слабые приглушенные возгласы, которые легко было бы принять как за вскрики боли, так и вскрики радости.
В это мгновение королева приотворила дверь и, увидев Нельсона у моих ног, хотела было удалиться. Но я сказала:
— Входите, входите, государыня, мне нечего таить ни от вас, ни от света. Нельсон только что сказал мне, что он всецело наш, а я ответила, что я вся его. Пусть ваше величество окажет милость нашему спасителю, позволив ему поцеловать вашу руку!
LXXXIII
На следующий день был созван Государственный совет. Король объяснил положение; он не преуменьшал разгрома, я бы даже сказала, что он его преувеличил, если бы это было возможно.
В качестве главнокомандующего военного флота на Совет был приглашен адмирал Караччоло. Поскольку со стороны моря опасаться было нечего — ведь англичане охраняли порт, — он просил позволения составить из военных моряков корпус в тысячу — тысячу двести человек и во главе их отправиться воевать с французами. Овладев ущельями Абруцци до прибытия главных сил неаполитанской армии, он мог бы положить конец отступлению и объединить силы беглецов. Сколько бы солдат ни погибло в сражениях с французами, неаполитанское войско все еще должно было быть раза в четыре сильнее тех, кто обратил его в бегство.
Но король отверг это предложение. Он сомневался в преданности Караччоло и подозревал его в желании собрать разрозненные части армии только затем, чтобы объединиться с силами патриотов.
Караччоло был задет таким недоверием, которого вовсе не заслужил, и ушел с заседания, не дождавшись его конца, заявив, что возвращается на корабль, где будет ждать распоряжений короля.
Однако, прежде чем возвратиться на корабль, он отправился к королеве.
У нее также заседал совет, только состоял он из нее самой, Нельсона, сэра Уильяма и меня.
Еще накануне Каролина вместе с генерал-капитаном остановилась на том, что ей следует бежать со всем своим семейством.
Она колебалась, принимать ли Караччоло, но сэр Уильям подтолкнул ее к этому решению.
Тогда королева взяла меня за руку, показывая, что настаивает на моем присутствии при ее беседе с адмиралом, должно быть, затем, чтобы дать ему понять, насколько несокрушима наша дружба, которая не слабеет, а лишь крепнет перед лицом всех тех прямых обид и сомнительных кривотолков, что направлены против нее.
Напрасно я умоляла ее величество не подвергать меня опасности новых оскорблений со стороны неаполитанского князя; она заявила, что так ей угодно, а если адмирал позволит себе проронить хоть одно двусмысленное слово, его тотчас оборвут.
Впрочем, одного взгляда на князя Караччоло было достаточно, чтобы понять, что сейчас мне нечего опасаться с его стороны. Никогда выражение столь глубокой почтительности не отпечатывалось в благородных чертах более явственно, чем на лице князя.
— Государыня, — произнес он с поклоном, — король только что сообщил нам о разгроме, постигшем сухопутную армию. Но, к счастью, ваш верный флот невредим. Ваше величество не спрашивали моего мнения, но, если вы соблаговолите меня выслушать, я скажу, что — разумеется, прежде продержавшись до конца и сделав все возможное, чтобы добиться реванша, — итак, я скажу, что вам надлежит оставить Неаполь и отправиться на Сицилию.
— Мои намерения именно таковы, сударь, — сказала королева.
— В таком случае, — продолжал Караччоло, еще раз поклонившись, — я умоляю ваше величество оказать честь «Минерве», выбрав ее в качестве своего транспортного судна. «Минерва» — лучший парусник неаполитанской эскадры, а если иметь в виду то состояние, в которое сражение у Абукира привело английский флот, мой корабль может поспорить в скорости и надежности даже с кораблем самого лорда Нельсона. Сейчас неблагоприятная пора для навигации, но я знаю наши моря и даже, смею сказать, наши штормы; лучше меня никто не сумел бы обеспечить безопасность вашего величества и всего августейшего семейства. Потребуется лишь несколько дней, чтобы привести фрегат в такое состояние, чтобы ваше величество могли достойно разместиться на его борту.
Королева наклонила голову в знак признательности, и Караччоло продолжал:
— Само собой разумеется, что, если леди Гамильтон и сэр Уильям сочтут уместным последовать за вашим величеством, для меня будет большой честью принять их на борт моего корабля, и если я не могу назвать эту честь наивысшей, какая могла бы выпасть на мою долю, то лишь потому, что в то же самое время мне выпадет счастье принимать у себя ваше величество.
Все это было высказано с таким достоинством, так благородно и почтительно, что королева не могла устоять — она протянула адмиралу руку со словами:
— Сударь, в час крайней нужды я не забуду вашего предложения, а пока благодарю вас от своего имени и от имени леди Гамильтон. Есть ли у вас еще что-нибудь, что вы бы хотели мне сказать, или, возможно, какое-либо желание?
— Я имею сказать вашему величеству, что умоляю вас считать меня своим самым верным слугой, а мое единственное желание — повергнуть к вашим стопам мои уверения в глубочайшем почтении.
И, снова отвесив поклон королеве и мне, адмирал отступил к дверям, не поворачиваясь к нам спиной, сочетая в каждом своем движении исключительную деликатность, собственное достоинство и должное почтение к особе королевы.
Королева проводила его взглядом и, когда он удалился, сказала мне:
— Это доказательство верности и уважения меня особенно тронуло потому, что оно относилось не только ко мне, но и к тебе; однако, увы, я предпочла бы, чтобы он не давал мне подобных доказательств.
Мы вернулись в комнату, где оставались сэр Уильям и лорд Нельсон.
Нельсон выглядел заметно раздраженным и, поскольку королева, по-видимому, не намеревалась обсуждать свою беседу с Караччоло, сам осмелился заметить:
— Государыня, я надеюсь, ваше величество не забудет, что я был первым, к кому вы обратились за помощью, и первым, кто предоставил себя в ваше распоряжение.
— Будьте покойны, дорогой адмирал, — отвечала королева.
— Итак, — настаивал Нельсон, — я могу считать, что заручился словом вашего величества и никакое другое судно, кроме моего, не будет иметь чести доставить ваше величество на Сицилию?
— Даю в том слово, — согласилась королева, — но я могу отвечать лишь за себя, сэра Уильяма и леди Гамильтон. Намерения короля мне неизвестны, и я не рассчитываю, что смогу на них повлиять.
Нельсон поклонился.
— Значит, ваше величество позволяет мне действовать в соответствии с нашим договором?
— Действуйте. Мы уверены, что все, что бы вы ни предприняли, послужит к нашему благу.
— Тогда я просил бы у королевы позволения написать два-три письма, с которыми она затем соблаговолит ознакомиться.
Я приготовила на столе, стоящем в углу комнаты, перо, чернила и бумагу и жестом показала милорду, что все готово.
Нельсон сел за стол и тоже знаком уведомил меня, что я могу читать написанное через его плечо по мере того, как строчки будут ложиться на бумагу. Тогда были написаны два следующих послания.
«Совершенно секретно.
Неаполь, 10 декабря 1798 года.
Дорогой Трубридж!
Положение дел здесь настолько критическое, что я желаю, чтобы Вы без промедления присоединились ко мне, оставив “Терпсихору” в Ливорно, дабы вывезти оттуда великого герцога. Эта мера необходима, и, по всей вероятности, я вскоре отправлю к Вам командора Кемпбелла, который этим займется.
Король возвратился; все идет так, что хуже некуда. Ради Создателя, не медлите! К Неаполю приближайтесь с величайшей осторожностью. Я буду, вероятно, в Мессине, но в любом случае, проходя мимо Липарских островов, узнайте, находимся ли мы в Палермо.
Предупредите Гейджеса, чтобы он действовал строго храня секретность. Пусть напишет Уиндхему и пошлет ему указания, необходимые в том положении, в котором мы оказались, дабы и он со своей стороны действовал, соблюдая при этом полнейшую тайну.
Здесь все присоединяют свои приветствия к тем, что шлет Вам Ваш верный друг
Горацио Нельсон».
Второе письмо было адресовано капитану Боллу и сопровождалось тою же пометкой «Совершенно секретно».
«Неаполь, 10 декабря 1798 года.
Дорогой Болл!
Пришлите “Голиаф” прямо ко мне, а также прикажите Фоли крейсировать мористее Мессинского маяка в ожидании дальнейших распоряжений. Весьма возможно, что там он меня встретит — меня и других. Положение этой страны как нельзя более прискорбно, здесь почти все сплошь либо предатели, либо жалкие трусы. Да благословит Вас Господь! Держите все в секрете, однако предупредите Фоли, что к Неаполю следует приближаться с большими предосторожностями. Из Англии я ничего не получал; здесь со мной “Алкмена” и португальцы. Весь двор шлет Вам нежные приветы вслед за Вашим другом
Горацио Нельсоном.
Куттер “Флора” погиб, и у меня нет ничего, что я бы мог к Вам послать. Вы не могли бы отправить ко мне “Поджигателя”? Но главное, никаких неаполитанских судов! В их флоте одни предатели[51], в общем, сплошное разложение».
Из выделенных мной слов можно заметить, какова была ненависть английских моряков к неаполитанским, а также угадать первые вспышки ревности Нельсона к Караччоло — ревности, имевшей для Караччоло столь роковой исход!
Нельсон отдал мне эти письма, я же их вручила сэру Уильяму, чтобы он пояснил королеве некоторые места, которые она могла не понять. Нельсон имел обыкновение изъясняться в письмах так лаконично, что это подчас делало их непонятными даже для его соотечественников, не говоря о тех, для кого английский язык был иностранным.
В то время как королева с помощью сэра Уильяма разбирала два приведенных выше письма, Нельсон задумчиво вертел в руках перо, казалось размышляя, писать ли третье письмо.
Наконец он решился.
«Лорду Спенсеру.
Неаполь, 10 декабря 1798 года.
Дорогой лорд!
Позвольте мне в двух словах сообщить Вам, что здесь происходит.
Неаполитанская армия наголову разбита французами, и победители не замедлят добить беглецов в Неаполе. В сих печальных обстоятельствах королева взяла с меня слово, что я не покину ее вплоть до наступления лучших дней. Король прибыл прошлой ночью вестником собственного поражения. По-видимому, его преследовали, и весьма упорно, так что ему даже пришлось поменяться одеждой со своим камергером: Вы понимаете, что до подобной крайности его могла довести только серьезная опасность.
Таким образом, я надеюсь, что Адмиралтейство не сочтет неуместным, если я останусь подле королевы, тем паче что я, как уже было сказано, связал себя словом. Помогите мне Вашим высоким авторитетом его сдержать, даже если с моей стороны было неосмотрительно дать его. Как только мне станут известны более исчерпывающие сведения, я сообщу Вам о них.
С чувством глубокого уважения остаюсь Вашим преданным слугой.
Г. Нельсон».
Эти три письма предусматривали все возможные повороты событий. Королева поблагодарила Нельсона, и, поскольку первые необходимые меры были приняты, все стали ожидать дальнейшего несколько спокойнее.
Королевский совет не принял никаких определенных решений. Ему было тем труднее это сделать, что в конечном счете Совету было известно лишь то, о чем знал сам король: что неаполитанская армия разбита и обращена в бегство. Тем не менее, Совет выпустил воззвание, двусмысленные выражения которого плохо прикрывали истинные факты, и его немедленно расклеили по всем стенам.
До жителей Неаполя доходили лишь смутные слухи. Известие о поражении грянуло как гром среди ясного неба.
То, что сказал генерал Макк, было правдой: неаполитанской армии более не существовало, хотя потери, понесенные ею на поле сражения, оказались не так уж и велики: их число не достигало и тысячи человек. Но, собранная из частей совершенно разнородных, она распалась при первом натиске противника, просто рассеялась как дым. Теперь ничто не могло помешать неприятелю, безрассудно спровоцированному и слывшему вдобавок нечестивым и жестоким, гонителю веры, беспощадному даже к собственным пастырям, захватить все королевство и добраться до самого Неаполя.
Король сознавал это настолько ясно, что, отказавшись от попыток защитить себя посредством земных сил, всецело препоручил Небесам заботы о своей судьбе. Было приказано молиться в церквах, дабы умилостивить гнев Господен, а всем священникам и монахам, особо известным своим красноречием, предлагалось подняться на кафедры и даже на уличные тумбы и любыми мыслимыми способами убеждать народ, что он обязан подняться на защиту столицы.
LXXXIV
Нетрудно вообразить, какое впечатление произвели на жителей города и окрестностей королевское воззвание и увещевания священников и монахов.
Рассказывая об арестах якобинцев и казни Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни, я уже упоминала о том, каковы были настроения среднего образованного слоя неаполитанского общества. Но самым многочисленным классом были лаццарони, их насчитывалось чуть ли не до ста тысяч душ, а все они были за короля и против французов, считая их безбожниками, еретиками и отлученными.
Воззвание короля было не чем иным, как призывом к разбою, а склонность к такому занятию — это ведь, так сказать, национальная черта обитателей Абруцци и Терра ди Лаворо. Каждый взял ружье, топор или нож и начал действовать с единственной целью разрушать, без какого-либо иного побуждения, кроме жажды пограбить, устремляясь за своими предводителями, но не повинуясь им, следуя примеру, но не приказам. Толпы бежали от французов, отдельные люди шли против них: армия рассеялась, но, будто из-под земли вышел народ.
Что касается событий, происходивших в городе, то столица являла картину ужасающего разброда. Все люди из целого класса общества, mezzo ceto, все, кто называл себя патриотами и кого другие именовали якобинцами, заперлись по домам, боясь навлечь на себя ярость толпы, для чего хватало одного вида панталон или прически «под Тита».
На всех площадях скапливались громадные толпы: на площади Кастелло, площади Тринита, площади Пинье, на Меркателло, на Старом рынке — всюду, где были построены помосты, с высоты которых с распятием в руке вещал какой-нибудь монах.
Лаццарони объявляли себя вождями этих толп и, встав во главе, водили их по улицам Толедо, Кьяйа, Санта Лючия, оглашая воздух воплями: «Да здравствует король!», «Смерть якобинцам!», «Смерть французам!» При их приближении спешно закрывались все двери и окна, все лавки. По вечерам, так как стоял декабрь и погода была дождливой и холодной, они разжигали на улицах большие костры и, окружив их, всю ночь пьянствовали, горланили песни и орали.
Королева часто смотрела в окна, поневоле устрашенная этой бурей, в раздувании которой она сама принимала участие, и гадала, не рухнет ли под напором такого шквала и сам трон.
Вместе с тем зрелище всеобщего воинственного подъема в столице, а судя по приходящим известиям и в провинции, помогло королю несколько приободриться. В ожидании французов он стал даже проявлять слабые попытки собрать кое-какие силы для сопротивления.
Крестьяне продолжали творить чудеса фанатизма, а офицеры — чудеса трусости.
Чуди, старый полковник-швейцарец, командующий гарнизоном в Гаэте, открыл противнику ворота крепости, хотя считалось, что овладеть ею невозможно.
Чивителла дель Тронто, цитадель, расположенную на вершине неприступной горы, оборонял какой-то испанец, чье имя стерлось из моей памяти. Не вытерпев и десятичасовой осады, он сдался в плен вместе со всем своим гарнизоном.
Комендант форта Пескара даже не стал ждать начала осады — он сдался при первых же проявлениях враждебности со стороны противника. Зато уж крестьяне жгли, душили, истребляли все, что попадало к ним в руки. Они наводнили город Терамо, отбитый ими у французов. Толпы добровольцев, хлынувших из Терра ди Лаворо, рыскали по берегам реки Гарильяно, разрушая мосты и устраивая засады на дорогах, убивали гонцов, одиноких путников и даже небольшие отряды солдат.
С другой стороны, если Гаэта, Чивителла дель Тронто и Пескара сдались, то Капуа держалась твердо, и Макдональд потерпел неудачу, осаждая ее стены. Дюгем подошел к этой же самой Капуа с двумя еще кровоточащими ранами, генералу Морису Матьё пуля пробила руку, полковник д’Арно попал в плен, генерал Буарегар был убит, наконец, сам Шампионне, совершенно выбитый из колеи, оставил Терра ди Лаворо, произнося никому в то время еще не знакомые имена Фра Дьяволо и Маммоне, которым вскоре предстояло приобрести столь печальную известность.
Репутация республиканских войск была подорвана. Если французы все еще и оставались непобедимыми, то неуязвимыми они более не были.
Ходили слухи, что французские войска сосредоточились в окрестностях Капуа, но не затем, чтобы взять ее, а для подготовки к почетному отступлению перед лицом враждебно настроенных местных жителей.
Все эти вести вселили уверенность в сердца неаполитанцев. Фердинанд был столь любим, что это не только уравновешивало неприязнь местных жителей к Актону и королеве, но даже заставляло забыть о ней. Поспешное бегство в час проигранной битвы, погубившее короля в глазах всех людей чести, сделало его еще милее сердцам лаццарони. Они твердили между собой, что армия предала Фердинанда, вот ему и пришлось бежать к ним, под их защиту.
В конце концов, по мнению мыслящих сторонников монархии (а таковые, хотя были редки, все же насчитывались в Неаполе в некотором количестве), в распоряжении Макка и Дам еще оставалось сорокатысячное войско, Назелли мог бы привести еще восемь или десять тысяч из Тосканы, а численность вооруженных банд, восставших по зову короля и теперь бродивших повсюду, достигла, по меньшей мере, пятнадцати тысяч. Все эти силы в общей сложности могли составить от шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч человек, а за их спиной гоод с пятьюстами тысяч жителей и три флота — английский, португальский и неаполитанский.
Было очевидно, что в подобном людском океане десять — двенадцать тысяч французов должны просто захлебнуться и исчезнуть.
Однако все это не успокаивало Каролину: ее враждебность к неаполитанцам подсказывала ей, что эта ненависть взаимна. Такую же ненависть к ним испытывал Актон. С другой стороны, страх с первой минуты обуял государственных инквизиторов Кастельчикалу, Ванни и Гвидобальди: чувствуя себя в кольце тайных мстителей, ждущих своего часа, они дрожали один сильнее другого и потому были ярыми сторонниками бегства.
Нельсон, отвечавший на Сицилии за все, в Неаполе не мог отвечать ни за что.
Но пока король оставался в Неаполе, никто не смел покинуть город.
Значит, требовалось подогреть решимость государя каким-нибудь ужасающим спектаклем, который перепугает и таким образом заставит его бежать из Неаполя.
То происшествие, о каком я сейчас расскажу, если и в самом деле было заранее обдуманным преступлением — точно я об этом не знаю, — то преступление это подготовили и совершили королева и Актон.
Я уже упоминала о том беспокойстве, что причинял им Феррари, передавший королю фальшивое письмо. Если в подобных обстоятельствах король тем или иным образом узнает, что был обманут, его гнев может оказаться ужасным.
И вот вечером 19 декабря пришло письмо из Вены. Королева, не выпускавшая из виду ничего, что приходило с той стороны, сумела перехватить это послание. Депеша была такова, что, если бы она попала в руки короля, он тотчас понял бы все.
В самом деле, император писал своему дяде, что, начав действовать преждевременно, он тем самым нанес ущерб общему делу всей Европы и теперь заслуживает, чтобы его предоставили своей судьбе.
С этого дня Феррари, чья судьба до сих пор лишь решалась, был приговорен, и его смерть должна была напугать короля.
Повторяю: об этой истории я могу рассказывать только понаслышке, и если бы, решившись на эту исповедь, я не дала самой себе клятву говорить все, я обошла бы этот случай молчанием, не имея возможности ручаться за точность своих слов, так как отвечаю за нее, повествуя о событиях, в которых участвовала сама.
Я, кажется, уже упоминала о некоем Паскуале Де Симоне, находившемся на жалованье у королевы, за что он и назывался сбиром королевы.
Как утверждают, ему было выдано пять тысяч дукатов, причем часть этих денег он, согласно приказу, должен был раздать народу, в особенности портовым рабочим и матросам.
Речь шла о том, чтобы избавиться от некоего человека, на которого Паскуале Де Симоне должен был указать как на якобинца, тем самым навлекая на него ярость толпы.
Двадцатого декабря около десяти часов утра Феррари вышел из дворца с письмом от генерал-капитана к лорду Нельсону.
Паскуале Де Симоне ожидал его на углу улицы Пильеро, в конце набережной, напротив Мола.
При появлении своей жертвы он дал знать собравшемуся неподалеку портовому люду, что это тот самый человек, о котором была договоренность.
Те также знаками известили его, что все поняли.
Феррари, ничего не подозревая, прыгнул в лодку и приказал двум матросам доставить его на борт корабля Нельсона.
Те потребовали плату вперед.
Феррари дал им четыре карлино. Это было щедро, но матросы потребовали пиастр.
— Поостерегитесь! — сказал им Феррари. — Я курьер его величества.
— Ты-то? — отвечал один из матросов, приободренный знаками Паскуале Де Симоне. — Мы тебя знаем, ты якобинец.
Едва лишь это слово было произнесено, двадцать ножей блеснуло в воздухе и несчастный Феррари упал, пронзенный клинками…
А накануне произошло событие, весьма прибавившее королю решимости остаться в Неаполе.
Громадная толпа собралась на Дворцовой площади и с криками «Смерть якобинцам!» требовала, чтобы ей назвали их имена, выражая намерение истребить всех, чтобы, избавившись от врагов внутренних, легче было покончить с внешними.
Эти бешеные вопли, вырывающиеся из множества глоток, заставили короля выйти на балкон. Жестом и словами поблагодарив верноподданный народ, он послал к толпе князя Пиньятелли, поручив поговорить с вожаками и заверить их, что слухи об отъезде короля преждевременны, что это далеко еще не решено и, по всей вероятности, король останется, если будет уверен в народной поддержке.
И народ начал кричать:
— Ради Господа нашего и короля умрем до последнего!
Вспышка народного гнева привела в ужас королеву и всю тесную кучку сторонников бегства.
На следующий день в тот же час король снова услышал глухой шум, яростные выкрики и вой, что всегда издают большие людские скопления, в какой бы части света они ни собрались, а уж в Неаполе тем более. Подумав, что это еще одна безобидная демонстрация, не грозящая ничем, кроме буйных пустых призывов, он, по своему обыкновению, вышел на балкон.
Толпа на этот раз валила со стороны театра Сан Карло; в самой ее середине было видно что-то бесформенное, и король стал тщетно всматриваться, пытаясь разглядеть, что это такое.
Раздавались крики:
— Якобинец! Смерть якобинцу!
Тут король начал понимать: бесформенное нечто, окровавленное, влекомое по дорожной грязи, может оказаться человеческим телом.
Но это тело, если и было действительно трупом человека, могло принадлежать только врагу, а король Фердинанд был недалек от того, чтобы согласиться с мнением Карла IX, который, увидев мертвого адмирала, воскликнул: «Труп врага всегда хорошо пахнет!» И Фердинанд встретил толпу своей обычной приветливой улыбкой.
Но, когда толпа, желая достойно ответить на эту улыбку, показала ему труп, поставив его на ноги, король, мгновение поколебавшись, узнал Феррари. С криком ужаса он закрыл руками лицо и, отшатнувшись назад, упал в кресло.
Королева ждала этой минуты. Она вошла, взяла мужа за руку и чуть ли не силой подвела к окну со словами:
— Посмотрите! Они принялись за наших слуг, а кончат нами. Вот судьба, что уготована нам всем: и вам, и мне, и нашим детям!
Читать бесплатно другие книги:
