Врачеватель. Олигархическая сказка Войновский Андрей

Когда Лариса скрылась за стенами монастыря, Сергей неподвижно стоял и смотрел на калитку, которую его мать без суеты, одним движением руки закрыла за собой, и лишь абстрактному, усердно-творческому воображению не стоило б особого труда представить, что эта застывшая человеческая фигура стоит здесь уже очень и очень давно. Может, даже раньше, чем появилась на центральной площади ленинская голова или – что еще удивительнее – торговые ряды, сохранившиеся аж с девятнадцатого века.

– Дядь Лень, – обратился к охраннику Владислав, когда они остались вдвоем, – а зачем нам столько охраны? БТРа только не хватает со взводом автоматчиков. В сортир тоже будут сопровождать?

– Если потребуется, то будут, – невозмутимо ответил Леонид.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Владислав. – Не вижу особого смысла. Если захотят, то все равно достанут. И потом, мы-то для них какой интерес можем представлять? Правда, если только нас взять в заложники…

– Сам же все понимаешь, – сказал охранник, набивая трубку табаком. – Чего тогда спрашиваешь?

– Да это я так, больше к слову. Просто мне такая жизнь не по душе.

– Зато не бомжуешь и по вокзалам не побираешься.

– Видно, у нас без крайностей никак не получается, – Владислав иронично улыбнулся, – либо бомж, либо в сортир с охраной. Когда же, наконец, что-то посередине появится?

– Это ты спроси, – Леонид усердно раскуривал трубку, – у Сережкиного отца. Да и у своего тоже.

Владислав не ответил. Он только задумчиво качал головой, глядя на неподвижно стоящего Сергея у ворот Зачатьевского монастыря.

Время шло, и становилось понятно, что Сережу уже давно пора каким-то образом выводить из оцепенения, но делать это очень осторожно и очень-очень деликатно. И дело даже не в том, что Леонид с Владиславом ясно осознавали: сам он с места не сдвинется, – но в том, что эмоционально это честное и пока еще открытое всему миру сердце могло бы просто не выдержать переживаний, лавиной свалившихся на него.

Подойдя к Сергею, Владик тихо спросил:

– Сережа, ты как? Может, пойдем? Или ты еще хочешь побыть здесь? В конце концов, мы же никуда не торопимся.

– Ну что ты со мной, как с ребенком, – услышал он в ответ тихий и на удивление спокойный голос Сергея. – Со мной все в порядке. Просто стою. Стою и думаю. Ладно, все, пойдем.

Они подошли к машине. Передняя пассажирская дверь была открыта, и Сергей как-то грузно и неуклюже опустился на порог автомобиля, сжав обе руки в кулак и опустив голову:

– Владька, скажи: ну и что мне теперь делать?

– Я не знаю, Серега. Не могу себя представить в твоей ситуации.

– А у тебя ее и не будет. У тебя «товарищи родители» из другого теста. Да и слава Богу.

– А я что, в этом виноват? – искренне удивился услышанному Влад.

– Да ты что, старик? – Сергей поднял голову и грустно улыбнулся. – Во всем виноваты обстоятельства. И все, что связано с ними. Вот так… Мне кажется, что я эту дорогу до Киржача могу проехать от начала и до конца с закрытыми глазами. Я за эти месяцы, наверное, раз двадцать мать сюда возил. Это дядя Сережа, друг отца… Ну, в смысле, Филарет… Одним словом, духовник ее сюда определил. Она же здесь месяц жила… Как послушница, что ли?

– А что, Сережа, мать окончательно решила принять постриг? – ненавязчиво встрял в беседу Леонид.

– Да, дядь Лень, да. Окончательно и в ближайшее время.

– Подожди! – встрепенулся Влад. – Так ведь по канонам, насколько знаю, нельзя. Лариску же удочерили, а она несовершеннолетняя.

– В том-то и дело, что можно. Мать с отцом, видно, договорились. Официально мы ее еще не удочерили. Поэтому можно. А так, и у игуменьи уже есть благословение епископа-смотрителя, и понятно, что отец этот монастырь приведет в порядок… Вот и получается, что всем хорошо и обоюдно выгодно. – Сергей поднялся и, достав из кармана пальто сигареты и зажигалку, закурил. – Я тебя с Федей Зямкиным знакомил? – спросил он Влада.

– Нет. А кто это?

– Это муж нашей загадочной баронессы. Клевый парень, кстати. Мой друг. Он меня к поступлению готовил, да видать микробиолог из меня хреновый. Но зато имею другой талант и куда более существенный: сын богатого человека. А это, как понимаешь, редкий дар.

– Серега, ну а чем я тогда от тебя отличаюсь? – засмеялся Влад.

– Самым главным. Ты вон уже книгу написал, да такую, что ее сразу издать решили. И отец твой, уверен, в протекции не участвовал. Я же его знаю. А мое будущее жестко определено – наследник… Слушай, Влад, что-то очень водки хочется. Ты как?

– А я только «за».

– Ну тогда вот как сделаем: мы с Федькой в подвале флигеля лабораторию оборудовали. Так вот там, старик, то ли аура какая-то особенная, но пьется, я тебе скажу, лучше, чем на свежем воздухе. Дядь Лень, – обратился он к охраннику, – ты с нами?

– Я с вами, – по-прежнему невозмутимо ответил тот. – Только сначала до дома доедем. Ладно? Хочешь, я поведу?

– Нет, спасибо, не хочу. Я в порядке.

Докурив сигарету, Сергей, огибая капот машины, неторопливо направился к водительской двери, но затем, вдруг резко обернувшись, помчался к монастырским воротам. Добежав до калитки, остановился, с силой стукнув кулаком по кирпичной стене. Слезы катились по лицу, а он и не пытался этому воспрепятствовать. Просто стоял оперевшись руками о стену и плакал. И кто знает, что в эту минуту творилось в душе Сергея? Может, смятение? Но кому позволено его за это упрекать? Да и кому вообще когда-либо было позволено кого-то осуждать за слезы? Пусть даже и мужские. Это все, наверное, она, русская осень, так действует на нас.

А поздняя русская осень, да впрочем, как и ранняя, чаще всего явление хмурое, само по себе унылое, с мокрым дождем, холодным ветром и отвратительным настроением. Круглые сутки низко висящие над головой тяжелые свинцовые тучи и давящий на тебя атмосферный столб совсем уж не способствуют положительному заряду эмоций, и, соответственно, мысли твои в эту пору далеки от того, чтобы их можно было бы назвать веселыми и беззаботными. И как ты ни старайся, но такова уж ментально-климатическая действительность умеренно-континентальной среднерусской полосы.

А как порой нелогично, смешно и неестественно смотрятся в наших широтах некоторые модели дорогих иномарок. (Думаем, вы помните начало нашей истории). Вот, к примеру, в знакомом нам по предыдущим описаниям Брюсовом переулке недалеко от той самой церкви, где Остроголов повстречался со старушкой, припарковался серебристый кабриолет BMW Z-8. Но невзирая на утраченный напрочь в крепких объятиях московской осенней слякоти свой первозданный цвет, нам все же нетрудно будет догадаться, кому принадлежал автомобиль и кто именно в данный момент в нем находился. Однако некоторое удивление, разве что, мог бы вызвать тот факт, что рядом с баронессой в машине сидела Евгения Андреевна, с надеждой всматриваясь то в переулок, то бросая взгляд на площадь перед церковью.

– Женька, знаешь, по-моему, мы с тобой занимаемся ерундой. Битый час здесь торчим. Она, мне кажется, не появится. Поверь, я бы почувствовала.

– Сейчас вся твоя интуиция, – улыбнулась Женя, взяв за руку баронессу, – работает только на одно. И ни на что другое. И хорошо! Так и должно быть… Нет-нет, не зря сидим. Я вот тоже очень хорошо чувствую: мы обязательно ее сегодня увидим.

– А я почему-то боюсь с ней встречаться, – закрыв глаза, тихо произнесла баронесса.

– Не говори глупости. Увидишь ее, и страх пройдет. Уверяю тебя: там только добро. Я это еще тогда поняла… Вон она! Я же говорила! Пойдем, – открыв дверь, Женя выскочила из машины и бросилась навстречу идущей по переулку старушке.

– Анастасия Николаевна, здравствуйте! – чуть ли не кричала Женя на весь переулок. – Вы меня помните? Я та, которой вы тогда передали пакет!..

– Да помню я все, девочка моя, помню, – вытирая морщинистой ладонью слезящиеся глаза и добродушно улыбаясь, спокойным тихим голосом ответила старушка. – Только зачем так кричать? Я пока еще слышу… Ой, не люблю жаловаться, но что-то сегодня совсем плохо себя чувствую, не хотелось выходить. А потом думаю: ну как же, она ведь меня ждет. Вот и поплелась потихоньку, а зонтик все же забыла.

– Как? Вы это прямо вот так почувствовали?

– Думаешь, чудо? – Анастасия Николаевна засмеялась. – Чудо скорее в том, что ты, видя меня тогда в первый раз, точно назвала мое имя. Да и отчество, по-моему. Но еще большее чудо, что с тех пор не забыла. А нынешнему поколению это свойственно: забывать. Только это не их вина. Это их беда. Чтобы помнить, нужно для начала хотя бы что-то знать. А что они, бедные, знают? Зачем дьяволу тратиться на ракеты? Он же скаредный. Дешевле отнять духовность. А начинать всегда проще с молодых.

Не без помощи Жени Анастасия Николаевна опустилась на свой неизменный хрупкий раскладной стульчик:

– Не могу долго стоять. Чувствую: в ногах правды нет. С каждым днем все тяжелее, да видно, Господу зачем-то нужна пока здесь. Вот видишь, и тебе понадобилась.

– Анастасия Николаевна…

– Не нужно, девочка, – она как-то смешно махнула рукой, не дав Жене закончить фразу, – не жалей меня. Я счастливая. Вот хочу, чтобы и ты была счастливой. Только для этого ты должна быть с ним. И если любишь, то не имела права идти на поводу у этого ребенка. Тем более, что там не просто детские капризы. Все куда серьезнее.

– Но откуда она взялась? – от волнения Женя невольно снова перешла на крик. – Кто она? Скажите, Анастасия Николаевна, что мне делать?

– Прежде успокойся. Я не гадалка, не хиромант и не ясновидящая. Я просто считаю, что любовь и добро – понятие единое, а без веры человека не бывает. Тогда это пластилин. И кто бы ни был этот ребенок, он не должен быть помехой твоей любви. А за любовь, конечно, если она истинная, нужно бороться до конца. Но помни: мир – это одно целое, связанное мириадами невидимых нитей, и только от тебя самой – и ни от кого другого – будет зависеть его прочность и целостность. А теперь помоги мне, пожалуйста, подняться.

Анастасия Николаевна не без труда поднялась, привычно повесив на руку легкий брезентовый стульчик, верный спутник всех ее уличных прогулок:

– Ты, девочка моя, теперь иди. Посиди в машине. И только, пожалуйста, не благодари меня на прощание. Не надо. Я ничего не сделала. А вот подруге своей, будь так добра, скажи, что с места не сдвинусь, пока она ко мне не выйдет.

– Как?!. Конечно, Анастасия Николаевна… – едва смогла произнести Женя. – Да, конечно… Я так и скажу… Да…

Словно лунатик, Евгения Андреевна все же доплыла до кабриолета, и через некоторое время в переулке появилась баронесса, не совсем уверенной походкой направившись к стоявшей поодаль старушке.

Они долго стояли, глядя друг другу в глаза, и молчали. Но во всей этой сцене молчания, если посмотреть со стороны, чувствовалась какая-то несуразность, абсурдность в происходящем, вызывающая улыбку нелепость и так далее и тому подобное… Даже если представить гипотетически, теоретически – да как хотите назовите, – что столетняя старушка повстречала, к примеру, свою внучку и та, мерзавка, ни разу не доставила бабушке беспутной жизнью своей ни одной минуты радости, то все равно тогда бы обиженная старушка смотрела бы на внучку совсем иными глазами, но уж не так, как сейчас смотрела Анастасия Николаевна на баронессу, которая была уже, кстати сказать, на девятом месяце беременности.

– Княгиня, – держа руки на животе, почти прошептала гражданка Зямкина, – а я ведь знала, что это именно вы. Я была в этом уверена и не ошиблась. Еще вчера почувствовала.

– Что ж, а мне в свою очередь, баронесса Изольда фон Рейзен, отрадно видеть лицо, на котором остановилось время. Уверена: у вас и мысли не возникло, что я вам позавидовала. Может, это и неправильно, но никогда подобным не грешила, – во фразе, произнесенной Анастасией Николаевной, слышались интонации, звучавшие еще тогда, в веке девятнадцатом. Том самом, что являлся свидетелем постройки торговых купеческих рядов в ничем не примечательном городке во Владимирской губернии под очень поэтичным, но очень непонятным современникам названием Киржач.

– Все очень скоро закончится, княгиня, – по-доброму и немного грустно улыбнулась баронесса, – посмотрите на мой живот.

– Да, вижу. Честно вам признаюсь: была удивлена, но несказанно рада вашему выбору. И поверьте, баронесса, оставшиеся дни, что мне дарованы, я неустанно буду молить Господа, дабы простил вас за мою семью, казненную в восемнадцатом и за мужа, расстрелянного в тридцать седьмом. Лично я вас уже давно простила. Восемь месяцев назад.

Баронесса не ответила. Она молчала, глядя на мокрый асфальт Брюсова переулка. Затем, подняв голову, еле слышно сказала:

– Спасибо вам за это, княгиня, но только мне уже осталось совсем чуть-чуть.

– Ничего. Там, думаю, – Анастасия Николаевна едва заметно улыбнулась, – для обретения души мои молитвы могут пригодиться. Если, конечно, завтра не призовут. На все воля Божья. Но не сатаны, нет. Здесь он слабоват передо мной.

Сказав это, с трудом передвигая ноги, княгиня направилась, вероятно, к дому, но, пройдя несколько шагов, остановилась и, обернувшись к баронессе, произнесла:

– Изольда, знаю одно: ребенок, который у тебя родится, не должен быть рядом с той девочкой, которую он спас. Слышишь? Подумай об этом. И прощай. Больше не свидимся. Бог нам всем судья.

Елена Ивановна долго смотрела вслед княгине, медленно удалявшейся по переулку, тихо сказав, наконец:

– Спасибо тебе, Анастасия, да только от меня, боюсь, уже ничего не зависит. И ты это знаешь не хуже меня. Прости меня, княгиня. За все прости.

Сев в машину, баронесса посмотрела на Женю и, улыбнувшись, несколько отрешенно произнесла:

– Да, Женька, ты была права. Действительно, необычная старушка. Как-то сразу легко стало на душе.

– Ну вот видишь! Я же говорила, а ты боялась. Только как она может все знать обо мне? Удивительно!

– Я думаю, она скорее чувствует. К тому же, наверное, богатый жизненный опыт.

С огромной охапкой хризантем, будто взлетев на четвертый этаж древней как мир пятиэтажной кооперативки в микрорайоне Давыдково (пожалуй, единственного в Москве, где цены на хрущобы падать и не собираются из-за выгодного местонахождения), Сергей уперся лбом в допотопную филенчатую дверь. Такие двери, наверное, не выпускают, как минимум, уж лет двадцать, а то и двадцать пять… Да и вообще хотелось бы сказать хотя бы пару слов об этих удивительных давыдковских кооперативках.

В свое время спроектированные французами как двухэтажные бараки и рассчитанные на пять лет для временного проживания строителей, эти чудо-дома вот уже четвертый десяток лет радуют ощущением крыши над головой не одно поколение. Все дело в том, что пращуры ныне живущих в этих времянках потомков в свое время, залезая по уши в долги, отдали последние кровные, чтобы забыть как страшный сон великую идиллию коммуналок и оказаться, наконец, пусть на пятиметровой, но своей, отдельной кухне.

После того как сын олигарха нажал на кнопку идеально сохранившегося с начала второй пятилетки брежневского застоя дверного звонка, ему оставалось только ждать и надеяться, что объект его вожделения находится в данный момент за этой филенчатой дверью и, услышав неблагозвучное треньканье, со всех ног устремиться к порогу. Что распахнув любовные врата своего сердца, заключит-таки в страстные и нежные объятия это нерадивое, бестолковое, но все ж пришедшее с повинной сокровище. Так, во всяком случае, хотелось думать Сергею.

Дверь открылась. Во взгляде Мартышкина, казалось, не было удивления. Она спокойно смотрела на Сергея, как будто десять минут назад отправила его в ближайший магазин за хлебом.

– Доча, – послышался женский голос из пятиметровой кухни, – это к тебе или ко мне?

– Это ко мне, мама, – ровным, индифферентным тоном ответила матери Лиля.

– Лиля, ты позволишь мне войти? – после несколько затянувшегося молчания еле смог выдавить из недр души Сергей. Он стоял с этой огромной охапкой хризантем и чувствовал себя полным идиотом. – Или, может, лучше здесь поговорим? Мне… Мне собственно, – он глупо улыбался, – все равно.

– Да мне, собственно, тоже, – опустив голову, Лиля сосредоточила взгляд на паркете.

– Лиля, ну не придирайся к словам. Я просто растерян и не знаю, что сказать. А мне надо сказать тебе что-то очень и очень важное. Понимаешь?

– Пока нет… Конечно, Сережа, ты проходи. Пойдем ко мне в комнату.

Сделав не более двух шагов, они миновали прихожую, а всего за три шага, пройдя через смежную, так называемую «большую» комнату, оказались в так называемой «маленькой», в которой едва умещались кровать, тридцать шестой диагонали телевизор и платяной шкаф небольших размеров.

– Ну ты присаживайся, Сережа, – они сели на Лилину кровать.

– Лиля, вот… Это тебе, – он протянул ей хризантемы.

– Спасибо, Сережа. А откуда ты знаешь, что я их больше всего люблю?

– Я точно не помню, Лиля. Но, по-моему, ты как-то об этом говорила. Кажется, в компании.

– Наверное, – она грустно улыбнулась, утопив свое юное лицо в огромном, будто сноп, букете разноцветия.

– Лиля, – Сергей осторожно коснулся ее руки, – скажи, ну что мне сделать, чтобы ты меня простила? Знаю, я был тогда неправ. Сорвался и наговорил, чего никогда и в мыслях не было! Видишь, что мать-то учудила… Нет-нет, я ее ни за что не осуждаю… Лилька, ну прости, если можешь! Я люблю тебя! Люблю и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

Лиля медленно подняла голову и внимательно посмотрела на Сергея.

– Да, Мартышкин, именно так. Выходи за меня замуж… И только, пожалуйста, не говори мне сейчас про этот идиотизм! Про эти чертовы социальные различия! Ну что нам до них?

– А я тебе ничего и не говорю, – спокойно ответила она.

– Вот и правильно, – вскочив с кровати, он опустился перед ней, обняв ее колени, – мы с тобой переедем, будем жить в квартире у деда с бабушкой. Они мне ее завещали… Ты думаешь, я белоручка? Думаешь, боюсь работы? А хочешь, я завтра же устроюсь куда-нибудь.

– Да кто тебе позволит? – Лиля тихо рассмеялась, гладя его по мягким волосам. – Пусть лучше все будет так, как будет. Главное, не строить никаких планов. Я этого больше всего боюсь.

– Так ты не выйдешь за меня? – он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых наивность органично сочеталась с решительностью и одновременно с каким-то смешным юношеским страхом, в мгновенье вырвавшимся из его подсознания.

– Да почему же не выйду? – по-прежнему спокойно и без ненужных эмоций ответила Лиля. – Конечно, выйду. И с радостью. Выйду, потому что я тебя тоже очень люблю, Сережа. И без всяких различий. Только знай: если когда-нибудь на меня крикнешь, то больше не увидишь.

– Лилька, любимая, – он крепко обнял ее, – ну прости!

– А еще, Сережка, я принимаю твое предложение потому, что с детства ненавижу безотцовщину, – она едва заметно улыбнулась, держа Сережино лицо в своих ладонях и пристально глядя ему в глаза. – Я достаточно насмотрелась, как моя бедная мать всю жизнь тащила на себе в одиночку эту лямку. И такой участи я не желаю ни себе, ни, тем более, моему будущему ребенку. А он у нас с тобой, Сережка, должен будет скоро появиться. Думаю, месяцев через семь, по моим скромным подсчетам. Ну, что смотришь? Не передумал еще после такого заявления?

Эх, все-таки, что ни говори, как удивительна эта пора, когда мы молоды, влюблены и безгранично верим в свою мечту. Когда будущее рисуется исключительно радужными красками, потому что полны сил и не можем даже мысли допустить, что с каждым днем мы не становимся моложе. Когда счастливо и беззаботно полагаем, что люди вокруг нас думают только о хорошем и созидательном, что этот мир существует одинаково для всех, что вера и любовь незыблемы и неподвластны трансформации, что законы существуют только для того, чтобы идти бок о бок с истиной… Удивительная, прекрасная пора!

Совсем не желая во что-нибудь вляпаться, Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман, старательно обходила как свежие, так и засохшие плевки, разбросанные окурки, неаппетитно попахивающий помидор, пустую бутылку из-под портвейна и много еще чего похожего и однородного, в изобилии лежавшего на лестнице, по которой она в данный момент поднималась на четвертый этаж. И снова хрущоба, только на этот раз где-то в пределах Садового кольца. Ужель такие еще сохранились?

Стоя перед дверью квартиры за номером тринадцать, она долго не решалась нажать на кнопку звонка, бараньим взглядом уставившись на прибитую четырьмя ржавыми гвоздями табличку, где отвратительным трафаретом было выведено: «Опискин Ф.Ф.»

Вдруг дверь резко распахнулась, и Эльвира Тарасовна, немало испугавшись от неожиданности, узрела в ее проеме здоровенного детину, одетого как рядовой медбрат. Такие обычно возят на каталках трудноизлечимых больных в операционную и обязательно обратно. Не всегда, правда, возвращая их в палату. «Что делать?» – как в свое время резонно поставил вопрос Чернышевский. Таковы превратности судьбы.

Юноша – возвращаясь к нашим баранам, – надо признать, имел при себе красивое лицо, и сей факт был немедленно отмечен в сознании феминистки со стажем. Однако его действительно красивое лицо в многократно пробитой серой ауре светилось ярковыраженным пороком, и мимо такого обстоятельства пройти, этого не заметив, было совершенно невозможно. Впрочем, Эльвира Тарасовна подобному пустяку не придала решительно никакого значения, вновь блеснув своей неординарностью. А, может, так и надо? Сначала форма, содержание потом.

– Эльвира Тарасовна, непунктуальность – скверная черта характера, – голосом кастрата заговорил медбрат, что откровенно диссонировало с его могучим торсом и здоровенными, как у молотобойца, ручищами. – Вы опоздали на семь минут и тридцать четыре секунды, а у Фомы Фомича время расписано по секундным долям. При его-то адской загруженности…

«Господи, только бы не прогнали! Когда я еще к нему попаду?» – ощутив в глубинах своей феминистской души панический ужас, с пеленой во взоре подумала госпожа Касперчак, в девичестве Зусман.

– Феликс, – откуда-то из дальней комнаты раздался голос Фомы Фомича, – не дави страждущему на психику. Мало ли какие могут быть причины? Может, пробки.

– Да, – едва проблеяла Эльвира, – они, проклятые.

– И не держи клиента за порогом, – бодро верещал невидимый Фома Фомич. – Проходите, девушка.

– Это он мне? – машинально ткнув себя пальцем в грудь, удивленно спросила медбрата вконец растерянная Эльвира Тарасовна.

– Вам-вам. Милости прошу. Только верхнюю одежду придется снять. Не положено.

Фома Фомич встретил госпожу Касперчак милой, излучавшей благое настроение улыбкой:

– Ну-с, красавица вы наша, какой такой недуг мешает наслаждаться нам всяческими там прелестями жизни? Давайте-ка посмотрим на него, а затем изгоним негодяя прочь из нашего, увы, бренного тела. А вы меж тем, голубушка, присядьте пока вон в то мягонькое уютненькое креслице. Как говорит один мой замечательный товарищ: «В ногах правды нет». И ведь прав, сволочь, прав.

Подойдя вплотную к уже сидевшей в мягеньком креслице Эльвире Тарасовне, тяжелым свинцовым взглядом неотвратимо посмотрел ей в глаза:

– Итак, мамочка, что же нас беспокоит?

– Ой, Фома Фомич, даже не знаю, как вам сказать… – госпожа Касперчак пребывала в полной растерянности. Да еще этот гнетущий взгляд Фомы Фомича… – Так, вроде ничего не болит, но вот как-то постоянно ощущаю, знаете, общее томление… Думаю, души, наверное…

Своими пальцами задрав до предела веки Эльвиры Тарасовны, он внимательнейшим образом сначала рассмотрел ее глазное дно, затем, беспардонно расстегнув блузку и сняв с плеч лямки лифчика, принялся за ощупывание обоих сосков груди, бесстрастно глядя в сторону и напевая себе под нос знаменитую песню Исаака Дунаевского из кинофильма «Весна»: «Товарищ, товарищ, в труде и в бою храни беззаветно Отчизну свою…» В завершение же обследования, взяв госпожу Касперчак за запястье, счел, вероятно, необходимым просчитать ее пульс. Естественно, пульс Эльвиры Тарасовны оказался учащенным.

– Ну что ж, голубушка моя, – безучастно произнес Фома Фомич. – Кстати, можете одеваться… Картина у нас с вами вырисовывается ясная и вполне определенная: ярко выраженное плоскостопие и полное расстройство психики. В этом случае мои рекомендации будут следующими: здоровый конструктивный секс и полная диета. Оптимальное соотношение – три к одному. Впоследствии, во избежание необратимых процессов, не исключаю принятия вами одной из форм религий. Думаю, либо магометанство, либо индуизм. Сейчас, к сожалению, точно сказать не могу. Дня через три необходимо будет провести повторное обследование… Нет, сейчас сказать не могу.

– Так, а где же я, Фома Фомич, такое соотношение… – порядком вспотевшая, Эльвира Тарасовна так и не нашла в своем лексиконе нужных слов, чтобы закончить фразу.

– А, вы про секс? – помог ей целитель. – Да, понимаю. Сейчас такая жизнь, что везде одни только проблемы. Чем же мне вам помочь-то, голубушка вы моя? Так, навскидку, разве что Феликс? Но этот балбес – с такими-то данными, – да не вашего поля ягода. А, впрочем, вот вам телефончик. Лечитесь, – он что-то написал на клочке бумаги. – Звать Петя. А Петя – он у нас и в Африке Петя.

– Благодарю вас, доктор!

– Я не доктор. Я врачеватель.

– Ах, спасибо вам, Фома Фомич, – она достала из своей сумочки пять стодолларовых купюр и протянула их ему. – Правильно? Как договаривались?

– Что вы, голубушка! Упаси Боже! – Фома Фомич даже отпрянул на пару шагов. – К деньгам касательства не имею. Вон в углу кубышка в форме свиньи, туда, будьте любезны.

Понимающе кивнув головой, она опустила деньги в копилку.

– Феликс, – врачеватель немного повысил голос, – проводи даму. А вы, голубушка, – с серьезным видом обратился он к ней, – не затягивайте с повторным обследованием. В ваших же, мадам, интересах.

Уже в прихожей, не без помощи Феликса надев пальто, Эльвира Тарасовна с нескрываемой досадой, не стесняясь, оглядела его с головы до ног:

– Эх, Феликс ты, Феликс!.. – вздохнула она. – Как жаль, что Фома Фомич, похоже, всегда и во всем прав.

– Он гений. Его надо беречь. До свидания, – бесстрастно ответила Эльвире «не того поля ягода».

Когда за госпожой Касперчак закрылась входная дверь, в прихожей появился врачеватель:

– Феликс, позвони Петру и в жесткой форме напомни ему, что пятьдесят процентов мои.

– Будет исполнено, шеф, – от резкого, режущего ухо фальцета прихожая, казалось, содрогнулась.

– Феликс, – Фома Фомич немного поморщился, – умоляю, не баси! Здесь все свои.

Чуть раскосыми, карими блестящими глазами, настежь распахнутыми от негодования, Женя простреливала по периметру подвальное помещение флигеля, куда вихрем или, что еще хлеще, стремительным болидом влетела секунду назад.

– Зямкин, мать твою! Ты муж или где? – было заметно, что неплохо прижившийся загар с острова Маврикий за время хмурой московской осени не успел до конца сойти с ее лица. В своем праведном гневе она была похожа на очаровательную креолку.

– А что, собственно, Женя, случилось? – невозмутимо спросил Федор, интеллигентно поправив средним пальцем очки на переносице.

– Мужики, ей-Богу, ну какие же вы все засранцы! – закричала Женя, одновременно обращаясь и к Федору, и к Сергею, который в это позднее время находился здесь же. – Вы тут еще не одурели от переливания из пустого в порожнее? Не растворились еще в пробирке с серной кислотой? Нет?

– Женька, а действительно, что стряслось? – спросил Сергей.

– Что стряслось? Да ничего не стряслось, если только не считать, что у твоей жены, Зямкин, начались схватки! И вместо того чтобы быть рядом с ней, ты, как ни в чем не бывало, сидишь в этой чертовой лаборатории в обнимку со своими дебильными колбами! Время два часа ночи! Хорошо, что я случайно проходила мимо.

– А неотложку вызвали? – окуляры Федора растерянно и деструктивно блуждали по многочисленным закуткам лаборатории, вероятно, выискивая в них нужный для себя ответ.

– А что ж нам прикажешь: тебя ждать? Пока реактивы не закончатся? – не унималась Женя.

– Не надо никакой неотложки, – неожиданно строго отчеканил Сергей, вызвав своим заявлением недоуменные взгляды присутствующих. – Комиссаров сказал звонить только ему, – с этими словами, на ходу надевая куртку и одновременно набирая номер на мобильном телефоне, он побежал по лестнице вверх.

– Алло! – услышал Сергей голос Комиссарова, когда уже оказался на улице.

– Дядь Леш, это я. Извини, что поздно. Я тебя не разбудил?

– Нет, все нормально. Я еще не дома. Что случилось, Сережа?

– Да у баронессы нашей схватки начались.

– Тогда записывай или слушай внимательно и запоминай, – Алексей Николаевич, прижавшись к обочине, припарковал машину. – Когда приедет скорая, объяснишь…

– Да никакой скорой! – перебил его Сергей. – Я сам повезу. Ждать некогда.

– Тогда слушай, – спокойным тоном ответили Сергею в трубке. – С Кутузовского поедешь по Дорогомиловке и после Бородинского моста, не доезжая Садового, свернешь направо на Плющиху. Проедешь всю Плющиху и после «Арт-Центра», что справа, – это как ориентир – Плющиха переходит в улицу Еланского… Запоминаешь?

– Дядь Леш, да я этот район наизусть знаю, ты говори куда.

– За «Арт-Центром» белая церковь, а вот сразу за ней большое длинное здание. Там в центре фасада памятник Снегиреву. Так вот, если смотреть на фасад, то справа с торца приемное отделение. Там шлагбаум. Помигаешь. Я уже минут через пятнадцать буду на месте. Скажи, чтобы не волновались. Я уже давно обо всем заранее договорился.

– Спасибо, дядь Леш! Скоро будем, – выскочив из уже заведенной машины, Сергей побежал навстречу баронессе, которую под руки выводили из дома Зямкин и муж Жени Павел. Чуть позже появилась и сама Женя, на ходу укладывая в сумку халат и домашние тапочки.

Когда через силу пытавшуюся улыбаться баронессу усаживали на заднее сидение джипа, словно из ниоткуда вырос сурового вида охранник Леонид:

– Сережа, надо подождать немного. Без охраны нельзя.

– Дядь Лень, извини, ну ты что, опух, что ли?! Какая на хрен охрана, если она вот-вот родит?!

– А-ай, ладно! – в сердцах махнул рукой охранник. – Только я тогда с тобой поеду… И не возражай!

– Да не волнуйся ты так, дядь Лень. Я что, против, что ли? Паша, – обратился он к Жениному мужу, – ты тогда оставайся. Ну куда столько народу? Скажи лучше охраннику, чтобы ворота открывал.

Молча кивнув головой, Павел резко рванул по аллее к воротам.

Словно снаряд, пролетев Рублево-Успенку и Рублевское шоссе, джип стремительно вырулил на Кутузовский проспект.

– Сережа, – обратился к Сергею Леонид, сидевший рядом с ним на переднем сидении, – скажи мне точный адрес, куда мы едем. Я обязан вызвать охрану.

– Дядь Лень, – немного раздраженно отреагировал на его слова Сергей, – я не знаю точного адреса. Только визуально. Долго объяснять. Ну что ты перестраховываешься-то, честное слово? Ну кому мы нужны? Да еще в такое время?

В ответ Леонид только недовольно покачал головой.

– Елена Иванна, – улыбнувшись, Сергей посмотрел в зеркало заднего вида, ты там как, родная? Держишься?

– Спасибо, Сереженька, держусь. Только ты уж меня прости, но я, кажется, испортила тебе весь салон.

– Лена, что случилось? Что это значит? – держа ее за руку, испуганно спросил сидевший рядом Федор, при этом в очередной раз поправив на переносице очки.

– Это значит, – баронесса улыбнулась, прикрыв ресницами глаза и едва заметно покачивая головой. – Это значит, дорогой и любимый моему сердцу Зямкин, что у меня отошли воды, и мне бы очень не хотелось рожать прямо в машине.

– Не переживай, Ленуся, – подбодрил ее Сергей, по достоинству оценив этот, что называется, юмор на грани, – насколько мне известно, все не так быстро. Довезем.

После Бородинского моста, не доехав до поворота на Плющиху, джип, нырнул в Седьмой Ростовский переулок и, чуть поднявшись на горку, затем резко ушел вниз к небольшому перекрестку и, повернув за ним сначала налево, после направо и снова налево, оказался на Плющихе.

Меньше, чем через минуту джип стоял у шлагбаума и нервно моргал всеми имевшимися у него осветительными приборами. Шлагбаум открылся, когда из приемного отделения вышел Комиссаров, показывая Сергею место, где тот должен был остановиться.

– Ну, как там наша будущая мама? – сказал Алексей Николаевич, помогая баронессе выйти из салона автомобиля.

– Дядь Леш, – Сергей уже был рядом, – у Лены по дороге отошли воды. Скажи, это же, по-моему, пока не страшно?

– Это замечательно, – рассмеялся Комиссаров. – Ну вот что, хлопчики мои, будем считать, что вы свою миссию уже выполнили. Вас туда все равно не пустят. Так что давайте сумку с вещами, разворачивайтесь и дуйте обратно.

– Нет-нет! – Зямкин так сильно замахал руками, что чуть было не сшиб очки с собственного носа. – Я здесь останусь. Я лучше тут кругами похожу. Вон скверик под боком имеется, – Федор как-то уж очень неуклюже и по-детски гладил плечи и руки баронессы, а она, слегка приоткрыв рот, смотрела на него своими большими бездонными глазами, где влажной пеленой смешались благодарность, слезы и любовь к этому смешному, угловатому в движениях человеку.

– Правильно, Федька, – согласился Сергей, – мы лучше здесь подождем. За свою жизнь еще успеем отоспаться.

– Ну, хорошо, – вероятно, поняв, что не стоит тратить время на уговоры, Алексей Николаевич указал Сергею на большую стоянку, находившуюся в десяти шагах, между церковью и самой клиникой. Там на стоянке было припарковано всего несколько автомобилей. – Тогда заруливай сюда. Кстати, можете подождать и в приемном. Там два кресла и диванчик. Но имейте в виду, это в лучшем случае часа на три.

Периодически поглядывая по сторонам, подошел Леонид и поздоровался с Комиссаровым. Они перекинулись несколькими фразами, и в завершение короткой беседы Алексей Николаевич сказал Леониду:

– Да нет, Лень, в принципе здесь всегда тихо. Да и кто сейчас об этом может знать?

Джип поставили на стоянку. Пожелав баронессе ни пуха ни пера, Леонид остался возле машины обозревать окрестности, старательно набивая свою курительную трубку.

Уже будучи в домашнем халате, обутая в мягкие плюшевые тапочки с заячьими мордочками, баронесса, улыбнувшись и помахав Федору с Сергеем на прощание, тихо сказала:

– Мальчишки вы мои любимые, ехали бы вы домой. Со мной все будет о'кей.

– Не переживай, Лен. Мы разберемся, – в ответ, помахав ей рукой, сказал Сергей.

После чего в сопровождении сестры и облаченного в белый халат Комиссарова Елена Ивановна скрылась за дверью Института гинекологии и акушерства при первом «Меде», что на московском сленге у избранных зовется не иначе, как роддом на «Пироговке».

Оставшись вдвоем, Федор с Сергеем устало опустились на диван очень маленького по габаритам приемного отделения.

– Ну что, Серега, здесь посидим, – утомленным голосом спросил Федор, – или пойдем на улицу подышим?

– Да давай уж пока здесь, – ответил ему Сергей, проведя ладонью по лицу. – Вроде бы никому пока не мешаем.

Уже на втором этаже, проходя по коридору, баронесса, взяв под руку Комиссарова, проникновенно шепнула ему на ухо:

– Судя по всему, меня уже прямо сейчас в родильную… Ты только не перебивай. Мне нужно сказать тебе что-то очень и очень важное…

– Здесь посидите, – сказала сестра, незаметно скользнув в дверной проем не то палаты, не то кабинета.

– Слушай меня, Алеша, – тяжело дыша, продолжила баронесса, – я рожу легко и очень быстро. Так вот знай: как только мой ребенок появится на свет, я сразу этот мир покину. Будь готов, чтоб потом не удивляться.

– Да ты у нас еще лет двести проживешь, – попытался успокоить ее Алексей Николаевич, думаем, многократно повторявший эту фразу своим больным.

– Алеша, не надо со мной, как с пациенткой. Я уже прожила эти двести лет. И даже больше. Только не считай меня помешанной. Скоро сам все поймешь, – в ее взгляде было что-то такое, что заставило Комиссарова отнестись к ее словам куда серьезнее, нежели воспринимать то, что она сейчас говорила, как стрессовое состояние роженицы. – Это очень серьезно. Это важно для всех нас. Когда у меня начались схватки, я вдруг все поняла…

– Леха, здорово, черт! – перед ними неожиданно выросла могучая фигура врача.

– О! Стас! Так мы аккурат на тебя попали, что ли? – они обнялись с Комиссаровым, как старые друзья.

– А, ну все понятно, – внимательно посмотрев на баронессу, могучий доктор расплылся в широкой улыбке, – такие дамочки у нас рожают легко и быстро. По опыту знаем. Что ж, мадам, милости просим, как говорится, к нашему столу. Накроем поляну в три секунды.

Комиссаров, вторя настроению коллеги, показал Елене Ивановне большой палец, как бы говоря ей: «Не волнуйся, милая моя, твои тревоги были напрасны. За этого человека я ручаюсь».

Поднявшись со стула, без малейшего страха в глазах, баронесса, следуя выразительному жесту акушера, направилась в родильную палату. Поравнявшись с Комиссаровым, по-прежнему тихим голосом сказала ему:

– Алеша, не оставляй меня при родах. Я тебе не сказала главного.

– Не волнуйся. Я и не собирался. Будем рожать вместе.

Ребята, естественно, не помнили, когда заснули. Возможно, это произошло одновременно: Сергей притулился в кресле, а Федор неуклюже развалился на диване, который, впрочем, полностью не вмещал его далеко не хрупкое тело.

А их и вправду никто не беспокоил. Спали себе, мирно посапывая в потолок.

Волноваться за то, что, скажем, не померили давление или забыли надеть на палец датчик, считывающий пульс, по меньшей мере, было бы несправедливо по отношению не только к высококлассным специалистам, но и просто к людям, которые посвятили этому благородному занятию всю свою сознательную жизнь. Все было готово к одному из величайших событий в природе, которое в сухой медицинской терминологии называют «прохождением плодом родовых путей». Работал монитор, четко показывая сердцебиение оного и тонус матки, а врачи пребывали в спокойном сосредоточенном ожидании.

Ну вот и случилось! Плод пошел. Пошел нормально, как и положено, головой вперед. Судя по настроению и отрывистым репликам принимавших роды, процесс протекал как нельзя лучше.

Все это время баронесса не выпускала руки Комиссарова, крепко сжимая ее. Она тяжело дышала, но ни на секунду не отрывала от него пристального взгляда, то и дело собираясь ему что-то сказать, но у нее это пока не получалось.

– Все отлично, Маруся, – продолжал шутить могучий доктор, – это у нас только Кесарю кесарево, а мы будем рожать по-народному. Будем тужиться, как на горшке при запорах. Договорились? А теперь лихо вздохнули и по маленькой, по маленькой…