Врачеватель. Олигархическая сказка Войновский Андрей

Персонал, наверное, давно уже привыкший к профессорскому юмору, реагировал на его шутки сдержанно, с улыбкой, но без особых эмоциональных всплесков, спокойно и профессионально продолжая делать свое дело.

Еще какие-то секунды – и родильная палата озарилась недовольным плачем существа, не на шутку возмущенного новой и непривычной для него данностью, пусть пока еще и подсознательного, но все же мироощущения.

Взяв на руки новорожденную, могучий доктор добродушно засмеялся, осторожно положив девочку матери на грудь:

– Вот уж крупняк, так крупняк. Сто пудов – за четыре кило потянет.

Обняв дочь, молодая мать нежно поцеловала ее крошечную головку.

– Ну вот видишь, – Комиссаров прижался щекой к лицу баронессы, – все обошлось. Теперь все будет хорошо.

Совсем обессиленная, но абсолютно счастливая, она нашла в себе силы улыбнуться в ответ Алексею Николаевичу.

Кто-то из ассистентов заметил профессору:

– Станислав Юрьевич, обратите внимание, пульсация пуповины прекратилась.

– Да, вижу. Действительно быстро, – на секунду задумавшись, ответил тот. – Сильная девочка. Судя по всему, жадиной будет. Перерезаем.

Столь же неординарно быстро, как и прекратилась пульсация пуповины, вышел похожий на сдутую камеру от волейбольного мяча послед, освободив тело роженицы от уже ненужной оболочки.

– Станислав Юрьевич, смотрите: у матери падает давление!.. Редкий нитевидный пульс…

– Это еще что за фокусы? Не с чего ему падать, – старый приятель Комиссарова не шутил. – это уже какая-то мистика! А ну-ка быстро!..

– Алеша, – баронесса едва шевелила губами, – заклинаю!… Не отдава… Не отдавайте моего ребенка ей… Не отдава…

– Кому? Кому, Лена? Стой! Ты куда?! – что есть силы закричал Комиссаров, но, похоже, баронесса его уже не слышала.

Она закрыла глаза и поднялась, с немного грустной улыбкой наблюдая сверху, как доктора отчаянно пытаются вернуть ее обратно, делая прямой массаж сердца, искусственную вентиляцию легких… И только Комиссаров стоял, как вкопанный, и задрав голов у, завороженно смотрел вверх, будто на потолке родильной палаты увидел радугу.

– Мой Боже всемилостивый, какие же они люди неразумные, – с сожалением подумала она. – Как же можно не понимать, что вся эта земная жизнь не что иное, как тягостное ежесекундное притяжение.

С неописуемым, ни с чем не сравнимым ощущением легкости, взмывая ввысь, уже неземная гражданка Зямкина в неопределяемую долю мгновения трансформировала дом два, строение один по улице Еланского в микроскопическую точку, затерянную на фоне огромного светящегося мегаполиса.

Возможно почувствовав какой-то сильный внутренний толчок, Федор, секунду назад спавший крепким беспробудным сном, открыл глаза и, словно неваляшка, вскочив с дивана, тут же сел обратно.

– Серега, ты спишь? – скорее даже самому себе задал он вопрос, в котором, однако, прозвучали тревожные, будоражащие слух, таинственные и почти мистические нотки.

– Я?.. Нет, не сплю, – еще во сне ответил Сергей, после чего моментально проснулся. – Нет-нет, я не спал, – говорил он, удивленно озираясь по сторонам.

– Серега, чуешь, – Зямкин взволнованно бормотал себе под нос, почему-то не отрывая взгляда от верхнего угла окна, – я сейчас в один миг … Вот прям в одну секунду, ясно так, совсем отчетливо увидел всю картину, как у меня родилась дочь. Представляешь?

– Ну и отлично, – устало улыбнулся Сергей. – Только ты во сне перепутал пол. Врачи же сказали: пацан будет. И как я думаю – похожий, к сожалению, на тебя. Но будем надеяться, что, может, еще и не на тебя.

– Нет. Теперь точно знаю – девочка, – не отреагировав на иронию Сергея, серьезно ответил Федор. – И потом… Слушай, давай позвоним Комиссарову. У меня такое чувство, что я больше Лену не увижу.

– И двух часов не прошло, – Сергей взглянул на часы, – а Комиссаров говорил, как минимум, три. Так быстро не рожают… Старый, ты вот что: не мельтеши и не мели вздор. Лады? Давай так: или поспи еще, или пойдем лучше на воздух покурим. Посты проверим заодно. Дрыхнет, поди, без задних ног… О! Ты когда-нибудь слышал, как он храпит? Нет? А вот мне, представь, приходилось… Мама, не горюй!

– И правда, пойдем лучше на воздух.

Они вышли из приемного отделения, глубоко вбирая легкими свежий и холодный ноябрьский воздух. Хотели, было, закурить, но, подумав, делать этого не стали. Положив сигареты обратно в пачку, кто-то из них сказал:

– Воздух чудный… И тишина какая-то зловещая…

– Ослби, остви, прости, Боже, прегрешения нша, вльная и невльная, яже в слове и в деле, яже в вдении и в не вдении, яже во дни и в нощи, яже во уме и промышлнии: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец.

Не став пока монахиней, будучи еще послушницей и не нареченная именем новым, в маленькой келье, где были разве что деревянная жесткая кровать да маленький столик, при свете горевшей лампадки, перед иконами Спасителя и Богородицы, с покрытой головой и облаченная в подризник, Лариса Дмитриевна в ночи усердно и неистово молила Бога, дабы простил, на путь истинный наставив, всех тех, кого она любила и тех, кого знать не могла.

– Федор Аркадьевич, гляди, – улыбнулся Сергей, показывая на джип, стоявший от них в двадцати шагах, – охрана спит, служба идет. Странно, что до сих пор от Лениного храпа не повылетали стекла. Слушай, а давай приколемся. Я тихо залезу в салон и брошусь радостно ему на шею. Скажу, что баронесса тройню родила, а ты у нас теперь самый счастливый папаша на свете.

– Только зубы не потеряй, прикольщик, – в тон ему ответил счастливый отец. – От неожиданности люди, бывает, лбом стены прошибают. Так что лучше не буди в спящем зверя.

Подойдя с противоположной стороны, Сергей осторожно открыл дверь джипа, где на заднем сидении неподвижно сидел Леонид, вовсе не издавая своей гортанью столь ожидаемого громкого храпа.

– Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, – осеняя себя крестным знамением и не чувствуя собственных колен, молилась Лариса Дмитриевна. – Благотворящим благотвори. Братиям и сродником нашим даруй яже ко спасению прощения и жизнь вечную. В немощей сущия посети и исцеление даруй…

Приблизившись вплотную к Леониду, прислонившему голову к заднему стеклу автомобильной двери, Сергей сразу же увидел в размер калибра черную дырочку, зиявшую на лбу и резко контрастировавшую с бледным, безжизненным лицом охранника. Обернувшись, он еще успел запечатлеть в своей памяти направленное на него вытянутое глушителем жадное дуло пистолета с последовавшей мгновенной, им так и неосознанной, но очень яркой вспышкой.

– Заповедавших нам недостойным молитися о них помилуй по велицей Твоей милости. Помяни, Господи, прежде усопших отец и братий наших и упокой их, идеже присещает свет лица Твоего. Помяни, Господи, братий наших плененных и избави я от всякого обетояния. Помяни, Господи, плодоносящих и доброделающих во святых Твоих церквах, и даждь им яже ко спасению прощения и жизнь вечную…

– Удушу, тварь! – подбежавший Федор неуклюже схватил киллера за шиворот, но отшвырнул его с такой силой, что тот, выронив пистолет, отлетел метров на семь-восемь, больно ударившись об асфальт. С неприсущим ему проворством, Зямкин в долю секунды оказался рядом с убийцей, грузно навалившись на него. Его сильные руки намертво сковали горло лежавшего под ним.

Попытавшись поначалу сопротивляться, но быстро поняв, что противник на его удары не реагирует, профессионал высокого уровня, оставив надежду, теперь хрипел и хрюкал, как раненый кабан, и секунды его, похоже, были сочтены.

Неожиданно тело Федора обмякло, он разжал руки на горле, всем своим весом придавив прощавшегося с жизнью недочеловека.

– Ты жив, надеюсь? – держа руку на горле и тараща глаза, услышал номер первый голос номера второго, ногой сбросившего тело Зямкина с номера первого. – Я тебя не задел? – бесстрастно спросил второй, выстрелив повторно в Федора Аркадьевича, который к тому моменту был еще жив. – Давай руку. Уходим.

– Спасибо, брат, ты вовремя. Этот какой-то внеплановый, – ответил ему первый и, не без труда поднявшись, прихрамывая подошел к тому месту, где лежал его пистолет. – Ты прав, уходим. Иди к машине. Я за тобой.

Не успел второй сделать и трех шагов, как получил в спину пулю от первого. Выронив оружие, словно срубленный, упал ничком. Подойдя, к своему спасителю, первый, как и положено, произвел контрольный выстрел в голову. А как же вы хотели? В таком серьезном деле правила надо соблюдать неукоснительно.

Сев в припаркованную недалеко от памятника Снегиреву машину, первый завел двигатель и, дав задний ход, вырулил на проезжую часть. Не особо торопясь, направился в сторону Пироговки.

– Помяни, Господи, и нас, смиренных и грешных и недостойных раб твоих, и просвети наш ум светом разума Твоего, и настави нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и Присно-девы Марии и всех Твоих святых: яко благославен еси во веки веков. Аминь… А-а-а! Что?! Сережа?! – лишившись чувств, Лариса Дмитриевна простерлась на холодном каменном полу монастырской кельи.

– Да ну нет же! Нет! Черт бы вас всех подрал! – как кипятком ошпаренный, я вскочил с прогнившего, лет десять назад поваленного бревна и, сотрясая воздух, орал от отчаяния и беспомощности, размахивая руками и в ожесточении разметая резиновыми сапогами прошлогоднюю листву. – Дрянь твоя история, бабуля! Дрянь! Ну почему же Сережку-то?! Ну почему обязательно должны умирать молодые, чистые душой, красивые люди?! Что, время такое? Или без крови сюжетец будет бледен? Бледен? Да? Без горчинки не обойтись? Не получается? Никак? Эх, не дурна была история. Нравилась, потому что развивалась, но при этом кровь реками не текла. А теперь… Нет, бабуля, дрянь твоя история. Дрянь.

Бесцельно поболтавшись по поляне и окончательно успокоившись, я вернулся к старушке. И что бы вы думали? Правильно: уселся поудобнее рядом с ней на прежнее место. А чего греха таить? Да, эмоции иссякли, но интерес-то остался, и меня снова магнитом потянуло к прогнившему лет десять назад поваленному бревну. Видно, непреодолима в нас эта жажда к неизвестному и до конца не пройденному. Не умеем и не хотим остановиться вовремя. «А стоит ли, – спросите вы меня, – если на все это взглянуть с несколько иного ракурса?» «Да уж, наверное, – отвечу я вам, – до конца, так до конца».

– А история-то действительно скоро закончится. Потерпи. Осталось не долго, – словно угадав мои мысли, бесстрастно сказала старушка, вороша тонким прутиком прошлогоднюю листву. – Да, если честно, куда уж без горчинки, когда такие деньги на кон поставлены? Что в сравнении с ними человеческая жизнь? Власть – она страшная штука. Без крови не обходится. Это, к сожалению, аксиома. Ее притяжение сильнее земного.

В сопровождении охранника Игорь Олегович Скрипченко совершал обязательный, согласно его личному расписанию, променад, обходя вдоль внушительного по высоте и массивности кирпичного забора свои загородные владения.

Дело было вечером, и крепкий морозец изрядно пощипывал лицо прогуливающегося. То и дело снимая перчатки, Игорь Олегович усердно тер свои уши, а иногда и нос. Нахватав легкими солидную дозу свежего воздуха, Скрипченко, не торопясь, направился домой.

Неожиданно охранник, постоянно следовавший за ним на расстоянии трех-четырех метров, остановился и, как подкошенный, упал сперва на колени, затем рухнул лицом в свежий декабрьский снег, уже успевший покрыть в немалом количестве московский регион.

Игорь Олгович даже не успел заметить произошедшего за его спиной события, так как в ту же секунду рядом с ним по обе стороны оказались два плечистых молодца, один из которых ловким профессиональным движением вонзил ему шприц в область шеи, после чего обездвиженное тело чиновника было подхвачено, что называется, под белы рученьки и вынесено через проходную, где находившийся в ней секьюрити, к слову сказать, так же не подавал никаких признаков движения. Скрипченко быстро подтащили к большому черному джипу и погрузили в багажный отсек через заднюю дверь.

Плечистые ребята попрыгали в салон, а джип, взревев своим мощным мотором, уже через мгновение скрылся за поворотом.

Блистательная операция! И здесь, похоже, нам нет равных. А у этих лакированных – между нами, девочками, – так ведь только в кино и бывает.

В зале довольно внушительных размеров, вдоль стен уставленного искусственными венками, на ритуальном постаменте стоял двухкрышечный самшитовый гроб, инкрустированный ценными породами дерева. Стоимостью не менее восьмисот пятидесяти тысяч рублей, такие «произведения искусства» изготавливаются только в США и Канаде, поражая даже посвященных качеством отделки и внутренним убранством.

Обе крышки заоблачного по цене гроба, отделанного, к слову сказать, изнутри светлым велюром, были открыты, и без малейшего сомнения следовало бы констатировать тот факт, что в этом роскошным продолговатом ящике находилось тело, и принадлежало оно не кому иному, как Игорю Олеговичу Скрипченко, еще недавно с таким наслаждением вдыхавшего в себя свежий морозный декабрьский воздух.

При этом его руки и ноги странным образом почему-то были закованы в широкие стальные браслеты, привинченные к внушительным по толщине стенкам изящно инкрустированного «деревянного бушлата», а на уровне грудной клетки, практически вплотную к ней и перпендикулярно самому телу, ввинченная в обе стенки металлическая трубка, при желании, не давала ни малейшей возможности лежавшему производить какого-либо рода телодвижений.

Следует признать, что картина вырисовывалась весьма неординарная: зачем, казалось бы, покойнику нужны такие, с позволения сказать, «хэвиметалловские» прибамбасы? Трудно себе представить, что при жизни, в свободное от государственных забот время, Игорь Олегович был горячим поклонником группы «KISS» или красавчика Мэрлина Мэнсона. Впрочем, сия загадочная ситуация начала моментально проясняться, когда высочайшего ранга чиновник открыл глаза и в ужасе – пусть и не сразу – стал озираться по сторонам.

Вообще, справедливости ради, нельзя не обойти тот факт, что Игорь Олегович был человеком далеко не глупым, иначе бы он просто не смог достичь таких высот в своей непростой политической карьере. Скрипченко очень быстро оценил положение, в котором оказался и с радостью готов был умереть до того, как с ним может случиться то, что в один миг ему нарисовало его же собственное, объятое паникой и диким страхом воображение.

Светлый велюр сильно пропитался влагой, а губы чиновника потрескались до крови. Периодически мелкая дрожь прошибала от головы до пяток все его тело, и он, закатив глаза, бился головой о мягкую подушку, иногда выкрикивая нечто совершенно невразумительное.

– Паша, ты? – его взгляд, казалось, сразу просветлел, когда вплотную к изголовью гроба подошел Остроголов, держа в руке шестигранный ключ.

– Да, Игорь, это я. Ты не обознался, – бесстрастное эхо прокатилось по залу. Тяжелый взгляд Пал Палыча казался нечеловеческим, застывшим, непроницаемым. Это был взгляд каменного гостя. Взгляд, способный раздавить гору.

– Паша, – взмолился Скрипченко, – это не я! Это ошибка, Паша! Я не убивал твоего сына! За то, что ты хочешь сделать со мной, – ты будешь проклят! Проклят на веки! Паша, я не убивал! Паша, ты не судья. Не тебе меня судить!

– К сожалению, больше некому, – столь же бесстрастно ответил Остроголов, захлопнув ножную часть крышки гроба. Вставив в отверстие боковой стенки ключ, повернул его по часовой стрелке. – Ты можешь перед смертью немного облегчить свою душу, и, наверное, там тебе это зачтется. Скажи, Скрипченко, кто вам сообщил тогда, что Сережа поехал в роддом?

– Да ну, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? – Игорь Олегович рыдал, и рыдания его были похожи на плач новорожденного: такой же громкий и беспомощный. – Это не я! Не я это! Говорю тебе, не я! Твои же тебя и взрывали, кретин! И сына твоего они же!

– Кто?

– Да не знаю я, но это не я! Боже, помоги мне!.. Паша, – он был на грани безумия, – ты – убийца! На тебе всегда была кровь, она на тебе и останется! Тебя ждет кара! Кара небесная!..

– А тебя ждет ад, – во взгляде Остроголова ничего не изменилось. Он был по-прежнему непроницаем. – Сейчас тебя опустят вниз, перекинут гроб на монорельсовую дорогу и через десять метров последнего пути за тобой опустится металлическая шторка. А там, Игорь, все очень быстро. Когда температура тысяча градусов, гробы не горят. Они взрываются. Прощай.

Сказав это, он захлопнул вторую часть крышки, хладнокровно закрыв ее ключом, после чего постамент с гробом стал медленно опускаться. Когда его верхняя часть скрылась в нижнем ярусе, створки за ним закрылись. Вот только тишина, подчеркивающая торжественность момента, не наступала. Снизу еще были слышны душераздирающие крики, одновременно молившие о прощении и посылавшие проклятия.

– Коля! – словно вырвавшись из крепких оков оцепенения, что есть мочи заорал Остроголов. – Коля! Останови гроб! Останови, Коля! Наверх его! Наверх!

– Мужики, стоп. Отбой, – не моргнув и глазом, Коля-Николай с нескрываемой досадой передал команду по селектору вниз. – Давайте эту гниду обратно, наверх. А жаль, хозяин.

– Нет, Коля, нет, – сказал Пал Палыч, отдавая ему ключ. – Не наше это право. Не нам судить, Коля. И это только мой грех. Мой и ничей больше. А я вас втянул в это мракобесие. Господи, слышишь, мой грех это, мой!

– Зря ты, Палыч, передумал, – с убийственным спокойствием ответил Николай. – Вот я бы сегодня согрешил с легкой душой. Хотя бы ради будущего своей дочери. Да и твоей тоже. Что нам теперь с ним делать?

– А с ним, боюсь, уже ничего не надо делать. Как, впрочем и со мной. Мы со Скрипченко одновременно кончились. Хотя нет. Я, наверное, раньше.

Как и опускался, столь же неторопливо и торжественно постамент с гробом из самшитового дерева с инкрустацией, будто из преисподней, выполз наверх и как ни в чем ни бывало встал на прежнее место. Правда, с торцевой стенки от надвигавшегося жара, словно коровьим языком, слизанное лако-красочное покрытие убедительно свидетельствовало о том, что далеко не дешевое произведение канадских мастеров со всем его содержимым остановили в каких-нибудь двух шагах от этой самой преисподней.

Подойдя к гробу, Николай дважды вставил ключ в боковые отверстия и дважды повернул его против часовой. Затем распахнул обе крышки, бросив холодный взгляд на содержимое. Брезгливо поморщившись, быстро отошел в сторону.

Игорь Олегович никогда не был ни шахтером, ни учителем, ни руководителем КБ на оборонном заводе, который с потрохами за гроши продали иностранным инвесторам, он не был матерью-одиночкой, выкинутой с тремя детьми на улицу за непогашение задолженности по квартплате… Он ими не был, потому что так, наверное, распорядилась судьба. И скорее всего, именно по этой причине Игорь Олегович никогда не объявлял голодовку. А жаль. Конечно бы пахло, но все-таки не так. Но разве Скрипченко можно назвать пророком в своем Отечестве? Или хотя бы человеком, способным видеть наперед?

Сейчас же он лежал в дорогом гробу и, не чувствуя ни стыда, ни едких запахов, исходивших от него, блаженно улыбался. Периодически что-то, вероятно, пробуждалось в его сознании, и тогда глаза Игоря Олеговича загорались ярким блеском, и он с необъяснимым восторгом во взоре начинал говорить одному ему понятные слова, меж тем рассчитывая на полное понимание той, к кому сейчас обращался:

– О, ты моя прудастая русалочка! Агнеска, мое уподобие! Прибрежь, прибрежь в мою сусаль. Я задымлю тебя от сызраньства. Ты со мной, Агнеска, как на штычниках засоришь ярким помножеством. Мы с тобой, диодная моя, отбрешем всю антропоцентрику и заблудвинемся, как напопятную. Агнеска, прибрежь, не пырься! Ты не страхуй, я уроложу всю обрубистость… Что? Конечно же! Дебаркадирую, как на Врубле. Запомянем с тобой на кадык вероокий – и в трахимию! На хуторобище!..

Абсолютная скованность в движениях ни в малейшей степени не причиняла Игорю Олеговичу неудобств. Он их просто не замечал. Ему, судя по всему, было хорошо и комфортно, так как многие вещи в этом подлунном мире его элементарно перестали волновать.

– Ребята, – обратился Николай к двум плечистым молодцам, стоявшим все это время здесь же рядом, – вы развинтите эту мразь. Пусть пока погуляет.

– Коля, – тихо сказал ему один из них, – хозяин хозяином, но ты же понимаешь, что его все равно оставлять нельзя.

– А что он может рассказать? Про Агнеску разве что, – невозмутимо ответил Николай. – Ты же видишь: ему теперь уже много не надо. Обрел полную свободу. От всего. Абсолютное счастье. Знаешь, я сейчас подумал: надо будет на всякий случай брату сказать… В общем, если когда-нибудь со мной произойдет что-нибудь подобное – пусть меня сразу пристрелит. Ладно, мужики, идите, отвинтите этого крупного политика.

Пока плечистые парни освобождали Игоря Олеговича от оков, он ни на секунду не забывал о своей прудастой Агнеске и, если прислушаться к тому бреду, что нес – теперь уже точно можно сказать – не всегда восторженный сумасшедший, то в его по меньшей мере странных словах и выражениях можно было отследить определенную логику:

– … мы их, пустот натыренных, перелубяним в закопченку! Откуражируем, Агнеска, в носочницу, а уже от нас увяжет ястребавный протохрен каторжавый! Заблумятся, Агнеска! Ох, заблумятся! Каблумятицей монастырнутся!.. – и вновь блаженная улыбка на потрескавшихся губах. – А мы – скобой позалюбовностью рожнемся, просвирнемся умятицей, уварню подзалыним… Рульню, рульню пролопопим!… Да, да, Агнеска, рульню!..

Трудно сказать, сколько еще пролопопенных рулен могло всплыть из недр взорванного сознания Скрипченко, но первое, что он сделал, когда освободилась его правая рука, – поднял ее вверх и не терпящим возражения тоном грозно скомандовал:

– Круасану мне! Шнырь – немедля, насепомповые! Подать круасану в сусаль! В кровь узалуплю, сциллы хабридовы!

Будучи полностью отвинченным в прямом и в переносном смыслах, Игорь Олегович, легко перемахнув через боковую стенку гроба, оказался на полу и, схватив, будто древко знамени, металлическую трубку, еще совсем недавно давившую ему на грудь, бодрым и задорным шагом лихо замаршировал вокруг ритуального постамента. На четвертом или пятом выписанном круге теперь уже «бывший» крупный государственный деятель неожиданно запел. И запел Игорь Олегович не песню про бухгалтера, не про оренбургский пуховый платок, а запел он «Марсельезу» – официальный гимн независимого государства Франция:

– Коля, – обратился к нему один из его людей, – и какие будут дальнейшие указания на счет певца-революционера? Куда нам теперь это счастье девать прикажешь?

– Выгрузите его рядом с ментовкой. Только отвезите куда-нибудь поближе к центру.

– Он же нам всю машину провоняет.

– Ничего, клееночку постелите. И обязательно проследи, чтоб гроб сожгли. И мужикам денег дай… за дополнительную уборку.

Все это время, не отводя глаз и, кажется, не моргнув ни разу, Остроголов смотрел на Игоря Олеговича пристальным, но каким-то отрешенным, затуманенным взглядом. Словно смотрел, но не видел. Все понимал, но опять же будто был не в состоянии дать хотя бы какую-то оценку происходящему. Странная, не поддающаяся выражению фаза очерствения души, но при этом абсолютно простая и до азбучной истины понятная.

– Amour Sacre de la Patrie… – продолжало нарушать тишину огромного ритуального зала прощаний с усопшими громогласное пение Игоря Олеговича. – Conduis, soutiens nos bras vengeurs …

Все-таки следует признать, господа, что с самого начала этой – как мы уже отмечали ранее – странной истории постоянно происходят совершенно непонятные, подчас необъяснимые, идущие вразрез со здравым смыслом и логикой события. Да вот вам и свежий пример налицо: как и чумазый, который играть не может, так и Игорь Олегович Скрипченко, не мог знать французского по определению. Уж извините, граждане, но даже у бывших чиновников высокого ранга все же есть пределы совершенства.

Как водится, при крематории есть и кладбище. Остроголов стоял на асфальтированной дорожке между рядами могил, казалось, без мысли в глазах застывшим взглядом уставившись на чей-то мало чем отличавшийся от остальных надгробный памятник из обычной плиты. К Пал Палычу подошел Николай и слегка коснулся рукой его плеча. Даже не вздрогнув, Остроголов медленно повернул голову и, посмотрев в глаза Николаю, безучастно спросил:

– Скрипченко увезли?

– Увезли, Паша. Давно увезли. Минут двадцать назад. Поехали отсюда.

– Нет, – он отрицательно покачал головой. – Если хотите, оставьте мне какую-нибудь машину. Я поеду позже. У меня здесь, кажется, рандеву наметилось.

– Какое еще, к черту, рандеву? – не на шутку насторожился Николай. – Ты что удумал, Палыч?

– Не дрейфь, Климент Ефремыч Ворошилов, – легкая ухмылка появилась на лице Остроголова. – Я вовсе не склонен к суициду. Мне пока еще есть ради кого жить. Да и долги не розданы. А ты знаешь, Коля, – снова бросив взгляд на памятник, Пал Палыч затем подошел к нему поближе, – Скрипченко-то к Сережиной смерти непричастен. Я это сейчас очень хорошо понял. Стоя здесь. Да и Костю, похоже, тоже не он.

– Я, Пал Палыч, офицер, – в спину Остроголову ответил Николай, – и честь свою еще не утратил. Скрипченко – мой враг. Я таких давил и давить буду. Он враг мне, моей семье, а, значит, моей стране. Что бы там ни было, но она пока есть, и разрушить эту страну никто и никогда не сможет. Кроме нас самих. Изнутри.

Как раз в этот момент, взрывая кладбищенскую тишину, каркнула сидевшая на кресте ворона. Косо посмотрев на эту отнюдь не райскую птичку, Николай холодно заметил:

– Не надо, Палыч, не малодушничай. Пусть эта тварь скажет спасибо, что еще легко отделался. Хотя… Ладно.

– Коля, – не сразу ответил Пал Палыч, – я ужасно волнуюсь за дочь.

– Да там и мышь не проскочит. Я тебе отвечаю.

– Спасибо, Коля. Вы поезжайте… Ты же знаешь, со мной ничего не может случиться. Но главное-то, что я уверовал в эту свою неуязвимость. И, судя по всему, в непогрешимость тоже. А следовательно, и в безнаказанность.

– Палыч, мне все это не нравится. Ты уж меня извини, но я тебя здесь не оставлю, – твердо заявил Николай.

Отойдя от могилы, Пал Палыч вплотную приблизился к Николаю и спокойным, лишенным малейшего напряжения взглядом посмотрел ему прямо в глаза:

– Клянусь тебе памятью сына, что не более чем через два часа буду в Жуковке. В конце концов, меня ждет дочь. Только дай слово, что вы сейчас же уедете.

– Хозяин-барин, – после некоторой паузы ответил Николай. Отдав ключи от машины, он резко повернулся и твердым шагом направился в сторону кладбищенских ворот.

Оставшись один, Остроголов неспешно присел на врытую возле одной из оград небольшую скамейку и достав телефон, набрал номер:

– Доченька моя любимая, прости, что разбудил… Как, ты еще не спала?… Леночка капризничает? Так что ж там никого… А, ну да, понятно, – он улыбался, как ребенок. – Поступай, как считаешь нужным. Ты же у меня теперь хозяйка… Что? Я?.. Нет, все хорошо. Просто хотел тебе сказать, что твой отец не самый хороший человек на свете, но ты – самое дорогое, что есть в его жизни. И отныне я живу только ради тебя… А?.. Ну, конечно, и Ленчка тоже. Она же теперь твоя сестричка, а ты для нее как мама. Я понимаю. Постарайся поспать, родная. Я скоро приеду.

Поднявшись со скамейки, Остроголов неторопливым шагом направился по асфальтированной дорожке в глубь кладбища, пребывая в спокойном безмятежном ожидании. Он периодически вглядывался в ночные силуэты памятников, улавливая острым слухом малейшие шорохи и звуки среди этой мистической, гнетущей, жуткой, но торжественной кладбищенской тишины.

– Пал Палыч, – услышал он за спиной тихий, проникновенный женский голос, ласкавший ухо приятным завораживающим тембром. – Вы уже прошли мимо меня. Прошли и не заметили.

Пал Палыч остановился, но обернулся не сразу. Метрах в десяти от асфальтированной дорожки, в глубине могильных рядов, за крохотным деревянным столиком сидела женщина с распущенными волосами. Изысканно одетая, но явно не по погоде – слишком легко, – холода меж тем, и это было видно, совсем не испытывала. Мило улыбнувшись, она жестом пригласила Пал Палыча присесть напротив:

– Вы присаживайтесь, Пал Палыч. В ногах правды нет. Ведь так? Вы же сами всегда и всем говорите эту фразу.

Неторопливо обойдя ограды, он подошел к женщине с распущенными волосами и сел напротив нее.

Женщина оказалась очень красивой с большими карими выразительными глазами, открыто и спокойно смотревшими на Остроголова. И не сказать, чтобы от нее веяло холодом – холодом, скорее, веяло от декабрьской зимы, – не сказать, что она была неестественно бледной, что ее красивые глаза источали зловещую роковую неотвратимость… Нет, ничего подобного. Неестественным было лишь ее летнее одеяние.

– А я вас все жду, жду… А вы все не идете и не идете. Не будь я такой морозостойкой, давно бы уже околела. На дворе-то, поди, не май месяц… Кстати, тоже часто повторяемая вами фраза. Не удивляйтесь, моя осведомленность говорит о том, что слежу за вами постоянно. Признаю: проявляю к вам повышенный интерес. Несравнимо больший, чем к остальным. И это тоже признаю.

– А явились за мной в лице Евгении Андреевны тоже из-за повышенного интереса? – подперев ладонью подбородок, Остроголов улыбался. Глядя на Женино лицо, он ощущал где-то в глубинах своего сознания неясную, пока еще не понятную ему радость. Вероятно, оттого, что может, наконец – пусть даже и при таких обстоятельствах, – увидеть это лицо ночью. Давно, надо признаться, ему не представлялся такой случай.

– А вы, наверное, думали меня увидеть не иначе как с косой и без мяса? Да? Это все больное воображение псевдогениальных живописцев. Им бы только детей пугать. На самом деле я существо удивительно коммуникабельное и глазу приятное. В людях силен мистический страх, поэтому они меня всегда отождествляют с покойниками. А это не так. Вот, вы, например, постоянно думаете о своей очаровательной Женечке. Так я вам и решила сделать приятное. А захотите подумать о своей бывшей жене – немедленно переменюсь. Понимаю, что подобные метаморфозы для вас не в новинку. Так все рано или поздно повторяется… И потом, вы, так тонко интуитивно чувствующий ситуацию человек: ну с чего вдруг решили, что я пришла за вами? Рано вам еще. Поживите.

– А зачем же вы пришли? – искренне удивился Пал Палыч.

– Да в том-то и дело, что нарушаю неписаный закон, – кто бы мог подумать, но на молодом красивом Женином лице появилось едва уловимое легкое волнение. – Я вообще-то, по идее, идеальный исполнитель и обязана быть нейтральной, как Швейцария. Но, как говорится, и на старуху… Естественно, я себя таковой не считаю… Ну, одним словом, скучаю по вас, Пал Палыч. Очень скучаю. Вот как тогда свела нас с вами судьба, так с тех пор и забыть не могу. Что и говорить, грешна, как все: питаю слабость к интересным неординарным людям. А уж тем более вы, господин Остроголов. Вы же у нас избранный. И вот результат: не выдержала да и приперлась раньше времени. Сижу и отнимаю у вас это самое время.

– Если я вас правильно понял: вы и есть мой самый настоящий, искренний, добрый друг. Ну то, что преданный – само собой, – сложно было понять, к кому именно сейчас обращался Пал Палыч: к самой Жене или к той, что приняла облик ее.

– Безусловно, – весело ответила женщина с распущенными волосами. – На этот счет у вас не должно быть никаких сомнений.

Они оба дружно, но не громко рассмеялись.

– Нет-нет, Пал Палыч, не спрашивайте меня про Сережу, – неожиданно серьезно заговорила она. – Я субстанция мимолетная. Всего-то между жизнью и жизнью. Скажем так. А вот вторгаться в те области, куда вам, людям, вход заказан, не следует. Лично вам, Пал Палыч, и так слишком много позволили. Одно вам могу ответить: туда явилась чистая душа и навряд ли надолго там задержится. И еще. Вы, конечно же, раскаиваетесь в том, что содеяли часом назад. Хочу предупредить: не тратьте понапрасну время. Вы не сможете повторить то, что когда-то вам удалось совершить в отношении жены. Вас этого дара лишили.

Последние слова Пал Палыч воспринял спокойно и даже, можно сказать, хладнокровно. Не меняя позы, он сидел за этим крошечным столиком, по-прежнему подперев ладонью подбородок, и, не отрываясь, смотрел на Женино лицо, словно выискивая в нем какие-то новые, совсем незнакомые ему черточки.

– Ну и, наконец, последнее, что мне хотелось бы вам сказать, дорогой мой миллиардер: человек обретает полное одиночество только тогда, когда он сам этого сильно захочет. Поверьте моим вечным наблюдениям за этим человечеством. А обстоятельства – это всего лишь палка о двух концах… Не знаю, к чему я вам это сказала? Что ж, до встречи, Пал Палыч.

Она не растворилась, она поднялась и медленно пошла прочь, обходя могилы, памятники, ограды, пока совсем не скрылась из поля зрения.

Посидев еще немного, встал и Пал Палыч. Он не спеша добрел до кладбищенских ворот и, выйдя через незапертую калитку, оказался на заснеженной аллее, где одиноко стоял джип черного цвета.

Откуда-то сбоку появился Николай и, подойдя к Остроголову, расплылся в своей добродушной широченной улыбке:

– Палыч, прости, но я не выполнил приказ. Ну не мог же я тебя оставить здесь одного среди покойников. Я понимаю: человеку иногда хочется побыть одному… Ты не думай, я не подглядывал.

– Ты только следил, – улыбнулся Пал Палыч. – Ну и как, заметил что-нибудь подозрительное?

– Никак нет, шеф. Ничего подозрительного. Ну что, поехали уже?

– Да, пора, пожалуй.

Старушка замолчала, шебурша тонким рябиновым прутиком эту, уже опостылевшую мне прошлогоднюю листву. Вероятно, она устала и ей захотелось немного передохнуть. Однако не исключено, что по какой-то причине просто расхотела продолжать мне рассказывать эту историю.

– Ну хорошо. А дальше-то что? – в нетерпении пытал я старушку. – Что дальше-то? Я так понимаю, это же не конец? Так ведь истории не заканчиваются.

– Истории, мой дорогой, заканчиваются по-разному, но у этой – ты прав – еще осталось небольшое продолжение, – не глядя на меня, невозмутимо ответила она. – Да, с тех пор Остроголов разделил свою жизнь как бы на две составляющих: днем работал как вол… Как одержимый. Строил дороги, клиники. А вечером, будто сумасшедший, мчался домой к своей приемной дочери. И так каждый день. Раза два в неделю обязательно находил время, чтобы съездить на могилу сына… Ну и чету Зямкиных навестить заодно. Их, как понимаешь, всех похоронили рядом. И Леню, кстати, тоже.

Несколько раз встречал на кладбище Лилю. Они почти не разговаривали, и ее уже заметная беременность то ли случайно, то ли осознанно была оставлена им без внимания. А она и не стала говорить ему об этом.

Пару раз навестил жену в монастыре, а вот с Филаретом так ни разу и не встретился.

Все бы ничего, – старушка достала из кармана потертой ветровки носовой платок и высморкалась с нескрываемым удовольствием, – только не было человека, который бы не сказал про него, что олигарх стал молчаливым, нелюдимым и каким-то сосредоточенно-замкнутым.

Его секретарь, Евгения Андреевна, не выдержав, уволилась и, насколько мне известно, с тех пор они не виделись. А вот Нина Сергеевна осталась с ним и была, пожалуй, единственным человеком, с кем Остроголов еще мог перекинуться парой не относящихся к делу фраз. Да и то, думаю, больше для видимости. Но скорее потому, что Лариска, его приемная дочь, не воспринимала Нину как соперницу.

– Да что ж это такое? – не выдержал я. – Взрослые же люди! Разве они не понимали, что это непростая девочка?

– Конечно же все все понимали, кроме самого Остроголова. А он богач и, значит, самодур. Куда против танка с лопатой? Вот и получилось, что эта девочка под самыми разными предлогами разогнала всю челядь. Кто сам ушел, а кто и с молчаливого согласия хозяина. Сия чаша не миновала даже Женю с Григорием. Правда, Гришу забрала себе водителем Нина Сергеевна, а вот Женя ушла. И только Серафима Яковлевна оказалась авианосцем непотопляемым.

– Я понял! – схватившись за голову, в порыве закричал я на всю поляну. – Это же она, сука гнилая, сообщила тогда, что Сережа повез баронессу в роддом. Она гадина!

– Ну это, к сожалению, не доказано, – в противовес моим эмоциям наша добрая замечательная рассказчица оставалась абсолютно спокойной. – И, по всей видимости, мы уже никогда этого не узнаем, но дом, еще недавно наполненный веселыми и добрыми людьми, стал каким-то холодным и пустым: Остроголов, дочь баронессы, от которой, кстати сказать, Лариса не отходила ни на шаг, словно в прошлой жизни ее лишили материнства, и сама Лариса. Новый год они встретили втроем, без наряженной елки, при задернутых шторах и выключенном телевизоре. Охрана при этом усилилась, но Николай старался общаться с хозяином только в рамках служебной необходимости… Так, кого мы забыли? Скрипченко?.. Ну, с этим вроде все понятно… В общем, с момента насильственного помешательства Игоря Олеговича прошло почти три месяца. Шла, по-моему, третья декада февраля две тысячи пятого года от Рождества Христова.

Оторвав, наконец, взгляд от прошлогодней листвы, старушка, едва взглянув на мое идиотское – будем надеяться, что только на тот момент – выражение лица, радушно и как-то трогательно по-старушечьи засмеялась:

– Что, милый моему сердцу терпеливый грибничок, дождался-таки финальной стадии аккордов? Ну, слушай же, любопытный.

При появлении в приемной хозяина известная нам как страстная почитательница классической литературы его новый секретарь Ольга буквально взлетела со своего рабочего места, встав чуть ли не по стойке смирно.

– Сиди-сиди, Оля. Да не прыгай так, поранишься, – волевым движением руки Остроголов жестом усадил девушку обратно. – Значит так, сейчас мне будет трезвонить костромской губернатор, скажешь ему, что я еще не вернулся.

– Пал Палыч, он уже несколько раз звонил, – вкрадчивым тоном, идеально соблюдая субординацию, заметила ему секретарь.

– Да? Ну, тем лучше. Скажешь, что задержался на объекте и вернусь завтра к вечеру… Постой, – он взглянул на часы, – а ты чего на работе торчишь? Время, слава Богу, двенадцатый час.

– Ну как?.. Вас дожидалась. Вы же сказали, что приедете.

– Давай-давай, чеши домой. Отдыхать тоже надо. Ну, а я еще поработаю. И вообще, Ольга, кроме как для дочери, меня до завтрашнего вечера ни для кого нет. Я в командировке. Поняла?

– Так точно, Пал Палыч, уяснила.

– Ну и молодец. Давай, дуй домой, – с этими словами Остроголов прошел в свой кабинет, резким движением захлопнув за собой массивную ореховую дверь.

Не успел он как следует поудобнее устроиться в кресле и раскрыть какую-то синюю папку, которую принес с собой, как тут же загорелась пресловутая зеленая лампочка соединения с секретарем.

– Оля, я же просил… Ну что там еще?

– Пал Палыч, извините Бога ради! Вот прям напротив меня Алексей Николаевич Комиссаров…

– Понимаю, но я же вроде просил, – не скрывая явного неудовольствия, ответили по селектору.

– Паша, – подойдя к столу секретаря, Алексей Николаевич спокойным, но твердым, не допускающим ослушания тоном, громко и четко сказал, как отрубил, – дело срочное и не терпящее отлагательств. Касается тебя, но это не по работе. В твоих интересах нас выслушать. Я не один. Со мной человек.

Не дождавшись ответа и жестом пригласив стоявшего неподалеку седовласого мужчину следовать за ним, решительным шагом направился к кабинету.

– Алексей, ну какие могут быть дела среди ночи? – вместо «здравствуй», мимоходом бросив тяжелый взгляд на Комиссарова, раздраженно спросил Пал Палыч. – Ты меня прости, но я занят, как черт. Может, завтра?

– Завтра ты мне можешь этого не простить, хотя подобные сентименты в наших с тобой отношениях с каждым днем меня волнуют все меньше и меньше. Ну так что, ты уделишь нам время или мы уходим?

– Хорошо, Алексей Николаевич, я слушаю тебя. Только, если можно, в темпе.

– Познакомьтесь для начала, – повернувшись к стоявшему у дверей седовласому мужчине, сказал Комиссаров.

Они обменялись сухим холодным рукопожатием через стол, не посмотрев друг другу в глаза, причем Остроголов не стал утруждать себя вставанием.

– Егор Борисович.

– Пал Палыч… Вы, господа, присаживайтесь, если хотите, – равнодушно предложил им олигарх.

– Спасибо, Паша, – ответил за Егора Борисовича Комиссаров, – но рассиживаться нам некогда. Твоя приемная дочь, Паша, сегодня вечером исчезла вместе с ребенком. И, естественно, никто не знает, как это произошло. Лично я предполагал, – недобро ухмыльнувшись, добавил он после секундной паузы, – что они обе в газообразном состоянии ушли через дымоход твоего роскошного камина с изразцами. Ну а дальше, как водится, при помощи метлы и ступы…

Не будем описывать стадии восприятия Остроголовым данного события: от банального «не верю», затем, как «ушат холодной воды» на голову, до памятникоподобного оцементированного состояния тела и сознания. Опустим богатую палитру внутренних переживаний героя и продолжим повествование на его конкретном физическом действии, когда судорожными движениями пальцев Пал Палыч схватил телефонную трубку.

– Не надо, Паша! – непререкаемо-твердо остановил его Комиссаров, отчего олигарх вздрогнул, растерянно, как пятилетний пацан, глядя на Алексея. – Не надо звонить Николаю. Не надо. А то ты сейчас дров наломаешь, а он здесь совершенно ни при чем. В этой истории, кроме меня и тебя, виноватых нет. Произошло то, что и должно было случиться.

– Что?! Что должно было случиться?! – вскочив с кресла, как резанный заорал Остроголов. – Чего ты там мелешь, идиот?! Что естественно?! Что ее украли?! Это, по-твоему, должно было случиться?! Я же знаю, как вы все ее ненавидите! Ну как же, она же вам всем кормушку перекрыла! Да я все отдам! Слышишь, все, любые деньги, чтобы мне ее вернули!.. Господи, доченька моя, – он упал на колени, неистово крестясь, – только бы ты была жива! Только бы они с тобой ничего не сделали! Только бы ты была жива!..

– Прекрати истерику, олигарх, – не то с презрением, не то с сожалением прервал стенания Пал Палыча Комиссаров. – Жива твоя Лариса. Живее всех живых. Никуда не денется, к сожалению.

– Что, что тебе известно? Говори! Убью! – Остроголов набросился на своего бывшего друга, схватив его за отвороты плаща.

Хирурги, как правило, ребята не робкого десятка. Когда ежедневно имеешь дело с анатомией человеческого несовершенства, философия страха трансформируется невероятно, приобретая иные пласты восприятия бытовых ситуаций.

Без суеты, отодрав от плаща руки Остроголова и крепко держа их за запястья, Комиссаров медленно и членораздельно произнес:

– Угомонись, всемогущий. Успокойся и выслушай, пожалуйста, то, ради чего мы с Егором Борисовичем приперлись к тебе сюда среди ночи. Была охота смотреть на твою самодовольную физиономию. Иди, сядь в свое кресло и слушай.

Пал Палыч смотрел на Алексея взглядом изрядно подвыпившего человека с полуопущенными, залитыми свинцом веками и, вероятно, только невозмутимое спокойствие, исходившее от Комиссарова, заставило Остроголова вернуться к себе на рабочее место. Грузно, всем телом рухнул он в большое кожаное кресло.

– Егор Борисович патологоанатом, – невозмутимо продолжил Алексей Николаевич. – Он делал вскрытие скончавшейся при родах Елены Ивановны Зямкиной. То бишь баронессы. Егор Борисович, – обратился он к доктору, – может, вы нам лучше сами расскажете.

– Да-да, конечно, – тоже без лишней суеты ответил тот. – Только я все-таки, если можно, с вашего позволения, присяду.

Не произнеся столь «редко» повторявшуюся в этой истории фразу: «В ногах правды нет», Егор Борисович присел на край одного из стульев, стоявших вдоль длинного стола для нагоняев.

– Постараюсь не отнимать у вас много времени, Пал Палыч. Видите ли, у меня довольно солидная медицинская практика. Вот уже почти тридцать лет, как я только и занимаюсь тем, что режу покойников… – было заметно, что Егор Борисович сильно взволнован. – Да-да, я буду краток… В общем, то, с чем я столкнулся при вскрытии вашей… подопечной, ни по каким законам… И ни в какие рамки здравого ума не укладывается. Это, конечно, абсурд, сумасшествие, но только я это видел своими собственными глазами. Сначала я решил, что сошел с ума, но потом, к счастью, поговорив с Алексеем Николаевичем… дай вам Бог здоровья, кстати, – он благодарно кивнул Комиссарову, – понял, что это, слава Богу, пока еще не так. Видите ли, Пал Палыч, на моих глазах за минуту ее органы истлели и превратились в труху… В пыль, одним словом… И то же самое происходило с тканями, – не спрашивая разрешения, он закурил сигарету, тут же начав стряхивать в никуда еще не образовавшийся на ней пепел, широко раскрытыми глазами глядя перед собой в одну точку. – Судя по всему, сознание-то я не терял, так как, когда очнулся, по-прежнему был на ногах. Скорее всего оно просто отключилось или же что-то другое… В общем, передо мной уже был скелет. И не просто скелет, а череп и кости, которым не меньше двухсот – двухсот пятидесяти лет! Вы себе представляете? А я очень хорошо разбираюсь в антропологии…

– Теперь ты понимаешь, чего мне стоило похоронить все то, что от нее осталось, ну хотя бы по-людски, – услышал Пал Палыч глухой усталый голос Комиссарова. – Чтобы все это, в конце концов, не просочилось куда не надо. А, не дай Бог, пронюхали бы. И что? Куда труп дели? Ведь никто бы не поверил. Потому что, действительно, такого не бывает… Понимаешь ли… Да ты еще тогда все доставал меня, руками как полоумный размахивал: почему в закрытом гробу? Да какая тебе разница-то, по большому счету?

– Признаю: весьма забавная история. Только при чем здесь моя дочь? И какая связь с ее сегодняшним исчезновением? – это говорил не Остроголов. Это произносил робот металлическим голосом, лишенным интонаций.

– А уж это, если позволишь, я тебе сам дорасскажу, – Алексей Николаевич не стал садиться. Он стоял в центре кабинета, скрестив на груди руки. – Если еще помнишь, ты как-то попросил меня сделать твоей приемной дочери анализ крови на ДНК? Помнишь? Ну так вот, я его сделал. Перед самой смертью, наверное, что-то поняв в последний момент, баронесса заклинала меня не отдавать ее ребенка. Кому именно, сказать не успела. Теперь-то понятно, кому. А тогда какое-то шестое или десятое чувство подсказало мне необходимость сделать такой же анализ и у новорожденной. Что меня побудило: до сих пор не пойму, – он вплотную подошел к столу, за которым, съежившись, прилипнув к креслу, в неестественной позе сидел глава крупнейшего холдинга в стране. – Вот только, господин Остроголов, я себе даже гипотетически не могу представить четырнадцатилетнего Федора Зямкина – царство ему небесное – отцом твоей приемной дочери. А то, что баронесса никогда раньше не рожала – могу, где хочешь, убедительно этому свидетельствовать. Однако, факты, гражданин олигарх, как известно, вещь очень упрямая и против них не попрешь. И вот когда сравнили – а здесь ошибки быть не может – анализы Ларисы Павловны и новорожденной, то выяснилось – ты уж не обессудь, – что они самые что ни на есть родные сестры и кровь у них одна. Вот так-то, Паша. Такие у нас чудеса. Теперь ты, надеюсь, все понял?

– Да, теперь я понял все, – становилось жутко от этого роботоподобного металлического тембра. – Я их найду. Найду тех, кто это сделал и отрежу им головы. И если выяснится твоя причастность к этому делу – берегись.

– Да пошел ты… – горькая ухмылка скривила лицо Комиссарова. – Егор Борисович, – в пол-оборота бросил ему Алексей, – ты уж меня прости за все. Пойдем, дорогой. Нам с тобой здесь больше делать нечего.

Уже в дверях Алексей Николаевич резко обернулся и, едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы:

– А ты хоть знаешь, сволочь, что у Лили от Сережи будет ребенок?

Реакции не последовало, но слишком трудно поверить в то, что Пал Палыч мог не услышать последней фразы Комиссарова.

Сильно хлопнув дверью, врачи покинули кабинет Остроголова, оставив его наедине с самим собой. Чего он собственно и хотел с самого начала их встречи.

– Он ждал ее! Ну, конечно же, он все время ждал ее! – прикрыв ладонью глаза, я, как неврастеник, сидя на этом чертовом прогнившем бревне, бормотал себе под нос. – Он забросил дела, перестал следить за собой, осунулся, оброс щетиной, не жалел денег на частных детективов и государственных сыскарей, то и дело звоня по телефону в надежде услышать хотя бы какую-то информацию о девочках. А ночью бродил как приведение по этому нескончаемому пустынному особняку, заглядывая в темные комнаты и боясь сойти с ума… Да, надежда! И только она помогала ему окончательно не лишиться рассудка. Он верил, что рано или поздно, получит от Ларисы какую-нибудь весточку, или же она сама, невероятным образом освободившись из жестких лап похитителей, прилетит к нему чуть ли не на ковре-самолете, и они уже не расстанутся никогда…

– Молодец, грибничок, – громко рассмеявшись, перебила ход моих мыслей старушка, – складно рассуждаешь. Того, гляди, и сам писать начнешь. Только ведь вот незадача: от похитителей-то никаких требований не поступало, а в остальном, как говорится, верной дорогой идете, товарищ.

– Ага! – воодушевился я до крайней степени, – Значит, она все-таки появится? Да? Ну, хотя бы по законам драматургии. Должно же это ружье, наконец, в третьем акте… Или не должно, бабуля? – непонятно чему, но я не на шутку встревожился.

– Ну что ты так взъерошился? – попыталась успокоить меня рассказчица. – Конечно же, появится. Куда она денется? Должна же она, наконец, добить этого самовлюбленного сумасброда.

– Как самовлюбленного?! Как самовлюбленного?! – физически, как мог, я вытаращил от удивления глаза, словно давно и неизлечимо страдал базедовой болезнью. – Он же мучается страшно. Он ведь искренен в своей любви к этой злобной фурии.

– Можно, извини меня, и отлить при народе, когда совсем невмоготу. Куда уж искреннее. Да многое можно. А вот любить, когда именно тебе это необходимо для тебя же самого, любимого, – нельзя. Это, в моем понимании, не любовь. У настоящей любви другое начало, божественное.

– Ах, точно! Как же я не подумал? – от базедового удивления – через некоторую умственную прострацию – теперь я уже впал в состояние глубокой задумчивости патологического двоечника. – Как точно: божественное. Господи, ну где ж ее найти-то, эту невидимую грань?