Проклятие Индигирки Ковлер Игорь
– Давай сразу на кухню, чайку попьем. – Перелыгин двинулся вперед. – Могу и кофейку изобразить.
– Чаю-то лучше. – Оглядевшись, Петелин уселся возле стола.
Лет десять назад, окончив курсы экскаваторщиков в учебном комбинате, Петелин пришел на карьер «Первомайский». Вместо напутствия машинист экскаватора Глотов спросил:
– Анекдот про японскую лесопилку слыхал?
Петелин помотал головой.
– Слушай! Получили русские мужики японскую лесопилку, – назидательно, будто читая инструкцию, начал Глотов. – Глядят и удивляются, как она лихо пилит. Один говорит: «А потолще бревно, к примеру, эта штуковина возьмет?» Сунули. Лесопилка вжикнула и распилила. «Ишь ты!» – сказали русские мужики и сунули еще толще. Лесопилка опять вжикнула и распилила. «Да!» – почесали затылки мужики. «Ща!» – крикнул третий и сунул лом. Лесопилка крякнула и сломалась. «Ага!» – сказали мужики. – Глотов внимательно посмотрел на Петелина. – Дошло?
Зимой ударили морозы под шестьдесят. Экскаваторы остановили. Машинист ушел в контору, а Петелин остался приглядывать за техникой. Полигон, исковерканный взрывами, укутала молочная дымка, скрывавшая и соседние машины. Томясь в разогретой кабине, Петелин размышлял о несовершенстве мира, о выдуманных правилах, мешающих жить. Вот, чего стоим? В пятьдесят работали, и нормально. Подумаешь, разница. Конструкторы всегда страхуются. Он выбрал негабарит и плавно подвел под него ковш. Почувствовал напряжение машины: мерзлая глыба, визгливо скрежеща, втиснулась в стальной короб, тот пополз вверх, но раздался противный хруст, и ковш осел на землю. Не помня себя Петелин выскочил из кабины: лопнула стрела, сталь переломилась, как сухое печенье.
Глотов долгим молчанием нагонял страх, потом прорычал:
– Раньше тебя живьем зарыли бы! – Он схватил Петелина за воротник куртки. – Опыт нажить можно, даже ума набраться, но вы, испытатели хреновы, слов не понимаете. Не слышите, когда вам «нет» говорят. А на «нельзя» порядок держится. Если ты, полудурок, этого не понимаешь, вали с карьера. – Он крепко держал помощника, и в глазах его, метавшихся по лицу Петелина, сквозила дилемма: врезать или, черт с ним, пусть катится?
Петелин отхлебнул из чашки, неуклюже держа ее темными, не отмывающимися от технической грязи грубыми пальцами с потрескавшейся на сгибах кожей, и отодвинул в сторону.
– Тут какое дело… – Он улыбнулся. – Хитрое такое дельце. – Достал из нагрудного кармана куртки листок бумаги. – Может, оно и ерунда, но вот какая штука… – Он все прицеливался, прилаживался, как бы заранее не испортить то важное, о чем собирался сказать.
Перелыгин ждал. Умение слушать – необходимое свойство профессии. Главное – создать у собеседника уверенность, что обычная жизнь, хорошо ему понятная, для тебя – полная загадка.
– Вот какая штука получается… – нервно повторил Петелин. – Можно миллион кубов в этом году налопатить. – И он посмотрел выжидающе.
– Красивая цифра. – Перелыгин неопределенно повертел рукой, сразу сообразив, что такой выработки здесь не добивался никто. – В наших краях… – Перелыгин накинул на лицо маску равнодушия. – Кажется, миллион еще никому не удавалось отгрузить. Только чем я могу помочь? Сделаешь – прославлю, а пока рано трубить.
– Сам не сумею, – подался вперед Петелин, – не дадут. Думаешь, так просто: захотел, сказал, сделал? Я подкрался на задних лапках, заикнулся, мне бац – плановый ремонт на ноябрь, а его и в помине не было, машина-то новая. Ну, туда-сюда, а мне: сиди и не рыпайся, рекордист недоделанный.
– Им-то чем плохо? – Перелыгин приподнял градус разговора.
Петелин недоверчиво посмотрел, но достал из кармана другой листок.
– Вот, – сказал он, – годовые задания по всем экскаваторам: где шестьсот, где восемьсот тысяч. Больше – ни-ни. А можно!
– Одни машины старые, другие новые, – возразил Перелыгин, – условия разные. Ты лучше меня знаешь.
– Знаю! Я посчитал. – Петелин ткнул в бумажку пальцем. – А мне: без тебя хлопот полон рот.
– Хочешь в истории след оставить? – Перелыгин налил еще чаю.
Петелин растерянно сглотнул, будто слово, готовое выскочить, застряло внутри, с тоской посмотрел на Перелыгина – видно, зря ехал и весь этот разговор тоже зря.
Двинув крепким кадыком, он отхлебнул из чашки.
– Гребешь, значит, землицу, и ладно. – Петелин по-детски почесал затылок. – А тут – хрясть, возникло. Свербит. Так крутишь, этак, чуешь – получится. – Он рассмеялся натянутым смехом. – Ругаю себя, а хочу этот чертов миллион отгрузить. Видал дурака?
Оставшись один, Перелыгин задумался. Петелин, конечно, хитрец, но не представляет даже, какие шишки посыплются из Комбината. Там не захотят выкладывать подчистую заначки, а петелинская затея как раз и означала – подчистую. К заезжему журналисту какие вопросы: конфетка в перестроечной обертке, сплошное ускорение! Но одно дело, когда ты смотался в командировку, написал – и нет тебя. Совсем иное, когда ты здесь живешь, а люди благодаря тебе получают большую головную боль.
Перелыгин сел в свой «Москвич» и поехал к заместителю директора Комбината Потапикову, по прозвищу Юкагир. Потапиков в самом деле был юкагиром, представителем очень редкой и древней национальности.
Его предки, похоже, одни из первых освоили междуречье Яны и Индигирки. Они многое могли рассказать: и о столкновениях с эвенами, и о страшных эпидемиях оспы, буквально выкашивающих людей, и о великой северной экспедиции Дмитрия Лаптева, которой помогали, поставляя собак, нарты, еду. Этот воинственный, сильный кочевой народ немало повидал, хотя и сторонился чужих.
Бывало, на охоте Потапиков в шутку предупреждал, чтобы случайно не подстрелили предпоследнего юкагира. Перелыгин спросил: «Почему предпоследнего?» «Грустно быть последним», – серьезно ответил Потапиков. Шутить как-то сразу расхотелось, ведь юкагиров на земле действительно оставалось всего ничего – меньше двух тысяч человек.
Потапиков слушал Перелыгина, слегка наклонив безукоризненно причесанную черноволосую голову, насмешливо поглядывая чуть раскосыми черными глазами.
– Баламут твой Петелин, – сказал он. – Славы захотел, а мы делай из него героя. Все считать научились. Сегодня один миллионером заделается, завтра другие туда же, а потом всем скопом лапу сосать?
– Не пойму… – притворно вздохнул Перелыгин. – Он тебе лишние кубометры отгрузит, его пример других подстегнет, они тоже больше песков вскроют, – в чем глупость, объясни.
– Ай, хитрец! – рассмеялся Потапиков. – Все ведь понимаешь! – Его забавлял разговор, он знал, куда клонит Перелыгин, и с юкагирским терпением охотника и любопытством ожидал, что будет дальше. – Хочешь, я тебе без всяких расчетов из любого сделаю миллионщика? – спросил он.
– Но боишься, что новую технику не дадут?
– Боюсь, – легко согласился Потапиков. – Без нее мы круглый ноль. Как другу объясняю. Миллион отгрузить – не вопрос, но мы с каждого грамма золота убытки несем, нам лишнего не надо. Это понятно?
– Тоже мне – секрет, – отмахнулся Перелыгин. – Подумай: если человеку скучно просто землю ковырять и он интерес в работе ищет, это плохо?
– Голову морочит твой новатор! Ему самосвалы дополнительно подай, бульдозеры на рыхление поставь, а он будет в кузов кидать. Видал героя! Поднимет государство цену за грамм, даст задание – я сам всех кидать заставлю, но так – извини. Тебе героев-романтиков подавай, а мне – экономику! Такие у нас разные задачи. Когда золото из каждого ручья пёрло, все решалось через «навались»! Теперь – обыкновенное производство, все подсчитано и рассчитано. Делай что положено, получай зарплату, премию и не чирикай.
– Природу не просчитаешь, – хмыкнул Перелыгин.
– Поэтому миллионы «для галочки» не нужны, ты дай их в нужное время в нужном месте, и я сам твоему Петелину чай заваривать прибегу.
– Скажи, там… – Перелыгин ткнул пальцем вверх. – Не понимают, что, добавив к цене за грамм рубль или два – символическую на самом деле сумму, к реальной цене на золото отношения не имеющую, – с вас снимут хомут убыточности и получат дополнительный металл? Вместо этого болтают об ускорении, выбирают директоров и бригадиров, а добычу душат. – Перелыгин достал пачку «Мольборо», протянул Потапикову. – Растолкуй, что происходит. Не понимаю!
– Побереги здоровье предпоследнего юкагира, – отказался Потапиков. – И не преувеличивай мудрость наших небожителей. – В черноте его глаз блуждала неуверенность, вызванная напором Перелыгина, которому он не хотел отвечать дежурными доводами.
Он пожал плечами и тоном раздраженного непонимания сказал:
– Вот и я не знаю! Представь: машина с перевала катится, а тормоза почти не держат и коробку вот-вот вышибет.
На улице Перелыгин обогнул серое здание Комбината и побрел ко второму секретарю райкома Колкову.
Раньше Леонид Колков трудился горным мастером на карьере «Первомайский», потом там же – главным инженером. Тогда и познакомился с Перелыгиным. Они легко нашли общий язык. Леонид привлек Перелыгина зашкаливающим градусом критичности. Сразу вывалил кучу недостатков и принялся рассуждать, что с ними делать. Перелыгин, грешным делом, даже заподозрил Колкова в тайном интересе использовать его в своих целях.
Горняки обычно держали рот на замке, особо с малознакомыми людьми. Всюду припрятывались заначки. Планы писались с запасом. Все играли в увлекательную игру: к середине промывочного сезона брали встречные обязательства, потом Комбинат спускал приискам допзадания, потом свое допзадание спускало объединение, и наконец – министерство. Допзадания означали повышенную оплату, в итоге все оставались с наваром: государство – с золотом, люди – с премиальными. Спроси у «золотаря» про мечту, и он, не задумываясь, попросит поработать годик без промывки, впрок.
Такова была горняцкая правда, выстраданная поколениями. И в самые строгие времена «Дальстроя» запасливый начальник, рискуя жизнью, хранил заветный ручеек, который спасал его, когда вдруг требовалось еще золота. А требовалось всегда. Горняцкая память крепко хранила простую житейскую мудрость: запас карман не тянет.
Перелыгин слушал главного инженера, недоумевая, зачем тот толкает его на Комбинат, какие у этого небольшого шустрого мужичка резоны посвящать чужого в приисковые секреты?
Только потом он понял, что Колкову очень хотелось перебраться в Городок, но на его пути в управление Комбината неодолимой стеной стоял сам Софрон Пилипчук, авторитетный и влиятельный главный инженер ГОКа, с которым у Колкова катастрофически не сложились отношения, и он, как умелый охотник заходит на зверя с подветренной стороны, решил зайти со стороны райкома, забраться там повыше и прижать хвост Пилипчуку.
Когда на пороге появился Перелыгин, Колкову что-то оживленно рассказывал секретарь исполкома Маскитов.
– Ничего про привидения не знаешь? – вместо приветствия спросил Колков. – Объявились. Слушай! А ты не томи, – поторопил он Маскитова.
– Ну, вот… – Маскитов продолжил прерванный разговор. – У жены-то его ночное дежурство в больнице, так эта дура возьми с его телефона и позвони, а на коммутаторе женина подружка. Бряк ей в больничку. Та через пять минут дома. Изнутри – ключ. Звонит! Тихо. Наконец Сергеич спрашивает: «Кто?» «Я, – отвечает, – твоя жена! Соскучилась до невозможности».
– Ты о ком? – недовольно перебил Перелыгин.
– Наш Сергеевич отличился! – зло усмехнулся Колков. – Прокололся, бедолага.
– Самое главное дальше. – Маскитов выпучил глаза, развел руки, как охотник на привале. – Стоит, значит, жена перед дверью, вдруг дверь настежь, а из квартиры баба, замотанная в белую простыню с дыркой для глаз, и мимо вниз по лестнице, – шасть! Сообразить надо было впопыхах-то! – закончил он восхищенно.
Все трое помолчали, представив ситуацию, и расхохотались.
– Тише вы, кони, – шикнул Колков.
– Разгонять пора «телефонку», – покачал головой Перелыгин. – Рассадник драм и сплетен.
– Скоро АТС пустят. – Колков посмотрел на Маскитова. – Ну и кто у нас привидение?
– Раиса, – понизил голос Маскитов, упершись животом в край стола. – Смилякова.
– Красивая женщина, – значительно согласился Колков.
– Не стоило тебе это рассказывать, – с неприязнью поморщился Перелыгин, припомнив, что Маскитов сам когда-то был не прочь приударить за Раисой.
Его покоробило, что Маскитов сплетничал, открыв имя женщины, которая ему нравилась.
«Мы становимся хуже, – подумал Перелыгин. – В замкнутом пространстве Городка это особенно заметно».
Сейчас он ненавидел своего приятеля-гуманитария, родственную душу – Маскитов закончил филологический. Глядя ему в глаза, сказал с едкой улыбкой:
– Ошибочка. Вчера я с Раисой в ресторане до закрытия просидел, сам ее в номер отвел.
– Не сошлось у тебя что-то, Виктор Викторович, – потерял интерес к теме Колков. – Может, и к лучшему. А ты, – переключился он на Перелыгина, – Раису-то в номер, часом, не через дорогу провожал?
Перелыгин промолчал. Маскитов уперся в него растерянным взглядом. Он не мог не верить и знал, что верить нельзя. Сам видел вчера вечером Раису, выбрасывающую белый сверток на помойку. Он еще в своем уме.
– Не расстраивайся, – весело хлопнул его по плечу Перелыгин. – Говоришь, баба в простыню завернулась, умная, значит, баба.
Оставшись с Колковым, Перелыгин рассказал про Петелина.
– Надавил бы ты на прииск, боюсь, ГОК замочалит.
– Не позволю! – Колков нахмурил брови. – Помалкивай пока, пусть грузит, я с кем надо поговорю, поближе к рекорду «выстрелишь», а мы поддержим, никуда не денутся.
– Хорошо, – кивнул Перелыгин.
– Мы за грибами едем? – Колков взглянул на часы.
– А то! Только переоденусь. – Перелыгин встал. – Сиди дома, я Рощина прихвачу – и за тобой.
Они выехали на трассу. Слева потянулись пойменные луга Неры, справа сопки, прорезанные узкими долинами. Вскоре показались строения подсобного совхоза, которым командовал Тихон Матвеевич Долгинин, бывший директор Сентачана. Приключилась с ним там глупая история. Разбираться приезжала большая комиссия. Долгинина сняли и приставили к производству питания. От Перелыгина ждали разгромной статьи, но о Долгинине он писать не стал.
Будто прочитав его мысли, Рощин спросил:
– С Матвеичем часто видишься? – И, не ожидая ответа, продолжил: – Жалко мужика, но сам виноват.
– Встречаемся, – глядя на дорогу, отвлеченно сказал Перелыгин. Ему не хотелось вспоминать ту историю.
Тогда на руднике пошептались и ахнули на Долгинина жалобу в Москву. Для устрашения и основательности акции заволынила бригада на отбойке руды, а перед самым приездом комиссии подожгли клуб, который строили всем рудником – краска еще не высохла.
На собрание в столовую набилось человек двести. Одни кричали: «Гнать кляузников!» Другие нападали: «Заработки падают! Директор со склада телевизор забрал!»
Парторг Петелькин, напрягаясь до свекольного цвета, хрипел:
«О чем вы, люди! Всем нам стыд и несмываемый позор! Как еще вчера своим рудником гордились, а сегодня грыземся точно звери! Кто говорит, что все у нас хорошо? Не на курорте пузо жарим. – Он почти осип, но чем тише говорил, тем слабее становился шум. – Вчера горел наш клуб! – Голос его дрогнул. – Сами строили – собраться, кино посмотреть, детям в кружках позаниматься, артистам выступить. – Он закашлялся, обвел зал глазами. – Пожар! А никого не дозовешься! Шапку перед каждым ломай! Еще и денег требовали! Кто мы после этого?»
Перелыгин протолкался к выходу. Конец марта выдался ядреным, звезды блестели в холодном черном небе, облепив ярко-лимонную, плоскую луну. Поодаль от столовой мрачно темнело пепелище. Обугленные головешки отливали в лунном свете, будто неподвижная стая воронов на черной пролысине среди белых домиков, пускавших в небо дымки. Кутаясь в полушубок, Перелыгин всматривался в очертания сопки. Когда-то здесь Матвей Деляров набрел на свой счастливый ручей. Как замечательно все начиналось…
После собрания пошли к Долгинину. В его двухэтажном доме было просторно, тепло и уютно. Со стен вдоль лестницы смотрели остекленевшими глазами охотничьи трофеи хозяина. На полу в широком холле медвежья шкура вытянула к входящим лапы с огромными черными когтями.
Долгинин в спортивном костюме шаркал по полу тапочками, выглядел расстроенным, усталым и сразу постаревшим. Жена улетела в отпуск, и он сетовал Перелыгину, что придется кормиться тушенкой. Мясо мороженое, хоть бензопилой режь.
– А ножевка найдется? – Перелыгин потрогал рукой массивный кусок свинины.
Спустя несколько минут он дубасил колотушкой тонкие мясные пластины; сложил в миску, пересыпал солью и перцем, полил разведенным лимонным порошком, поставил на горячую батарею, а сам принялся за почищенный Лавренюком и Долгининым лук. Когда на раскаленной сковородке зашкворчали куски мяса, защекотало нос жареным лучком, Долгинин, кивнув на подпоясанного полотенцем Егора, шепнул Лавренюку: «Повезет какой-нибудь дуре!».
Пришли Рощин с Петелькиным.
– Спасибо, что не бросили старика в такой день. – Долгинин обвел всех колючими синими газами. – Я, друзья мои, вот о чем думаю… – Долгинин тяжело вздохнул. – Завали я план – снимайте! – Лицо его стало злым. – Сколько у меня причин его не выполнить, знаете? Кому надо, это понимает, а я понимаю, что они понимают, и готов, как пионер, когда моя очередь, по шапке получить. Но тут – донос! Сигнальчик! Скольким это судьбинушку поломало? Перетряхни исподнее – всегда найдется неопрятное. Тебе его в морду! И ты бессилен. Вот она, суть человеческая.
Перелыгин вдруг подумал, что ничего толком не знает ни о Долгинине, ни о большинстве окружавших его людей. А сам-то он кто? Наблюдатель, примеряющий к другим собственную правду?
«Но у Долгинина – своя правда, – размышлял Перелыгин. – Он не на молодом порыве сюда приехал, построил Сентачан, и никогда не рассказывал, почему ему понадобилось менять состоявшуюся жизнь. Значит, были веские причины, но он только отшучивался. Однако какой «своей правдой», – спрашивал себя Перелыгин, – можно объяснить украденный со склада телевизор? Жадность это или что-то другое? Говорил, краснея от волнения, что не найти на руднике человека, которому он не помог тесом и пленкой на теплицу, углем или дровами, половой доской или сантехникой, ни с кого не беря денег, а его теперь ловят на ерунде. Он взял телевизор по праву хозяина, привыкшего распоряжаться всем. Странно, – думал Перелыгин, – все вокруг, стыдливо прикрывая правду, говорили «взял», а это – двуличие и обман, любое воровство везде и всегда называется одинаково. Мы же не восхищаемся двуличием и обманом, не считаем, что на своекорыстии и несправедливости устроен и держится мир. Или только делаем вид, будто не верим, только убеждаем себя, что это не так, что мы другие. Но откуда же нам другим взяться?»
Утром Перелыгин с Рощиным уехали. Поздний март брал свое: утреннее небо сияло невероятной голубизной, которая, опускаясь на тайгу, просвечивала ее, даже деревья, казалось, голубели.
Рощин достал из одного кармана початую бутылку водки, из другого – сало, зажатое кусками хлеба. Николай остановил машину.
– Ты еще кому говорил, что писать не собираешься? – Рощин достал сигарету.
– А что я могу изменить? – Перелыгин стащил с шеи шарф – в машине стало тепло. – Опозорю человека вместе с женой. Ему и так хватит.
– Считаешь ерундой?
– Да уж не великим преступлением, скажу тебе.
– Либерал, – с ударением констатировал Рощин. – А как же честность, принципиальность журналиста, совесть?
– Честность и означает – не идти против совести. – Перелыгин откусил от бутерброда с кусочком пахнущего чесноком сала. – Человеческие слабости заслуживают снисхождения. – Он прожевал. – А по-твоему, как надо: прислушиваться к разуму или носиться по краю пропасти?
– Э-э, нет. – Рощин выбросил окурок и захлопнул дверцу. – Разумы разные попадаются. К одному прислушаться – не грех, а другой в самый раз послать подальше. – Довольный какой-то догадкой, он повернулся к Перелыгину: – Если б он у тебя дубленку спер, ты бы своей снисходительностью упивался?
– Я Долгинина не оправдываю, – покачал головой Перелыгин. – Я против стирания его в порошок. Он не безумец, не сумасброд, от его правды тоже не отмахнешься. Людям помогал? Помогал. Что ж они его за руку не хватали, когда он с них за уголь и доски денег не брал?
– Понял, – издевательски хмыкнул Рощин. – Мир надо принимать таким, каков есть. – Он откусил от бутерброда и принялся смачно жевать.
– Не принимай. – Перелыгин видел, что Рощин задирается, ему хочется поспорить. – Не будешь принимать его сегодняшний, ничего не сможешь изменить в нем завтра.
– Ха-ха-ха, – давясь полным ртом, затрясся Рощин. – Собираешься изменить? Я сколько угодно могу понимать его, но это вовсе не означает, что действительно принимаю, – выдавил он и закашлялся.
– В таком случае тебе остается его возненавидеть, – подтрунивая над Рощиным, гнул свое Перелыгин. – Сам посуди: отношение к нравственности у нас с государством не совпадает, процветает двойная мораль, мы виртуозно играем по правилам совпадения и несовпадения. Ты спроси: надо стену головой пробивать? С обеих сторон получишь два противоположных ответа. – Перелыгин помолчал. – Знаешь… – Он уперся взглядом в тусклое пространство кабины, – если я и не могу ничего изменить, то на капельку уменьшить количество зла могу, поэтому долбать Долгинина не буду. Напиши я, он поймет, но мне не все равно, что подумают люди, увидев нас за одним столом.
«Москвич» плавно ехал по трассе. На этом отрезке дорожники постарались – укатали полотно до блеска, пропитав отработанными маслами, пыли не было, и Перелыгин пониже опустил стекло.
– Много лет прошло… – Рощин заглянул в зеркальце у лобового стекла, встретившись с глазами Перелыгина. Позади все было чисто, но укатанный участок трассы кончался и далеко впереди, пыля, гнала на автобазу порожняя «Татра». – Скажи, почему ты решил не писать тогда? Только не надо про уменьшение зла. Тот разговор я не забыл. – Что-то не давало покоя Рощину.
Перелыгин положил затылок на «подголовник» сиденья, следя за неровностями дороги, чуть сбросил скорость.
– Я его спросил тогда: будет он бороться, доказывать? Он ответил, мол, пусть все идет как идет, раз попал под раздачу. Знал, что с рудника попрут, но уезжать не хотел и старался сохранить работу.
– А ты решил сор из избы не выносить, – не освободившись от какой-то навязчивой мысли, констатировал Рощин.
– Можно и так сказать, – согласился Перелыгин.
– Правильно, что фейерверки не запустил, – заметил Колков. – Иначе – не видать Матвеечу совхоза. Егор… – Колков повернулся к Перелыгину. – Он свежанинку тебе сам доставляет? Я бы только сам привозил. Да обгони ты ее, – нетерпеливо буркнул он без перехода. – Пылит – окна не открыть.
Перелыгин наддал ходу, и «Москвич» проскочил мимо оранжевого гиганта. Они отъехали от Городка уже километров тридцать. Долина здесь ширилась, к Нере вдоль частых ручьев уходили дорожки, проторенные любителями отдохнуть на природе. В живописнейших местах, в прозрачных ручьях водился хариус, вокруг было полно грибов и ягод, а в сопках встречались и кабарга, и снежный баран, и даже лось.
– Да-а… – протяжно вздохнул Колков. Он опустил стекло, подставив ладонь упругому прохладному потоку. – Скоро всей этой красоте конец.
– Тайгу перестраивать начинаем? Не слышал программных указаний – выкладывай! – потребовал Перелыгин, припоминая, что неподалеку работала геологическая партия. Работала давно, но Рощин и многие геологи не верили в перспективы этой территории. Есть места поинтереснее.
– Геологи запасы передали. – Рощин наклонился сзади к Перелыгину. – Прииск здесь поставят. Когда – не знаю.
– Уже, – сказал Колков. – Насчет «тайгу перестраивать» – в точку. Такой проект через Совмин протолкнули – закачаешься. – В голосе его звучала плохо скрываемая ирония. – Техника новая, панельные дома, короче – быль перестройки, но за большие деньги.
– А у тебя… – Перелыгин почувствовал вползающую тоску, представив эту красоту, превращенную в лунный ландшафт. – У тебя другое мнение?
– Когда на блюде подносят такие деньги, мнениями не интересуются, – с вызовом ответил Колков. – Я посмотрю документацию, после и поговорим.
– Притормаживай, – скомандовал Рощин. – Дорожку направо не проскочи.
– С таким-то штурманом! – Перелыгин осторожно съехал с трассы на просеку, ведущую в лес.
В октябре по Городку ураганом пронеслась весть: Софрон Пилипчук отправлен в начальники базы материально-технического снабжения. Никто не мог объяснить причин стремительного падения, казалось, непоколебимой фигуры главного инженера Комбината. Даже Пугачев долго темнил, пока признался Перелыгину, что у Пилипчука возникли большие распри с главным инженером Объединения Королевым, точнее он и сам не знает.
Не добавил ясности и Колков, которого Перелыгин сразу заподозрил в тайных интригах против Пилипчука, но тот поклялся, что к этому делу рук не прикладывал. А через несколько дней Пилипчук сам позвонил Перелыгину и предложил встретиться.
В половине восьмого утра Перелыгин вошел в скромный кабинетик с небольшим столом, за которым могучий, с крупной седеющей головой Пилипчук возвышался утесом и, улыбаясь, следил за Перелыгиным большими, навыкате, серыми глазами.
– Здесь немного другая обстановка, – сказал он, сделав рукой движение, напоминавшее полукруг. – Но, как известно, не место красит человека – так, кажется?
Пилипчук старался держаться бодро, давая понять, что резкий вираж судьбы его не сломил, мол, и не такое видали. Он был стареющим корифеем отрасли, но еще способным на очень многое и знал это. Его транспортные схемы на вскрыше торфов вошли в учебники, он управлял производственным процессом как истинный полководец. До него на этом месте работали люди, заслужившие Звезду Героя, впрочем, это были другие времена, а сегодня, казалось Перелыгину, любому преемнику Пилипчука уготован только неизбежный крах – было невероятно видеть, как он, сидя за допотопным столом, ставит отметки в складском журнале.
– Прошу, взгляните на эти каракули. – Пилипчук протянул несколько страниц.
Дочитав, Перелыгин вопросительно уставился на Пилипчука, с нескрываемым любопытством наблюдавшего за его реакцией.
– Что все это означает, Софрон Никитич, почему вы здесь?
– Нечто подобное, – Пилипчук кивнул на листы, – некоторое время назад я отправил Королеву – и вот результат. – Он развел руки. – Надеюсь, это избавляет меня от подробностей и не потребует доказательств безупречности расчетов. Они подсунули в правительство фуфло. Нарисовали сказочный прииск – Город Солнца, а пока в Москве давятся слюной, заслышав про ускорение, техническое переоснащение и научный прогресс, отхватили куш. Весь его не отдадут – Объединению свои дыры затыкать надо, но это не главное. Я в сказки не верю – такой прииск будет столь убыточен, что угробит экономику Комбината. Это чудо перестройки десять артелей не спасет. Расчеты на столе, описание инженерных глупостей – тоже. Слово за вами.
Пилипчук замолчал, помассировал ладонью затылок. Он не знал, правильно ли поступает, открыв карты Перелыгину, и мало верил в успех, но иного выбора не было – он сыграет с Королевым в открытую, как инженер: вы говорите – гласность, пусть будет гласность.
Слушая Пилипчука, Перелыгин соображал, как протолкнуть этот материал. Рассуждения его безукоризненны, но текст требуется подработать, разбавить деталями, наблюдениями – он сух, наукообразен, а представить надо как инженерную проблему, как точку зрения, приглашающую к диалогу. Может и проскочить. Только не посвящать в подоплеку шефа. Впрочем, этого он делать не собирался. Оставался райком. Райком – это Сороковов, и он за прииск, значит, публикация грозит очередным конфликтом – и с ним, и с шефом. Ладно, как-нибудь выкрутимся, но чего все же хочет Пилипчук?
– Вы собираетесь учинить небольшую войну с Объединением? – Перелыгин сделал пометки в блокноте. – Для этого моих сил недостаточно. Я могу еще написать в центральную газету, но нас с вами не поймут – запишут в тормозы прогресса.
– Разве я похож на самурая? – Пилипчук слегка повернулся, отчего стул под ним заскрипел, будто вот-вот развалится. – И не против прииска. Если вы так подумали – это ошибка. Как инженер, я против технического и технологического обеспечения проекта. У нас достаточно опробованных, проверенных временем решений. Вся наша ремонтная база рассчитана под другую технику, и самое постыдное, что Королев это прекрасно знает, но в противном случае, без гигантомании, он не протолкнул бы проект. Такая вот петрушка. – Пилипчук снова развел руками. – Поэтому можете подвергнуть мою писанину любой обработке, сохраните только точность логики. Это будет не война с Объединением, а моя полемика с Королевым – он поймет. Важно не пропустить сюда «шагарей» – тогда всем придется делать харакири.
Они распрощались почти дружески, Пилипчук обещал подготовить следующее письмо. Перелыгин вдруг пожалел, что редко заходил к бывшему главному инженеру, но тот не любил журналистов, предпочитая оставаться в тени. В отместку местные газетчики называли его железякой.
Глава шестнадцатая
Пунктир времени
Образован Байкальский «Народный фронт».
В Москве состоялось представление выпущенной Политиздатом книги М. Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира».
В Кремле прошло торжественное заседание, посвященное 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции. С докладом «Октябрь и перестройка: революция продолжается» выступил М. Горбачев.
Представители более 178 партий, движений и организаций прибыли в Москву на празднование 70-летия Великого Октября.
На Красной площади состоялись военный парад и демонстрация трудящихся в честь 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции.
С поста Первого секретаря МГККПСС снят Б. Ельцин.
В помещении Керамического завода прошло совещание неформальных групп по поводу наступления на реформаторов. Прекращено по инициативе милиции.
Состоялся сбор подписей за возвращение Ельцина и публикацию его речи в МГУ (попытка повторить выступление сорвана руководством МГУ).
Артем Рощин жаждал успеха. С детства он слышал рассказы о поиске золота и людях, отдававших за него здоровье и жизнь. Они приходили к Артему домой, особенно часто осенью, после полевого сезона. В Городке его многие знали, и он замечал, что взрослые вокруг относятся друг к другу как близкие родственники. Тогда он не представлял, что отношения между людьми могут быть иными, полагая, что так принято у всех на всем белом свете. Если в их бараке (а позже – в квартире) появлялись незнакомые люди, уже через полчаса все вместе свободно заходили к соседям, подсаживались к столам, пели песни, а потом разросшейся шумной компанией перемещались в другой барак, словно только их там и ждали. Он знал, что дядя Вася – друг отца – в свой день рождения утром накрывает стол, ставит ящик спирта и уходит на работу, но дверь не запирает. Любой желающий может зайти выпить, оставив подарок в углу. А вечером после работы накрывался другой стол, и собирались самые близкие.
Маленький Артем засматривался на окружившие Усть-Неру гранитные кряжи со снежными шапками, тающими к середине июля, на цепь остроконечных скальных останцов, венчающих северную сопку. К ним он поднимется мальчишкой вместе с отцом, впервые увидит с высоты и Городок, и Золотую Реку, прижавшуюся к нему с плавным изгибом, и выпуклый голец напротив, на левом берегу, прорезанный глубоким распадком, в котором до июля на солнце сверкает небольшой ледник. Став постарше, он будет там кататься на санках.
Его будущее не вызывало сомнений – и он, и младший брат Рэм станут геологами и пойдут по стопам отца с матерью. Они не представляли для себя другой жизни, веря, что эта жизнь и эта работа единственно правильные на земле.
Петр Рощин умер, когда братья еще не закончили учебу, – перенапряжение маршрутов, спирт и чифирь в бессонное военное время быстро изнашивали сердца.
Вернувшись после учебы, Артем сделал безрадостное для себя открытие: повторить ту жизнь невозможно, поколение геологов, к которому принадлежал отец, не оставило ему места для больших открытий, его честолюбивые мечты неосуществимы. Он готов был рисковать, терпеть, как те, шедшие с отцом. Ему казалось, он знает, какая нелегкая гнала их, как и тех русских мужиков из далеких веков – мореплавателей и землепроходцев, – уходивших навсегда из родных мест столбить восточные границы России. И вот пришло осознание, что ничего этого не нужно, маршруты ему прочертили другие, а не хочешь – разведывай открытые россыпи. Он по-печорински приготовился нести в себе горечь неудовлетворенности и поэтому на приглашение в инструкторы райкома партии, не раздумывая, согласился.
Рэм был полной противоположностью брата, его не разъедало честолюбие. Они часто ссорились – старший Рощин не понимал, как мог Рэм так легко смириться, изменить их мечтам и делать вид, будто ему доставляет удовольствие эта плебейская беготня по исхоженным долинам.
Вскоре Рэм стал баловаться водкой. И это окончательно развело их – старший посчитал его неудачником. Но геологи к Рэму, также выросшему на их глазах, относились с молчаливой снисходительной симпатией. Он неплохо знал профессию, честно тянул лямку и никому, кроме себя, не причинял вреда, являл собой существо безобидное и добродушное, а не любил, пожалуй, лишь одного человека на земле – старшего брата. Правда, проявил одну странность – завел дружбу с местными бичами.
После смерти Данилы Рэм не выполнил его наказа, не отдал тетрадь Артему – он не верил ему и долго молчал про тетрадь, хотя сам внимательно прочитал, особенно места об отце и знакомых. Когда до него донеслись отголоски новой волны споров об Унакане, он пошел к старшему брату.
– Я слышал, ты хочешь вернуть интерес к Унакану, – сказал Рэм. – Зачем тебе? – Они прошли на кухню, Артем достал бутылку водки, наполнил рюмки. Рэм недоверчиво посмотрел на брата, не стал дожидаться, пока пожарится яичница, выпил, заев соленым огурцом. – Мне казалось, тебя больше не интересует практическая геология.
– Ты же пришел не для того, чтобы упрекать меня. – Голос Рощина звучал доброжелательно. – Так что давай не задираться. Ты ведь знаешь об Унакане от Вольского больше, чем все мы. Кстати, его отчет тридцать девятого года таинственно исчез. Говорят, он уточнял что-то для докладной о методе разведки.
– Место известно. – Рэм пожал плечами. – Старатели сколько лет вокруг россыпи моют, хороший съемщик в два счета разберется. В чем проблема?
– Ты не прав, никто в голову Вольского проникнуть не может, – задумчиво произнес Рощин, – в его интуицию. А у стариков она заменяла многое, в том числе и статистику, они мыслили не как мы. Они интуиции доверяли, вспомни рассказы отца. Вольский был убежден в своей правоте. Почему? Понять бы ход его мыслей, аргументы.
– И за чужой счет обрести уверенность?
– Я же просил не задирать друг друга, – поморщился Рощин, внешне сохраняя дружелюбие.
Узнав про интерес к Унакану, он друг почувствовал, что судьба дает ему шанс. Если интуиция Вольского не подвела и не кто-то, а он, Артем Рощин, доведет дело до разведки, для него свершится главное, о чем он когда-то мечтал. Но на пути нежданно встал Деляров с бездарной затеей пройти выработкой по рудному телу. Почему бы не остановить его, хоть это и Деляров. На днях он разговаривал с Ямпольским. «Не знаю, – сказал тот, – смогу ли я во всем поддержать вас, но против его затеи буду точно, не сомневайтесь».
– Пойми, – убеждал Рощин Рэма, – я хочу это сделать хотя бы в память о родителях, чтобы наша фамилия не затерялась в пыльных архивах пустых отчетов. Это мое, наше с тобой право, мы его заслужили.
– Чем? – В голосе Рэма послышалась насмешка. – Тем, что родились здесь? Кстати, ты забыл про Данилу. Ну да ладно… – Он достал из кармана несколько исписанных листков с рисунками, сделанными от руки. – Здесь идея и замысел Вольского, уже с учетом данных отработки там россыпей. Это тебе поможет.
– А остальное, где остальное? – вскричал Рощин, выхватывая листки.
– Это все, – покачал головой Рэм, – дальше сам. Последуешь за Вольским, получишь тот же печальный результат, взгляни иначе на идею в целом, ищи свои аргументы и не цепляйся за Вольского – мой тебе совет. Нельзя лезть в драку со старым багажом. Пока у тебя есть только мифические сто тонн, противники тебя высмеют и уничтожат.
– Раньше я их уничтожу. – Рощин растянул рот в злой улыбке. – Мне плевать, кто они, желающие полакомиться за наш счет и, если хочешь, за счет государства. – Он криво усмехнулся. – Я недавно спросил себя: чего я хочу? Так вот: мне неинтересно жить весело, любить напропалую баб, ездить по заграницам. Я хочу разведать это золото, показать, что наверху засели трусливые мерзавцы, у которых одна забота – не попортить собственную шкуру. Пусть мне скажут, что плетью обуха не перешибешь, я все равно буду рад, что полез в драку, поэтому отдай мне бумаги – знаю, они у тебя. Ты, наверное, по-своему прав, но, поверь, нет времени.
Слушая Рощина, Рэм почему-то вспомнил Елену – молодую одинокую женщину, с которой познакомился года два назад. Однажды Артем увидел ее у него, а спустя несколько недель рассказал про странные отношения с какой-то женщиной. Он говорил о ней с нехорошим блеском в глазах, не стесняясь, с непонятным злорадством смакуя подробности. Рэму было противно слушать их, особенно о полном ее подчинении Артему, по его словам, она исполняла любое желание. Потом он случайно забрел к Елене, что и сыграло с ним злую шутку – дверь открыл брат. Возвращаясь, он с тоской размышлял не столько о поступке Рощина, сколько о его рассказах. И сейчас, видя опять горящие похожим блеском глаза Артема и прислушиваясь к себе, Рэм упрямо покачал головой.
– Последний совет: побывай у Остаповского – тебе потребуются союзники. – Он налил водки, выпил, подцепил со сковородки кусок остывшей яичницы и, не прощаясь, вышел.
Рэм плелся по раскисшей улице вдоль Индигирки под нудным дождем, пытаясь понять: почему одни люди страдают оттого, что они не хозяева жизни, считая, будто все вокруг не принадлежит им лишь по чистой случайности, а другие и в испытаниях умеют находить радость и смысл. Ответ мучил невнятностью, но вдруг странным образом отлился в четкую простую формулу: одни мирятся почти со всем, другие не мирятся почти ни с чем. Такой в ту минуту представилась ему граница в мировоззрениях абсолютного большинства людей. Он даже остановился, поежившись, втянул голову в плечи, поправляя поднятый воротник плаща. Как раз в этот момент низкие тучи, закрывшие половину склона Юрбе, чуть раздвинулись, и в узкую щель ударило солнце. Лучи били в одну точку, в небольшой полуостров, выходящий почти на середину Реки. Всюду висели едко-чернильные тучи, отчего вода в Реке и горы казались особенно темными. И только позолоченные кроны лиственниц на полуострове горели немыслимым лимонно-апельсиновым светом. Вскоре на небесах что-то опять поменялось, свет выключился так же внезапно, по склонам по-прежнему волочились темные, набухшие тучи, поливая дождем землю.
Рэм постоял еще минуту-другую, приходя в себя от увиденного чуда природы, двинулся дальше, уверившись, что сделал правильно, побывав у брата и подбросив тетрадь Вольского Мельникову. Он даже, лукаво прищурившись, задрал голову, подставляя лицо холодным каплям, бесконечно сыпавшим с небес.
Сороковов возвращался из Москвы. Официально он был в Москве «по семейным обстоятельствам», на самом деле – приезда срочно потребовал брат Сороковова, Илья, консультант одного из отделов ЦК партии. Сороковов понял – дело серьезное, и взял краткосрочный отпуск.
Они оба родились в маленьком райцентре Якутии. Илья – на два года раньше. Закончив школу с золотой медалью, он сразу уехал в Москву и поступил в строительный институт. Был умен, высок, по-сибирски крепок и хорош собой. А если добавить к этому скромность, свойственную ребятам из глухой провинции, готовность по первому зову прийти на помощь, терпение и рассказы о неведомой для большинства жизни в якутском поселке, то не удивительно, что он быстро стал любимцем курса и через год – комсомольским секретарем. К защите диплома он женился. Легко, без малейшего сопротивления, словно кто-то давным-давно предопределил его судьбу, он оказался инструктором в райкоме комсомола, а затем и партии, отучился в Высшей партшколе и резво дошагал до Старой площади.
Младший Сороковов сразу в институт не поступил. Поработал год лесорубом и пошел в армию, а уже оттуда – на горный факультет. После института был какое-то время горным мастером и, хоть и с большим опозданием, все же двинулся по стопам старшего брата.
Самолет только-только вылетел из Якутска. Погода стояла безоблачная. Под крылом привычно потянулись пологие сопки, покрытые местами золотистой тайгой. Сороковов равнодушно смотрел в круглое окошко. Благодаря веку реактивной авиации в нем еще сохранялся ритм столичной жизни, где среди хаотичного снования людей и машин вычерчивались схемы будущего и принимались главные решения.
Встреча с братом встревожила и озадачила Сороковова.
– Он, – говорил Илья, имея в виду Горбачева, – будто нарочно делает все не так, как надо. Под всхлипы от восторгов он объявил конверсию. Казалось бы, правильно, но быстрого результата в таком деле не получить. Нужны очень большие затраты на техническую подготовку, чтобы новая продукция заменила оружие на внешнем рынке. Он объявил тупую программу по жилью. За облака скакнула незавершенка, финансы потекли на предприятия. Крупные стройки почти замерли, а для жилищного строительства нужны иные материалы и оборудование, которых нет. По-твоему, вокруг одни безголовые? Тогда в чем дело? Наконец, он благословил в России самостоятельную кредитно-финансовую систему, а это – прямая дорога к разрушению союзного управления и страны. И что? Никто этого не понимает?
Как писали новую программу по жилью в районе, Сороковов помнил. Между собой комиссию называли «клубом веселых и находчивых». Придумывали несуществующие прииски, снесли на бумаге все ветхое жилье, «настроили» домов с зимними садами. Ему было стыдно за «липу», но он скрепя сердце поставил свою подпись, пробормотав: «К тому времени или султан помрет, или ишак подохнет». Теперь он понимал, что именно тогда впервые заподозрил недоброе.
Илья рассказывал такое, что могло привидеться разве что в страшном сне. Оказывается, дефицит бюджета на следующий год почти в шестьдесят миллиардов! Это новая инфляция, дотации на продовольствие, которые уже доходили до трети расходной части бюджета, при внешнем долге почти в тридцать пять процентов ВВП.
– Подожди, остановись, – замотал головой Сороковов. Вечная ухмылка сползла с его лица, оно, казалось, окаменело. – Это же катастрофа! – Он угрюмо уставился в стол, не желая посмотреть в глаза Илье, будто боялся прочитать в них окончательный вердикт.
– Карета катится с горы, как ее остановить, известно, но он не позволит.
– Но почему?! – почти вскрикнул Сороковов. – Он что, самоубийца?
– Не знаю, – покачал головой Илья. – Он не способен серьезно решать ничего. Понимаешь, ни-че-го! – Глаза его наполнились злобным презрением. – У него отличный нюх, держать нос по ветру – это всегда пожалуйста, точно лис, изворотлив и хитер, а еще умеет фантастически тянуть время. Как Гамлет, уклоняется от выполнения главной задачи.
Сороковов испугался этого разговора. Он многое знал. Понимал, что механизмы системы работают не так. Он сам был маленьким механизмиком общей системы. Возможно, его механизмик, хотя и с трудом, работая исправно, рождал ощущение работоспособности всей системы, оставляя надежду на ее ремонт. Эти надежды оказались иллюзией. Что же им всем делать?
– Зачем ты меня звал, Илья? – Сороковов тяжело вздохнул, рванув сразу две пуговицы на рубашке, освобождая могучую грудь.
– Пора стелить соломку, братишка, но стелить ее надо так, чтобы остаться наверху при любом повороте. Сегодня впереди паровоза бежать надо.
– Если бы не ты, решил бы, что провокация, – сухо сказал Сороковов.
– Такие времена, – ледяным тоном произнес Илья. – Кто поумней, будет ждать своего часа, да так, чтобы метнуться хоть туда, хоть сюда.
– Значит, все-таки…
– Возможно, – перебил Илья, не желая развивать совсем уж опасную тему. – Во всяком случае, сам он не уйдет, а для настоящих реформ нужна железная рука и воля. – Он помолчал, раздумывая, не сболтнул ли сейчас лишнего, пусть и родному брату. Рушились основы, казалось, незыблемой мощи, люди заметались, сбрасывая маски и покровы. Вера, память, нормы, именуемые этикой и моралью, превращались в хлам – вчера верил, помнил, а сегодня удобнее забыть. Выгода сильнее, особенно если это большая выгода. А какое нарастало противостояние внутри партии, Илья знал. Он горько скривился: «От родного брата шарахаюсь». Посмотрел на мрачного, растерянно-подавленного Сороковова, и ему стало стыдно.
– Какие настроения в твоей Тмутаракани? – злясь на себя, но уходя от острой темы, спросил Илья.
Сороковов помолчал, глядя на него, будто с трудом понимал, о чем вопрос.
– Поначалу, как и везде, а сейчас издеваются, – через силу ответил он. – Ну что, скажи, мне там перестраивать? Люди туда вкалывать едут, зарабатывать, им на лозунги чихать, их и подгонять не надо. Не тапочки тачаем: купят – не купят. С золотом все не так: снизит государство закупочные цены – в заднице, поднимет – белые и пушистые. Легкие россыпи подчистили, спасение в руде, и местечко для начала интересное имеется, но нужны деньги на разведку и лет шесть-восемь.
– Думаю, и трех не наберется, поэтому и позвал тебя. Изворачивайся, крутись как можешь, но продержись, не попади под очередную чистку. Имей в виду: пока горлопаны будут верещать про свободу и выщипывать усы у Сталина с Лениным, умные будут делать крупные дела. Большая мутная вода поднялась. – Он, сморщившись, поперхнулся, будто глотнул этой грязной воды, отпил из стакана боржоми, представив себя сейчас не рядом с братом за столом в просторной, со вкусом обставленной квартире на Новослободской, а там, где с гор весело сбегают прозрачные реки и вечная природа, плотно окружая тебя, испытывает каждого – кто он таков и почему здесь оказался. Бросить бы все, махнуть на Золотую Реку, взять артель, забраться в тайгу, мыть золото, охотиться, рыбачить… Он даже на секунду прикрыл глаза, почувствовав, как защемило, сжалось что-то внутри, обдав теплой тоской.
Сороковов наблюдал за ним. Илья перехватил взгляд, улыбнулся, сбрасывая наваждение, стал серьезен и хмур.
– Скоро начнутся отчеты секретарей, – сказал он, – не жди команды. Сам отчитайся, остальных заставь. Я тут поговорю, зашлем к тебе спецкора из центральной прессы.
– Такие вопросы надо с обкомом согласовывать, кто мне разрешит? – вздохнул Сороковов.
– На людей обопрись. Мне тебя учить? – Илья погрозил пальцем, презрительно хмыкнув. – Не раз-ре-шат – наплюй! В стране пожар. Пока зеваки орут «Горит!», расторопные выносят стулья. В случае чего, главная драка развернется за недра – в них коренные интересы.
На Москву опускался сентябрьский вечер. Стояло ласковое бабье лето. Легкий ветерок играл шторами на приоткрытом окне, за ним едва улавливался шум большого города. Они сидели на кухне, почти не притронувшись к еде. Над столом вдруг повисло молчание с почти ощущаемым металлическим запахом беды. Каждый про себя подводил свой итог прожитого времени и, в какой-то степени, жизни. А впереди маячило нечто, к привычному понятию «жизнь» не имеющее отношения. Они готовы были бежать с «корабля», не дожидаясь крушения, причины которого в деталях каждый формулировал по-своему. Общим было то, что оба они и составляли команду этого корабля и не могли признать, что приготовили его к затоплению: Илья сверху, а Сороковов снизу, не замечая, как по трапам на борт шли и шли разные люди, алчущие выгоды и благ, толкаясь, спешили карьеристы и приспособленцы, а идеи, за которые вчера умирали люди, гибли теперь в драках за посты, в бюрократизме, предательстве и словоблудии. Побеждали не люди чести, а кто хитрее подставит товарища и прогнется перед начальством. Особенно резво проникали на верхние палубы негодяи, таща за собой таких же негодяев, возводя непроницаемую стену непонимания с нижними палубами, где обитатели или наивно искали правду, или пускались во все тяжкие. Даже если место вожака занимал честный завхоз, а Сороковов и был честным, не очень умным завхозом, он неминуемо должен был уступить место политкоммерсанту или стать таковым. Этого и хотел от него Илья.
– Выпьем, что ли, – нарушил он мрачную тишину, разливая коньяк в пузатые хрустальные емкости.
– Помянем отца, – хмуро предложил Сороковов, разглядывая отливающую густым янтарем духовитую жидкость. – Я часто в последнее время думаю: хорошо, что он не дожил до этих дней. Не за то на войне кровь проливал, не тому нас учил, а мы его веру профукали.
Они помолчали.
Читать бесплатно другие книги:
