Институтки Лухманова Надежда

За неделю до Рождества в старшем классе было большое заседание по поводу обещанных Грине сказок. «Тетушки», собираясь писать назидательные рассказы, все перессорились — каждая отзывалась с насмешкой о рассказе другой, и, наконец, на общем шумном собрании выбрано было три признанных литератора — Салопова, Франк и Русалочка.

Три писательницы ходили несколько дней необыкновенно задумчивые, рассеянные, иногда посреди разговора хватались вдруг за перо и заносили в тетрадку какие-то мысли, остальные девочки уступали им во всем и с благоговением ожидали, когда те «начнут творить».

Наконец в конце недели, ночью, когда Нот заперла свою комнату, под лампой поставили три табурета, верхом один на другой, на которые по очереди влезали чтицы. Внизу, как брамины вокруг священного огня, сидели слушательницы, каждая по случаю холода завернутая в свое одеяло.

Первой была Салопова.

— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа!» — перекрестилась она и, пришепетывая, начала читать:

Здравствуй, маленький Гриня, поздравляю тебя с твоим праздником, потому что праздник Рождества Христова — праздник детей. В этот день много, много, много лет тому назад родился Иисус Христос и лежал в яслях, как в колыбели.

В тот год, когда родился Спаситель, римский император Август хотел узнать, сколько всех жителей в Иудее, стране, которой он повелевает, и вот все жители должны были вернуться к назначенному времени в свои города, то есть каждый в тот город, где он родился, для того чтобы можно было всех сосчитать и сказать, сколько в каждом городе жителей.

Божья Матерь — Пресвятая Дева Мария — вместе со старцем Иосифом родились в городе Вифлееме и потому пришли туда. Городок это был маленький, и для всех пришедших в него в домах не хватило места, потому Дева Мария со святым Иосифом остановились в пещере у самого входа в город. Ночь наступила, на небе зажглись, как большие лампады, звезды, везде наступила полная тишина, только в пещере, у яслей, полных соломой и сеном, стояли животные — ослы и коровы — и смирно жевали свою пищу.

Когда родился Иисус Христос, Божья Матерь спеленала его и положила в ясли, животные посторонились и кротко, ласково глядели на Младенца. В это время пастухи, которые далеко от города пасли свои стада, вдруг увидели светлого ангела, который велел им встать и идти в Вифлеем, в пещеру, и поклониться родившемуся там Младенцу Христу. Послушные пастухи встали и вдруг заметили, что на небе появилась новая, большая звезда; когда они пошли — и звезда пошла по небу; тогда они поняли, что звезда ведет их, и уже смело отправились в путь. Звезда привела их в Вифлеем и засияла над пещерой, а пастухи вошли в нее и, став на колени, радовались и благодарили Бога за то, что на земле родилсяСын Божий, который вырастет и научит их быть добрыми и справедливыми.

Между тем старики, ученые страны иудейской, которых называли волхвами, в своих книгах и записях прочли, что именно в эту ночь должен родиться в Вифлееме Младенец Христос, который по величию своему будет царем иудейским, и решили пойти и поклониться ему. Волхвы увидели на небе ту же звезду, которая вела пастухов, и тоже, веруя, что Господь услышит их молитвы и приведет их к тому месту, где родился Христос, пошли за нею, и звезда тоже привела их к пещере. Седые старые волхвы, умные и ученые, преклонили колена перед Младенцем и принесли Ему свои дары: золото, ладан и смирну[117].

Старец Иосиф смотрел на общее поклонение, сердце его было переполнено любовью, и ему тоже хотелось что-нибудь подарить Младенцу Христу, но он был простой плотник и очень беден, у него ничего не было, кроме дерева, из которого он делал различные вещи, деревья же он рубил в лесу, и лучше, красивее леса он ничего не знал. Теперь он вспомнил, что видел там деревцо, вечнозеленое, пахучее, как ароматная смола, и с веточками, напоминавшими маленькие свечи… Иосиф вышел из города и срубил в лесу елочку. Городок Вифлеем уже спал, огни везде были потушены, все было тихо, только в пещере Божья Матерь тихо пела молитвы над яслями, в которых лежал Младенец. Святой Иосиф шел, согнувшись под тяжестью дерева, и, войдя в пещеру, поставил ель перед яслями; и вдруг свершилось чудо: светлые звездочки скатились с неба и вспыхнули огоньками на концах ветвей, а хор ангелов, окружив пещеру, пел: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума». Так зажглась первая на земле елка.

С тех пор все народы стараются встретить праздник Рождества в мире и радости, а для маленьких детей приносят елку и на ветвях ее зажигают свечи. Когда тебе, дорогой маленький Гриня, подарят елку, игрушки и сладости, подумай о том, у всех ли детей такая же радость. Спроси свою маленькую маму Женю, и она ответит тебе: «Нет, милый мальчик, в том же доме, где и мы живем, наверное, есть много маленьких детей, живущих на чердаке, в подвале и которые, наверное, никогда и не видели елки». Тогда, Гриня, собери все, что ты получил, отдели одну часть от всего того, что тебе подарили, и попроси маму Женю отдать это бедным детям от имени счастливого, любимого мальчика Грини.

И теперь, и когда вырастешь, поступай всегда так; помни, что Младенец Христос родился в простых яслях, в пещере, родился бедным ребенком, именно для того, чтобы, когда люди будут праздновать Рождество Христово, они помнили бы о бедных детях и всем, чем могут, помогали бы им.

Поздравляю тебя, милый маленький Гриня, с твоим праздником, потому что праздник Рождества — детский праздник, и не забывай, что в особенности это праздник детей бедных и что Господь благословляет тех, кто им помогает.

Рассказ Салоповой произвел сильное впечатление, несколько девочек грустно высморкались в кофточки и рукавом вытерли глаза.

— Какова Салопиха! — толковали некоторые. — Ведь ни о чем говорить не умеет, а коснется божественного — откуда что возьмется!

— Салопиха, откуда ты такую легенду узнала? — спросила ее Ольга Рябова.

— Не знаю, — ответила Салопова, — я такие сны все вижу. — И ушла спать.

На смену ей на высокий табурет влезла Русалочка и взволнованным голосом начала:

— Я, медамочки, ведь совсем не так, я ведь не умею, я просто письмом.

— Ну, письмом так письмом, читай только, не задерживай!

И Русалочка прочитала:

Гриня, какой ты счастливый, что можешь бегать и в саду, и на дворе, тогда как мы сидим в классе и только глядим, как солнышко, прокравшись сквозь закрытые окна, прыгает зайчиком по стенам, по кафедре и даже по учителю географии, который так скучно водит палочкой по большой карте и называет города. А солнышко прыгало зайчиком, потому что тетя Бульдожка вытащила из своего классного стола крошечное зеркало и в него поймала луч, который и пускала бегать по всей комнате.

Спроси маму Женю, она тебе покажет, как это делается.

Я тебе это рассказываю для того, чтобы ты знал, что так шалить, как мы шалим, не следует, не то придет беда; для нас она и пришла — учитель поймал два раза зайчика у себя на носу, то есть не поймал, потому что луч солнца не схватишь, но два раза чихнул как раз тогда, когда светлое пятно танцевало у него на носу и не давало ему глядеть. Мы смеялись, он рассердился, а проходившая по коридору чужая классная дама Иверсен увидела зеркальце в руках тети Бульдожки и насплетничала нашей Билле. Тете Бульдожке досталось, ее вызвали посреди класса и «пилили» всю перемену. Подумай-ка, Гриня, и не шали, когда будешь большой, как мы, — зайчиков на учителя не пускай.

В тот же день, это было вчера, в большую рекреацию, после обеда, мы все гуляли в саду, и тут случилось положительно чудо: тетя Оля Рябова — ты знаешь, красавица тетя с такими большими, темными глазами — ходила по галерее направо, где мы летом обедали; вдруг в галерею влетела птичка — совсем странная птичка, гораздо больше воробья, но гораздо меньше голубя, так, средняя между ними — пестрая, красивая, с красным и с желтым, голова круглая, а клюв кривой, как испорченные клещи. Птичка ходила по полу, посвистывала. Тетя Оля боялась пошевелиться, но все-таки крикнула тете Петровой, которая стояла на ступеньках галереи и ела булку.

Ты знаешь тетю Петрову, которую у нас зовут Помещицей, потому что она толстая и всегда ест. На этот раз это было очень кстати, потому что сейчас же тетя Петрова начала бросать прекрасной птичке крошки, а та их жадно клевала.

Я гуляла с маленькой тетей Назаровой по задней аллее, знаешь, где летом на ивах много зеленой пены, и вдруг мы заметили знаки, которые нам делала головой и языком тетя Петрова, боявшаяся кричать, чтобы не испугать красной птички. Мы подбежали. Я как увидела ее, так и остановилась, разинув рот, а птичка — порх и села на крыльцо галереи. Не помню как, но только я так быстро сдернула с головы капор, что даже оборвала тесемки, накинула его на птичку, а потом схватила ее руками. А она, представь, Гриня, и не бьется, и не клюет меня, совсем ручная, она, верно, вылетела у кого-нибудь из клетки.

С птичкой в руках мы побежали наверх, в дортуар, прямо к даме младшего класса — Волковой. Она старенькая и добрая, у нее есть собака, такая жирная, что почти не может ходить, а в клетке сидит хорошенькая канарейка, но не поет, потому что она сделана из желтой шерсти. Настоящая живая у нее умерла, а эту подарили воспитанницы в утешение. Волкова очень обрадовалась нашей птичке и сейчас посадила ее в клетку, а желтую канарейку спрятала. Нас она похвалила, что мы поймали птичку, иначе ее могли бы заклевать вороны. У нас их так много живет над галереей.

Потом Волкова усадила нас у себя: тетю Олю Рябову, меня и маленькую тетю Назарову. Тетя Помещица осталась доедать на галерее свои запасы. Волкова — «немецкая дама», хотя она совсем русская и славная. Она рассказала нам легенду о пойманной птичке, которая оказалась клестом.

Легенда, Граня, это не сказка, но и не совсем правда, это, понимаешь, выдумал кто-нибудь историю давно, так давно, что потом и проверить нельзя, правду он говорил или лгал. Вот и говорят — легенда, то есть старая история. Так вот, одна легенда рассказывает, что когда Господа нашего Иисуса Христа распяли на кресте, то клестам стало жаль Невинного Страдальца, они налетели и начали тащить клювом гвозди из рук и из ног Спасителя и так упорно тащили, что клювы их скрестились, как испорченные клещи. Гвоздей им не удалось вытащить, но все-таки Господь благословил их, и с тех пор птичка эта даже зимою из-под коры деревьев и из сосновых шишек достает себе пищу. Всегда весело свистит, любит людей, легко делается ручной, и когда умрет, то тело ее не гниет, а засыхает, как картонное.

Вечером в дортуаре Билле «пилила» меня с полчаса. Дело в том, что теперь уже зима и мы гуляем в саду в теплых зеленых салопах и капорах, а я, ловя клеста, сбросила с себя капор. Сегодня, когда я рассказала П. И. Степанову, учителю естественной истории, о клестах, как они себе клювы скрестили и что они нетленны, он сказал мне, что все это бабьи сказки, что клювы у них всегда, от природы, такие, а что засыхают их тела потому, что они питаются еловыми шишками, в которых много смолы. Может, он и правду говорит, но мне моя легенда нравится больше. Прощай, Гриня!

Твоя тетя, Русалочка Бурцева.

И Русалочкин рассказ одобрили.

— А хитрая эта Бурцева, — качала головой Иванова, — ведь она что своего-то сказала — ничего! У Волковой повыспросила, у Степанова — гляди, и рассказ готов.

— А я такого клеста непременно себе заведу! — решила Евграфова. — Штук пять заведу и буду держать в клетках!

— Да хоть сотню! Читай, Франк!

ДУБ

Маленький Гриня, я расскажу тебе сказку, которую мне рассказывал мой брат Андрюша. Это самый красивый и самый умный офицер на свете. По крайней мере, так решил весь класс, то есть все твои тети. Откуда взял эту сказку Андрюша, я не знаю, сам сочинил или прочел где-нибудь, но только мне она очень нравится.

Дело в том, Гриня, что на свете все одарены способностью и радоваться, и страдать, и не надо думать, что больно только тому, кто кричит или плачет, вообще умеет выражать свои чувства. Сорванный цветок, надпиленное дерево, растоптанная букашка тоже страдают и умирают, но только мы не слышим их и не понимаем.

Итак, слушай: в поле, недалеко от деревни, стоял большой развесистый дуб. В деревне жил плотник Петр, здоровый, высокий мужик, плечистый, но хромоногий. Каждое утро Петр отправлялся на работу, проходил мимо дуба и каждый раз, не доходя шагов пять до дерева, бросал в него своим топором. Топор визжал в воздухе, вонзался в кору дуба, и сок, как слезы, тек по стволу дерева; надрубленные ветки падали, другие сохли и увядали. Когда Петр не был еще плотником, он набирал у ближнего ручья острые плоские камешки и, прицелившись в дуб, швырял ими. Камни летели как дождь один за другим, рассекали кору и наносили глубокие раны дереву; но дерево молчало, и Петр не понимал его страданий.

Дело в том, что двадцать лет тому назад Петр семилетним ребенком полез на этот дуб за желудями, сорвался, упал, повредил себе ногу и на всю жизнь остался хромым. Петр ненавидел дуб, причинивший ему боль и увечье, и мстил дереву по-своему. Каждый Божий день он наносил ему раны, и могучий зеленый дуб, казавшийся таким сильным и красивым, начинал гнить изнутри; даже птицы, которые так любили его развесистые ветви, перестали прилетать к нему, потому что их пугали камни и топор, которые летели каждый раз, как только Петр шел мимо.

Однажды летом, в жаркий воскресный день, Петр вышел гулять в поле не один, рядом с ним шла Настя, красивая молодая девушка, крестьянка из соседней деревни.

Петр любил эту девушку и хотел жениться на ней. В первый раз в этот вечер Петр забыл ударить дерево. Разговаривая со своей невестой, он не заметил, как потемнело небо и молнии, как золотые змеи, заблистали над его головой, затем полил страшный дождь. Настя схватила за руку Петра и побежала с ним под дуб искать защиты. И дерево приютило их. Его густые еще ветви не пропустили на них ни одной капли дождя. Крестьяне сели на золотистый мох, прислонили головы к изуродованному, изрезанному камнями и топором стволу и стали говорить о своей свадьбе, а дерево, нагнувшись к ним своими ветвями, как будто слушало их.

Дождь утихал, гроза прекратилась, но поднялся такой страшный ветер, что дуб дрожал всеми своими ветвями, а внутри его что-то трещало. Петр и невеста его встали, и Настя побежала вперед. Петр пошел было за нею, но вдруг вернулся — он забыл под дубом свою шапку. Нагнувшись и подняв ее, он вдруг вспомнил, что на этот раз еще не обидел своего врага, и, забыв, что дуб только что служил им защитой от дождя и непогоды, он с глупой злостью стал ударять его кулаком по стволу.

В эту минуту налетел страшный порыв ветра, дуб застонал, ствол его, весь изрубленный топором, не выдержал, рухнул и придавил собою плотника. Настя с криком и плачем прибежала в деревню, и, когда крестьяне собрались в поле вокруг дуба, они нашли Петра уже мертвым, раздавленным громадным стволом погибшего дуба.

Не причиняй никогда, Гриня, боли тем, кто хотя и страдает, но не может защищаться, кричать и плакать. Конечно, это сказка, чтоб показать, что дерево могло отомстить человеку. Ты этого не бойся, а только помни, что зло всегда приносит горе тому, кто испытывает недобрые чувства.

Прощай, добрый маленький Гриня, не забывай своей тети Нади Франк.

— Франк, Франк. Мы под каждой сказкой все подпишемся! Пусть Гриня знает, что сказки написали трое, но от имени всех!

И, порешив на этом, похвалив еще раз авторов, девочки разошлись спать.

В день Рождества Христова, после завтрака, старшие все девочки, собравшись посередине класса, сидели на скамейках и на партах. Было важное общее заседание. Екимова держала карандаш и бумагу:

— Ну, кого приглашать? Слушайте! Батюшку?

— Коллегиально, все-все!

— Попова?

— Пиши тоже от всех, он славный.

— Степанова?

— Все, все, все.

— Дютака?

— Я не хочу!

— И я не хочу!

— Ну его, меня еще тошнит от его L'Egypte, — кричала Евграфова.

— Нет, а я хочу.

— И я хочу!

— Руки вверх, кто хочет приглашать Дютака! Раз, два, три… шесть, ну хорошо, значит, от шести.

— Зверева?

— Не надо, не надо, он злющий.

— Как не надо?

— Я хочу.

— И я!

— И я!

— Трое, ну хорошо, запишу.

— Минаева? — Общее молчание. — Mesdames, кто хочет Минаева?

— Я хочу!

— Франк?

— Ну да, я.

— Еще кто?

— Никто, пиши: одна!

— И напишу, разумеется, напишу!

— Медамочки, да ведь это неловко, — пробовал кто-то запротестовать, но класс зашумел:

— Неловко, так и пиши с Франк, кто тебе мешает.

— Бульдожка, иди в Санчо Пансы к Дон Кихоту, ты, право, похожа!

— Отстань, ты сама на Росинанта[118] смахиваешь.

— Да бросьте, душки, ну время ли теперь ссориться! Значит, Минаева одна Франк. Дальше?

И так перечислены были все учителя и классные дамы чужих классов, многие были совсем забракованы.

Франк отделилась от группы, села к своему столу и, вынув большой лист бумаги, на углу которого был наклеен белый голубок с письмецом в клюве, начала выводить по-французски: «Monsieur l'inspecteur, vu le bal annuel que donne la prmiere classe e 27 dcembre, j'ai l'honneur et le plus vif plaisir de vous inviter…»[119]

Рука писала, а кончик языка от усердия высовывался и двигался в такт перу. Запечатав конверт с голубкой, Надя четко вывела адрес: «A monsieur l'inspecteur de l'institut»[120]. И, моментально сбежав вниз, она тайком вызвала из швейцарской швейцара Якова, сунула ему в руку двугривенный[121] и письмо.

— Это Минаеву — приглашение на бал; как он придет, Яков, так и отдайте!

В этот день Яков получил много двугривенных монет и много писем для раздачи и рассылки учителям.

На другой день, после утреннего чая, швейцар Яков принес в первый класс письмо.

— М-lle Франк, — сказал он и вышел.

Письмо было от Минаева. Классная дама отдала его ей, не читая. Франк открыла, прочла и густо покраснела; с нею положительно в этом году происходят чудеса: ее принимали за большую, ей писали такие серьезные письма.

«Mademoiselle! J'ai reu votre aimable invitation que j'accepte, en vous priant de m'accorder la premiere contredance. J'ai bien compris les sentiments qui vous ont dict la missive…[122]» Так начиналось письмо, и в нем были целые две страницы. Уж конечно, никто из всего класса такого письма не получит! Письмо ходило по рукам и вызывало насмешливые замечания, в которых, однако, чувствовался оттенок зависти…

Вечером в этот день девочки наряжались. Чирковой прислали из дому два прекрасных костюма: рыбака и наяды[123]. Подобрав свои пепельные волосы под красный фригийский колпак[124], перетянув талию широким красным шарфом, Чиркова казалась хрупким, грациозным мальчиком. Ее зеленоватые большие глаза глядели лукаво и задорно, засученные рукава обнажали белые нежные руки с голубыми жилками.

Нина Бурцева — наяда, оправдывала свое прозвище Русалочки. Кожа ее лица и открытой шеи была бела, как матовый фарфор, распущенные волосы, длинные, черные, прикрывали всю спину. Глаза синие, печальные, и ярко-красные губы. Белое платье и длинная зелень, спускавшаяся с ее волос до земли, придавали ей вид утопленницы. Она как очарованная ходила за своим рыбаком и едва отвечала на вопросы насмешливых девушек.

Оторванная от семьи, брошенная с роскошного юга в холодный туманный Петербург, перенесенная от полей, цветов и фонтанов в каменные стены института, она тосковала и чахла. Потребность ласки и любви жила в ней, может быть, сильнее, чем во всех других, а между тем, кого любить в институте? Подруги насмешливы и резки, классные дамы скучны, придирчивы и недоступны. Учителя еще более далеки. Нет у детей ни птички, ни животного, ни даже цветов, не на что вылить им потребность ласки и нежности.

Чиркова сделалась кумиром для Бурцевой; на нее перенесла бедная Русалочка всю свою нерастраченную любовь.

— Это где застегивается, спереди или сзади? — приставала ко всем Бульдожка, нося на руке необходимейшую принадлежность костюма турка.

— Я почем знаю, — кричали ей в ответ, — спроси ламповщика Егора, вон он стоит в коридоре.

— Ну да, знает он, дурак, как турецкий паша одевается, он, я думаю, таких бархатных штук еще и в жизни не видал.

— Иванова, Иванова, смотрите на Иванову, она incroyable[125]! Очень, очень мило, кто тебе делал костюм?

— Брат, по рисунку.

— Франк, Франк, ах, какая прелесть? Откуда у тебя такой костюм?

— Мне Шкот достала, правда, хорошо?

Франк была одета пажом: вся в светло-зеленом атласе, в красивой шапочке, длинное страусовое перо которой спадало ей на плечо; за поясом — небольшой кинжал и охотничий рог, в правой руке она несла бархатный шлейф своей королевы, Шкот, на которой был костюм Марии Стюарт. Все ряженые, составив пары, отправились вниз, к Maman. По коридорам они шли в сопровождении тесной толпы девочек всех классов, сбежавшихся поглядеть. У Maman были гости, девочек впустили. Музыкальная дама Вильгельмина Федоровна Билле села за рояль, а ряженые танцевали кадриль, польку и даже несколько характерных па. Среди гостей был генерал Чирков и его адъютант Базиль… Поликсену позвали, Базиль говорил с нею, нагнувшись близко к белокурой головке, почти на ушко. Поликсена смеялась. Базиль подошел к Maman и просил ее позволения вмешаться в танцы.

Паж танцевал со своей королевой, и лицо его дышало удалью, здоровьем и весельем; затем паж подхватил Чернушку, одетую цыганкой, и они под звуки польки танцевали какой-то танец, который, как уверяла Шкот, мог бы быть и индейским…

Наступил день выпускного бала. В шесть часов, немедленно после обеда, старший класс был в дортуаре: к ним был допущен парикмахер. Весь красный, в поту, во фраке ради такого торжественного случая, он метался из одного прохода между кроватями к другому. Девочки, все в белых кофтах, сидели, как куклы, на табуретах перед зеркальцами и покорно позволяли проделывать со своими волосами, что было угодно этому «Фигаро» с Невского.

— Господин парикмахер, теперь ко мне! — говорили все по очереди. Фалдочки его фрака летели кверху, и, растопырив локти, с щипцами в одной руке, гребенкой в другой, парикмахер бежал на зов.

Девочки с его помощью сразу все подурнели. Вместо милых головок с пробором ниточкой и гладко зачесанных висков получались какие-то вихры, торчки; вместо сложенных узлом заплетенных кос появились хитрые кренделя и воздушные пирожные. Причесанные девочки ходили раскрасневшиеся, из страха испортить прическу держали головы неподвижно, как куклы. Корсеты стягивали талии так неумолимо, что многих тошнило, они жевали мятные лепешки, тоскливо поводили глазами, но ни за что не решились бы распустить шнуровку. По-бальному снятые пелеринки и рукава обнажали посиневшую от холода кожу. Бедные маленькие мученицы были, как, в сущности, и всегда, предоставлены самим себе; классная дама, во-первых, была занята своим туалетом, а во-вторых, она существовала для того, чтобы не нарушался порядок, а порядок не нарушался потому, что неразумные девочки создали себе муку из предстоящего удовольствия.

Ботинки и перчатки у большинства были безобразны. Домой никого не отпускали, а потому все покупалось родными «на глаз»; девочки удовлетворялись, если только влезало, но и в этом они ошибались: сгоряча все казалось хорошо, но потом у иных ботинки так жали, что ноги ныли, затекали, и они ходили как мученицы по горячим угольям. Перчатки, напротив, у большинства сидели, как рукавицы на дворнике, но все-таки ни одна не решилась бы снять эту «бальную принадлежность» и показать свою маленькую, хорошенькую ручку.

И несмотря на все это, молодость брала свое: во время бала разгоревшиеся личики сияли, белые зубки блестели, декольтированные шеи и обнаженные руки, у многих еще по-детски угловатые, показывали тонкую, нежную кожу. Забыв институтскую, «привитую», чопорность, они становились веселыми, счастливыми девочками, с нежным смехом и милой болтовней. Завитки их причесок, к счастью, распустились, растрепались и придали им более естественный вид. Все казались хорошенькими, каждая жаждала танцевать и заражала весельем своего кавалера.

В залу девочки вошли попарно; в глубине за роялем сидел тапер[126], который ударил туш, как только открылись входные двери. Направо стояла тучная Maman с целым штатом синявок, затем инспектор, учителя и все приглашенные. Вошедшие тридцать девочек под предводительством m-lle Нот, разукрашенной бантиками и лентами, стали налево.

Франк взглянула на группу гостей, тихо вскрикнула и подалась вперед. В первом ряду, не сводя с нее веселых, немного насмешливых глаз, стоял ее красавец Андрюша. «Приехал! Приехал!» — пело сердце девочки, и она вся засияла. Людочка, розовая, перетянутая, замечательно красивая, стояла в группе приглашенных стрекоз и тоже вся вспыхнула и заулыбалась, увидев статного офицера. Началась церемония представления;

слева двигалась девочка, справа выходил кавалер, брались за руку и шли к Maman.

— Maman, c'est mon cousin — tel…[127]

Cousin кланялся и бормотал какое-то «еnchant»[128] … Две девочки таки перепутали кузенов, но утомленная Maman уже все равно ничего не понимала и, сидя в глубоком кресле, со страдальческим видом подставляла свою жирную руку для поцелуя кузенам.

Наконец вступление кончилось! Тапер ударил вальс. Первым двинулся Андрюша и, низко нагнув голову, стоял улыбаясь перед сестрой; девочка, забыв, что она «дама», прыгнула ему на шею с лепетом «Дуся, Дуся», но он, смеясь, отвел ее руки, взял за талию, и брат с сестрой, как воплощение здоровья, молодости и веселья, царствовавших в этой зале, понеслись первой парой в плавном вальсе. За ними замелькали другие пары. Все девочки, кроме Салоповой, танцевали; ту оставили в покое, она одна в пустом дортуаре сидела на табурете, заткнув уши и закрыв глаза.

Степанов, учитель естественной истории, высокий, худой, зашагал как на ходулях из угла залы и остановился перед только что севшей Бульдожкой.

— Mademoiselle, un tour de valse?[129]

— Не пойду я с вами, ни за что! — отрезала девочка.

— За что такая немилость?

— Да вы такой длинный, мне не положить вам руки на плечо, ни за что не пойду! — девочка начинала злиться.

Степанов нагнулся к ее стулу:

— Бульдоженька, первое правило светской дамы на балу — не отказывать кавалеру; вот теперь я стану за вашим стулом и не позволю вам танцевать ни с кем, а если примете предложение, то я должен буду вызвать кавалера на дуэль.

Бульдожка заволновалась. В эту минуту к ней разлетелся правовед:

— Mademoiselle…

Бульдожка поглядела на Степанова, тот состроил страшное лицо.

— Je ne dance pas[130], — пробормотала девочка. Правовед полетел дальше.

— Mademoiselle? — перед Бульдожкой стоял кадет.

Девочка не выдержала и обратилась к Степанову:

— Я пойду скажу Maman, что вы хотите драться, если я буду танцевать!

Степанов хохотал, его всегда забавляла сердитая девочка. Но кадет, к счастью, оказался из бойких и сразу смекнул положение.

— Вам угодно драться, — обратился он весело к Степанову, — я к вашим услугам, завтра на шпагах, а теперь, mademoiselle, un tour de valse[131].

Бульдожка обернулась к Степанову:

— Видите? Нашлись и похрабрее вас, а завтра сами убежите. — И она пошла с кадетом, пресерьезно упрашивая его, чтобы он не дрался со Степановым, потому что если он убьет учителя, то ведь ей же и достанется.

— Monsieur Andr, monsieur Andr[132], как я рада, что вы приехали, — говорила Людочка, склонив голову на плечо брата Нади Франк.

Молодой человек глядел на девушку и видел в ее глазах нежность, слушал ее болтовню, и в ней, во всем ее существе, находил что-то тихое, разумное, и все его теории колебались — перед ним было несомненное счастье, счастье первой преданной любви!

И как в волшебном сне, счастливая пара носилась по зале под чарующие звуки вальса Штрауса.

— Mesdames et messieurs, а vos places. Messieurs, cherchez vos dames[133], — надрывался адъютант Базиль, звеня шпорами и описывая круги по скользкому паркету, как по льду на коньках.

Видя, что Чиркова танцует с Базилем, бедная Русалочка, с трудом сдерживая слезы, отошла в сторону и натолкнулась на Степанова. Пользуясь бальным правом, он продел руку девочки под свой локоть, вывел ее из танцевальной залы и направился в соседний открытый класс; там он усадил ее на скамейку, а сам сел напротив.

— Ну-с, Русалочка, теперь вы от меня не уйдете! Так какие насекомые относятся к жесткокрылым, а?

Девочка улыбнулась; это был последний, плохо выученный ею урок.

— Жужелицы… — начала она.

— То-то, жужелицы! — и, заметив, что девочка делает попытку повернуться лицом к зале, чтобы видеть танцующих, он взял ее тоненькую руку и начал снимать с нее перчатку: — Ну, можно ли прятать руки в такие рукавицы, ведь они мне будут впору, право! Русалочка, а что, теперь на Кавказе хорошо, я думаю? Что, в Тифлисе[134] спят теперь и не знают, что вы танцуете?

Девочка оживилась при одном слове «Кавказ». Учитель начал расспрашивать ее, говорил сам, а сердце его сжималось от жалости: «Бедный ты, бедный ребенок, — думал он. — Бедный ты кипарис, пересаженный прямо в снег. Унести бы тебя куда-нибудь в деревню, на приволье, подальше от всех этих ложных фантазий, поздоровела бы ты, Русалочка, и какая славная девушка вышла бы из тебя».

— Русалочка, вы были когда-нибудь в настоящей русской деревне, в помещичьем доме?

— Никогда не была.

— А там хорошо! — и он начал рассказывать ей о лунных ночах, о садах, в которых весной заливаются соловьи, о снежной бесконечной дороге и лихой тройке с валдайскими колокольчиками. Он прочел ей отрывок из поэмы Некрасова «Мороз Красный нос», и девочка сидела очарованная, вся порозовевшая, не спуская с него глаз.

— У вас нет деревни?

— Нет, Русалочка, но у меня есть кафедра, с которой я в следующий раз спрошу вас о жесткокрылых! — сказал он ей тоном волка из «Красной Шапочки».

Минаев, во фраке, в белом галстуке, танцевал с Надей, визави[135] их были Андрюша и Люда. Минаев держал себя просто и мило, но Надя, танцуя с начальством, была несколько скованна.

— Вам весело? — спросил инспектор.

— Страшно! — отвечала девочка.

— Вы любите танцевать?

— Ужасно! Дуся, Дуся, — сказала она, хватая брата за руку в chass crois[136], — у меня был Евгений Михайлович осенью! Ты знаешь?

— Знаю! Рыжик, говори же со своим кавалером.

— Вы, кажется, очень любите своего брата? — спросил Минаев.

— Я, брата? Больше всего на свете!

В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где был накрыт чай с фруктами и печеньем.

Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был только преддверием тех настоящих балов, о которых каждая читала и слышала от подруг.

Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в Средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих рыцарей, ушедших в Крестовые походы. Мысль, что Andr — ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.

Глава X

Первая несправедливость

Салопова захворала. Болезненная, слабая девочка, она почти никогда не ложилась в лазарет; частые флюсы, лихорадку и мигрень переносила терпеливо и на всякий вопрос отвечала только: «Господь сколько терпел, а мы ничего снести не хотим, сейчас ропщем». Но на этот раз лихорадка истощила ее силы.

Салопова осунулась, пожелтела еще больше и ходила совсем молчаливая, и только когда между девочками возникала ссора или несправедливость, Салопова подходила к ним и молча становилась возле; слушая упреки, бранные слова, она строго, пристально глядела то на ту, то на другую. Девочки краснели и начинали кричать: «Да убирайся ты вон, Салопова!», иногда даже одна говорила другой: «Пойдемте, медамочка, браниться в коридор, там никто не помешает!» Но Салопова, как тень, пробиралась за ними всюду, и девочки смущались, а затем замолкали или обращались к ней на суд.

— Да ты разбери сама, Салопова, ведь она… — Салопова выслушивала обеих и говорила всегда: «Господь всех прощал и нам завещал не ссориться!» И большей частью ссора кончалась, девочки, ворча: «Ханжа эта Салопова», расходились, а потом и забывали о распрях.

Едва ли хоть одна из класса любила Салопову, с ней никто не ходил обнявшись, никто не болтал по ночам на кровати, но, когда девочка раз упала на молитве и ее, бледную, с закрытыми глазами, унесли в лазарет, в классе вдруг образовалась пустота, а вечером, когда все легли в постели, тем, кто спал около нее, стало жутко, до того привыкли они видеть ее на коленях перед образом и, засыпая, слышать, как она благоговейно, с чувством шепчет молитвы.

Через два дня после того, как Салопову взяли в лазарет, целая группа девочек пришла ее проведать, вскоре это приняло характер паломничества, приходилось даже чередоваться, каждую побывавшую у нее класс осыпал вопросами:

— Ну, что Салопиха? Что говорила?

— Да ничего не говорила, ведь у нее одна просьба: придешь — читай ей Евангелие, а уходишь — просит не ссориться, да ведь как просит-то, чуть не со слезами!

— Ну и что же, ты обещала?

— Да ты бы видела, какими глазами она смотрит, когда говорит, тут все что хочешь обещаешь!

У девочек появилисьв карманах маленькие Евангелия, которые, по их просьбе, купил отец Адриан, ссоры стали гораздо реже. Не успеют двое войти в азарт, раскричаться, как третья скажет:

— Ах, Господи, а я сегодня к Салопихе, ну что я ей скажу, как спросит?

И ссора затихала сама собой.

Пробовали девочки носить ей гостинцы, но Салопова тут же при них раздавала все другим.

— На что мне лишнее, не надо, и так дают больше, чем съешь, — говорила она, — ты вот лучше потешь меня, посиди подольше да почитай!

И девочки не только охотно сидели, читали, но даже вынимали за ее здравие просвирки[137] и ставили свечи.

— Франк, Франк, ступай-ка сюда! — кричала Чернушка, вернувшись после завтрака в класс.

— В чем дело? Чего тебе?

— Ты знаешь, нас больше не хотят пускать в лазарет к Салоповой.

— Ну-у? — Франк присела на парту возле потеснившихся Евграфовой и Ивановой. — Отчего так?

— Да вот спроси, — Чернушка указала на Иванову.

— Это все каракатица Миндер нажаловалась, говорит, с утра до вечера шмыгают по коридору, мешают ей давать уроки музыки, ведь она с кофульками занимается, ну, говорит, они «рассеиваются».

— Да с чего это она, ведь никто из нас в музыкальную не заходит. Надо поговорить с Марьей Ивановной.

— Страсть у этой Франк звать их всех по имени и отчеству. По-нашему — Каракатица, а по ней — Марья Ивановна.

— Да ведь пора же нам, медамочки, бросить эти прозвания, ведь мы выпускные.

Евграфова затянула песню, которой многие дразнили Франк:

• Поехал Баярд на высоком коне
• В золотом зипуне.
• Конь, что ни шаг, оступается,
• А наш рыцарь в пыли все валяется!

Франк вскочила:

— И буду, и буду всех звать по имени и отчеству, зато и сама буду Надеждой Александровной Франк, а вы из института выйдете и все останетесь «бульдожками», «чернушками», «свинюшками», «зверюшками».

— А ты — выскочка, в «передовишки» лезешь, — выпалила Чернушка, только недавно усвоившая слово «передовая». Сидевшие девочки расхохотались, повторяя: «передовишка».

— А ты, а вы… — Франк не находила слов и только, блестя глазами, трясла своей рыжей головой.

— А к Салоповой так и не пойдем, — закричала Иванова, заглушая спор.

Начавшаяся было ссора сразу заглохла.

— Нет, пойдем, — упрямо заявила Франк, — по крайней мере, я иду.

— Да ведь не пустят.

— И не пустят, да я пойду. Ведь опасно только по парадной пробежать да нижним коридором, а уж влетим в лазарет — Вердер не выгонит. Кто со мной?

— Конечно, я! — Чернушка, веселая, ласковая, схватила за руку Франк. — Вместе, да?

И девочки, забыв ссору, уже целовались и строили план операции.

Вечером, в семь часов, когда Билле углубилась на кафедре в какой-то немецкий роман, Чернушка и Франк незаметно шмыгнули из класса, слетели по лестнице, проскользнули мимо швейцарской, пока Яков отсутствовал, так как при случае он мог и наябедничать. Тихонько, едва касаясь пола, промчались по нижнему коридору, где налево шли музыкальные классы, а направо были комнаты Maman, и благополучно появились в лазарете перед очами добродушной толстой Вердер — лазаретной дамы.

Обе девочки, едва сдерживая дыхание, присели и объявили, что присланы из класса узнать о здоровье Салоповой. Вердер похвалила девочек за внимание, но объявила им, что больной хуже и доктор не велел никого пускать к ней.

Опечаленные Франк и Чернушка возвращались назад, волоча ноги и уже не заботясь о том, что могли быть пойманы.

Из крайней комнаты раздавались по-детски неуверенные гаммы и крики Миндер, бранившей какую-то кофульку.

Страницы: «« « 23456789 » »»