Моя любимая сказка Лайсе Ксандр

— Смотри, прямо как новенькие, — Славка указала на бусины, покрытые абстрактным узором и в самом деле выглядящие так, словно их родина не древний Киев, а соседняя мастерская китайских умельцев.

— Новенькие? — усмехнулся в усы владелец всего этого богатства — здоровенный краснолицый дядька, пытавшийся до этого приладить к серебряной чаше для пунша отвалившуюся ручку.

— Вообще-то, им около тысячи лет…

— Да ты что? — изумилась Славка. — А смотрятся — будто вчера сделали!

— Вообще, это не исключено… — шепнул я. Прямо в её чудесное ушко…

Мы шли мимо ковров и сёдел, наконечников от стрел и косоворток, икон, самоваров, монет, сервизов севрской работы и старинных телефонов, хомутов и подсвечников.

Мне вдруг показалось, что всё это добро — последствия какой-то катастрофы. Чудовищной катастрофы, вроде нашествия степняков или чумы. Когда немногие уцелевшие под градом стрел и в языках пламени распродают те крохи, что удалось вынести из пылающих домов или выкопать из заражённых могил.

Продают, чтобы выжить. Разница только в том, что люди за прилавками мало напоминают жертв стихийного бедствия.

Один средневековый путешественник писал, что в стране хазар женщины бедняков вынуждены продавать в рабство собственных детей… Но к этому их толкнула нужда. Хороши же эти, продающие память отцов и дедов!

Впрочем, у каждого свой хлеб. И не мне, кормящемуся от дедовской славы, их осуждать…

— Эй! Что за невеселые мысли, Мишкин? — голос Славки прервал мои размышления. — И… хватит столбик обнимать. Он этого всеравно не оценит.

Тут-то я и обнаружил, что, ухватившись за столб навеса, впился взглядом во вполне мирный катушечный магнитофон. Мрачные мысли разбежались под Славкиным взглядом.

— Работает? — указывая на магнитофон, неизвестно зачем спросил я у продавца.

— Конечно! — расплылся полупьяный мужичок в грязном свитере.

Он водрузил на своего мастодонта катушку, протянул ленту, что-то щёлкнуло и захрипело: «It’s a happening…» Отвратительное кваканье динамиков окончательно вернуло меня к жизни… Славка?

Славка стояла у торца прилавка и перелистывала какую-то книгу. Я подошёл к ней сзади и, обняв, заглянул через плечо. Книга была не очень старая — что-то около ста лет. Владельческий переплёт. Латиница. Непонятный язык.

— Берите, берите! — уговаривал Славку мужичок — Редкая вещь!

— Что скажешь? — поинтересовалась она, показывая мне книгу.

— А что это?

— Как это — «что»?! — возмутился почему-то мужичок — Я же говорю: Кафка, прижизненное издание!

Мы дружно расхохотались. Мужичок сразу выпустил иглы и занял, было, оборону, но в это время кваканье магнитофона сменилось шипением, а затем шелестом зажёванной плёнки. Мужичок тут же, забыв про нас, принялся самозабвенно отвоёвывать у своего непослушного монстра магнитную ленту.

* * *

Под навесом напротив выбор книг был куда больше. Это был даже не навес, а ларёк, который можно закрыть на ночь пластиковым ставнем. Правда, и сюда доносились то щелчки тумблеров, то ругань владельца уникального издания.

— Что интересует? — с отвращением вопросил пожилой одноглазый книгопродавец.

— Мистика, — немедленно сообщила Славка.

— История, этнография. — добавил я, раскрывая пухлый том, оказавшийся библией времён Екатерины Второй, наделённой кучей недурных гравюр. Подражание немцам. Цена — копейки.

— Что-то было из этнографии… Кажется, Рыбников. Историиточно нет. Мистика — может, и есть. Смотрите сами.

Продавец явно не был настроен помогать нам, и мы со Славкой принялись сами перелистывать книги одну за другой. Чаще всего попадались подшивки журналов и «Жизнь животных» Брэма, без которых не обходится ни одна груда книг ни на одном из прилавков.

— Слышишь? — Славка вдруг положила назад второй том «Песен» Рыбникова и замерла.

Я тоже отложил книгу и прислушался. Судя по тому, что ругань прекратилась, мужичок, наконец, нашёл общий язык со своим хтоническим агрегатом. Сквозь обычный шум толпы покупателей был слышен только тихий, словно далёкий звук скрипки. Очень знакомый звук…

— Она? — одними губами спросила Славка.

— Кажется…

«…Je saurai le seuil au bruit de la grille rouille» — задрожало над толпой продающих и покупающих — «L’endroit du puits sous les tilleuls On y buvait des jours d’ete…».

— Кстати, она кое о чём мне напомнила! — сказала вдруг Славка — У меня тут есть одно небольшое дело…

Её глаза вдруг сверкнули.

— Ты ведь хорошо знаешь Вернисаж? — лукавая улыбка заиграла на Славкиных губах.

Хорошо ли я знаю Вернисаж? Что она имеет в виду?

— Вообще-то, я облазил тут всё сверху донизу раз двести…

— А хочешь, я покажу тебе одно место, где ты ещё никогда не был?

— Сомневаюсь, что такое существует.

— Посмотрим…

Она взяла меня за руку, словно ребёнка, и повела вдоль рядов. Граммофоны сменялись кучками позеленевших от времени складней[6] и крестов. Копии парадных СС-совских кортиков возникали вслед за связками платков и салопов.

Наконец мы остановились почти в самом конце яруса, возле ларька, наглухо закрытого металлическим ставнем.

— Ну? — всё с той же улыбкой торжествующе сказала Славка.

— Что — «ну»? — не понял я. Впрочем, этот ларёк я знал.

Где-то около двух лет назад я вот так же, как сейчас, бродил по развалу. Правда, один. Тогда ставень был поднят, а за прилавком стоял молодой длинноволосый парень в старомодных больших пластмассовых очках. Слишком молодой для того, чтобы быть офеней. Но несколько — всего-то две или три — книги, лежавших перед ним, почему-то привлекли моё внимание. И я, отчасти из любопытства, но более всё же из стремления поддеть «юношу бледного со взором горящим», спросил, нет ли у него старопечатных изданий. «Сейчас подсунет мне начало девятнадцатого под видом семнашки» — подумалось мне — «Причём не со зла, а потому, что его самого надули!»

То, что произошло дальше — не укладывается у меня в голове и теперь. Кивнув, продавец раскрыл одну из книг. Чуть голубоватая бумага. Печать в два столбца. «…и великого князя Фёдора Иоанновича…»[7] Я проглотил слюну. Главное — дать понять, что эта книга ценности для меня не представляет… И вообще — не представляет ценности. Может, свезёт…

— Сколько? — я потрогал бумагу. Оно.

— Пятьсот зелёных, — равнодушно ответил парень.

«Не знает!» — у меня засосало под ложечкой — «Он не знает, что это за книга! И какая ей на самом деле цена. Как тебя сюда занесло, лопушок?» Помню, у меня всё сразу как-то окаменело внутри. Надо дать ему понять, что книга — ерунда… Ведь он сейчас по моим глазам прочтёт, какая ей настоящая цена… И тогда… О Фёдоре Иоанновиче можно будет спокойно забыть. Это же очень просто: «Простите, я оговорился, — пятьсот тысяч…»

— Извините, — я сделал вид, что у меня зазвонил мобильник и зашагал в сторону выхода.

А когда через пятнадцать минут, которые дались мне с неимоверным трудом, я, подготовив равнодушное, слегка снисходительное выражение лица, вернулся, оказалось…

Когда я вернулся, ставень ларька был опущен. Похожий на мумию, длинный и тощий дядька из соседнего ларька понятия не имел, надолго ли отошёл продавец и когда вернётся. Ставень был опущен и в следующие выходные, и через две недели… Ни разу с тех пор я не видел его поднятым. Я терялся в догадках, что произошло с незадачливым парнишкой в старушечьих очках. Может быть перепавшую ему случайно книгу кто-то приобрёл за настоящую цену, тем самым избавив его на несколько лет от необходимости заниматься чем-либо? А потом я понял, что это была моя «зелёная дверь». Дверь, которая лишь один раз распахнулась для меня, и только для меня. И больше никогда уже не откроется снова.

Закрыта была она и сейчас.

— Что — «ну»? — спросил я Славку. Солнце спряталось. Поднявшийся ветер был уже по-осеннему пронизывающий: совсем не холодный, он, однако, пробирался сквозь любую одежду и словно бы выстуживал кости изнутри. Я поёжился.

— Мы пришли, — Славка безмятежно улыбалась. — Зайдёшь со мной или подождёшь здесь?

— Зайду куда? — не понял я. — Насколько я знаю, в закрытых ларьках не торгуют — я тоже улыбнулся.

Славка не ответила. Она подняла руку и несколько раз провела пальцем по ребристой поверхности ставня. Вверх и вниз. Получилось очень похоже на ритм песни. Той самой песни. Там, та-та-та-там… Как же она называется? И кто её пел? В который раз я судорожно попытался вспомнить…

И тут произошло невероятное: опущенный до земли ставень, снаружи выглядевший как запертый, вдруг приподнялся! «Всего-то!» — пронеслось в моей голове — «Как всё, оказывается, просто!» И только после этого: «Кто же торгует с закрытым ставнем?!»

— Ты идёшь? — Славка уже наклонилась, собираясь пройти внутрь.

— Иду! — кажется даже не сказал, а крикнул я.

Ставень вновь опустился. Прежде всего, внутри было очень тепло. Старый круглый рефлектор, которому уже недолго оставалось до того, чтобы самому стать антиквариатом, тускло светил из угла своей багровой спиралью. Кроме того, на прилавке, среди груд бог знает чего, ярко горела настоящая керосиновая лампа. Электричества в ларьках почему-то не полагалось, но и горящую лампуя видел тут впервые. Хотя странным такое освещение мне не показалось. Чем ещё всё это освещать? Сладко пахло благовонными свечами.

— Ни Хао! — я посмотрел на Славку. Если бы я не видел движения её губ, я бы решил, что странные слова сказал кто-то другой — такой странной, непривычной была её интонация и даже сам тембр голоса.

— Добрый день, — прозвучало откуда-то со стороны рефлектора.

Я уставился в угол. И как я не заметил! В углу на мешке сидел мужчина. В жёлтом свете лампы его смуглое лицо сливалось с цветом деревянной стенки. Раскосые глаза, странный выговор… Китаец?

— Я пришла за тем, что вы мне обещали, — несмотря на то, что Славка говорила по-русски, её голос звучал странно. Глухо.

Мужчина поднялся на ноги. Ростом он был чуть ниже Славки.

— Конечно! Да, да! — китаец говорил с сильным акцентом. Он принялся шарить в большом ящике, стоявшем в другом углу.

Я осмотрелся. Вокруг всё было заполнено предметами настолько несочетающимися друг с другом, что даже здесь, на Вернисаже, их соседство казалось диким. Какой-то заспиртованный уродец в банке стоял на одной полке со статуэткой Авалокиты(Авалокитешвара (санскр.  Avalokitevara IAST, «Владыка взирающий») — в буддизме — бодхисаттва, воплощение бесконечного сострадания всех Будд. Атрибут — веер из хвоста павлина.). Бодхисаттва выдавал себя бесчисленными глазами на ладонях. В лицах обмотанного пуповиной белесого эмбриона и Великого Сострадающего прослеживалось определённое сходство. «1897» — разглядел я на этикетке уродца. На прилавке среди прочего мне попалась на глаза небольшая нефритовая статуэтка буйвола, стоявшая рядом с небольшой скривившейся набок серебряной менорой[8]. На лбу между рогами была вырезана восьмиконечная звёздочка. В глубоких линиях, обозначавших поджатые ноги животного, скопилась коричневатая грязь.

— Вот! — прервал мои наблюдения голос китайца. Он с легким поклоном протягивал Славке небольшой газетный свёрток.

— Спасибо, — голос её по-прежнему звучал глухо. В ответ китаецразразился длинной почтительной тирадой на своём родном языке. Зашуршала газетная бумага. Что-то блеснуло золотисто-зеленоватыми искрами в тонких Славкиных пальцах. Я сделал шаг вперёд. В руках она держала тонкую золотую цепочку, на которой сверкала маленькая хризолитовая капелька.

— Себе вешать. Очень будет хорошо! Всё поможет… — ласково говорил китаец.

Неожиданно я понял: он уже обращается ко мне.

— А вам? Что вам понравится?

Я посмотрел на продавца: он заискивающе улыбался. Между тем глаз его в свете лампы видно не было. Это производило неприятное, гнетущее впечатление. Я опустил взгляд. Восьмиконечная звезда на лбу буйвола. Нефритовый буйвол на несоразмерно большой, широкой и высокой подставке…

Подставке?! У меня похолодели кончики пальцев. Книга! Да нет, не может быть. Два года прошло. Два…

— Бык! Хорошая бык! — сообщил продавец — Нравится бык?

— Что случилось? — шёпотом спросила Славка, обняв меня за плечо. На её груди поблёскивала хризолитовая капля. — Миш, тебя колотит. Что с тобой?

— Книга… — только и смог сказать я.

— Нет! — неожиданно резко сказал китаец — Книга — нельзя!

— А в чём дело? — я постарался придать голосу твёрдость — Почему нельзя?

— Бык можно, — уже спокойнее ответил китаец. — Хорошая бык, можно недорого бык. Книга — нет, нельзя! — он сделал отрицательный жест рукой.

Славка погладила меня по спине, и я почувствовал, как проходит дрожь.

— Но всё-таки, почему нельзя? Если товар на прилавке, значит, — он продаётся… — сказал я уже совершенно спокойно и посмотрел на Славку. Она опустила глаза и взяла меня за руку.

— Нельзя. Книга… Книга… — продавец явно подыскивал слово. — Не ваша. Раньше — можно. Теперь — нельзя. Не ваша.

— Что значит — не моя? Её купили?

— Не расстраивайся! — шепнула мне Славка в самое ухо. — Можетбыть, ещё повезёт…

— Купили! Купили! — радостно согласился китаец. — Хорошие деньги! Купили! До свиданья! — вдруг закончил он фразу.

После тёплой каморки мне показалось, что на улице настала зима. Небо окончательно затянуло облаками. Погода портилась. Утреннее солнце всех обмануло.

Мы быстрым шагом шли к боковому выходу с Вернисажа. Обнявшись. Вернее, Славка обнимала меня. Она что-то спокойно говорила. Не помню, что именно, но её слова звучали как музыка. Тихая, нежная, но очень сильная музыка. Мне даже кажется, она говорила стихами: «Может, это — прямо завтра, То, что будет выше книги? Может, это — прямо завтра? Но пока — никто не знает…»

У меня перед глазами всё ещё стояла последняя увиденная в лавке картина: хозяин — маленький китаец — демонстративно отвернувшись вполоборота, надевает очки и делает вид, что погружается в какой-то конторский кондуит… «Может, это — прямо завтра? Но пока — никто не знает…»

Уже возле самых ворот я почувствовал что-то неладное. Славка остановилась. Две невысокие фигуры преградили нам путь.

— Ты! — я узнал голос одного из азиатов, что торговали пушниной на ступенях между ярусами. Как они все похожи друг на друга! Не заговори он… Я весь напрягся. Сейчас что-то будет…

— Возьми её!

Я уже был готов к самому худшему… Но только не к тому, что произошло дальше. Кочевник опустился на колени и протянул Славке ту же самую рысью шкуру.

— Бери! — приказал второй.

Недобрые голоса, лица без выражения. Они делают то, что — хотят они того или нет — они должны сделать.

— Гунду сараван дуу дуу хум. Бажар аюки сууха[9]!

Я посмотрел на Славку…

* * *

Страница, выскользнув из-под пальца, медленно перевернулась. Двести пятьдесят какая-то. Жидкие осенние сумерки наполняли комнату. И книга почти на середине. Что за книга-то? Биография Григория VII[10]? Ничего себе развлечение. Вспомнить бы хоть строчку…

Постепенно сгустилось ощущение тревоги. Как будто собирался что-то сделать, но забыл, что именно. Что? Надо попытаться вспомнить. Значит так. Пришёл в себя. Резко, словно нажали кнопку. Кстати, а от чего я пришёл в себя? Господи! Ведь звонили в дверь!

Я вскочил. И сразу же навалился страх. Пока мою спину прикрывало кресло — было спокойно. Теперь, без этой поддержки, идти открывать дверь совсем не хотелось. Представилась полутёмная площадка за дверным глазком и сумасшедшая старуха, крадущаяся к моей двери. Мои плечи передёрнуло от страха.

В тишине снова послышался звонок. Славка! То есть, Яра. Она же обещала зайти! Я бросился вприхожую.

В глазок было видно только площадку и часть лестницы. На душе сразу стало легко: никакой старухи там не было… Впрочем, не было и Яры. Мальчишки хулиганят? Скорее всего. Я постарался вспомнить, как выглядит паренёк с пятого этажа и сам не заметил, как оказался в комнате. Взгляд снова упал на книгу. Что мне вздумалось читать про Григория?

В дверь позвонили. Ну, всё… Буквально через пару секунд я опять был в прихожей. Ещё мгновение, чтобы открыть замок, и…

Но за дверью стояла Ярослава. Короткая кожаная курточка и воздушный разноцветный шарфик.

— Привет, — она неуверенно улыбнулась — Не отвлекаю? Я обещала зайти… — в её последних словах послышалась странная вопросительность.

— Конечно. Мы же договорились… — я посторонился, пропуская её внутрь — Сейчас, я уже готов… Почти…

* * *

— Яра… — я замялся, хоть уже готов был спросить ее о старухе. «Не порть вечер!» — словно прошептал кто-то в моей голове: — Яр, а… ты снимаешь квартиру? — наконец спросил я, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.

— Да. Я вроде говорила тебе, — от Яры, кажется, повеяло холодком.

— Извини, не помню, — я неловко улыбнулся. Решил исправить ситуации и сказал первое что пришло в голову. — Ты потрясающе выглядишь. Я — счастливчик. Пойдем?

Глава 5

Как и всегда перед началом концерта, в зале стояло густое пчелиное гудение. И так небольшой, сегодня вечером Рахманиновский зал казался совсем крошечным. Меня не оставляло ощущение, что концерт проходит не в консерватории, а на чьей-то кухне. Вместо своеобычных густо набелённых музыкальных старух в париках, без строгого присутствия которых не обходится тут ни одно выступление, в проходах сновали бородатые неухоженные люди в рваных свитерах и кожаных куртках. Когда все кресла оказались заняты, они, ничтоже сумняшеся, располагались на подоконниках и даже просто на полу. От этого, а так же от обилия камер и микрофонов, ощущение нелегальности происходящего только усиливалось.

В высокие старинные окна нещадно сквозило. Мокрая и тёмная вязкость растекалась по стёклам. А здесь — сияющая люстра на девственно белом лепном потолке. Камеры, свитера, лепнина и сквозняк… Казалось, будто мы очутились где-то вне времени.

Я посмотрел направо. Ярослава, тонкая и стройная, замерла на соседнем кресле, глядя куда-то чуть выше импровизированной сцены. А на шее Ярославы — цепочка, и хризолитовая капля на её груди казалась совсем зелёной. Стоп! Хризолитовая капелька?

— Этот кулон у тебя давно? — шёпотом спросил я.

— Нет, недавно…

Слева кто-то засопел. Здоровенный парень с волосами, убранными в хвост и в бесповоротно замызганных кроссовках, пристраивал на полу белый пакет с чем-то тяжёлым. Я присмотрелся. Обычный электрический счётчик… Да, интересная тут нынче публика!

* * *

Машину я решил оставить в Кисловском: случайно освободившееся у обочины место — большая редкость в центре. Лобовое стекло сразу же покрылось сверкающими бисеринками капель.

— Вот видишь, совсем не больно — улыбнулся я.

— Всё равно тяжело… — Ярослава вздохнула — Всё время боюсь, что-нибудь случится.

Сегодня она решила пересилить свой страх и впервые за много лет заставила себя сесть в машину.

— Вот так и преодолевают фобии. Это называется — «метод погружения».

Ярослава дышала так, словно только что прокатилась не по обычной улице, а сделала круг на «американских горках». В глазах застыли слезы. Я протянул руку и погладил ее по голове.

— Яр.

— Просто, — ее губы слегка задрожали, — мои родители. Они погибли в аварии. Мать решила навестить в Воронеже сестру. Юбилей был. Мама и папа ехали на машине, а дальнобойщик уснул за рулём… И, — я видел что сейчас она заплачет. И что делать, что говорить? Никогда не знал, как вести себя в таких случаях. Но она просто и непосредственно обняла меня, уткнулась мне в грудь и затихла. Затем подняла на меня уже сухие глаза.

— Я в порядке. Пойдем. Знаешь. Наверное, я не смогла бы поехать… Если бы за рулём был кто-то другой…

* * *

Зонта не было. Но дождь, казавшийся сильным из салона, на деле оказался лёгкой осенней моросью.

Я оглянулся назад. Среди современных импортных авто моя «пятёрка» смотрелась даже как-то экзотично. Извозчичий полок среди «лендроверов» и «тойот».

* * *

Дождь зарядил в полную силу как раз в тот момент, когда мы скользнули под арку. Я был прав: на Никитской — ни местечка. Две тёмных стенки вдоль тротуаров.

— Смотри, — сказал я — И они все — сюда! Если повезёт, сможем удобно расположиться на своих ногах в районе последнего пролёта лестницы.

Ярослава недоверчиво кивнула, а потом засмеялась. Влажная потемневшая прядка перечеркнула её лоб. Конечно, пошутил. Народу в зале оказалось куда больше…

* * *

Если бы один из зрителей расположился на люстре — я бы не удивился. Чего там, просто занял свободное место. Яра нашла мою руку и накрыла её своей. Тёплая, нежная ладошка… Мы сидели почти в самой середине, возле прохода. Третий или четвёртый ряд. Когда мы только вошли, во всём зале пустовали лишь эти два кресла. Словно ждали именно нас.

* * *

Ведущая, вплывшая на уставленную специальными козлами сцену, обозревала публику с нескрываемым презрением. С наших мест было хорошо видно выражение её глаз: «Господи, ну почему опять сделали бесплатный вход?!» Видимо, потёртые джинсы не совпадали с её представлениями о таинстве музыки. Шум стих резко, будто выключили звук. Видимо, это кое-как примирило служительницу муз с внешним видом ценителей прекрасного, и она объявила начало. Кэйко Ивахори[11], Япония.

* * *

Ведущая исчезла. На её месте возникла тонкая миниатюрная японка с шапкой густых курчавых волос. Её ног не было видно из-под длинного кимоно, поэтому она не шла, а скользила по сцене. Перед собой она держала длинный деревянный ящик, похожий на половинку бревна, оснащённый огромным количеством струн. Зал взорвался.

Слегка даже пошатнувшись, женщина опустила кото — разумеется, это и был (было?) кото — на ближайшие к краю сцены козлы. Опустилась на колени перед получившимся сооружением и коротко поклонилась залу. Похоже, ей было всё равно, во что одеты её слушатели. Аплодисменты не смолкали. Только после второго поклона хлопки постепенно стихли. Она медленно положила пальцы на струны и застыла причудливой восковой куклой.

Я не уловил мгновения, когда родился первый звук. Странный, нездешний звук. Мне показалось, что женщина не пошевелилась. Звук проплыл над рядами кресел и исчез, растворился где-то на лестнице. Ко второму, более громкому звуку я уже был готов. Теперь я успел разглядеть: правая рука женщины чуть заметно шевельнулась, левая, движущаяся как у гусляра, нажала на струну.

Только сейчас я понял — госпоже Ивахори очень много лет! Её руки. Отсюда их было хорошо видно. Узловатые, мужские руки. Обладательница таких рук могла быть, кажется, домработницей, маляршей… Но — никак не музыкантом!

Звуки уже не прерывались. Теперь они начинали вспархивать стаями, гоняться друг за другом и даже играть в прятки. Прятки? Да… Но всё равно — в основе оставался один звук. Каждый из этих звуков был один.

Я подумал, что тут они совсем чужие. Не в этом зале, и даже не в этом городе, а вообще — на земле. То место, откуда они пришли — что это? Древние легенды? Тончайший мир призраков, скользящих незамеченными среди нас?

Я смотрел на руки женщины без возраста, на руки, которые единственные выдавали её возраст… Удивительно, как я сразу не понял?! Это же не руки! Это — сосновая ветка, раскачивающаяся на ночном ветру. А сквозь неё просвечивает белая, как тончайшая рисовая бумага, луна. Рядом журчит вода. Родник? Прозрачная струйка сбегает по сосновым корням, унося с собой пожелтевшие старые иглы. Одна раздвоенная иголка зацепилась за выступ и завертелась в потоке. Ни день, ни ночь. Вотсмеётся девочка, но в глазах её стоят слёзы. Красно-зелёная птица раскачивается на гнущемся стебле тростника. Длинные зелёные листья трутся друг о друга. Вода уже не течёт. Она раскачивается в деревянном ведре в такт шагам. Скрипит верёвка. Ящерица цвета красной меди внимательно смотрит на что-то за моим плечом. Я не могу обернуться. Я смотрю куда-то рядом с ящерицей. Что это? Какие-то фигурки из бумаги плывут по воде. А над ними вращается неопределённого цвета фонарь. Бумажный фонарь с живым огнём внутри. Бумага и огонь — они ненавидят друг друга. Но они — вместе. Здесь и сейчас. Это не бумажные фигурки! Это какие-то корабли! Просто я смотрю на них с такой высоты, с которой всё в этом мире кажется игрушечным. И они тоже. Лица нарисованы. А если присмотреться — видно, что нарисованы они на плоских бумажных листах, повторяющих их контуры. Они стоят в несколько рядов, не загораживая и не касаясь друг друга, только кажется, будто все они — на одном огромном листе. А это кто? Кто-то тёмный в широкой бамбуковой шляпе мелькает между ними с фонарём в руке… Какая разница? Мне всё равно. Только бы ещё раз увидеть сосновую ветку, заслоняющую луну, смеющуюся девочку со слезами на глазах, и круглую птицу на стебле тростника… Особенно — девочку… Она… Куда она смотрела? На зелёные луга, неведомо зачем расчерченные туда и обратно полными воды каналами? Нет. Там гнутые мостики, над каналами горят фонари. Нет. Может, сюда? Сюда? Здесь — нарисованная бумажная комната… Нет. В этой нарисованной комнате есть живая рука, раскрывающая веер… Нет. Веер раскрывается каждый раз. Нет. Куда? Конечно! Это — маленький домик, возможно, даже часовенка. Маленькая часовня у водопада, неподвижно скользящего прямо сверху. Камни здесь глядят из воды, словно у них есть лица. А между стволами замерли узкие белые фигуры с красными полосами на щеках, с которых свисают тонкие кисточки. Узкие белые обнажённые фигуры. Замерли такими, какими их застал мой взгляд… Только не отвернуться! Смотри! А взгляду хочется вернуться в нарисованную на бумаге комнату, где веер раскрывается всякий раз… Нет! Не дай им пошевелиться! Если ты отвернёшься, девочка снова будет плакать… Только не шевелиться… Не…

* * *

Взрыв аплодисментов застал меня на этой полумысли. Несколько секунд я пытался сообразить, кто и кому хлопает. Потом уже захлопал сам.

Я бросил взгляд на Яру. Она сидела неподвижно, глядя в одну точку. А на её лице пролегли две мокрые дорожки.

* * *

Концерт продолжался. Пять девушек играли на кото что-то очень мелодичное. Пузатый юноша гортанно пел, аккомпанируя себе на трёхструнной лютне — сямисэне. Некто аскетического вида вышел на сцену с японской флейтой…

Но всё это казалось гонкой. Жалкими попытками если не догнать, то хотя бы оказаться первым среди догоняющих… даже не ощущение — отражение чувства просвеченной луной чёрной сосновой ветки. И не более того.

А потом всё закончилось.

* * *

На широкую мраморную лестницу нас буквально вытолкнула толпа, вновь наполнившая зал пчелиным гулом. Но на этот раз он был куда тише. На ступеньках, уже возле самого выхода, переругивались двое.

— Неужели так трудно было нажать на кнопку?!

— Да я нажал!

— Чего ты нажал?!

— Всё работало! Запись шла. Посмотри, там файл должен быть…

После паузы.

— Этот?

— Точно, этот. Я же говорил, что нажал!

Ещё пауза.

— Слушай… Он же пустой!

— Пустой? Значит, глюк…

— Сам ты глюк! Даже как ты дышишь слышно, а музыки нет.

— То есть как — нет?

— Так… Микрофон работал, а музыки нет…

* * *

Дождь успокоился и опять превратился в мелкую холодную морось.

— Пойдём через двор? Тут короче… — предложил я.

Яра молчала. С тех пор, как я увидел слёзы на её глазах там, в зале, она не проронила ни звука. И в этот раз она только молча кивнула. Возможно вспоминала родителей? Я осторожно взял ее за руку.

— Меня родители звали Славкой, — вдруг сказала Ярослава, — только родители. И потом ты…

В переулке, на который выходил двор, было тихо. Основная масса пошла к метро по Никитской, превращаясь постепенно в дрожащие в водяной дымке чёрно-оранжевые тени. Здесь трёх— и четырёхэтажные дома выступали из темноты как скалы, фонарей, за исключением одного, не было. Я поднял голову. Широкое полукруглое окно — «полуциркульное», занудно вякнул в голове кто-то, но это замечание я с возмущением отверг — светилось во втором этаже гладкого и тяжёлого, как маленькая крепость, дома. Тёплый жёлтый свет загораживала тяжёлая зелёная штора. Вот он — настоящий московский уют… Мы остановились.

Ярослава тоже стояла, запрокинув голову. Но она не смотрела на окно. Она вообще закрыла глаза. И улыбалась. Внезапно капельки, падавшие сверху, начали становиться заметно крупнее, предвещая новый приступ дождя… Она, не открывая глаз, засмеялась. Словно эти потяжелевшие частички тёмной осенней воды смывали с неё совсем другую воду…

* * *

В Кисловском горели фонари. Дождинки, пролетающие в их лучах, вспыхивали искрами. Славка стояла напротив меня, прислонившись к машине, и в её мокрых волосах сверкали капли. Наши взгляды встретились. Она молча опустила глаза. А потом, вдруг подавшись всем телом вперёд, поцеловала меня. Послышался металлический звон. Через несколько мгновений я понял, что это я выронил ключи от машины. Видимо рукам нашлось другое, куда более приятное применение. Её лицо пахло дождём, ночью и ещё чем-то таким, о чём нельзя рассказать.

* * *

Любой, даже самый мелодичный звук кажется неприятным, если прерывает сон. Скребущий звук виброзвонка — тем более.

Вокруг — темно. Темно? Нет, конечно. Просто я лежу на диване, уткнувшись в подушку. Между прочим, в комнате не намного светлее. Вечер? Утро? А ещё — удивительно, что рядом со мной нет никого.

Точнее — нет Славки. А должна быть?

Мобильник свалился со стола на пол дисплеем вниз и успокоился. Похоже, кнопка ответа сработала от удара. Я поднял аппарат. Действительно, соединено. С Ромкой. И тишина. Значит, уснул он раньше, чем дождался моего ответа. Я сбросил звонок и уселся на диван. Часы на телефоне показывали 17:39. А число сегодняшнее. Значит… Проспал весь день! Только непонятно, что мне обиднее — то, что день прошёл впустую, или — что оказалась сном ночь?

* * *

Странный заоконный свет делал Славку похожей на экзотический цветок… Бывают в тропиках такие гигантские мухоловки… Она втягивала меня своими дрожащими влажными лепестками и створки соцветия захлопывались за мной. Впрочем, через мгновение она уже выгибала спину исполинской кошкой и запускала свои нескромные когти прямо в меня. Потом она снова оказывалась Славкой, опускала глаза, проводила рукой рядом с собой, и… появлялась ещё одна Славка — обнажённая, тёплая, нежная. Красивая и далёкая. И вот мы уже втроём кружимся, попеременно выгибаясь назад. Вторая Славка вдруг исчезала, зато у первой возникала ещё одна пара рук. Рук с такой нежной кожей, что, казалось, её совсем нет. В тех местах, где она касалась меня этими лишёнными кожи пальцами, на теле вспыхивали лёгкие туманные огоньки, прочерчивались фосфорицирующие линии… А она снова преображалась: теперь она была водой. Она скользила по моему телу, очерчивая его, потом внезапно проникала во все поры сразу, впитывалась, закипала в каждой клетке и разрывала его изнутри. Но стоило мне поддаться взрыву, Славка снова оказывалась собой. Смотрела на меня снизу вверх, как в переулке, подставляя лицо дождю. Правда, это был уже совсем другой дождь. Неужели что-то подобное испытывает небо? Тогда я хочу быть небом. И я был небом…

* * *

В отупении я сидел на диване. Нет! Не сон! Всё, что угодно, только не сон. Не хочу! Я зачем-то ощупал подушку. Будто маленький кусочек Славки мог остаться на ней. Мог? Кусочек? Волос. Волос? Наверное, мысль пришла раньше, а облачилась в слова только сейчас. Облачилась. Обнажённая мысль. Обнажённая… Славка?

Обеими руками я провёл по подушке. Затем сложил их лодочкой… Действительно… Похоже на волос. На ощупь.

В комнате было уже совсем темно. Вопреки всему, вместо лампы я включил экран мобильника. И правда, волос… Длинный. Значит — не мой. Не мой!

Дрожа от нетерпения, я включил настольную лампу… Сцены со Славкой сейчас же поблекли, словно фотоплёнка, на которую попал солнечный свет… Я поднёс волос к глазам… Наверное, я закричал. Во всяком случае, волос я отшвырнул от себя, как отшвыривают ядовитую змею.

Длинный, жёсткий, абсолютно седой волос.

Глава 6

Я вертел в руках телефон, то и дело нажимая на первую попавшуюся кнопку. Чтобы светился экран. Любопытно, кому я собираюсь звонить? И что говорить? Может быть, Ромке? Этот, пожалуй, поймёт… Состояние у него, должно быть… Да нет, это как раз — самое подходящее состояние! Жалко, что я дома не держу…

С другой стороны — чего ты испугался? Старуха… В её квартире ты был — значит, волос вполне мог оказаться… на одежде, скажем. Тем более к этой твоей рубашке всё что можно липнет. Вот и пристал волос… А всё остальное — приснилось? Жалко, конечно… Нет, не приснилось. Не хочу.

В очередной раз я нажал на клавишу. 17:54. Без шести шесть. Славное выражение, если задуматься… Славное? А когда ушла Славка? То есть, Ярослава. Во сколько? Весь день словно провалился в никуда. Да и прошлая ночь… Сон или явь? Было это, или… Осталось только ощущение нестерпимой красоты всего, что было. Или — не было? Прощались мы вчера вечером возле её двери или нет? Как мне бы хотелось, чтобы сном оказалось именно прощание! Но, к сожалению, я знал: как раз это — не сон.

Я собирался уже отправиться в ванную за расчёской, когда телефон опять задребезжал. Ромка, кому ещё…

Разумеется, Ромка. Но сейчас — очень кстати. Не Владимиру же Леонидовичу я стану изливать душу. И не девочкам нашим.

— Алло!

В трубке царили тишина и тяжёлое дыхание.

— Алло! — я непроизвольно начал раздражаться. Если он решил изводить меня молчанием в трубку — у него это получилось с первого раза. Ничего ему не скажу!

— Алло, Ром?! Не дури, а?!

В трубке вдруг что-то грохнуло. Где-то в недрах сотовой сети упал ящик с ложками, не иначе. «Абонент не отвечает или…»

Ну что ему опять было нужно? Наговорить гадостей? Следом возникла неожиданная мысль: а вдруг у него что-то случилось? Пьяным, конечно, море по колено, но… Всякое на свете случается… Повинуясь порыву, я снова набрал Ромке. На этот раз — на домашний. И сразу же пожалел об этом. Ну, допустим, он дома, жив-здоров, пьян в сосиску. Что я ему скажу? Зачем позвонил? Он-то решит, что меня совесть заела, и начнёт… Ладно!

Трубку сняли сразу после первого же гудка. Но не Ромка.

— Мишенька? Алло? Это ты? — задрожал в трубке голос Ольги Владленовны.

Вот тебе и раз! Ольга Владленовна, мать Ромы, — женщина сдержанная и интеллигентная, преподаватель истории в университете — мне она всегда казалась образцом хладнокровия. Ромка рассказывал, что плачущей её видели один-единственный раз — когда умер Сталин. Ей тогда было шесть лет. Теперь же, судя по голосу, она готова была разрыдаться в любую секунду. И, кстати, она впервые за десять лет знакомства назвала меня — «Мишенька».

— Мишенька! Это ты?

— Да, Ольга Владленовна… Добрый день, то есть, вечер…

— Мишенька… Ты с Ромой вчера не был случайно?

— Нет… А он дома? — невпопад спросил я. Внутри стало как-то нехорошо. Вот они, предчувствия!

— Он вчера вечером как уехал, так и… Нет его. И телефон у него не отвечает, — кажется, Ольга Владленовна всё-таки заплакала.

— Нет, я его не видел. Не волнуйтесь, пожалуйста. Он вчера куда уехал?

— Сказал, что на маршрут. В Коломенское.

— В Коломенское? А во сколько? — странно, что ему делать в Коломенском? Там свои экскурсоводы… Или он туда пристроиться ухитрился? Ну, тогда он виртуоз…

— Часов в девять.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Хождение по мукам» – уникальная по яркости и масштабу повествования трилогия, на страницах которой ...
Книга посвящена России, на огромном пространстве которой не меньше загадок, чем на всей территории Е...
От какой именно болезни умер Александр Блок – до сих пор остается загадкой. Известно только, что кон...
«Хождение по мукам» – уникальная по яркости и масштабу повествования трилогия, на страницах которой ...
«Хождение по мукам» – уникальная по яркости и масштабу повествования трилогия, на страницах которой ...
Вероника Тушнова (1915–1965) – известная поэтесса, участница Великой Отечественной войны, создавшая ...