Моя любимая сказка Лайсе Ксандр
— Месяц спустя? Что вдруг?
Тут она опять расхохоталась без улыбки.
— Слушай, ты его защищаешь, что ли? Этого слюнтяя?
— Защищаю? Мало того! Вчера вечером я по просьбе Ольги обшарил всё Коломенское, чтобы найти его… И нашёл.
— Погоди… Ольга сказала, он сам домой явился…
— Да он вообще ходить не мог! Это я его привёз, — я чуть было не ляпнул «мы», но на всякий случай, во избежание лишних расспросов, воздержался.
На кухне собирались сумерки. Алла молча смотрела на меня, словно пытаясь на глаз оценить степень моей безнадёжности. Внезапно со двора послышались протяжные звуки: сигналила какая-то машина. Я непроизвольно повернулся к окну. Вслед за сигналами послышалась громкая ругань… Чёрт! Да ведь это я! В смысле — моя машина. То есть, я же машину криво припарковал! Думал, переставлю — и забыл! Там сейчас этот джип, небось, вне себя!
Я бросился в прихожую.
— Миш! Миша! — Алла кинулась следом, но я — прямо в тапочках — уже бежал по лестнице — Ты куда! Ми-ша!
— Я сейчас! — крикнул я с третьего этажа.
— Идиот! — донеслось сверху.
Когда я, минут через десять, вернулся домой, дверь была открыта настежь. Аллы в квартире не было. На зеркале в ванной красовалось: «Идиот!». Помадой, естественно.
Сражение с принтером я проиграл. После того, как я дважды распечатал для правки черновики, он решил, что его миссия выполнена, и сдох. Запасных картриджей у меня не было. А сдавать тексты в электронном виде, как предложил Владимир Леонидович… Придётся завтра с самого утра катиться на почту или в интернет-кафе. Сегодня уже поздновато. Почему всё и всегда валится на голову в самый последний момент?
Отсутствие в доме сменных картриджей красноречиво объяснял небольшой том, переплетённый в когда-то тиснёную кожу. От времени кожа стёрлась, из-под неё кое-где проглядывало дерево. Вид у книжицы был высшей степени затрапезный. И тем не менее — «Житие, чудеса и службы отца нашего святителя Николая, Мир Ликийских чудотворца». 1642 год.
Наверное, Алла где-то права: я живу не по средствам. На те деньги, что я отдал за эту книжку, можно спокойно прожить целый месяц. Или хотя бы новые тарелки купить и картриджи и что-нибудь еще… Зачем мне новые тарелки, когда есть старые? Пока на штанах не протёрлись дыры — их можно носить. Да и после этого — тоже. Благо, драные джинсы нынче в моде.
Но если всё-таки она права? Положим, я могу неделями жить на одних макаронах. Выкраивать средства исключительно на бензин. И то лишь потому, что машине нельзя объяснить: нужно поджаться, деньги в конце месяца будут, а какой-нибудь «Служебник» 1603 года уже никогда больше не появится… Я-то могу…
А если — Яра? Если вдруг мы с Ярославой… Неужели всё будет так же, как было с Аллой? Или хуже?
Я взглянул на «Житие». Больше месяца назад я был на развале в последний раз. Неужели я действительно «повзрослел», как это назвала Алла?
Однако Яре, насколько я понял, всё равно, как обставлена кухня, и есть ли в доме кондиционер. В отличие от Аллы, ей интересно копаться в старинных книгах. Правда, она в них ничего не понимает… Пусть, это — дело наживное.
Я вспомнил, как сегодня она удивилась, услышав моё приглашение пообедать в городе. Обрадовалась и удивилась… То, что для одной — стиль жизни, для другой — роскошь, которая, если её будет слишком много, быстро надоест. Мы с Ярой никогда не говорили об этом, но мне кажется, спроси я у неё…
Мне вдруг стало противно, что я сравниваю их — Яру и Аллу. Не на выставке же я и не на смотринах! Как вообще можно сравнивать людей?! Какой смысл сравнивать нефрит и яшму? Дело только в том, который из камней тебе самому нравится больше…
И чувство, будто я, сравнивая их, замарал Яру…
Яра… Оказывается, всё это время я прислушивался, ожидая услышать шаги на лестнице или звук открывающейся двери. Даже если бы это была не Яра, а старуха…
Неожиданное соображение захватило вдруг меня: а если Яра считает, что из-за этой её старухи я не захочу быть с ней? Тогда её исчезновение — вполне объяснимо! Допустим, она решила, что за обедом я скажу ей: «Девочка, ты прекрасна, спору нет. Но портить и усложнять свою жизнь я не намерен». В конце концов, она же не настолько хорошо меня знает …И старуха… Если… Если для нее она единственный родственник, близкий человек, особенно дорогой после смерти родителей?
Готов ли я к такой жизни, где каждый день меня будет поливать грязью эта старая ведьма? Ведь она уже высказала своё мнение обо мне и Яре…
Потекли картины. Ночь, мы с Ярой в моей квартире… и тут — звонок в дверь, поток брани. Или — мы выводим старушку погулять во дворе, а она — шипит и плюётся в мою сторону, изрыгая ветхозаветные проклятия.
Хватит! Клизмы, утки и уколы… Это всё, конечно, очень мило, но надо и честь знать! Кто скажет, что она способна отколоть, когда у неё обострение? Думаю, даже Яра не всегда догадывается. Иначе бы утром… Есть же соответствующие клиники. И не только государственные… Есть и нормальные частные заведения, где к больным относятся как к людям. Разумеется, я могу себе представить, во что обойдётся поселить туда этого божьего одуванчика: возможно, придётся действительно поджаться и выкраивать на бензин… В крайнем случае — можно будет продать что-то из моей библиотеки.
Но всё же, это — возможно! И потом, сама старуха, поняв, что Ярослава её не бросает… Любовью ко мне она воспылает навряд ли, но…
Я позвонил в Ярину дверь. Тишина.
В голове прокручивались несколько фраз, которыми я надеялся объяснить… Ещё один звонок. Долгий. И опять — тишина. Куда же она пропала? Где они обе? Почему-то представилась старуха, несущаяся вскачь по тёмной осенней улице, полы её плаща развеваются и хлопают. А следом бежит Ярослава…
Доброта тоже должна иметь границы! Нельзя губить свою жизнь ради чужой… Особенно — если в этом нет необходимости. Мы не на войне, чтобы падать грудью на пулемёты. Да и на войне… Зачем переть на танк в штыковую, когда есть гранаты? Это не подвиг. Это уже глупость. Другое дело — если гранат нет. Или — есть, но ты о них не знаешь…
За дверью — тишина. Ярочка…
Глава 12
Примостившись на почтительной дистанции от бронзовой спины классика, я безо всякого любопытства разглядывал прохожих. Кто-то из них — в основном, кто помоложе — торопился. Кто-то — постарше — проходил по бульвару неспешно, прогуливаясь. Если бы меня попросили описать хоть одного — я бы не смог… Назвал бы какую-то деталь, которая случайно осталась в памяти: скажем, безобразные обтягивающие штаны с отвисшим задом… или похожую на бушлат куртку с замшевым воротом… Но кто был в этих штанах? На ком была куртка?
Меня не беспокоила мокрая от дождя лавочка. Да и сам мелкий обложной дождь не беспокоил. Вернее, я понимал: будь я в обычном настроении — он раздражал бы меня или радовал… И влажная древесина, и шелушащаяся, облезающая краска скамейки… Но реагировать не было ни желания, ни сил. Ни на что. Попробуй кто-нибудь ограбить меня сейчас, я отдал бы налётчику всю наличность без всякого сопротивления… И вряд ли бы заметил, как он выглядит.
Должно быть, когда писатель заканчивает что-то крупное — роман там, эпопею — он испытывает нечто подобное. Когда, вроде бы есть силы, вдохновение, разум настроен на работу… Он просто-таки требует работы. А её нет. Вернее есть, но… Совсем другая. Не та, к которой он привык.
Возможно, так чувствуют себя автогонщики, пришедшие к финишу. Пусть даже — победителями. Всё настроено на то, чтобы рваться вперёд, спокойно оценивать возможности — свои и машины, достигать цели… А цель уже достигнута. Или — не достигнута, но, в любом случае, стремиться к ней сейчас уже незачем. Разум же и тело ещё напряжены, они требуют…
Вот так и у меня сейчас.
Владимир Леонидович встретил меня совершенно спокойно, но, при этом, — довольно прохладно.
— А, Миша. Здравствуй. Ого! Принёс, вижу…
— Здравствуйте. Вот… — две увесистых подшивки в бухгалтерских папках шлёпнулись на его стол.
«Гад Морских» хмыкнул, подбросил брови и раскрыл одну из папок.
— Ну, что ж… — задумчиво протянул он минут через пятнадцать. Всё это время я вынужден был сидеть напротив и делать вид, что мне всё равно. — Что ж… Честно говоря, можно было и не так подробно… Особенно это касается бэкграунда. Ну, кому сегодня интересно будет слушать, скажем, о неолите[23]?
— Ээээ… Простите, я что-то не помню… Где я писал о неолите?
— Ты — не писал. Это я так, образно… Что за объекты сохранились на Пречистенке с шестнадцатого века?
— Насколько мне известно — никаких. А что, разве что-то сохранилось?
— В том-то и дело, Миша, в том-то и дело. А ты вот пишешь о Большом Посаде. Иван Четвёртый — это замечательно… Но зачем столько? Это много, да и не вполне…
— Позвольте, но… Мне хотелось, чтобы слушатели визуально…
— Миша! Одно из основных правил экскурсовода — не рассказывать о том, чего не видно. Это, я надеюсь, ты помнишь? Так зачем лить воду?
— То есть, по-вашему, я должен был ограничиться только доходными домами, усадьбами и модерном?
— Ну зачем же? Там же палаты замечательные есть, семнашка[24]. Церкви… И потом, разве усадьбы — это так плохо?
— Да нет… Усадьба — это хорошо. А почему там стоят именно такие усадьбы и именно этих дворян?
— Миша! — похоже, Владимир Леонидович решил меня урезонить.
— Вот вы знаете. А экскурсанты?
— Миша! Это же не лекция!
— Я понимаю.
— Похоже, что нет! Думаешь, кому-то интересно, как выглядел этот самый Большой Посад?
— Ну… Я думаю, люди на экскурсии для того и ходят, чтоб узнать…
— Ничего подобного! Вот тут у тебя — о происхождении названия «Чертолье», о проклятии матери-игуменьи… Это же — просто отлично! Это вот — цепляет слушателя, вызывает интерес… А не то, каким было хозяйство москвича пятьсот лет назад. И что москвичом-то он, строго говоря, не являлся, никого не интересует. Побольше титулов, известных имён, мистики — тогда и заказы будут.
— Вообще-то я предполагал, что любую работу надо делать тщательно. Исчерпывающе, так сказать… И потом, вам же не жаловались, что я плохо вожу?
— Нет… — Владимир Леонидович замер, потом всполошился. — Наоборот, многие очень хвалили… Говорили, что будут рекомендовать…
— Ну? А ведь я всегда рассказывал в абсолютно таком же ключе.
— Да? — задумчиво. — Ты всё-таки талантливый экскурсовод…
Я насторожился.
— Прошу прощения… Владимир Леонидович, у вас ещё какие-то претензии ко мне?
— Так… Ну, второй текст я посмотрю позже… Сразу могу сказать: исправлений, как таковых, здесь не потребуется… Если только — сокращения…
Вот оно! А если бы написал меньше, было бы — «слишком сжато»!
— Скажите… Вы меня методистом оставляете? Или?..
— Миша! Могу сказать прямо «по горячим следам» — из тебя получится хороший методист…
— Ага! Но… Что?
— Ну, я не знаю… Ты, наверное, не в курсе? У нас же методист на сдельной оплате. Плюс — за время выполнения задания.
— Хорошо. Это я понимаю…
— Миша… В ближайшее время… Заданий пока не предвидится, поэтому… Если ты хочешь совмещать… Тогда время выполнения мы не оплачиваем и только половинный гонорар…
Отлично. Просто волшебно. Раньше я сам писал себе тексты — ну не на Ромку же полагаться, он-то, пожалуй, напишет — сдавал ему «на редакцию», и он, естественно, принимал и допускал. И никто мне не доплачивал. Но я писал для себя. Остальные наши — тоже старались по большей части работать сами: приносили уже готовые материалы, а Ромка их компоновал, делал бэкграунды и логические связки. Работа для лодыря. Каковым он являлся, является, и все об этом знают. Только два маршрута — Чертолье и Замоскворечье — он собирался делать сам: очень они ему нравились, притягивали. Что бы он в итоге наваял — дело тёмное… Может, после той викторинки он как раз и решил, что — не осилит. Но, как бы там ни было, катался он тут как сыр в масле.
А теперь для меня, значит, уже совсем другой вариант действует… Боюсь, получится, как в анекдоте: «„Работайте, негры, солнце ещё высоко!“ — „Это луна!“» И даже не потому, что мне — это уж точно — в отличие от Ромочки, пришлось бы всё и для всех писать самому… Нет, мои мозги стоят подороже! Тем более — в круглосуточном, при таком раскладе, режиме.
…«гад Морских» продолжал вещать.
— …Тоже в силу обстоятельств. У нас и отдельной вакансии такой сейчас нет… Так что — решай сам. Можешь совмещать. Можешь отказаться — тогда води, пожалуйста, на прежних условиях, бога ради. Уровень у тебя классный… — это могло продолжаться ещё долго.
— Вы мне скажите, Владимир Леонидович, я за эти материалы что получу? — я решил расставить точки над буквой «ё».
Он замолчал на полуслове.
— Ээээ… Разумеется… Собственно, на карточку твою будет перечислено, в конце недели. А дальше — ты уж сам смотри… — поехал он по прежним рельсам.
Я бы посмотрел, конечно… Только что-то мне подсказывает: если я останусь исключительно методистом, новых заданий я буду ждать годами… А если с голодухи опять начну водить — получу копейки за разработки, которые тут же откуда-то возникнут. Да и не особенно с разработкой-то поводишь. Вроде бы и не послали… Но впечатления говорят об обратном. Ольга постаралась?
В общем, я ушёл думать. К пампушу на твербул.
Предположим, это — происки Ольги Владленовны. Но тогда бы меня просто вышвырнули на улицу. Зачем тогда все эти разговоры про совмещение? Нет, безусловно, меня хотят оставить. Причём оставить именно в качестве экскурсовода. Тогда откуда взялась идея поставить меня методистом? Ничего, в общем-то, страшного, но почему-то очень обидно. Порой мне очень хотелось стать методистом. Особенно зимой. Когда привозишь вечером путёвки, сапоги от ног можно топором отковыривать — заледенели. Голос, как у старого патефона — один хрип. И Ромка тут же, чистенький, тёпленький — «Я только на полчасика забежал, мне тут надо было кое-что захватить…» — и обратно, к Аллочке под бочок. Насколько я помню по фильмам и книжкам, на фронте к штабным так же относились: «крысы тыловые».
С другой стороны, экскурсовод — не призвание, а болезнь. Причём — неизлечимая. Ещё в школе, когда у нас кружок краеведов организовали, это чувство — упоительное какое-то, что ли… Ты, пятиклашка, мелочь пузатая, стоишь, вещаешь о Петре Великом, где-нибудь в недрах Лефортова, а толпа балбесов-девятиклассников тебя слушает. Хотя и слушают они тебя только потому, что рядом их классная недрёманным оком бдит. Этот момент от внимания как-то ускользает. Зато сам факт… Наверное, комплекс власти. Желание быть в центре. И вызывать интерес. Я скорее без разработок маршрутов проживу, чем без этого.
Но если мне так хочется водить, если мне жизнь без этого — не в жизнь, тогда что меня обижает?
Конечно. Поманили сладким пряником. А я повёлся. То есть с самим — страшно сказать — с самим Романом Вейде себя сравнивать вздумал. Уже и дырку для ордена провертел, толстомордина. Ан, нет. Знай своё место. Пусть даже ты в десять раз круче Ромки, и о чём угодно написать можешь, — всё равно. Скорее уж вакансию закроют, чем тебя на неё возьмут. Вот так. И дело даже не в том, насколько я сам хотел туда попасть… А в том, насколько она, эта вакансия, недостижима для меня, смертного. Вот что обидно! И стоило целый месяц ломать голову, оживлять текст… Подробности какие-то запоминающиеся выискивать, которые восприятие материала облегчают…
Возле моей скамейки нарисовалась какая-то промокшая старушонка. Тощая, дрожащая рука, клубок морщин вместо лица.
— Милок, помоги бабушке… Чем не жалко…
В заднем кармане обнаружилась мелочь. Довольно много.
— Спасибо тебе! Дай бог тебе здоровья!
Нормальное старушечье лицо. Не то, что у нашей… И с чего я вдруг Ярину бабку «нашей» назвал… Интересно, как там Ярослава?
Сегодня с утра, как только вышел из квартиры, сразу позвонил к ней. Где она столько времени пропадать может?!
Жестяная крышка от банки с чаем с весёлым звоном проскакала по полу и скрылась под плитой. Зараза!
Пришлось встать на колени и сунуть руку по самое плечо в её неаппетитные глубины. А как только я разогнулся и поднялся на ноги, крышка тут же выскользнула из пальцев и снова звякнула об пол. Чёрт!
Я с размаха пнул её ногой. Крышка ударилась о стенку, отскочила на середину кухни и замерла.
Интересно, доведись мне ослепнуть, — каким бы я стал? И стал бы вообще? Как воспринимает мир человек без глаз? Я положил Борхесовские «Вечера» на пол, встал и закрыл глаза.
Нет, в своём доме — это не то. Мне всё тут знакомо, как ни закрывай… Вот если место не знакомое ещё — тогда…
Да с ума бы я сошёл, наверное. Если бы я ослеп — я бы сошёл с ума. И лупил бы своей белой клюшкой всё, до чего дотянусь. Пока вокруг никого и ничего не осталось бы.
А может, и нет. Может — замкнулся бы, замолчал и тянул свою жизнь, как бурлак — баржу. Только непонятно, куда… Не видно.
Помню, как-то видел пару… Он и она. Довольно молодые. В дорожных куртках, он в шортах, она — в спортивных брюках. Оба с рюкзаками. Здоровые такие рюкзаки, меня уложить можно. Идут быстрым шагом, держатся за руки, болтают, смеются… Я даже не сразу заметил: у него белая трость в руках была. И тёмные очки.
Что это? Стремление продлить иллюзию осмысленности бытия?
Нет. Это — любовь к жизни. Несмотря ни на какие преграды. Даже поставленные собственным телом. Или судьбой. Я думаю, если спросить, он скажет: «Я не инвалид! Не дождётесь!»
Вот — человек. Чёрт! Почему мне от этого так больно?
Какая, оказывается, гладкая обивка на её двери. И мягкая. Если положить на пол — можно будет спать.
За дверью — опять никого. И в глазке света не видно.
Мне показалось, что дверь, на которую я, сидя на корточках, откинулся, опрокидывается назад, и я уже лежу на ней. Нет, сижу.
А что в этот глазок вообще снаружи видно? Они же с такими крышечками бывают. У неё — с крышечкой?
Действительно, чего я тут дёргаюсь, переживаю…
Пришлось, выйдя из подъезда, обходить дом: её окна — на другую сторону. Тапочки скользили по мокрой земле. В то время, как три шага направо — и будет асфальтовая дорожка. Сзади на шею падали мелкие холодные капельки… Вздрогнул.
Отличить бы ещё Ярины окна… Вон те? Нет, у неё балкона не было… Значит, вот эти, рядом. Да, кажется это — её… Свет?!
Так… Этот, в свитере, только что на балконе курил. Опять мимо. Какие?
А, чтоб тебе! Это ж надо..! Я их там ещё сто лет бы искал. Этажом выше. Следопыт.
Вот они, два окна направо от балкона. Выступ — кухня. Тёмные.
Темень. Который час?
Спал одетый. Где мобильник — непонятно, а других часов в доме нет. Начал шарить на столе — пусто. То есть, не пусто, конечно, — книжки, листы какие-то — телефона нет.
На полу — тоже ничего, кроме тапочек. Ага. Надо просто подсветить. Подсветил. Нигде ничего похожего. Ни возле компьютера, ни на подоконнике. Куда он мог деться?
Не вставая, попытался заглянуть в книжный шкаф — может, случайно убрал, бывает… Нет, там тоже ничего…
Только после этого сообразил, что всё это время подсвечивал себе искомым телефоном.
У Яры, по-прежнему, никто не открывает. В окнах темно. Как, впрочем, почти во всём доме. Только на верхнем этаже горит свет. Наверное, день рождения… Или — бессонница. Когда, ещё на старой квартире, у соседа-ветерана была бессонница, он включал всё, что можно включить — телевизор, радио, все лампы, какие были в доме, зажигал. От одиночества. Никогда я не мог понять, как люди могут мучиться или тяготиться одиночеством. Так хорошо: твори, что душе твоей угодно, читай, занимайся… Но теперь вот одиночество как-то уже и не привлекает.
Может, это тоже — взросление, о котором говорила Алла? Да нет. Мне вовсе не всё равно, кто будет рядом… Точнее, нужен мне только один человек. Всегда. Или — как можно чаще. По мере возможности. Похоже, я просто перепутал одиночество и уединение. Впрочем, уединения мне хватало и раньше, до того, как мы с родителями стали жить отдельно.
Спустя несколько лет после того, как отец вышел на пенсию, мы разъехались. Я — на Соколинку, родители — на дачу. Было странно. Со стороны казалось, что мы прощаемся навсегда, будто какая-то постыдная тайна разделяет нас, не даёт нам быть вместе. Отец сказал, что мобильным телефоном на даче они с матерью пользоваться не станут. Машину он оставил мне. Не бог весть что, сказал он, но в хороших руках… Если ты не будешь к нам приезжать — ничего страшного… Тогда я не понял. Как же так — ничего страшного — родители!
Позже мне, как будто, стало понятнее, почему всё произошло так, а не иначе. Давным-давно, в средние века на Руси было принято: пожилые люди, чувствуя приближение конца, уходили в монастыри, принимали схиму. Монах считался умершим для мира обычных людей, для привычной жизни. Возможно, этот наш разъезд и стал для них своеобразным постригом. Способом без боли проститься с жизнью, к которой они привыкли.
Свободного пространства в центре Москвы не так много, оно — в цене. Наш старый дом на Лесной снесли, на его месте начали строить что-то очень нужное — какой-то торговый центр. Того, к чему они привыкли, места, где они прожили всю свою жизнь, больше не было. Всё, что им осталось — попрощаться, сохраняя остатки достоинства…
С той поры прошло больше полугода. Летом я ездил к ним… Привёз инструменты, денег. Поразительно! Я даже не сразу узнал их, до того они стали… светлыми, что ли? Нет, они не отощали, не стали, конечно, постниками… Но… Узнал я их не сразу. А того, что это — мои родители, я не в силах понять до сих пор. Мозгами понимаю, а вот…
Иногда я отгоняю от себя мысль, что я навестил их в раю. Я, да и никто другой, думаю, не смог бы поверить, что здесь, на земле, в нашем мире, людям может быть так хорошо. Так хорошо, как им вдвоём. Они там как-то непривычно, противоестественно как-то счастливы… Без меня.
Когда я приехал, отец пересаживал клубнику, мать колдовала в летней кухне, возле печки, и всё было так ровно и… Словом, я почувствовал себя там лишним. И мне стало досадно. Я отказался от обеда и уехал. А ночью мне вдруг вспомнилась фраза, сказанная отцом, когда я ещё был школьником. В разговоре с матерью он как-то произнёс: цель воспитания — научить детей обходиться без родителей.
Ну, а родители без детей?
А между тем — уже четыре часа. Утро.
Кстати, наши предки считали часы не с полуночи, а с рассвета. Так что сейчас, по их представлению — ночь.
Я с раздражением пресёк в себе порыв сбегать, в очередной раз позвонить к Яре. Какого лешего? Ей хочется пропадать неизвестно где, возиться со старухой… Бога ради! У неё, возможно, даже не один я… Не один?
От последнего соображения мне стало не по себе. Нет… Не может быть. Она честная…
Но может же быть, что в её представлении честность не имеет никакого отношения к подобным вещам?! Может. Она мне ничего не обещала. Да и я никогда её не спрашивал, есть ли у неё кто-то… Для меня было очевидно… Если девушка не сопротивляется ухаживаниям… Даёт понять, что ты ей не противен, значит… А вот и не значит! Оказывается — не значит!
Посмотреть трезво, так вообще… Телефона её я не знаю. Где работает? Тоже неизвестно. Где она пропадает?
Возится со своей старухой-родственницей? Ну, не всё же время она с ней проводит. И сама эта бабка — вполне ещё самостоятельная. Сам видел, ходила куда-то. Одна. Ярослава красива. Волшебно красива. Мало того, никаких претензий по этому поводу, никакой звёздной болезни у неё нет, нос она не задирает. Когда девушка при таких качествах — и одна… Да кто же такую девушку в покое оставит? Да не бывает так! На свете так не бывает!
Пока я на заправке рассуждал, допустим, её увидел… Он. Этот ее бывший… А бывший ли? Глеб. Подал ей знак. Или — она его заметила. И они уехали вместе. Может такое быть? Может…
Правда, такую бабку никто посторонний долго терпеть не будет… Так и Ярослава её не афишировала. Я и узнал-то о ней случайно. Живи я в другом подъезде — и вовсе бы не узнал. Вот и он — скорее всего — не в курсе. Хотя нет, Глеб-то, конечно, в курсе — столько лет вместе! И старуха про него, естественно, знает.
А возможно он ей нравится, — логично, что меня она гоняет. Нашёлся тут! Воздыхатель. Воздыхай, но дистанцию блюди!
Господи, какой же я дурак!
Записка получилась короткая.
«Можешь считать, что между нами ничего не было и нет. Желаю счастья. Михаил».
Но писал я её на удивление долго.
Сначала разыскивал ручку. Я совершенно позабыл, куда засунул её после правки черновиков. Компьютерный век — одна ручка на весь дом.
Потом — выбирал лист бумаги поприличнее. Оказывается, в доме только обычные листы, какие используют в принтерах. А мне почему-то хотелось найти листочек поменьше, из блокнота, например, или из тетради. Но блокнот обнаружился только один, да и тот состояние имел плачевное.
В итоге на нижней полке книжного шкафа нашлась моя ещё студенческая тетрадь со сменными блоками — в ней между конспектами и оказались чистые листы.
К счастью, их оказалось несколько. Дважды я начинал писать и в какой-то момент обнаруживал, что лист пора перевернуть. А пространных посланий я не хотел.
Ещё несколько листов я испортил с непривычки — уже отвык писать от руки. Наконец — получилось то, что получилось, хотя душа моя сразу же восстала против подписи «Михаил» — можно было и попроще. Но это был последний чистый лист. Пришлось сдержаться.
Лифт распахнул двери. Шеренги почтовых ящиков. Вот он, её. Я хотел уже опустить в него бумагу… А выписывает ли Ярослава газеты? Насколько я её знаю — навряд ли. Значит, в ящик она заглядывает где-нибудь раз в неделю дабы выкинуть всяческий спам. Который она, как и все нормальные люди, не просматривает. И кидать сюда записку — всё равно, что в мусорное ведро.
Тьфу!
Ну разумеется! Надо просто сунуть записку ей под дверь!
Как это, наверное, глупо смотрится со стороны. Как школьник какой… Да нет, школьники сейчас продвинутые, они записки не под дверь отправляют. На электронку.
Под дверью, как я и предполагал, была щелка. Совсем закрытая кожаным валиком, она совершенно невидима для посторонних. Но если валик отогнуть — лист бумаги без труда пролезает.
Я отправил своё послание и… остался сидеть возле двери.
Предположим, я прав. У неё кто-то есть. Тогда — всё замечательно. Я отпал, общее ликование, старая ведьма может прыгать от радости.
Но ведь, может статься, никого, кроме меня, у неё нет!
Я, словно наяву, увидел: усталая, измученная Яра возвращается домой из больницы, где теперь лежит её родственница, открывает дверь… А на пороге её белым флагом встречает моя писулька. Содержание которой говорит ей исключительно о моей восхитительной трусости. Иначе понять написанное мною она просто не сможет! И мои разговоры о старухе…
Чёрт! Надо попробовать достать… Лично такие вопросы решаются, лично! Если там остался торчать уголок…
Я обманывал сам себя: я только что пропихнул записку поглубже, никаких уголков там не оставалось.
Ну, и как быть?
Бездарное и бесполезное занятие — раскаиваться в том, что сделал. Но я, тем не менее, раскаивался. Ругал себя за несдержанность, за подозрительность и импульсивность. А толку ругать? Звонить надо.
Звонил. В больницах меня чаще всего посылали куда подальше. Дескать, без фамилии информацию не дают. А вдруг я — маньяк или киллер? По трём или четырём телефонам входили в положение, попытались помочь, выясняли, нет ли девушки с таким редким именем. Но — безрезультатно. По моргам звонить было глупо. Что ещё?
Раскалывалась голова — недосып. Но, как ни хотелось залечь, заснуть и не думать, я пошёл кипятить чайник. Если Яра… Ярочка… Если она, не дай бог, прочтёт… Это будет всё.
Мне было уже всё равно — единственный ли я, нет ли. Хотя где-то в подсознании горела маленькая тусклая лампочка: «единственный». Надежда…
Крупные чайные листочки, скрученные в жгутики, всплыли и потонули. Я закрыл крышку… А, в самом деле, что мне мешает?
Если я боюсь своей записки — надо опередить её! И всё!
Я подхватил чайник, кружку и отправился на площадку. В прихожей я прихватил пальто и мобильник.
Для тех, кто, выспавшись, умывшись и позавтракав отправлялся на работу и не желал ждать лифта, моя персона представлялась, думаю, любопытной и подозрительной в равной мере.
На вопрос, с чего это мне взбрело в голову, рассевшись на полу, чаёвничать в подъезде, я ответствовал кратко:
— Любимую девушку жду.
Чем немного смягчал подозрения — идиот, что с него взять? — зато вызывал участие со стороны некоторых прохожих.
Здоровенный мужик в костюме-тройке, звеня ключами от авто на пальце, строго спросил:
— Из какой квартиры?!
Я молча указал пальцем на свою полуоткрытую дверь.
Мужик резюмировал:
— Ну и сволочь же она у тебя! Я б такую… — но продолжать он не стал и отправился дальше.
Полная сердобольная женщина с пятого этажа — Марина Вячеславовна, кажется — спросила:
— И не холодно так-то, на пальтишке-то? Дела свои не застудишь?
Два паренька студенческого вида, а впрочем кто их знает, увидев меня, просто заржали и пронеслись мимо. Один сказал другому что-то в полголоса, они переглянулись и снова заржали.
А время шло. Около десяти перестали хлопать двери. Мимо меня уже никто не проходил. Лифт тоже больше не гудел.
Четверть одиннадцатого. Снизу послышался грохот железа о железо — кто-то открыл и закрыл железную дверь подъезда.
Думаю, если бы ночью я не спал вовсе, голова соображала бы лучше, чем после нескольких коротких дремот. Даже чай, вместо того, чтобы взбодрить, только заставил глаза не слипаться. Голова была как в тумане. Мысли ворочались нехотя, как огромные слизни. Полуявь, полусон.
Снизу послышались шаги — словно пританцовывают на копытцах. Протанцевали к лифту. Кабина с гудением прошла вниз совсем рядом со мной. Тонкая стенка шахты, кажется, перестала существовать, а тросы, тянувшие кабину, кто-то пропустил прямо через мою голову. Шум, грохот… Почему я не замечал раньше, с каким грохотом останавливается лифт? А уж как громко открывает двери… Послышалось ещё какое-то гудение — голоса?
Очень глубоко, на тысячу метров подо мной, лифт закрылся и с невыносимым воем пошёл вверх. Скользящие внутри моей черепной коробки тросы царапали её содержимое.
Прошёл наверх. В занебесной вышине шестого, по-моему, этажа двери лифта разошлись со звуком ружейного выстрела. Загудели голоса, клинком о стремя звякнули ключи…
Пора на свежий воздух! Иначе я тут свихнусь просто!
На улице я испытал благодарность к самому себе: пальто пришлось очень кстати. Дождя нет, но сыро и холодно.
Ветер одним порывом ворвался под одежду и пробежал ледяными пальцами по рёбрам. Я вздрогнул и запахнул пальто. Мерзко. Но был в холоде и несомненный плюс: вялое состояние сняло, как рукой.
Проходивший мимо мужик — очки и кепка — кивнул мне, но, оглядев меня с головы до ног, виновато улыбнулся и ускорил шаг. Знакомый? Сосед? А почему убежал? Я опустил глаза. Да, чайник у меня в руках однозначно придаёт моей внешности особый колорит. А где же кружка? Я зачем-то пошарил по карманам. Ага. Должно быть, оставил на площадке. Стою ещё минут пять — и обратно…
Оставив карманы в покое, я поднял глаза. По тропинке со стороны Восьмой Соколиной к дому шла Яра.
Глава 13
Она заметила меня и… развернулась. Пошла в обратную сторону. Очень быстро. Не видела, что я смотрю на нее. Я сел в машину и поехал за ней.
Как оказалось, она шла к метро. Что ж, пришлось оставить машину и продолжить слежку. В метро мне стоило большого труда не потерять ее в толпе спешащих людей, но это сыграло мне на руку — она не заметила, что я следую за ней. Хотя… Яра была погружена в свои мысли настолько, что я мог бы стоять совсем рядом, и она бы меня не заметила.
На станции «Спортивная» мы, наконец, вышли из метро. Я старался не упустить ее из виду, но она… Она даже не думала, что кто-то может идти за ней. Шла не оглядываясь. Наконец мы свернули на Доватора и скоро остановились возле самой обычной «сталинки». Начало тридцатых. Тихие места, здесь даже пробок почти не бывает. Чуть подальше — Лужники, там река делает петлю, отчего весь район оказывается как бы громадным тупиком. Лет сто назад тут были заливные луга. Да и сейчас тут маловато примет времени. Разве что — припаркованные машины… «В болотистой деревне Лужники кормились Новодевичьи монашки»… Ветки с жёлтыми листьями низко склонились над асфальтовой дорожкой. Почему-то старые дворы мне кажутся очень уютными… Почему-то? На мой старый двор они похожи, вот и всё. Мой двор, которого больше нет. «Но что был двор? Он был трубою…»[25]
Когда от Ярославы меня уже отделяли шага два-три, она вдруг обернулась, и я невольно остановился. Какое у неё усталое, измученное лицо. Будто она тоже не спала эти два дня… Но вовсе не это остановило меня.
Какой холод! Не только её глаза, не только лицо, — кажется, вся она излучала холод, который и заставил меня остановиться.
Даже в нашу первую встречу, когда мы ещё не были знакомы, Яра была… Не такой. Она всегда была… тёплой? Да, тёплой. Открытой, светлой. Что с ней случилось?
Чёрт! Она всё-таки прочитала записку!
Нет. Невозможно.
Тогда что же произошло? Я даже физически ощущаю, как она отталкивает меня! Светлая. Светлая и холодная, словно ледяная.
— Яра… Привет! Ты…
— Привет. Извини, я очень спешу, — как льдом посыпала! И ускорила шаг.
Читать бесплатно другие книги:
