Возвращение с Западного фронта (сборник) Ремарк Эрих Мария

– У меня есть твои волосы, – сказал Брозе. – Мои любимые волосы! – Он наклонился к ней и поцеловал ее волосы. – У меня есть твои глаза. – Он поцеловал ее глаза. – Твои руки. – Он поцеловал ее руки. – И у меня есть ты. Твоя любовь. Или ты больше не любишь меня?

Он приблизил свое лицо вплотную к ее лицу.

– Ты больше не любишь меня? – спросил он.

– Отто… – слабо проговорила она и положила его руку себе на грудь.

– Ты больше не любишь меня? – тихо повторил он. – Скажи прямо! Я могу понять, что можно разлюбить бездеятельного мужа, не способного заработать хоть что-нибудь. Только скажи это сразу, любимая моя! Единственная!.. – угрожающе сказал он, разглядывая ее осунувшееся лицо.

Теперь ее слезы потекли легко, а голос зазвучал мягко и молодо.

– Неужели ты все еще любишь меня, Отто? – спросила она с улыбкой, от которой сердце его сжалось.

– Разве я должен повторять это тебе каждый вечер? Я люблю тебя так, что ревную к постели, на которой ты лежишь. Ты должна быть вся во мне, в моем сердце, в моей крови!

Он отодвинулся, улыбнулся, чтобы она увидела это, и снова наклонился над ней. Он действительно любил ее, больше у него ничего не было, и все-таки, целуя ее, часто испытывал необъяснимое отвращение. Он ненавидел себя за это, но он знал, чем она больна, а его здоровое тело было просто сильнее его. Теперь же, в мягком и теплом свете электрической рекламы, этот вечер казался возвратом к давно минувшим годам, все унеслось за пределы темной власти недуга, остался теплый и утешительный отблеск молодости, как этот красный свет, озарявший крыши напротив.

– Люси, – пробормотал он.

Она поцеловала его влажными губами и замерла. На какое-то время она забыла про свое измученное тело, в котором крохотными призраками хищно и бесшумно хозяйничали раковые клетки. Невидимая смерть вцепилась в матку и яичники, и они, как истлевший уголь, распадались, превращаясь в серый бесформенный пепел.

Керн и Рут медленно прогуливались по Елисейским Полям. Был вечер. Ярко сверкали витрины, кафе были переполнены, вспыхивали световые рекламы, и, словно небесные врата, высилась темная громада Триумфальной арки, овеянная чудесным парижским воздухом, который даже теперь, вечером, казался прозрачным и серебристым.

– Посмотри-ка туда, направо! – сказал Керн. – Вазер и Розенфельд.

Перед огромной витриной магазина автомобильного концерна «Дженерал моторз компани» стояли двое молодых мужчин без пальто и в сильно поношенных костюмах. Они так возбужденно спорили, что не сразу заметили подошедших к ним Керна и Рут. И тот и другой обитали в отеле «Верден». Вазер был механиком и коммунистом, Розенфельд – отпрыском франкфуртской банкирской семьи, снимавшей комнаты на третьем этаже. Оба были помешаны на автомобилях. У обоих не было почти никаких средств к существованию.

– Розенфельд! – заклинал Вазер своего собеседника. – Да образумьтесь же хоть на минуту! «Кадиллак», конечно, хорош для пожилых людей, не спорю! Но вам-то на что сдалась шестнадцатицилиндровая машина? Она сосет бензин, как корова воду, и все-таки скорость ее не ахти как велика.

Розенфельд не соглашался. Он зачарованно разглядывал яркую, как солнечный день, витрину. На поворотном кругу, медленно вращавшемся на уровне пола, покоился огромный черный «кадиллак».

– И пускай себе жрет бензин! – запальчиво заявил он. – Хоть целыми бочками! Разве в этом дело! Вы только посмотрите, что за комфорт! «Кадиллак» надежен и прочен, как орудийная башня!

– Знаете что, Розенфельд, вы рассуждаете, как агент по страхованию жизни, но не как знаток автомобилей! – Вазер показал на витрины соседнего магазина, где продавались итальянские автомобили фирмы «Лянчия». – Гляньте-ка на это! Вот машина высокого класса и чистейших кровей! Всего только четыре цилиндра. Нервный, приземистый зверь. Но стоит как следует газануть, и это уже настоящая пантера! Если захотите, можете подняться на ней прямо вверх. По стенке дома!

– А на что мне лезть на стенки домов? Мне бы подкатить к отелю «Ритц» и зайти в коктейль-бар! – невозмутимо ответил Розенфельд.

Вазер не обратил внимания на эту реплику.

– Посмотрите, какие линии! – восторженно продолжал он. – Как она жмется к земле! Стрела, молния! На мой взгляд, восемь цилиндров – и то уже слишком много! Тут тебе уже не скорость, а фантастика!

Розенфельд разразился ироническим хохотом:

– Интересно, как вы втиснетесь в этот детский гробик? Поймите же, Вазер, ваша «лянчия» – автомобиль для лилипутов. Представьте себе такую картину: с вами красивая женщина в длинном вечернем платье, скажем, из золотой парчи или с блестками, в дорогой шубке. Вы выходите с ней из ресторана «Максим». На дворе декабрь, снег, кругом все раскисло, и вдруг у тротуара стоит этот жалкий радиоприемник на колесах… Ну можно ли поставить себя в более смешное положение?!

Вазер залился краской.

– Подобные видения возникают только в голове капиталиста! Розенфельд, умоляю вас! Вы мечтаете о локомотиве, но не об автомобиле. Как вообще может нравиться этакий мамонт? Пусть на нем разъезжают разные коммерческие советники! Но ведь вы-то еще молоды! Уж если хотите тяжелую машину, Бог с вами, – возьмите «дэляэ». Свои 160 в час он развивает запросто.

– «Дэляэ»? – Розенфельд презрительно фыркнул. – Чтобы каждую минуту свечи забрасывало маслом? Вы это имеете в виду?

– Ни в коем случае! Если, конечно, вы умеете ездить! «Дэляэ» – это гепард, снаряд. А как поет его двигатель! От такой музыки просто пьянеешь! Но уж если вам нужно нечто совершенно сказочное, пожалуйста, – возьмите новый «супертальбо»! Играя и шутя, дает сто восемьдесят в час! Это действительно стоящий автомобиль!

Розенфельд взвизгнул от возмущения:

– «Тальбо»! Только его мне не хватало! Эту тачку я и даром не возьму. У нее такая высокая степень сжатия, что при езде по городу двигатель непрерывно кипит! Нет, Вазер, я продолжаю настаивать на «кадиллаке». – Он снова повернулся к витрине «Дженерал моторз». – А уж о качестве я не говорю! Пять лет можете не поднимать капот! Что же касается комфорта, Вазер, то одни лишь американцы знают в нем толк. А какой бесшумный мотор! Его вообще не слышно!

– Чудак-человек! – воскликнул Вазер. – А я как раз хочу слышать мотор! Когда он, подлец, нервно рокочет, то никакой другой музыки не надо!

– Тогда обзаведитесь трактором! Тот еще сильнее громыхает!

Вазер возмущенно уставился на Розенфельда.

– Послушайте, – тихо сказал он, с трудом сдерживая себя. – Предлагаю вам компромисс: «мерседес» с компрессором! Он и тяжелый, и породистый! Согласны?

Розенфельд презрительно махнул рукой:

– Не пойдет! И не старайтесь! «Кадиллак», и больше ничего!

И снова погрузился в созерцание грузного изящества черного автомобиля на поворотном кругу. Вазер в отчаянии огляделся. Тут он заметил Керна и Рут.

– Послушайте, Керн, – сказал он, – если бы вы могли выбирать между «кадиллаком» и новым «тальбо», что вы предпочли бы? Конечно же «тальбо», не так ли?

Розенфельд обернулся.

– Конечно же, «кадиллак», какие тут могут быть сомнения!

Керн ухмыльнулся:

– Я бы вполне удовлетворился маленьким «ситроеном».

– «Ситроеном»? – Оба автоэнтузиаста посмотрели на него как на паршивую овцу.

– Или даже велосипедом, – добавил Керн.

Оба специалиста обменялись быстрым взглядом.

– Ах вот оно что! – презрительно заметил Розенфельд, мгновенно остыв. – Вы просто ничего не смыслите в машинах.

– Да и в автомобильном спорте ничего не понимаете, – раздраженно добавил Вазер. – Что ж, есть, например, люди, интересующиеся почтовыми марками.

– Да, в частности, я, – весело сказал Керн. – Особенно если на них нет штемпеля гашения.

– Тогда извините, пожалуйста! – Розенфельд поднял воротник пиджака. – Перейдемте, Вазер, на ту сторону. Там недалеко представительство компаний «Альфа Ромео» и «Испано». Посмотрим новые модели. – Примиренные невежеством Керна, они дружно зашагали прочь в своих заношенных костюмах. Им хотелось поспорить еще немного о некоторых гоночных машинах. Спешить им было некуда – ни у того, ни у другого не было денег на ужин.

Керн проводил их радостным, доброжелательным взглядом.

– Знаешь, Рут, а все-таки человек – это чудо, правда?

Она рассмеялась.

Керн не мог найти работу, хотя предлагал свои услуги везде. Даже поденная работа за двадцать франков и та оказалась недосягаемой мечтой. Через две недели деньги кончились. Небольшие пособия, получаемые Рут от еврейского комитета, а Керном от смешанного еврейско-христианского, составляли в общей сложности не более пятидесяти франков в неделю. Керн договорился с хозяйкой, что за эту сумму они сохранят за собой обе комнатки и по утрам будут получать кофе и хлеб.

Он продал свое пальто, чемодан и остатки подарков Потцлоха. Затем были проданы вещи Рут – кольцо матери, платья и узкий золотой браслет. Оба не очень печалились по поводу этих утрат – ведь они жили в Париже, и этого было достаточно. Была надежда на будущее, и было чувство безопасности. В Париже, городе, давшем приют всем эмигрантам двадцатого века, царил дух терпимости. Здесь можно было умереть с голоду, но людей преследовали ровно настолько, насколько это было абсолютно необходимо. И этим стоило дорожить.

Однажды в воскресенье Марилл повел их в Лувр. В эти часы вход был бесплатным.

– Сейчас зима, и надо как-то убить время, – сказал Марилл. – Какие, собственно, у эмигранта проблемы? Голод, жилье и время, которое некуда девать, – ведь работать ему запрещено. Голод и забота о крыше над головой – вот два смертельных врага. С ними он должен бороться. Но время… Огромное, пустое, бесполезно уходящее время; этот притаившийся враг разъедает и подтачивает энергию, нескончаемое ожидание рождает усталость, а смутный страх парализует силы. Оба первых врага атакуют эмигранта в лоб, и ему приходится либо обороняться от них, либо погибнуть; время же атакует и разлагает его. Вы оба молоды. Так не торчите же попусту в различных кафе, не скулите, не поддавайтесь усталости! Если иной раз станет невмоготу, отправляйтесь в великий зал ожидания Парижа – в Лувр. Зимой там хорошо топят. Уж лучше горевать, стоя перед картиной Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, нежели сидеть за рюмкой водки или предаваться бесплодным сетованиям и бессильной ярости. Это говорю вам я, Марилл, который, вообще говоря, тоже предпочитает рюмку водки. Иначе я не стал бы читать вам нравоучений.

Они пошли по залам Лувра, любуясь зарей и рассветом искусств. Шли мимо веков, мимо каменных египетских фараонов, греческих богов, римских цезарей, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров, фламандских гобеленов, мимо картин, созданных людьми великого сердца – Рембрандтом, Гойей, Греко, Леонардо, Дюрером, шли через бесконечные залы и коридоры, пока не добрались до комнат, где висели полотна импрессионистов.

Здесь они уселись на один из диванов, стоявших в середине. На стенах светились пейзажи Сезанна, Ван Гога и Моне, танцовщицы Дега, пастельные женские головки Ренуара и красочные сцены Мане. Было тихо, они сидели в зале одни, и постепенно Керну и Рут начало казаться, будто они попали в какую-то заколдованную башню, а все эти картины – окошки, из которых видны дальние миры, где цветут сады, где есть настоящая и серьезная радость жизни, большие чувства, великие мечты, где есть целостная и нерушимая человеческая душа, по ту сторону произвола, страха и бесправия.

– Эмигранты! – сказал Марилл. – Ведь эти художники тоже были эмигрантами! Их травили, высмеивали, ссылали, часто у них не было крова над головой, они много голодали, современники игнорировали их, они подвергались всяческим издевательствам, мучительно жили, мучительно умирали… Но посмотрите, что они создали! Мировую культуру! Вот это я и хотел вам показать. – Он снял очки и стал тщательно протирать стекла. – Скажите, Рут, что произвело на вас самое сильное впечатление при осмотре картин? – спросил он.

– Ощущение покоя, – не задумываясь ответила она.

– Покоя? А я думал, вы скажете: ощущение красоты. Впрочем, вы правы – в наши дни покой уже есть красота. Мы это особенно хорошо понимаем. А вы что скажете, Керн?

– Не знаю, – ответил Керн. – Пожалуй, я хотел бы иметь одну из этих картин и продать ее, чтобы нам было на что жить.

– Вы идеалист, – улыбнулся Марилл.

Керн недоверчиво посмотрел на него.

– Я не шучу, – сказал Марилл.

– Конечно, это глупо. Но теперь зима, и мне хотелось бы купить Рут пальто.

Керн понимал всю нелепость своих слов, но ему действительно ничто другое не пришло в голову, ибо он все время только об этом и думал. К своему удивлению, он внезапно почувствовал ладонь Рут в своей руке. Рут смотрела на него сияющими глазами и крепко прижалась к нему.

Марилл снова надел очки и осмотрелся.

– Человек велик в своих высших проявлениях, – сказал он. – В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, что больше всего недостает нашему миру, – это известная, так сказать, средняя мера доброты.

Керн и Рут закончили свой ужин, состоявший из чашки какао и хлеба. За все дни последней недели это была их единственная трапеза, если не считать утреннего кофе и двух бриошей, которые Керну удалось выторговать в счет платы за комнаты.

– Сегодня хлеб напоминает мне бифштекс, – сказал Керн. – Хороший, сочный бифштекс с жареным луком.

– А по-моему, он напоминает цыпленка, – возразила Рут, – молодого жареного цыпленка со свежим зеленым салатом.

– Возможно. Цыпленок, вероятно, с той стороны, где ты резала. Тогда отрежь и мне кусок. От жареного цыпленка не откажусь.

Рут отрезала от длинного белого батона толстый ломоть.

– Вот, ешь, пожалуйста, – сказала она. – Тебе попалась ножка. Или ты предпочитаешь грудку?

Керн рассмеялся:

– Рут, если бы ты не была со мной, то я бы стал роптать на Бога!

– А я без тебя повалилась бы на постель и заревела.

Кто-то постучал в дверь.

– Брозе, – раздраженно сказал Керн. – И надо же ему прийти в разгар, так сказать, нежнейших любовных объяснений.

– Войдите! – громко сказала Рут.

Дверь отворилась.

– Нет! – воскликнул Керн. – Не может быть! Это сон! – Он встал так осторожно, словно боялся спугнуть привидение. – Штайнер, – заикаясь вымолвил он. Привидение ухмыльнулось. – Штайнер! – крикнул Керн. – Господи, да ведь это же Штайнер!

– Хорошая память – основа дружбы и гибель любви, – ответил Штайнер. – Простите, Рут, что вхожу к вам с сентенцией на устах, но только что я встретил своего старого знакомого, Марилла. Тут уж без сентенций не обойтись.

– Откуда ты? – спросил Керн. – Прямо из Вены?

– Из Вены. Но не прямо, а через Муртен.

– Что?! – Керн отступил на шаг. – Через Муртен?

Рут рассмеялась.

– Надо вам сказать, Штайнер, что Муртен – место нашего позора. Я там заболела, а этот злостный нарушитель границ угодил в полицию. Так что для нас Муртен – символ бесславия.

Штайнер хитро усмехнулся:

– Потому-то я и побывал там! Я отомстил за вас, детки! – Он достал бумажник и вынул из него шестьдесят швейцарских франков. – Вот. Это четырнадцать долларов или около трехсот пятидесяти французских франков. Подарок Аммерса.

Керн вылупил на него глаза.

– Подарок Аммерса? – с трудом выговорил он. – Триста пятьдесят франков?

– Это я объясню потом, мальчик. Спрячь деньги. А теперь дайте-ка на вас посмотреть! – Он оглядел их с головы до ног. – Впалые щеки, недоедание, вместо ужина какао на воде, и, конечно, никто об этом не знает?

– Пока еще нет, – ответил Керн. – Но всякий раз, когда мы доходим до ручки, Марилл приглашает нас пообедать. Он угадывает это каким-то шестым чувством.

– Есть у Марилла еще и седьмое чувство – страсть к живописи. Он не водил вас после обеда в музей? Такова обычная цена за его угощение.

– Да, он показал нам Сезанна, Ван Гога, Мане, Ренуара и Дега, – сказала Рут.

– Вон как! Импрессионистов, значит. Тогда он вас, по-видимому, угостил обедом. За ужин он заставляет идти смотреть Рембрандта, Гойю и Эль Греко. А теперь, ребята, одеваться! Живо! Рестораны города Парижа ярко освещены и ждут вас!

– А мы только что… – начала было Рут.

– Вижу, вижу! – угрюмо перебил ее Штайнер. – Сейчас же одевайтесь! Я купаюсь в деньгах!

– Мы и так одеты…

– И это называется одеты! Все понятно – продали пальто какому-нибудь единоверцу, который наверняка надул вас…

– Почему же… – сказала Рут.

– Дитя мое! Есть и среди евреев нечестные люди! Вынужден отметить это, как бы свято я ни чтил в настоящее время ваш народ-мученик. Итак, пошли! Исследуем вопрос о расовом происхождении жареных кур.

– А теперь выкладывайте все по порядку, – сказал Штайнер после ужина.

– Получается сплошная чертовщина, – заявил Керн. – В Париже есть все: не только туалетная вода, мыло и духи, но и английские булавки, шнурки для ботинок, пуговицы и даже изображения святых. Торговать почти невозможно. Что я только не перепробовал – мыл посуду, таскал корзины с фруктами, надписывал адреса, продавал игрушки… Никакого толку. Все это случайно и ненадежно. Две недели Рут работала уборщицей в конторе; потом фирма обанкротилась, и Рут не получила ни одного су. Она пыталась вязать и продавать пуловеры, но ей предлагали за них ровно столько, сколько стоила шерсть. – Он распахнул пиджак. – Поэтому я и расхаживаю по Парижу, как богатый американец, – в пиджаке и пуловере. Это очень здорово, когда нет пальто. Хочешь, она тебе свяжет пуловер?..

– У меня еще осталось немного шерсти, – сказала Рут. – Правда, черной. Вы любите черный цвет?

– Еще как люблю! Ведь и живем-то мы «по-черному», нелегально. – Штайнер закурил сигарету. – В общем, все понятно! Вы продали свои пальто или заложили их?

– Сперва заложили, а потом продали.

– Что ж, таков путь естественного развития. Вы были когда-нибудь в кафе «Морис»?

– Нет. Только в «Альзасе».

– Ладно. Тогда едем в «Морис». Есть там такой Дикман. Этот человек знает решительно все, включая подробности о приобретении пальто. Но я хочу расспросить его и о более важном деле. О Всемирной выставке, открывающейся в этом году.

– Всемирная выставка?

– Да, малыш, – сказал Штайнер. – Говорят, там набирают рабочих и не особенно интересуются их документами.

– Когда же ты успел все это разузнать, Штайнер? Сколько времени ты в Париже?

– Четыре дня. Прибыл сюда из Страсбурга. Были у меня там кое-какие дела. О вас мне рассказал Классман. Я встретил его в префектуре. Не забывайте, дети, что у меня есть паспорт. Через несколько дней переберусь в отель «Энтернасиональ». Очень мне нравится это название.

Кафе «Морис» чем-то напоминало венское кафе «Шперлер» и цюрихское «Грайф». То была типичная эмигрантская биржа. Заказав кофе для Керна и Рут, Штайнер подошел к какому-то пожилому человеку. Они поговорили. Затем человек испытующе посмотрел на Керна и Рут и ушел.

– Вот это и был Дикман, – сказал Штайнер. – Он знает все. Насчет Всемирной выставки я не ошибся. Сейчас сооружаются иностранные павильоны. Строительство ведется за счет иностранных правительств. Часть рабочей силы прибыла из-за границы, но для земляных работ и тому подобного нанимают людей на месте. Этим надо воспользоваться! Поскольку жалованье рабочим выплачивается различными иностранными комитетами, французы почти не обращают внимания на тех, кто работает на площадках. Завтра утром сходим туда. Кстати, многие эмигранты уже работают там. Ведь мы дешевле французов, и в этом наше преимущество.

Дикман вернулся с двумя пальто, переброшенными через руку.

– Думаю, подойдут.

– Примерь-ка пальто, – сказал Штайнер Керну. – Сначала ты, а потом Рут. Сопротивляться бессмысленно.

Оба пальто оказались в самый раз, словно были сшиты по мерке. А на том, что досталось Рут, был даже меховой воротничок, правда, уже слегка потертый. Дикман слабо улыбнулся.

– У меня верный глаз, – сказал он.

– Скажи, Генрих, неужели ты не мог найти в своем старье чего-нибудь получше? – спросил Штайнер.

– А разве это плохие пальто? – обиделся Дикман. – Не новые, конечно. Сам понимаешь. А вот это с меховым воротником когда-то носила одна графиня… Разумеется, графиня в изгнании, – торопливо добавил он, перехватив взгляд Штайнера. – Имей в виду, Йозеф, это настоящий енот. Не какой-нибудь там кролик.

– Ладно. Берем и то и другое. Завтра зайду к тебе, договоримся о цене.

– Это ни к чему. Возьми их так. Ведь я еще не рассчитался с тобой.

– Какая чушь!

– Никакая не чушь. Возьми оба пальто и забудь про них. В свое время ты вызволил меня из большой беды. Боже мой, вспомнить страшно!

– Как тебе живется? – спросил Штайнер.

Дикман пожал плечами.

– Зарабатываю достаточно, чтобы прокормить детей и себя. Но мне противно жить в вечном напряжении, в каких-то судорогах.

Штайнер рассмеялся:

– Только без сентиментальностей, Генрих! Я подделывал документы, шулерствовал, бродяжничал, наносил людям телесные повреждения, оказывал сопротивление властям и все такое прочее. Но тем не менее совесть моя совершенно чиста.

Дикман кивнул.

– Моя младшенькая заболела гриппом. Лежит с высокой температурой. Но кажется, дети легко переносят это? – Он вопросительно посмотрел на Штайнера.

– Ничего страшного. Просто идет быстрый процесс выздоровления, – успокоил его тот.

– Сегодня пойду домой пораньше.

Штайнер заказал себе коньяку.

– И тебе тоже, малыш? – обратился он к Керну.

– Послушай, Штайнер… – начал было Керн.

Штайнер остановил его движением руки:

– Ни звука! Это просто рождественские подарки, которые мне ничего не стоят. Ведь сами видели. Рут, как насчет рюмочки коньяку? Не откажетесь?

– Не откажусь.

– Новые пальто! Надежда на работу! – Керн выпил коньяк. – Жизнь начинает становиться интересней.

– Не обманывайся! – усмехнулся Штайнер. – Потом, когда у тебя будет вдоволь работы, время вынужденной безработицы покажется тебе самым интересным периодом твоей жизни. Усядешься в кресло, окруженный внучатами, и начнешь дивный рассказ: «Тогда в Париже…»

Мимо прошел Дикман. Он устало поклонился на ходу и направился к выходу.

– Был когда-то социал-демократическим бургомистром, – сказал Штайнер, посмотрев ему вслед. – Пятеро детей. Жена умерла. Наловчился попрошайничать. С этаким достоинством. Знает все. Но у него излишне нежная душа, как это часто бывает у социал-демократов. Поэтому они такие неважные политики.

Кафе стало заполняться людьми. Каждому хотелось захватить место на полу для ночлега. Штайнер допил свой коньяк.

– Хозяин просто замечательный человек. Разрешает спать всем, было бы только где. Бесплатно. Или за чашку кофе. Не будь таких заведений, многим пришлось бы очень худо. – Он поднялся. – Пойдемте, ребята.

Они вышли на улицу. Было ветрено и холодно. Рут подняла енотовый воротник своего пальто, плотно запахнулась и благодарно улыбнулась Штайнеру. Тот приветливо кивнул ей:

– Вам тепло, маленькая Рут! Все на свете зависит только от малой толики тепла.

Он подозвал проходившую мимо старую цветочницу. Она подошла, шаркая сношенными туфлями.

– Фиалки, – прокряхтела она, – свежие фиалки с Ривьеры.

– Что за город! Декабрь – и вдруг фиалки на улице! – Штайнер взял букетик и преподнес его Рут. – Фиолетовое счастье! Бесполезное цветение! Бесполезные вещи! Впрочем, именно они-то и согревают нас больше всего! – Он подмигнул Керну. – Об этом помните всю жизнь, как сказал бы Марилл.

XVIII

Они сидели в столовой на Всемирной выставке. Был день получки. Керн разложил тонкие кредитки вокруг своей тарелки.

– Двести семьдесят франков! – сказал он. – Заработаны за неделю! И это уже в третий раз! Просто сказка!

С минуту Марилл, явно забавляясь, разглядывал его. Затем поднял рюмку и обратился к Штайнеру:

– Выпьем за отвращение к этим бумажкам, мой дорогой Губер. Их власть над людьми просто поразительна! Наши праотцы трепетали перед громом и молнией, перед тиграми и землетрясениями; более близкие предки – перед саблями, разбойниками, моровыми болезнями и Господом Богом; мы же трепещем перед бумажками, на которых что-то напечатано, – будь то деньги или паспорт. Неандертальца убивали дубинкой, римлянина – копьем, средневековый человек погибал от чумы, нас же можно запросто умертвить куском бумаги.

– Или, наоборот, воскресить, – дополнил его Керн, не сводя глаз с кредиток французского банка, разложенных вокруг тарелки.

Марилл покосился на него.

– Что ты скажешь об этом мальчике? – спросил он Штайнера. – Вот задается!

– Еще бы ему не задаваться! Ведь он вызревает на суровом ветру чужбины и уже понимает, что к чему.

– Помню его ребенком, – продолжал Марилл. – Нежным и беспомощным. Таким он был всего еще несколько месяцев назад.

Штайнер рассмеялся:

– Так ведь он живет в неустойчивом столетии, когда можно легко погибнуть, но вместе с тем и быстро повзрослеть.

Марилл отпил глоток слабого красного вина.

– Неустойчивое столетие! – повторил он. – Столетие великого беспокойства! Людвиг Керн, молодой вандал эпохи второго переселения народов.

– Неверно, – возразил Керн. – Я молодой полуеврей эпохи второго исхода из Египта!

– Твой воспитанник, Губер, – сказал Марилл тоном шутливого обвинения.

– Вот уж нет, Марилл! Афористичности он научился у тебя! Хотя, вообще говоря, регулярная недельная получка делает любого человека более остроумным. Да здравствует возвращение блудных сынов к твердым окладам! – Штайнер посмотрел на Керна. – Спрячь-ка, малыш, денежки в карман, а то еще улетят. Деньги не любят света.

– Я их отдам тебе, – сказал Керн. – Вот они сразу и исчезнут. Мне с тобой нескоро рассчитаться.

– Только посмей рассчитываться со мной! Я еще далеко не так богат, чтобы брать деньги обратно!

Керн серьезно посмотрел на него. Потом положил деньги в карман.

– Когда сегодня закрываются магазины? – спросил он.

– А зачем тебе?

– Так сегодня же Новый год.

– В семь, – сказал Марилл. – Небось хочешь накупить крепких напитков к ужину? Не стоит, в нашей столовой они дешевле. Особенно отличный ром «Мартиник».

– Не надо мне никаких напитков.

– Ага! Значит, ты решил в последний день года пойти проторенными тропками буржуазной сентиментальности? Будешь покупать подарки?

– В этом духе. – Керн встал. – Пойду к Соломону Леви. Может, и он сегодня настроен на сентиментальный лад, может, сегодня у него, так сказать, неустойчивые цены.

– В неустойчивый век цены только растут, – заметил Марилл. – Но все равно, Керн, вперед! Помните: привычка – ничто, импульс – все! Не торгуйтесь слишком долго: в восемь вечера в ресторане «Матушка Марго» начинается ужин ветеранов эмиграции!

Соломон Леви, проворный, похожий на хищного зверька человечек с жиденькой козлиной бородкой, обитал в темном сводчатом помещении среди часов, музыкальных инструментов, старых ковров, картин, написанных маслом, домашней утвари, гипсовых карликов и фарфоровых фигурок. В витрине были накиданы различные дешевые имитации, искусственный жемчуг, старинные украшения в серебряной оправе, карманные часы и старые монеты, – все это в хаотическом, бессмысленном смешении.

Леви сразу же узнал Керна. Его память, точно объемистый гроссбух, фиксировала все, и это способствовало не одной выгодной сделке.

– Что принесли? – с ходу спросил он, готовый к бою. Он не сомневался, что Керн снова хочет продать какую-то вещь. – Вы пришли в неудачное время!

– Почему? А вы уже продали кольцо?

– Продал кольцо, продал кольцо! – жалобно забубнил Леви. – Вы спрашиваете, продал ли я кольцо? Или я ослышался? Или я ошибся?

– Нет, вы не ошиблись.

– Молодой человек, – визгливо продолжал Леви. – Вы что же, газет не читаете? Или живете на луне и не знаете, что творится на свете? Продал! Этакий старый хлам! Попробуй-ка его продать! Очень у вас это просто получается – «продать кольцо»! Разговариваете прямо как Ротшильд! А знаете ли вы, что именно требуется для того, чтобы хоть что-нибудь продать? – Он сделал искусственную паузу и патетически заявил: – Требуется, чтобы сюда вошел посторонний человек, которому что-то нужно, затем требуется, чтобы он вынул из кармана кошелек… – Леви достал портмоне, – чтобы он таки открыл его, – он изобразил это, – и вытащил наличные, понимаете, наличные кошерные[40] деньги, – он вытянул десятифранковый билет, – а потом требуется, чтобы он их положил сюда, – билет был положен на стол и разглажен ладонью, – и самое главное! – тут Леви перешел на фальцет, – чтобы он таки навсегда расстался с ними!

Леви спрятал свои десять франков.

– И ради чего же он с ними расстанется? – продолжал он. – Ради ерунды, ради какой-нибудь там вещички! За нее он готов отдать наличные кошерные деньги! Но ведь это же просто смешно! На это способны только сумасшедшие или гои. Или, например, я – несчастный, с моей страстью делать гешефт. Ну, так что же вы принесли? Много дать не смогу. Вот если бы месяц назад – другое дело! Тогда еще были времена!

– Господин Леви, я ничего не хочу продавать. Я хочу выкупить кольцо, которое я вам принес.

– Что? – От удивления Леви раскрыл рот, словно голодный птенчик в гнезде. Гнездом была борода. – Ага, понимаю, хотите выменять кольцо на что-нибудь другое. Нет, молодой человек, знаю я эти штучки! Только неделю назад я погорел на таком деле. Поменял часы. Правда, они уже не шли, но часы – это, в конце концов, все-таки часы. Так я их поменял на бронзовый чернильный прибор и самопишущую ручку с золотым пером. Что мне вам сказать? Обдурили они меня, доверчивого дурака, – самописка не работает. Вот, а часы, так те тоже ходят не больше пятнадцати минут, но это же далеко не одно и то же, когда не ходят часы или когда не работает самописка. Часы все-таки остаются часами! А пустая самопишущая ручка?.. Вы понимаете, что это такое? Это же идиотство, это же все равно что ее вообще нет… Так что же вы хотите поменять?

– Ничего, господин Леви. Я сказал, что хочу купить. Купить.

– За деньги?

– Да, за наличные деньги.

– Ага, уже я понимаю! Какие-нибудь там венгерские, или румынские, или обесцененные австрийские деньги, или, наверное, инфляционные кредитки – кто их к черту разберет! Совсем недавно ко мне зашел один тип с нафабренными усами, похожий на Карла Великого…

Керн достал билет в сто франков и положил бумажник на стол. Леви застыл и присвистнул.

– Так вы при кассе? В первый раз вижу такое! Молодой человек, не забывайте, что полиция…

– Я их заработал! – перебил его Керн. – Честно заработал! Вот, а теперь покажите кольцо.

– Маленькую минуточку! – Леви исчез и сразу же вернулся с кольцом матери Рут. Он потер его рукавом, осторожно дохнул на него, снова потер и положил на лоскуток бархата, словно то был брильянт в двадцать каратов.

Страницы: «« ... 7677787980818283 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Кому не известно, что Сибирь – страна совершенно особенная. В ней зауряд, ежедневно и ежечасно сове...
«В избушке, где я ночевал, на столе горела еще простая керосиновая лампочка, примешивая к сумеркам к...
«Пятый век, несомненно, одна из важнейших эпох христианской цивилизации. Это та критическая эпоха, к...
«…Другая женщина – вдова с ребенком. Уродливая, с толстым, изрытым оспой лицом. Ее только вчера прив...
«Дом этот – проклятый, нечистое место. В нем черти водятся… Ну, как водятся? Не распложаются же, как...