Твердь небесная Рябинин Юрий
Прежде всего, они посоветовали Александру Иосифовичу передать деньги им самим, потому что-де Сысоя нет и, скорее всего, никогда не будет уже здесь, а если появится его бывшая сожительница – жильцы побожились, – они все до последней копейки вернут ей. Пришлось Александру Иосифовичу отсчитать попечительным домовладельцам четыре с полтиною. Но то, что он узнал затем от них, с лихвой окупало его затраты. Он бы за такие сведения не пожалел и большего вознаграждения.
Получив деньги, домовладельцы стали наперебой рассказывать Александру Иосифовичу, как прошлой осенью к ним нагрянула полиция во главе с крупным чином, и их квартирант-сапожник был арестован. Его обвинили ни много ни мало, как в смертоубийстве! Оказывается, он еще летом убил сторожа на даче у известного миллионщика Дрягалова, – ограбить, верно, хотел! И после этого почти полгода спокойно жил здесь бок о бок с порядочными людьми, которые ни ухом ни рылом, как говорится, о том, что у них под крышей квартирует душегуб и головорез! Он так и остался бы нераспознанным, если бы не этот ухватистый, дотошный полицейский начальник – подумал, как все дело было, прикинул, смекнул да и взял молодца под цугундер.
Александру Иосифовичу самому смекалки было не занимать. Да и юридическое его образование кое-чего стоило. Он знал, что преступления, раскрытые спустя столь продолжительное время, раскрываются, как правило, случайно, а вернее сказать, попутно с еще каким-нибудь расследованием. Этот ухватистый полицейский чин, наверное, что-то распутывал, потрошил какое-то, может быть, смежное дело и вышел на сапожника. И хорошо еще, если только на него одного! – какая-то смутная догадка промелькнула в голове у Александра Иосифовича, нечто этакое невразумительное…
Изобразив неописуемый восторг от услышанного, он поинтересовался: а что же это за гений сыска такой? что за гроза, за бич божий для всех преступников и злодеев объявился, на наше счастье?
Домовладелец наморщил лоб, силясь, верно, что-то вспомнить. Затем, показывая, что ему пришла счастливая догадка, восторженно поднял вверх палец. И быстро зашлепал своими обрезанными сапогами куда-то в комнаты. Через минуту он вышел с бумажкой, поднес ее к самым очкам и торжественно прочитал: Рогожской части пристав Потиевский!
На обратном пути Александр Иосифович все прокручивал в уме обнаружившиеся сведения – и так и этак – и сопоставлял их с прежними, известными ему обстоятельствами. Зять его – пристав городской части – расследует преступление, совершенное аж в земстве! То есть действует никак не по долгу службы! А тогда из каких соображений? А соображение его очевидное: он самый – Александр Иосифович! Докопался-таки! Правда что: с зятем бранись – за скобу держись!
Но насколько, рассуждал Александр Иосифович, для него может быть опасным это разоблачение Сысоя и раскрытие совершенного проходимцем-сапожником убийства? Ведь тот о нем ровно ничего не знал – ни как зовут, ни где живет и служит. Разве что мог описать его внешность. Но все это не имеет ровно никакого значения, хотя бы он и близко знал Александра Иосифовича и описал бы его с мастерством Достоевского! – потому что сам Потиевский никогда не станет обнародовать факт участия своего тестя в этой истории: он слишком дорожит честью и покоем супруги, чтобы на весь свет выставить ее отца уголовным преступником! Совсем другое дело – маньчжурские происшествия! – о них не может не быть известно, помимо официальных лиц, еще и всем, кто знал Александра Иосифовича лично. Но в свете наступившей новой морали, когда пособничество неприятелю прогрессивной частью общества почитается вовсе не изменой родине, не преступлением, а формой борьбы с тиранией, то есть заслугой, а то и подвигом, при таких условиях Александру Иосифовичу не следует страшиться, по крайней мере, нравственной оценки своих действий. Нравственность – понятие отнюдь не абсолютное: то, что безнравственно у одних, другими может считаться вполне нравственным.
В гостиницу Александр Иосифович возвратился довольно поздно. Он думал, что купец в ожидании своего делопроизводителя там уже вконец извелся. Но, к совершенному его удивлению, оказалось, что Рвотов даже и не приходил еще – так рассказал коридорный.
По Москве, между тем, по-прежнему стреляли. К полуночи Александр Иосифович не на шутку встревожился, – о том, чтобы ему лечь спать, не было и речи! Самое, казалось, простое – телефонировать, хоть в магазин, хоть на дом к Дрягалову, – так телефон, как на грех, не работал! – повстанцы порвали по всей Москве провода, и телефонная связь в городе прекратилась.
На следующий день стало ясно, что Рвотова не оставили и ночевать в гостях, на что Александр Иосифович возлагал последнюю свою надежду, не возвратился купец ни к завтраку ни к обеду ни весточки никакой не прислал!
Еще бессонною ночью Александр Иосифович на всякий случай обдумал, как ему быть, если своего купца он больше никогда не увидит, что чрезвычайно осложнит исполнение самого смысла его существования – поездки в безвестное сельцо на Ша-хэ. Служба при Рвотове была для него надежным убежищем, прикрытием до поры до времени! Вот почему он и вынужден был держаться за этого неотесанного, едва грамотного мужика из медвежьего угла. И теперь ему нужно будет озаботиться поиском подобного же прикрытия и убежища, если, конечно, он – не дай бог! – такового лишится.
Александр Иосифович перебирал, кто именно может стать хотя бы на короткое время его сообщником, пособником. И не находил никого.
Вначале лишь усмешку у Александра Иосифовича вызвала мысль, что единственное на сегодняшний день сообщество, не являющееся для него неприятельским, – это те лица, для которых бумага с его портретом анфас, что так до сих пор и лежит у него в кармане, все равно как именной указ для государственных служащих, – случайный иркутский опыт это вполне подтвердил. И если в Иркутске он без особого труда сумел добиться от этих товарищей быть ему полезными, почему бы – при крайней необходимости – ему не воспользоваться таким опытом и здесь – в Москве? Кстати сказать, с их помощью, размышлял Александр Иосифович, ему будет проще всего выбраться за границу: эмигрировать, предположим, в ту же Германию, а там спокойно сесть на пароход и добраться до Циндао. Только на днях ему удалось незаметно подвести Рвотова к идее отправиться в ближайшее время в Китай. Он уже ликовал в душе оттого, что все вроде бы устраивается наилучшим образом. И вот теперь, кажется, выходит новая беда, и все его прежние замыслы рушатся.
Разумеется, Александр Иосифович не строил иллюзий по поводу возможной победы восстания: любой сколько-нибудь здравомыслящий человек не может не понимать, что бунт, при очевидном неравенстве сил, будет подавлен. Но самые бунтовщики-то никуда не денутся – они будут всегда! На баррикадах ли или в каких потайных, укромных убежищах, но всегда и неизменно эта активная, энергичная корпорация будет существовать и действовать! И, пожалуй, было бы неразумно, имея возможность выгадать какую-то пользу, находясь с детьми семьи трудовойв той или иной связи, не воспользоваться этим. Во всяком случае, в противоположную сторону ему хода нет категорически, ибо для той стороны Александр Иосифович государственный преступник. Да он и не желает туда возвращаться! Как бы ни было высоко прежнее его положение – и табельное, и в обществе, – но, по сути, он являлся слугой каких-то более высокопоставленных господ – сановников и генералов, – он был у них таким же нанятым работником, каковым теперь подвизался у Рвотова. А вот когда он доберется всеми правдами и, если потребуется, неправдами до принадлежащей ему мечты – Фаворского света, вот тогда он перестанет быть холопом, пусть и привилегированным! Тогда уж он сам свысока посмотрит на любых сановников! Он уж тогда покажет им, кого не оценила и потеряла Россия! Он еще напишет во всех главных английских газетах на первой странице аршинными буквами: князь Александр Казаринов дает раут в своем дворце в Лондоне! для всех русских вход без приглашений!..
Не возвратился Рвотов в этот день и к ужину. Александру Иосифовичу стало ясно, что больше он своего купца, скорее всего, уже не увидит. А значит, ему надо как-то приспосабливаться к новым обстоятельствам.
Должно быть, в Москву из Сибири уже возвратилась его соратница поневоле и мнимая дочка Елизавета, подумал Александр Иосифович, вот кого ему следует разыскать прежде всего! Но каким образом это сделать? Ходить по баррикадам и спрашивать: кто знает ее? Однако Александр Иосифович не забыл, что вся эта история с революционерками-гимназистками началась при участии того же торговца Дрягалова: вроде бы они впервые у него собрались на свою сходку. Но двоих тогда удалось отвести от опасного пути, а вот третья, кажется, с тех пор так по нему и пошла.
К самому Дрягалову Александр Иосифович обратиться, естественно, не мог – это было бы для него равносильно самоубийству. А вот встретиться с его старшим сыном, хотя это и опасно, все-таки возможно. К тому же этот Мартимьян в неоплатном долгу перед ним: угрожал ему, запугивал расправой с дочерью и так далее!
Невзирая на поздний час, Александр Иосифович немедленно отправился по известному ему адресу. Ехать в сторону Пресни извозчики, как один, отказывались: и не спрашивай! – отвечали, – хошь в Сукино болото, токмо не к Пресне! животная не пойдет – боится до смерти! Александру Иосифовичу едва удалось найти смельчака, согласившегося отвезти его к Кудринской за тройную плату. Извозчик пробирался по каким-то известным ему закоулкам, подворотням, – благо ворот теперь почти нигде не было – все пошло в баррикады, – в каком-то месте им все-таки не вышло миновать заграждения поперек улицы и пришлось уговаривать повстанцев пропустить их, – тут Александр Иосифович опять прикинулся болящим и произвел на дружинников должное впечатление, огласив адрес и фамилию известного доктора, который-де принимает в трех кварталах у них за спиной.
В пути Александр Иосифович велел извозчику привезти его в ближайший к Малой Никитской трактир. Почти все трактиры по Москве были закрыты. Но извозчик знал какой-то подвальчик вблизи Кудринской, продолжавший невзирая ни на что работать, – там, как оказалось, у него земляк половым служил. Туда он Александра Иосифовича и привез.
Вызвать Мартимьяна Александру Иосифовичу было несложно. Он послал к нему в Малую Никитскую того самого полового – земляка извозчика – с запиской. А записку он написал таким образом, чтобы, если она и попадет в руки к кому-то, кроме Мартимьяна, никто не сумел бы понять, от кого она пришла. Александр Иосифович верно рассудил, что вряд ли Мартимьян кому-то станет рассказывать об их разговоре позапрошлым летом на даче, – это никак не в его интересах, ибо, в результате, он, хотя и косвенно, оказывается замешанным в убийстве их кунцевского сторожа. Кстати, Александр Иосифович в своей записке намекнул на это обстоятельство, имея в виду дополнительно заинтересовать Мартимьяна явиться на встречу к нему.
Где-то час с небольшим спустя Мартимьян Дрягалов действительно появился. В сенях что-то загремело, загрохотало, и из-за грязной ситцевой занавески в залу въехал на коляске немощный посетитель. Коляску сзади толкал бывший с ним неразлучным его целитель – похожий на языческого кудесника старец.
Мартимьян растерянно огляделся. Пришлось Александру Иосифовичу сделать ему знак рукой, потому что и вправду узнать прежнего господина Казаринова в нынешнем его обличии было крайне сложно.
– Сколько лет, сколько зим… – с улыбкой произнес Александр Иосифович и этаким широким хозяйским жестом, подсмотренным им у Рвотова, пригласил Мартимьяна придвигаться к столу.
Мартимьян в обычной своей манере помрачнел, набычился. Он знал, что ничего доброго улыбка этого пройдохи ему не сулит.
– Викулыч, посиди поди где… – оглянулся он на кудесника.
Прежде всего Александр Иосифович справился о Рвотове: куда-де исчез сибирский купец, который третьего дня был приглашен старшим Дрягаловым в свой магазин на Мясницкую?
Мартимьян смутился. Было видно, как он растерянно выбирает, отвечать ему или нет, правду говорить или придумать чего на ходу. Но, верно, сообразив, что такому собеседнику не соврешь, – мигом раскусит! – решился все-таки говорить все, как на духу.
– Богу душу отдал купец этот… – проговорил Мартимьян и, поискав глазами по углам, перекрестился.
Как ни был готов Александр Иосифович к такой новости, но, услыхав ее подтверждение, потерялся. На мгновение, впрочем. Выслушав подробности, он спросил, где теперь покойный.
– Кажется, в Мясницком полицейском доме у Хитровки. В часовне, – ответил Мартимьян. – Теперь ведь не разберешь ничего, куда что…
Александр Иосифович подумал, что надо будет как-то отправить несчастного Рвотова сродникам, когда страсти в Москве поулягутся. Все-таки он купцу кое-чем обязан!
– Ну, хорошо, – перешел Александр Иосифович к делу, – вы, наверное, не забыли, что в прошлом году в вашем доме на собрании тайного общества присутствовали три молодые особы? Вы, помнится, были очень обеспокоены их появлением у вас.
Мартимьян утвердительно кивнул головой.
– Так вот, – продолжал Александр Иосифович, – для двух из них тот визит оказался, к счастью, всего лишь случайным развлечением. А третья с тех пор так и втянулась в эту противозаконную деятельность. Как ее звали-то… забыл… дочкина одноклассница по гимназии… Лиза?.. Да, Елизавета вроде бы…
Ответом ему был опять же утвердительный кивок.
– У меня к вам следующая просьба: помогите мне разыскать эту мадемуазель. Это мне крайне важно в связи с нашими с вами совместными обстоятельствами, – веско добавил Александр Иосифович. – Вы понимаете, о чем я говорю.
По совести сказать, Мартимьян не понял, о каких совместных их обстоятельствах идет речь, но уточнять не стал, ибо знал, что собеседник непременно приведет, если потребуется, соответствующие обстоятельства. Так не все ли равно…
– Так разыскать… – замялся Мартимьян, – оно ж вам сподручнее поди… Дочка-то нетто не знает?..
– Я с дочкой теперь в связи не состою… – тоже не без усилия ответил Александр Иосифович. – Она сама по себе. И потом, если бы была возможность как-то иначе найти эту… одноклассницу… – раздраженно произнес он, – я бы, поверьте, не стал вас беспокоить.
– Да я ничего… я это так… – принялся оправдываться Мартимьян. – Тут вот какое… обстоятельство, – старательно выговорил он словцо Александра Иосифовича, – другая-то подруга вашей дочки… Елена… она теперь невестка мне… Супружница братца моего Димитрия. Знаете? нет?
– Слышал, – на всякий случай соврал Александр Иосифович, борясь с чувствами: как бы ему не выдать чем удивления!
– Так эта третья… одноклассница, что вы спрашиваете, к нам заходила давеча… ну, с подружкой, значит, повидаться в смысле…
У Александра Иосифовича в голове уже лихорадочно прокручивались неожиданные новости, непредвиденные события, открывшиеся случайности и варианты их наилучшего использования или осуществления.
Они договорились, что Мартимьян, едва возвратится, немедленно узнает у невестки, как разыскать ее подругу Лизу, и сегодня же пошлет Александру Иосифовичу в Большую Московскую записку с человеком.
По мнению Александра Иосифовича, Лена не могла знать, где живет Лиза: у них же – социалистов – все законспирировано! они всё тщательно скрывают! Поэтому он научил Мартимьяна сказать невестке, будто ее подругу разыскивает купец из Сибири, у которого она в последнее время служила в учительницах, – он-де следом за ней приехал по делам в Москву и желает дополнительно Лизу отблагодарить за выдающиеся успехи, выказанные бывшею ее подопечной. Что-то в таком духе. Александр Иосифович полагал, что в итоге Лена как-то поспособствует найти подругу. Но вечером он получил от Мартимьяна записку, содержащую сведения, превосходящие самые оптимистичные его ожидания, – там был указан самый адрес, где теперь жила Лиза! Она снова, как и до отъезда в Сибирь, поселилась у Хаи Гиндиной. Но дело в том, что Хая-то с нынешнего лета числилась слушательницей женских курсов и вполне легально квартировала на Остоженке. Более того, она не избегала принимать у себя гостей, подчеркивая, таким образом, открытость своего существования. Поэтому, как только Лиза устроилась у Хаи, она немедленно сообщила Лене свой адрес.
На другой день ранним утром Александр Иосифович был у Зачатьевского монастыря. Он подгадал пораньше, чтобы не упустить Лизу. Подумал: лучше разбудить девушку, как бы ни было это невежливо, нежели вовсе прозевать ее и явиться, когда она уже отправится грудью прокладывать дорогу в царство свободы.
Лиза жила в доме, смотрящем окнами прямо на монастырскую стену. Весь дом спал беспробудным сном. Не открывали Александру Иосифовичу очень долго. Наконец к двери пришаркала какая-то старуха – может быть, владелица, – она сглуху все переспрашивала: как? как? как? – будто ворона каркала. Насилу сообразив, что спрашивают жильцов, она размеренно ушаркала восвояси. Через некоторое время, судя по относительно бодрой и легкой поступи, к двери подошел кто-то более молодой и восприимчивый. Александр Иосифович объяснил через створку, что он сибирский знакомый Елизаветы, которая, по его сведениям, должна здесь жить. Лизину фамилию он называть на всякий случай не стал – приобретенный революционный опыт подсказал Александру Иосифовичу, что в его же интересах этого делать при данных обстоятельствах не следует.
Заскрипели, зазвенели засовы и крючки, и дверь приоткрылась. Перед Александром Иосифовичем предстала красивая брюнетка в долгополом мягком халате. Мерцающий свет лампы в ее руке, играя по лицу и прегустым всклокоченным волосам красавицы и отсвечиваясь в огромных черных глазах, придавал ей дьявольскую соблазнительность, подчеркнутую и усиленную к тому же всею неубранною наружностью экзотичной чаровницы, свидетельствующей, что она сию секунду с постели. Прелестница пригласила Александра Иосифовича следовать за ней.
По каким-то темным закоулкам, протискиваясь среди шкапов и сундуков, они прошли в некий чулан или, скорее, кухню, отгороженную занавеской от более просторного помещения, бывшего, как можно было понять, спальней квартиранток. Девушка попросила Александра Иосифовича подождать здесь и скрылась за занавеской. Слышно было, как там она громким шепотом будила Лизу: «Вставай же! Лиза! К тебе пришли!» Вначале в ответ доносился лишь жалобный стон, свидетельствующий о том, что проснуться и подняться для кого-то теперь было лютою пыткой. Потом все-таки эта несчастная жертва раннего пробуждения зашевелилась, закопошилась и, на ощупь, не в силах открыть глаз, поплелась в прихожую к гостю.
Лиза сколько-то вглядывалась в раннего визитера, растирая ладошками то левый, то правый глаз, и… наконец узнала его! Весь сон ее мигом исчез!
– Александр Иосифович! Вы?! – вскрикнула она и подалась к нему.
Кажется, девушка готова была броситься в объятия к своему добрейшему знакомцу и спасителю, но удержалась в самый последний момент и лишь, как принято у социалисток, пожала Александру Иосифовичу руку.
– Ну как вы? Александр Иосифович! Вы были в Петербурге? – засыпала Лиза его вопросами. – Теперь вы куда?
Из-за занавески в это время послышалась какая-то возня. Можно было понять, что там кто-то поспешно одевается. Затем раздался несдержанный стук сапог по доскам, занавеска отлетела в сторону, и… перед Александром Иосифовичем предстал Владимир Мещерин!
Похоже, что и сам Мещерин потерялся. Он услышал, как Лиза назвала визитера по имени-отчеству, и, будто ужаленный, вскочил с постели. Но все-таки он до самого последнего мгновения, пока не увидел гостя воочию, не верил, что такое может быть. А увидев, остолбенел и онемел!
Александр Иосифович хоть и сам опешил, но сообразил все-таки отступить на полшага за Лизу, воспользовавшись заминкой Мещерина.
Этот ретирадный маневр Александра Иосифовича вывел Мещерина из секундного оцепенения. Он рванулся вперед. И невзирая на то, что Лиза оказалась между ним и господином Казариновым, обеими руками схватил Александра Иосифовича за воротник и принялся душить его.
– Убью! – хрипел Мещерин. – Подлец! Подонок!
Лиза так испугалась, что, наверное, села бы на пол, если бы не была намертво зажата между двумя борющимися. Хая, хоть и испугалась не менее Лизы, нашла в себе мужество прыгнуть на Мещерина сзади, чтобы отцепить его от жертвы. Но это нисколько не помогло: Мещерин будто и не заметил каких-то лишних трех пудов на своих плечах, – он продолжал наступать на Александра Иосифовича и рвать на нем шубу.
– Нечисть! Выродок! Жив! – пыхтел Мещерин, борясь, в сущности, с тремя людьми сразу. – Сколько загубил душ! Проходимец! Ее отец, – он показал страшными глазами на Лизу, – по твоей вине сложил голову! Негодяй!
Мещерин знал, что Лизе не было известно о гибели отца, но он так еще и не отважился за эти дни рассказать ей об этом. Да и зачем? – рассудил Мещерин, когда-нибудь она все равно узнает, а теперь уж никак не своевременно преподносить ей столь бедственное известие. Но явление Александра Иосифовича совершенно затмило Мещерину разум, почему у него непроизвольно и вырвалось о гибели штабс-капитана Тужилкина.
Потрясающая новость умножила у Лизы силы. Она ладонями уперлась Мещерину в подбородок и со всей мочи надавила. Только так его удалось оторвать от Александра Иосифовича.
Тяжело и часто дыша, Лиза испытующе смотрела на Мещерина, который только теперь сообразил, что выпалил в сердцах что-то лишнее. А осознание вины сразу охладило весь его пыл.
– Лиза… – виновато начал Мещерин, намереваясь, видимо, объясниться.
– Не надо! – оборвала его Лиза. – Мне все понятно.
Смекнув, как все обернулось, Александр Иосифович приободрился. Он поправил воротник, отряхнулся и, стараясь говорить как можно трагичнее, со слезами в голосе, – одышка и дрожь были ему очень кстати, – произнес:
– Лиза! я даже не знал, что твой отец погиб! Но если бы знал, – он повысил голос до плачущего фальцета, – поверь, мне достало бы элементарного человеколюбия преподнести это известие более осторожно и гуманно!
Александр Иосифович вдруг схватил Лизу за плечи и прижал к себе. Девушка же, ощутив себя наконец в объятиях близкого, дорогого человека, дала волю чувствам: она спрятала лицо в шубу своего проверенного, надежного доброжелателя и покровителя и разрыдалась.
– Ничего, ничего, милая Лиза, мы с тобой не такое пережили! – приговаривал Александр Иосифович, поглаживая девушку по голове. – Целый год ты была мне дочерью! И не для конспирации, а самою настоящею дочерью: доброю, нежною, любящею!
Увидев, что поведение Лизы и особенно их отношения между собой повергли Мещерина в изумление, Александр Иосифович окончательно взял себя в руки, даже почувствовал хозяином положения.
– Глупец! – укоризненно и одновременно насмешливо сказал он Мещерину. – Каким был, таким и остался! Жизнь ничему не учит…
– Ты лучше со мной не говори вовсе, – угрожающе прорычал Мещерин, – не буди лихо!
– Рад бы не говорить никогда ничего! – строго возразил ему Александр Иосифович. – Да теперь придется! По иронии судьбы мы с тобой теперь на одной баррикаде! товарищи по оружию! Кто бы мог подумать? Но мы и раньше таковыми были. Только ты по своему скудоумию ничего этого не понял! Не догадался!
– Товарищи?! Ты мне не товарищ! Мои товарищи от твоих проделок в земле лежат!
– Ах, вот ты о чем… Это правда! Кое-кто лежит. Я там здорово поработал. Потому что был и остаюсь солдатом революции! – с пафосом произнес Александр Иосифович. – Но что же ты теперь-то против этих своих товарищей сражаешься? Если царское войско тебе товарищи, так почему ты не с ними? Да небось успел уже и пострелять по ним? А может, и убил кого? А?
– Там мы сражались против иноземного врага! Там действовали другие законы!
Тут уж Александр Иосифович откровенно усмехнулся, причем посмотрел на Лизу и Хаю, будто приглашая их потешаться над простаком вместе с ним.
– Ты уж об этом больше никому не рассказывай, – снисходительно посоветовал он Мещерину. – Ладно? Если бы ты внимательнее читал сочинения вождей революции, ты бы знал, что внешний враг нам союзник. Вот она, – Александр Иосифович указал на Лизу, – сирота… так сказать, по отцовской линии, в отличие от тебя, знает, что настоящий убийца ее отца – царизм, развязавший войну. Вот кому мы должны мстить! И мы будем мстить! – возвысил он голос.
Про себя Александр Иосифович с удовлетворением отметил, что Мещерин ни полусловом не упоминает о сокровищах, ни даже не намекает о них хотя бы. И не заикнется никогда, усмехнулся в душе Александр Иосифович, ни он, ни его дружок: это выглядело бы бредовыми фантазиями безнадежных умалишенных.
Разобравшись вполне, как он рассудил, с Мещериным, Александр Иосифович перешел к делу.
– Итак, друзья мои, – деловито начал он, – я вчера прибыл в Москву, чтобы лично принять участие в событиях. Возглавить, если потребуется! Мне необходимо срочно встретиться с руководителями восстания.
– Погибло восстание… – тихо проговорил Мещерин.
– Восстание, может быть, и погибло, – бодро ответил Александр Иосифович. – Революция – начинается! Вперед!
Сибирского гостя и собрата Дрягалов встречал по чести: велел приказчику накрыть для них приличный стол в его огромном кабинете и подать бутылку шустовского. Дрягалову любопытно было посмотреть на провинциального купца, не столь состоятельного, но такого же, верно, оборотистого, как и он самый: не сидит в лавке своей, копейки жалкие подсчитывает, а вот разъезжает по всей державе, сугубую выгоду ищет. Этот свое возьмет, подумал Дрягалов, видно, молодец толковый, ухватистый, с таким можно иметь дело.
В магазине в тот день находился при отце Дмитрий Васильевич – помогал разбираться с бумагами, – так Дрягалов велел поставить прибор и для него, чтобы тот на равных с ним участвовал в переговорах с купцом Рвотовым, но предупредил сына говорить немного, а больше на ус наматывать, как такие дела ведутся. Впрочем, и старшие купцы говорили немного, – они друг друга понимали с полуслова, а то и с единственного взгляда. Но еще больше опасались сказать лишнего. По этой причине они и шустовского едва пригубили: при заключении сделок или еще при каких коммерциях винный дурман – плохой советчик. Это истина.
Переговоры их, можно сказать, удались: Дрягалов обещался Рвотову помочь с поставками от своих агентов, – не даром, разумеется, но и не втридорога.
Провожая гостя, Дрягалов заверил его, что, едва уймется бунт в Москве, он немедленно исполнит все обязательства. Василий Никифорович велел приказчику отвести Рвотова к собственным его санкам, что стояли в укромном месте позади магазина, и передать кучеру Егорке доставить купца к самой гостинице.
Но едва Рвотов вышел, где-то поблизости от входа прогремели один за другим три выстрела. Почти сразу вслед за этим в дверь забарабанил приказчик. Дрягалов немедленно отворил. На приказчике, как говорится, лица не было. Он и вымолвить ничего толком не мог – только показал ходуном ходившею рукой на тротуар. Там на снегу лежало недвижное тело. Дрягалов, не вглядываясь даже особо в убитого, понял, что это его гость.
Вместе с Дмитрием и прибежавшим на выстрел Егоркой – от приказчика пользы было не более, чем от убитого, – они втащили тяжеленного сибирского купца в магазин. Признаков жизни Рвотов уже не подавал. На всякий случай Дрягалов приложил ко рту ему зеркальце – поверхность его осталась нисколько не замутненной.
Дрягалов поднялся на ноги, перекрестился и вымолвил:
– Царство Небесное. Со святыми упокой, Христе… Пошли за мной все, – низким, тяжелым голосом произнес он и направился в комнату, где пять минут назад они с покойным пировали и строили планы их дальнейшего сотрудничества.
Там Дрягалов разлил по стаканам коньяк, выдохнул:
– Упокой, Господи, душу усопшего новопреставленного раба Твоего Афанасия. – И жахнул коньяку залпом.
Наступило долгое молчание. Кучер и приказчик пили коньяк и постепенно приходили в чувство. Дима едва сделал полглоточка – казалось, он был потрясен, помимо прочего, еще и какою-то страшною догадкой, почему не отводил испуганного взгляда от отца.
– Делать-то что будем, папаша? – спросил наконец он.
– Ну теперь уж поздно, – рассудил Дрягалов. – Утром надо отвезти в мертвецкую.
– Папаша! – проговорил Дима приглушенно. – А ведь это в вас стреляли!
Дрягалов не сразу ответил. Он помрачнел.
– А ну-ка, молодцы, ступайте в зал, – сказал он слугам. – Будет пьянствовать. Да накройте там покойного чем.
Коньяк как будто и не брал его нисколько – что пил, что не пил. Василий Никифорович еще налил полстакана.
– Думаешь, я этого раньше не понял? Купец-то сибирский чуть не на одно лицо со мной. И осанка ровно та же.
– Так значит, кто-то вас хотел… – начал Дима и оборвался.
– Я, кажись, знаю кто. Есть один человечек… Затаил на меня злобу… – Дрягалов понимающе покачал головой. – Это, значит, он меня придумал извести… Как Савву извели… Помнишь, у тебя на свадьбе гулял товарищ мой Савва Тимофеевич? Так его же тоже того… Летом, помнится, что ли… За границей где-то…
– В Ницце, – напомнил Дима.
Они замолчали и какое-то время напряженно осмысливали потрясающее открытие.
– Так, папаша, подождите! – Дима просто-таки встрепенулся весь от пришедшей ему догадки. – Если стреляли в вас и убийца, или кто там его подослал, убежден, что дело сделано, может быть, вам этим и воспользоваться? – спрятаться куда на время, и пусть его думают все, будто вас на свете больше нету!
Дрягалов сколько-то изумленно смотрел на сына.
– Это, что ли, как в тот раз французский парнейчик – этот Паскаль – придумал в газетах пропечатать, что-де нету больше купца Дрягалова в живых? – обрадованно спросил он.
– Да, наподобие. Только в газетах-то теперь не выйдет: газеты все закрыты.
– Что за беда! Земля слухом полнится! Только пусти слух, – и до кого надо он дойдет скоро! Ты знаешь что! – мигом смекнул Дрягалов. – Нужно, чтобы Алена подругам своим об этом скорее передала: Татьяне Александровне в первую голову, – у ней муж полицейский – он донесет, кому следует, – и другой их третьей… как ее забыл…
– Лиза, – подсказал Дима.
– Да, и Лизавете этой тоже, – у ней Лексей в женихах теперь, – он среди своих бунтовщиков расскажет. Так и дойдет, до кого следует.
– Тогда вам, папаша, теперь никак нельзя в Москве оставаться. Спрятаться надо. Вон хоть в Кунцеве. Сейчас там на дачах никого. Пусть Егор вас нынче же свезет. Кого-нибудь из слуг я вам завтра пошлю. Да! – хватился Дима. – Если не возражаете, отправлю к вам и Лену с Ваней. И им там спокойнее будет. И для любопытных понятно станет, почему по даче слуги шастают: при господах-де. Можно еще и Мартимьяна с Викулычем поселить. А вы из дома и не выглядывайте! Затаитесь…
– Алену с внуком не возражаю, – улыбнулся Василий Никифорович. – А Мартимьяна не надо. Куда ему зимой! Пусть в Москве сидит. В дому-то тоже должен кто-то оставаться.
Наказав Диме завтра чем свет свести покойного Рвотова в полицейский дом, а магазин открывать и без него, если беспорядки в Москве вдруг прекратятся, Дрягалов этим же вечером уехал из города.
Глава 11
На Пресню Мещерин, Хая, Лиза и Александр Иосифович добирались путем окольным, дальним, но при сложившихся условиях самым недолгим: по Москве-реке – вокруг Лужников, далее вокруг Дорогомилова до Прохоровской мануфактуры. Хотя и Мещерин, и обе его храбрые дружинницы знали сегодняшний пароль, но пробраться до цели городом им было крайне затруднительно, почти невозможно. И менее всего из-за опасности встретиться с солдатами или полицией – эти, и без того напуганные размахом восстания, в такой ранний час еще прятались по казармам и участкам. Но к этому времени Москва, особенно в западных ее частях, была настолько перегорожена баррикадами, что какое-либо передвижение там, а тем более в экипаже, практически не представлялось возможным. Да и найти кого-нибудь из оставшихся в Москве при деле смельчаков извозчиков, кто поехал бы к Пресне через город, было делом почти безнадежным.
Пресня напоминала хорошо укрепленный лагерь или даже прямо крепость. Баррикады здесь были не то что в других частях – жидкие завалы из всякого хлама, – на Пресне стояли настоящие могучие стены поперек улиц: высокие, громоздкие, иные представляли собой натуральные ледяные горы – повстанцы поливали их водой, и они превращались в монолит, который и из пушки-то не очень прошибешь.
Несмотря на ранний час, на улицах здесь уже было оживленно: одни дружинники, отстояв ночь на баррикадах, отправлялись отдыхать, на смену им приходили свежие силы. Нередко вместе с баррикадой дружинники передавали своим вновь прибывшим товарищам и оружие – винтовки, ружья, револьверы, какие-то примитивные самопалы, сработанные умельцами-рабочими чуть ли не из водопроводных труб: вооружены повстанцы были в целом крайне плохо. Спешили куда-то и женщины, иногда с детьми. На удивление, в этом лагере работали некоторые магазины, притом что в куда более спокойных частях Москвы всякая торговля в эти дни прекратилась, – на Пресне повстанцы не позволили торговцам закрывать своих лавок. И вообще на Пресне нисколько не чувствовалось подавленности, – напротив, здесь царило настроение благоразумной, неразгульной вольницы. Случайный гость Пресни, вроде Александра Иосифовича, мог прийти в изумление от того, что улыбка здесь была практически обычным выражением лица. А дети так порой и смеялись в голос, галдели, – ну этим-то по-другому и не полагается, в любом случае.
Александр Иосифович заявил своим спутникам, что намерен предстать перед самим руководством восстания. Они повели его в Революционный комитет, располагавшийся в одном из зданий Прохоровской мануфактуры.
В комитете работа не прекращалась ни днем, ни ночью: пока одни комитетчики позволяли себе пару-тройку часиков поспать – приткнуться кое-как где-нибудь здесь же в соседних комнатах, – товарищи их продолжали заседать, разрабатывать и направлять действия дружин, принимать курьеров с известиями о положении в разных частях Москвы и рассылать во все концы соответствующие приказания.
На входе в штаб стояли вооруженные дружинники. И хотя кто-то из них более или менее довольно знал Мещерина, Хаю и Лизу, пропустили внутрь их все-таки не раньше, чем услышав пароль.
Первым, кого встретили в штабе Мещерин и его спутники, оказался Самородов, – он со своими людьми ночевал на Трехгорке, чтобы утром пораньше получить задание и отправиться действовать. Но, увидев друга в сопровождении того, с кем он не чаял когда-либо встретиться, Самородов задержался. Когда он распознал в спутнике Мещерина господина Казаринова, Самородов, понятное дело, остолбенел, но не столько от нечаянной встречи, сколько оттого, что его друг, вчера готовый добить раненого драгуна, сегодня, в общем-то, вполне миролюбиво сопутствовал с натуральным извергом, изувером, каковым им представлялся Александр Иосифович после приключений на Ша-хэ. Но теперь на изумление и прочие эмоции ни у кого не было ни секунды свободной.
– Дрягалов убит, – первым делом сказал другу Самородов, будто опасался, что в дальнейшем у него не будет возможности сообщить об этом. – Сергей сейчас рассказал. – Он кивнул головой на дверь, за которой заседал комитет.
– Да! – бросил Мещерин, словно речь шла о чем-то совсем незначительном. – Лена вчера записку прислала.
Они вошли в просторную комнату, в которой стоял большой, заваленный бумагами стол с планом Москвы поверх бумаг. За столом, с разных сторон, сидели четыре человека. Видимо, они переговаривались, но, увидев вошедших своих подначальных, среди которых был к тому же незнакомец, оборвались.
И тут Александр Иосифович решительно вышел вперед и обратился ко всем с речью.
– Товарищи! Позвольте передать вам горячий революционный привет от сибирского пролетариата! – звонко отчеканил он. И, обойдя вокруг стола, энергично пожал руку каждому вождю. – В эти дни весь рабочий класс России, а также люди труда во всем мире с восхищением и надеждой смотрят на Москву! Вы первые герои! Титаны! Московские коммунары! Мы преклоняемся перед вашим подвигом! Мы надеемся на ваш успех! Верим в вашу победу! Но и мы на дальних окраинах, в глухих провинциях стараемся внести свою посильную лепту в общее дело победы над капиталом. – Александр Иосифович старался не сделать паузы в своей речи, справедливо полагая, что его могут перебить, и тогда еще получится ли завладеть вниманием аудитории. – Наш вклад в общее дело, конечно, куда скромнее вашего, но и его достаточно, чтобы удостоиться высшей оценки от царской тирании! – И с этими словами Александр Иосифович предъявил главный свой козырь: он достал из кармана объявление о своем розыске, развернул его и торжественно положил на всеобщее обозрение на стол. – Вот как оценили нашу деятельность!
Он нисколько не смущался сделать это при свидетелях своих маньчжурских подвигов, за которые, собственно, и был объявлен в розыск, – Мещерине и Самородове, – справедливо полагая, что они оба теперь не станут его изобличать, ибо то, что тот и другой могли бы предъявить в его изобличение, при данных обстоятельствах пошло бы ему только на пользу в глазах руководителей восстания.
Кто-то из вождей взял объявление, бегло просмотрел его, удивленно взглянул на Александра Иосифовича, поняв, верно, что речь идет о нем самом, и передал товарищу. Так оно и пошло по кругу.
А господин Казаринов между тем продолжал свой монолог:
– Но даже малая наша работа была бы едва ли возможна без вдохновенного примера московских товарищей! Вы воодушевляли нас своим революционным бесстрашием! Научили не щадить своей жизни! Показали, как нужно уметь приносить себя в жертву за счастье народное! Вот как эта девушка, – Александр Иосифович указал ладонью на Лизу, – была вами отправлена на верную смерть, так и мы бесстрашно шли под пули и в петлю! – Он хотел не столько польстить Лизе, сколько показать Мещерину свои с ней сердечные, скрепленные совместной борьбой отношения.
И это, видимо, ему вполне удалось, потому что ни Мещерин, ни Самородов даже не пытались как-то выказать своего неприятия сказанного господином Казариновым. Их показное безучастное отношение к его речи не ускользнуло от внимания Александра Иосифовича. Но одновременно он заметил, как один из вождей как-то нервно, беспокойно скользнул взглядом по нему, когда он упомянул Лизу отправленную в Сибирь на верную смерть, но тотчас спрятал глаза. Александр Иосифович мигом смекнул, что ему следует продолжить развивать это обстоятельство: авось выйдет какая выгода, хуже-то, во всяком случае, не будет.
– Товарищи! – с новою силой принялся витийствовать Александр Иосифович. – Мы в Сибири, как никто, знаем, что такое битый японцами и оттого еще более разъяренный казак и науськанный на рабочего человека откормленный безжалостный преторианец-жандарм! Первые, кто принял на себя всю мстительную злобу этой побитой в Маньчжурии стаи, были мы – сибирские социалисты! Но, уверяю вас, товарищи, противостоять этим сторожевым псам царской деспотии много проще, нежели терпеть злой умысел провокаторов и предателей, действующих среди нас! А такие, увы, есть. Спутник этой девушки, – он снова указал на Лизу, – и еще несколько наших иркутских товарищей были зверски казнены царскими опричниками, саму ее едва удалось спасти за какие-то минуты до ареста… – Александр Иосифович лишь на секунду умолк, предоставляя девушке подтвердить его слова.
Лиза утвердительно кивнула. Господин Казаринов хотел продолжить свою пламенную речь, но один из сидящих за столом руководителей восстания, – тот самый, что минутой раньше слегка занервничал при известной случайной реплике Александра Иосифовича, – воспользовавшись секундной паузой, все-таки перебил оратора.
– Вы правы, товарищ! – громко сказал он, поднявшись из-за стола. – Наша сила в единении! Вместе мы победим ненавистный царизм!
Александр Иосифович опять же про себя отметил, что этот вождь прервал его вовремя, – когда он вроде бы приблизился к упоминанию якобы известных ему подробностей провала экспедиции Лизы и ее спутника в Иркутск.
– Вы говорите исключительно справедливо. Но давайте продолжим наш разговор чуть позже. Сейчас нас ждут неотложные дела. Друзья, – сказал он Мещерину с Самородовым, – немедленно берите свои команды и отправляйтесь к Каланчевке. Сегодня мы должны еще раз попытаться взять Николаевский вокзал. По сообщениям от товарищей из Питера, в Москву направляются войска, – это по нашу душу, как вы понимаете! Поэтому дни предстоят, верно, жаркие. Вы же, девушки, проберитесь на Даниловскую мануфактуру, – от них со вчерашнего дня нет никаких вестей, – скажите им держаться сколько возможно. И стараться наступать! Наступать! На Пресню не спешить! Нам важно, чтобы они как можно дольше оттягивали на себя неприятельские силы. Все! Каждый свой маневр знает – вперед!
– Сергей, – обратилась Лиза к этому распорядителю, – Александр Иосифович наш надежный товарищ. – Она даже подошла к Казаринову и коснулась его руки, показывая, насколько он близок ей и как она болеет о его благополучии. – Он может быть очень полезен общему делу. Пожалуйста, выслушайте его, – попросила она, словно до сих пор хозяева не дали гостю и рта раскрыть. – И надо как-то позаботиться о нем.
– Выслушаем и позаботимся, – заверил ее Саломеев.
Когда отряженные по своим заданиям бойцы и курьеры вышли за дверь, Самородов тихонько, так, чтобы не услышала Лиза, сказал Мещерину:
– Ну, если Казаринов – революционер, на революции крест можно ставить.
– Да нет, ты ошибаешься, – так же тихо пробубнил в ответ Владимир. – Самое смешное, что революция теперь именно-то и может выйти. Если он и правда взялся за дело. Только что это будет за революция такая и каково наше место в ней, я даже представить себе не могу.
Саломеев попросил Александра Иосифовича подождать окончания совещания военно-боевого штаба, как он выразился, и недолгое время спустя вышел к нему. Он проводил гостя в дальнюю каморку, чтобы там поговорить с ним приватно. Александр Иосифович уже хорошо знал, как ему следует вести себя с этим вожаком, на каких его струнах можно сыграть с наибольшею для себя пользой. И первое, что он сделал, когда они уединились, заявил в лоб, как говорится, Саломееву о своей доподлинной осведомленности в деталях провала московской диверсионной группы и погибели ее предводителя. При этом Александр Иосифович испытующе глядел в самые глаза собеседнику.
– И если со мной что-то случится, – на всякий случай предупредил он Саломеева, – то мои иркутские и томские товарищи немедленно обнародуют подробности этого происшествия. Так мы условились.
Если этот тип, думал Александр Иосифович, сейчас начнет расспрашивать о каких-то никому не ведомых подробностях, то можно считать, что он соскочил с крючка. Потому что подробностей-то ему можно наговорить каких угодно – хоть самых невероятных здесь же насочинять, – но он-то при чем? А вот если он теперь как-то увильнет от оглашения обстоятельств, то таким образом обнаружит боязнь их оглашения, а значит, признает, подтвердит, что они для него нежелательны и опасны.
Между тем Саломеев лихорадочно соображал, куда клонит этот свалившийся на его голову иркутский и томский товарищ, и если он действительно прознал что-то по делу Гецевича с Гимназисткой, то как от него избавиться. Во всяком случае, решительно изобличать его он, судя по всему, не намерен, даже если что-то и пронюхал, потому что сделал бы это раньше прилюдно, а раз шантажирует без свидетелей, значит, имеет какие-то личные, своекорыстные, очевидно, виды. Интересоваться обстоятельствами дела Саломеев не стал.
– Что вы хотите? – произнес он примирительно.
Тут уже Александр Иосифович окончательно взял ситуацию в свои руки.
– Действий! Решительных революционных действий! – отчеканил он. – Это извинит нас с вами за некоторые прежние наши ошибки и опрометчивые деяния, – на всякий случай на что-то намекнул он, сам толком не зная на что. – Я вам предъявил уже свидетельство признания своих заслуг от нашей деспотии. Этими свидетельствами обклеен весь Транссиб. Вы не можете не понимать, что жизнь моя в опасности!
Саломеев согласно кивнул головой.
– Вы должны помочь мне перебраться за границу, – продолжал Александр Иосифович. – В Германию или в Англию – все равно.
Саломеев снова кивнул.
– Я надеюсь, вы не строите иллюзий насчет возможной победы восстания? – скорее утвердительно, нежели вопросительно сказал Александр Иосифович. – О скором прибытии в Москву дополнительного войска мне было известно помимо вас, – глазом не моргнув, соврал он. – Почему шансов, по совести сказать, у нас никаких нет.
– Ну что ж, – ответил Саломеев, – значит, это восстание будет нам полезным уроком. В другой раз не повторим нынешних ошибок и наверно победим. Да, в сущности, мы и теперь победили, хотя, соглашусь, временно: Москва почти целиком наша. Из всех вокзалов нам не принадлежит лишь один! Даже некоторые полицейские участки нами захвачены. Полиция вообще от нас прячется и лишь предательски обстреливает дружинников из форточек. Московский гарнизон в основном не покидает казарм: офицеры боятся выпустить солдат на улицу, потому что, того и гляди, они пополнят ряды повстанцев. Самые злейшие наши враги – казаки, но они оказываются беспомощными при избранной нами новой тактике действия мелкими боевыми группами. Так что мы хозяева в Москве! Сегодня, во всяком случае. А что будет завтра… поживем – увидим! – Он говорил громко, чеканно, рассчитывая, возможно, что его слова будут услышаны еще где-то, помимо этой комнаты.
Ответил Александр Иосифович не сразу. Когда Саломеев заметил, что Москва теперь почти целиком в руках восставших, он крепко задумался о чем-то. И так и не мог выйти из задумчивости, даже когда собеседник умолк.
Наконец он заговорил:
– Мне необходимы новые документы. Когда вы сможете их сделать?
– Завтра утром будут готовы, – уверенно ответил Саломеев. – И можете ехать. Мы понимаем, чем вы рискуете, задерживаясь в России. Вы, разумеется, нуждаетесь в деньгах – можете рассчитывать на наше товарищеское вспомоществование.
Александр Иосифович с удовлетворением отметил про себя, что этот предводитель, очевидно, счастлив был бы поскорее от него избавиться. Он сколько-то еще помолчал деловито, словно что-то прикидывая, соображая о чем-то в уме.
– Да… не всякий анфас смотрит со стен по всему Транссибу, – вздохнул Александр Иосифович, еще раз ненароком якобы напоминая собеседнику о своих выдающихся заслугах и подчеркивая, насколько незавидна, в отличие от менее знаменитых товарищей, здесь, в России, может быть его собственная участь. – Но вот что, – он хватился, что совсем не об этом собирался вести речь, – вы говорите, документы будут только завтра? Тогда вот еще какое дело… Повстанцы захватывают участки и повсеместно расправляются с крупными полицейскими чинами, если те попадают к ним в руки? То есть попросту убивают их?
– Это правда, – согласился Саломеев.
– Практика ваша исключительно верная, товарищ Сергей. Мы приветствуем ее. И я, пользуясь случаем, хотел бы принести некоторую пользу, в частности, в этом вашем добром почине. Революционная сознательность велит и мне, несмотря на мое высокое положение и почтенный возраст, поучаствовать в непосредственных боях с царизмом, внести, так сказать, свою лепту. Не прятаться же мне в гостиничном номере, когда героический московский рабочий класс проливает свою кровь!
Саломеев удивленно посмотрел на Александра Иосифовича: что он имеет в виду? в каком смысле?
– В Москве есть один частный пристав, – принялся рассказывать Александр Иосифович, – натуральный садист! Опричник! Палач! У меня имеются и личные к нему претензии, но личными интересами я обычно манкирую, когда речь идет о попранных интересах простого трудового народа. Вот тогда для торжества справедливости я привык самой жизни своей не щадить! А у этого обермайстера заплечных дел много крови народной на руках. Мне в Сибири отдельные счастливцы рассказывали о его полифемской жестокости. Те же, у кого была с ним менее счастливая встреча, уже никогда ничего не расскажут…
– Это кто же такой? – удивился Саломеев.
– Рогожской части пристав Потиевский. О-о, это оборотень натуральный! К такому нашему брату лучше не попадаться. Кровопивец и костолом. Дайте мне людей – я сам поведу их в бой! Мы отмстим кровавому палачу за замученных им наших товарищей!
Частный пристав – фигура немалая, заметная, и некоторые из них действительно были среди революционеров известны своим пристрастным отношением к арестованным. Но о приставе Потиевском ничего подобного Саломеев прежде не слышал. Впрочем, какое это имело значение?! Комитет распорядился дружинникам убивать при всяком удобном случае всех высших чинов полиции. И если теперь случай сам выходит, чего уж тут раздумывать?
– Хорошо, – согласился Саломеев. – Есть у нас один отряд, который как раз занимается исполнением приговоров чиновным душегубам. Берите его в свое распоряжение и действуйте. Сейчас я пошлю за ними человека.
– Вы сами пойдете с нами?! – бодро, будто радуясь выпавшей ему удаче исполнить святое возмездие, спросил Александр Иосифович, зная наперед, что этот кабинетный вожак сейчас непременно откажется под каким-нибудь предлогом.
– Рад бы, – развел руками Саломеев. – Да не имею такой возможности. Держу оборону там, где это определено революционною целесообразностью.
Представляя Александру Иосифовичу командира боевой группы, некоего Мордера, Саломеев отозвался о нем как о беспощадном мстителе за кровь и слезы трудового народа и назвал его карающей дланью революции.Побольше бы таких людей, заметил он, и мы легко разрушили бы весь мир насилья до основания, свернули бы голову проклятому прогнившему царизму.
Чтобы отряд скорее добрался на другой конец Москвы, Саломеев распорядился выделить для этих народных мстителей четверо санок. Причем для Александра Иосифовича и Мордера он уступил на время личного своего возничего.
Когда Саломеев сказал, что повстанцам теперь подконтрольна большая часть Москвы и, пользуясь своим, пусть и временным, господствующим положением, они вольны вершить революционный суд над некоторыми немилосердными к простому народу прислужниками царизма, что и делают во всяком случае, Александру Иосифовичу пришло в голову воспользоваться возможностью и окончательно замести следы своего участия в прошлогодней драме в Кунцеве. Кто об этом может знать, кроме Потиевского? – рассуждал Александр Иосифович. Очевидно, никто. Потому что, если бы его роль в том происшествии была сыском обнародована, это уже стало бы известно всем: Мартимьяну Дрягалову, например, а значит, и его невестке Епанечниковой, а через нее и Тужилкиной. Но, судя по отношению к нему Лизы, она ничего порочащего честь и достоинство Александра Иосифовича о нем не знает. Да и сам Мартимьян ни о чем таком не заикнулся при их давешней встрече. Следовательно, и никто ничего не знает – Потиевский, рисуясь радетелем о душевном покое жены, не распространяется пока об этом. Но будет ли так всегда? Не случится ли приставу как-нибудь открыть эту тайну впоследствии? Дойдет же до него, что бывший друг благоденствует в Лондоне, позавидует, да и навредит назло – проговорится нарочно. Коли такое выйдет, Александра Иосифовича ждет натуральная катастрофа: эти лицемерные европы, неизменно предоставляющие приют беженцам из России по политическим мотивам, вплоть до бомбистов, наверно не станут укрывать объявленного в розыск уголовного преступника! Найдутся у них законники, которые, прежде всего, из соображений продемонстрировать и подтвердить собственное реноме «демократа», не преминут поднять вопрос в парламенте, как они это делали уже не однажды, и… hello Siberia! [35]Можно, конечно, затаиться и под вымышленным именем вести неприметное существование скромного рантье. Но ради этого он жизнь положил?! Ради пошлого бифштекса с пивом он прошел огни и воды за последние полтора года? а до этого еще целые десятилетия провел в потаенных надеждах и ожиданиях? Да он и без сокровищ занимал в отечестве положение, какое не всякий лорд занимает в своем опереточном королевстве! И что же, теперь, владея половиной богатств мира, ему и кухарки даже не нанять? – опасаться, как бы это не показалось кому подозрительным: откуда у беглого социалиста из России средства роскошествовать? И какие уж тогда высокие рауты со свободным входом для русской публики?! Разве только каких подонков принимать незаметно, украдкой, вроде этого товарища Сергея? Но какой тогда смысл в сказочном богатстве, если нет возможности жить в комфорте и демонстрировать состояние всему миру, и прежде всего ближним своим? Все эти опасения, сомнения побуждали Александра Иосифовича во что бы то ни стало исправить, устранить последнее остающееся для него опасным на родине обстоятельство, а именно избавиться от Потиевского. Тем более исполнить это, как оказывается, совсем не сложно.
Предводительствуемый беспощадным мстителем за все народные горести и страдания, санный поезд двинулся в объезд центра города: там можно было повстречать черносотенцев, и хотя повстанцы обычно не избегали во всяком случае давать отпор эти мне особенно-то храбрым мясникам-охотнорядцам, но теперь такая встреча была никак некстати.
Когда они уже порядочно отъехали от Пресни, Мордер спросил у Александра Иосифовича:
– Ты знаешь, где живет этот пристав?
Привыкший за последний год к почти неизменному «тыканью» в свой адрес, Александр Иосифович в таких случаях даже уже нисколько не оскорблялся, – в нынешнем его положении слишком непозволительной роскошью было бы нарушать душевное равновесие и тратить время еще и на обиды!
– Да там же неподалеку, на Большой Болвановке, – ответил он.
– Слышишь, Тихон! на Болвановку давай! – прикрикнул Мордер возничему.
– Зачем на Болвановку? – хватился Александр Иосифович, сообразив, что там же теперь живет его дочь! И мало того что ему никак не желательно с ней свидеться, так еще и крайне опасно приводить в ее дом целую разбойничью шайку: это и ей – жене пристава – смертельная угроза, и ему самому может не поздоровиться, если выяснится, что он этой семье человек отнюдь не чужой!
– А ты что, умник, хотел, чтобы мы полицейский дом приступом взяли? – насмешливо отвечал Мордер. – У меня нет армии, как у генерала Ноги, чтобы штурмовать порт-артуры! У меня людей в обрез. И я уж знаю, как ими распорядиться!
– Но товарищ Сергей велел… – заикнулся было Александр Иосифович.
– Мне плевать на вашего обожаемого Дантона и его веления! Я свое дело знаю! – вскипел Мордер. – Я ему опять привезу золотишко, что сорву с ушей полицмейстерши, и он будет всякому… товарищу восторженно рассказывать, какой я беспощадный борец с капиталом за лучшее будущее трудового народа!
Александр Иосифович перепугался, словно его крепко стукнули, а могут и еще крепче побить, он оторопел, втянул, как черепаха, голову в воротник. Неужели катастрофа? И самое досадное и позорное, что он сам в значительной степени виноват в случившемся! Потиевский, конечно, очень опасен для него, но можно же было бы как-то придумать, чтобы и с приставом покончить и самому в этом участия не принимать! А теперь ему даже не сбежать: по роковому недоразумению он сам подвел под большую неприятность свою дочь! Кто же мог знать, что этот товарищ Сергей выделит ему для исполнения натуральных каторжных! Он-то рассчитывал, что у повстанцев все сплошь Мещерины, да Самородовы, да Лизы Тужилкины.
– Вряд ли пристав дома, – заискивающим тоном привел Александр Иосифович последний аргумент, уже, впрочем, особенно не надеясь переменить намерения предводителя шайки. – Он в это время должен быть на службе.
– Тем лучше, – с усмешкой ответил Мордер. – Пошлем за ним в участок кого-нибудь из домочадцев. Да накажем передать, чтобы не вздумал привести кого за собой, иначе семью увидит только на панихидах.
Больше Александр Иосифович за все время пути не проронил ни слова. Он спрятал лицо в воротник и лихорадочно соображал: что ему теперь предпринять? как выпутаться из нежданной беды? Как избежать погибели собственной, а равно и любимой дочери?! И кое-что ему вроде бы пришло в голову…
На Болвановку отряд прибыл, когда уже совсем рассвело. Но людей на улице не было ни души. Хотя здесь, на купеческой Таганке, повстанцы баррикад не строили за ненадобностью, да и почти не показывались, местные обыватели на всякий случай все равно проводили все эти дни в затворе по своим особнякам и квартирам. И если бы не дымы над крышами, Таганка, с ее запорошенными нехожеными улицами, наглухо запертыми дверями и заиндевевшими окнами, вообще могла бы показаться неким вымершим или оставленным жителями городом.
Александр Иосифович предупредил Мордера, что перед домом пристава раньше всегда дежурил городовой. Теперь, скорее всего, на улице он не стоит, а прячется где-нибудь за дверями – там ему и теплее и безопаснее, – но открывать дверь будет, скорее всего, именно он. Однако еще надо как-то убедить его сделать это.
Но Мордера такие обстоятельства не особенно беспокоили. Опыт его «экспроприаций» кое-чего стоил: он наловчился пробираться в чужие дома – когда обманом, а когда и силой. В этот раз он придумал самому молодому своему дружиннику, с высоким юношеским голоском – Андрею, – постучать и сказать, что-де он – курьер и принес донесение для пристава от околоточного, а пройти к полицейскому дому не может – дружинники перекрыли улицы.
Хитрость удалась. Едва городовой приоткрыл дверь, двое самых могучих мордеровских подручных рванули ее так, что она едва с петель не слетела, и в тот же миг в сени ворвались несколько дружинников, сбив с ног полицейского, причем последний даже не успел вытащить револьвера, – он замешкался, как это обычно бывает при неожиданном расплохе, и его «смит и вессон» немедленно сделался трофеем ловких громителей. Оставив у входа охранять дверь и пленного двух человек, Мордер повел остальных во второй этаж, в самую квартиру пристава. Тут уж Александр Иосифович переместился из хвоста отряда в голову: теперь, чтобы исполнить задуманное, ему было необходимо, невзирая на диктат предводителя, находиться на самом острие событий.
Стараясь не шуметь, боевики вошли в прихожую. Там никого не было. Очевидно, обыватели еще не знали, что городовой внизу разоружен, а дом захвачен повстанческим отрядом.
Александр Иосифович был единственным из незваных гостей, кто прекрасно знал квартиру Потиевского, поскольку бывал здесь множество раз. Ему хорошо было известно, где находилась половина молодых, как он шутил в свое время, когда они с Екатериной Францевной навещали дочку после ее замужества. Поэтому он быстро прошел вглубь квартиры по узкому мрачному коридору, свернул за угол и толкнул знакомую дверь. Это была самая большая комната в доме. Там Потиевские обычно принимали гостей. И именно из нее на две стороны расходились двери в кабинет пристава и в спальню супругов.
Здесь уж Александр Иосифович не стал таиться, а, напротив, позаботился подать знак возможному обитателю апартаментов – пристукнул каблуками по полу, нарочно кашлянул погромче. Да и за спиной у него уже нарастал шум от следующей за ним толпы.
И тут из кабинета вышла статная, стройная молодая дама, закутанная в темную кружевную мантилью. Она спокойно, без удивления и тревоги во взгляде, посмотрела на вошедших, прежде всего на ближайшего к ней визитера… И!..
И… раньше чем Таня успела изумиться невероятному видению, Александр Иосифович подошел к ней близко, так, чтобы закрыть собой ее лицо от взора задержавшихся в дверях своих спутников, и громко сказал:
– Tais-toi. Je suis en danger. C’est une clique de scelerats. Consens at out ce que je dirai [36]. – В его голосе не звучало ни малейшей тревоги, словно он делал даме комплимент.
В ту же секунду к нему подскочил Морд ер.
– Что ты сказал? – гневно закричал он. – Почему не по-нашему?