Твердь небесная Рябинин Юрий

Глава 8

После того как японцы отпустили подполковника Годара, его внука Паскаля и Диму Дрягалова на волю, для Александра Иосифовича стало очевидным, что те как-нибудь теперь да позаботятся вызволить своих оставшихся в плену товарищей. Поэтому, предвидя возможное неблагоприятное для него развитие событий, господин Казаринов предусмотрел, как бы ему в таком случае сохранить сокровища, чтобы воспользоваться ими если не в ближайшее время, то, по крайней мере, когда-нибудь в будущем. Он купил у китайцев шесть мешков, набил их мелкой галькой и зашил в тюки с чаем вместо самоцветов. Сами же драгоценности закопал здесь же под навесом, где лежал чай. Землю Александр Иосифович тщательно утрамбовал и еще присыпал сеном. Таким образом, тайной императорских сокровищ теперь владел единственно он самый. Оставшиеся в тюках золотые изделия Александр Иосифович в расчет не принимал – они по стоимости составляли незначительную часть от того, что было укрыто в земле.

Когда начался ночной штурм, Александр Иосифович не успел убежать, – повсюду слышалось «ура!», и он, страшась угодить в руки к соотечественникам, вынужден был прятаться где-то здесь же – в самой деревне: не раздумывая, он пролез ползком в щель между задней стенкой навеса и плетнем и затаился там, – заметить его, в темноте к тому же, было решительно невозможно.

Александр Иосифович видел из своего укрытия, как во двор вошли люди с факелами и по голосам узнал: это были именно те, встречи с кем он более всего опасался, – выданные им японцам московские знакомцы и их освободители-французы. Полагая, что сейчас они заберут тюки с зашитой в них придорожной галькой и удалятся, господин Казаринов еще более вжался в землю. Но, услыхав из своего укрытия, как кто-то предложил распороть один из тюков, чтобы убедиться – на месте ли сокровища? – Александр Иосифович вынужден был решительно переменить тактику поведения. Он мгновенно сообразил, что если сейчас обнаружится подмена, то весь его хитроумный план может рухнуть: а ну как конкуренты вздумают искать спрятанное – и, чего доброго, найдут! И вот, чтобы предотвратить их намерение, а главное, доказать, что в зашитых в тюки мешках лежат именно драгоценности, господин Казаринов предпринял весьма рискованную выходку. Он незаметно выполз из своего укрытия, схватил находящуюся здесь же девушку и, угрожая ей наганом, потребовал от прочих подчиниться его требованиям.

Трюк его вполне удался. И даже случившаяся в финале неприятность, – впрочем, едва не стоившая Александру Иосифовичу жизни, – не сказалась роковым образом ни на собственном его положении, ни на судьбе сокровищ. Попав в поле под обстрел и полетев кубарем с убитого коня, он мастерски изобразил из себя бездыханного мертвеца, чем ввел в заблуждение и бывшую при нем заложницу и подоспевшего тотчас преследователя. Александр Иосифович терпеливо выждал, пока соотечественники выяснят отношения, сопя и стеная прямо ему на ухо, и удалятся. Затем он поднялся и – где ползком, где бегом, скрючившись в три погибели, – стал пробираться вдоль реки к западу от деревни. Господин Казаринов справедливо рассудил, что в Мукден ему теперь дороги нет, – за все совершенное им, о чем, разумеется, не преминут донести свидетели, его там по законам военного времени ждет шеренга стрелков. Идти к японцам, даже имея при себе спасительную бумагу, выписанную ему японским главным штабом, также не было никакого резона: если он теперь имел целью откопать спрятанные в китайской деревне драгоценности и вывезти их, то японцы являлись в этом помехой не намного меньшей, чем русские. Значит, требовалось где-то на время затаиться и переждать, пока театр военных действий не переместится подальше от клада в ту или другую сторону.

Пройдя верст пять вдоль Хунь-хэ, причем нигде не хрустнув ни сучком, как заправский охотник ничем себя не выдав, Александр Иосифович вышел к небольшому городку. Уже светало. Некоторое время он из кустов наблюдал: не промелькнет ли где – у ворот ли, на стене – высокий японский картуз или, того хуже, русская мохнатая папаха? Но, убедившись, что военных как будто не видно – ни японцев, ни русских, – он направился к городу.

Затаиться на время, отсидеться, ненадолго хотя бы затерявшись среди китайцев, было теперь для Александра Иосифовича самым благоразумным поведением. Для осуществления такового у него имелись все средства: он неплохо знал по-китайски, располагал приличной суммой денег и имел к тому же на крайний случай несколько драгоценных камушков, которые положил в карман еще в монастыре. Но главное – у господина Казаринова был при себе пропускной лист, сфабрикованный уже в русском главном штабе и удостоверяющий его полномочия сотрудника бельгийского миссионерского общества. Бумага эта была заверена китайскими властями. Китайцы, подобострастно относящиеся к любой начальственной подписи, подобные документы с обычною своею витиеватостью именовали охранительным сиянием. Так что Александр Иосифович, довольно обеспеченный материально и имеющий надежные бумаги на всякий случай, мог чувствовать себя вполне уверенно.

Устроившись в гостинице, Александр Иосифович мог наконец перевести дыхание, как говорится, и тщательно обдумать свое положение и дальнейшие действия.

Что, собственно, с ним произошло? Во всяком случае, не самое худшее. Главное, что он теперь был владельцем несметных, невиданных в мире богатств. Сокровища китайских императоров принадлежат только ему, и больше никому! Двадцать с лишним лет пути к ним, терпения, переживаний, смертельных опасностей увенчались совершенным успехом! Я поставил на «зеро», восторгался сам собою Александр Иосифович, и выиграл! выиграл невообразимое – мечту! любовь! Фаворский свет! А то, что сокровища не при нем в данный момент, так это даже и неплохо: при тех обстоятельствах, которые теперь сложились, иметь при себе шесть пудов бриллиантов было бы чрезвычайно опасно. Если бы о них прознали – все равно кто: китайцы, японцы, русские, – то спасти сокровища Александру Иосифовичу не помогли бы уже никакие охранительные сияния. А так камушки укрыты в надежном, известном только ему месте, из которого при необходимости их будет совсем не сложно и забрать. Александр Иосифович живо представил себе, как именно он обретет в свое время клад: он приедет в эту деревню, – видимо, после войны, не век же она будет продолжаться, – и попросту купит у хозяев ту самую фанзу с задним двориком, где под навесом закопаны мешки.

Довольно смутно господин Казаринов представлял дальнейшие свои отношения с отечеством: как они теперь будут строиться? – ведь он на родине, верно, почитается порядочным злодеем, изменником. Но это не особенно заботило Александра Иосифовича. Владея крупнейшим в мире состоянием, он мог отныне не особенно беспокоиться о репутации. Если потребуется, несметные богатства прославят его имя среди соотечественников на века! сделают его одним из самых замечательных, выдающихся граждан России! помогут прослыть хоть… спасителем отечества! хоть отцом народа! Впрочем, этакий триумф его ждет еще очень не скоро. Пока он почитается на родине далеко не замечательным гражданином, и ему следует задуматься, как бы избежать возможных претензий со стороны русской государственной власти.

Тут Александру Иосифовичу в голову пришла простая и гениальная мысль: преследуемым по закону может быть только живой, – мертвый же какому-либо преследованию не подлежит! Это ясно как день! Если Александра Иосифовича Казаринова нет в живых, то все возможные претензии к нему естественным образом снимаются! Придя к такому выводу, Александр Иосифович облегченно вздохнул: теперь наконец он отчетливо представлял, каковыми должны быть все его дальнейшие действия. Чаша гнева Господня как будто отступилась.

Собственно, последние русские, которые его видели и которые, очевидно, будут свидетельствовать против него, должны полагать, что он скорее мертв, нежели жив. Нагнав давеча Александра Иосифовича в поле, преследователь, судя по его поведению, нимало не усомнился в том, что жертва его уже никогда не подаст признаков жизни. И даже если наутро кто-нибудь еще приходил на то место и не обнаружил там трупа, то это едва ли убедительно свидетельствует в пользу того, что господин Казаринов все-таки остался в живых: в конце концов, тело могли утащить и какие-нибудь звери или собаки, которые в китайских селениях и вокруг них всегда бродят бесчисленными и вечно голодными стаями.

Одним словом, Александру Иосифовичу крайне важно было подтвердить среди заинтересованных лиц предположение о его кончине. Ему жизненно необходимо было теперь почитаться неживым, усмехнулся он на пришедший в голову каламбур.

Какие средства у него для этого имелись? Самое простое, что Александр Иосифович мог сделать, это как-то сообщить о своей смерти семье. А уже затем известие распространится само собою и дойдет до тех, у кого к Александру Иосифовичу имеются какие-то претензии. Для начала он решил исполнить хотя бы это.

Александр Иосифович нашел в гостинице клочок рисовой бумаги. Левою рукой, коверкая слова и делая самые нелепые ошибки, – якобы это с его слов пишет душеприказчик-китаец, – он изложил дражайшей супруге последние мгновения своего жития. Екатерине Францевне надлежало узнать, что супруг ее умирал безвинно опороченным, оклеветанным, превратно понятым начальством и подначальными. Он рассказывал, что был смертельно ранен и предательски брошен малодушными соотечественниками в поле, – если бы они подали ему помощь, он выжил бы! – истекающему кровью ему удалось доползти до какого-то безвестного китайского городка, где он и обрел вскоре вечный покой. Перед смертью Александр Иосифович всех прощал и просил его самого также не поминать лихом. Вместе с письмом Александр Иосифович отправлял близким на память о нем кое-что из личных вещей: во-первых, все свои русские документы, – они ему больше не были нужны, ибо отныне он Александром Иосифовичем Казариновым не являлся, – а также Евангелие, нательный крестик, платок, пропитанный собственной его кровью, и прядь волос. Все это, по его представлению, должно было убедительно свидетельствовать о том, что в живых его более нет. Платок он пропитал кровью на кухне, велев повару для этого зарезать петуха.

Но и отправив на родину подтвержденное соответствующими доказательствами известие о своей смерти, полного спокойствия, совершенного удовлетворения Александр Иосифович испытывать не мог. Положение его оставалось неопределенным. В общем-то, среди китайцев он выглядел личностью довольно подозрительною. Эта солидная на первый взгляд бумага, удостоверяющая миссионерскую деятельность Александра Иосифовича, была, конечно, документом полезным, способным на первых порах произвести надлежащее впечатление, но оставаться долго надежным прикрытием она не могла. Хотя Александру Иосифовичу и не составляло труда изобразить из себя бельгийского миссионера, – он прекрасно знал по-французски и свободно ориентировался в богословии и традициях латинской церкви, – но все-таки долго рекомендоваться таковым было небезопасно. Естественно, возникали вопросы: почему он один? где его миссия? почему не проводит занятий с населением? где четки, всякие картинки и прочие сувениры, которыми миссионеры вечно щедро одаривали туземцев? и тому подобное. Но как еще ему было легализовать свое присутствие в китайской глубинке? Он даже за коммивояжера не мог себя выдать – для этого требовался хотя бы паспорт.

Александр Иосифович понимал, что в китайском захолустье он выделяется, как белая ворона, и что каждый новый день пребывания здесь грозит ему крушением предприятия и всей его жизни. Если русская жандармерия действительно его разыскивает, то, несомненно, и до сведения китайской полиции будут доведены предъявляемые ему обвинения. А лукавые мандарины, хотя и не сочувствуют русским в этой войне и всеми доступными им средствами вспомоществуют японцам, наверно не преминут воспользоваться случаем показать, что они солидарны не только с одной из сторон в ущерб другой. Поэтому Александру Иосифовичу теперь следовало позаботиться о более безопасном месте, в котором он мог бы благополучно отсидеться до конца войны.

Таким местом, решил Александр Иосифович, при сложившихся обстоятельствах, может быть только родная сторона, любезная отчизна. Мало того, что среди соотечественников затеряться не в пример легче, нежели среди чужеземцев, монгольской расы к тому же, но нигде, кроме как в России, ему не выправить достойных документов, удостоверяющих его личность, без каковых жить уже положительно невозможно. А что касается сокровищ, то не все ли равно, где именно в ближайшее время не иметь возможности ими завладеть – в пяти верстах от них или в пяти тысячах? Да и потом он ими владеет! Они – его, ибо ничьи больше! Он на сегодняшний день все равно самый богатый человек в мире! Так рассудил Александр Иосифович.

Путешествие его до русской границы сложилось исключительно удачно. Александр Иосифович предполагал, что, по крайней мере, до Хингана он будет красться по гаоляну, как лазутчик по неприятельской территории. Но, перейдя Ляо-хэ, он в одном из ближайших сел встретил русский купеческий караван. Известное дело – кому война, кому мать родна. Чем дольше длилась кампания, тем выше поднимались цены на товары из Китая. Почему воспользоваться этим находилось охотников едва ли не больше, чем в мирное время.

Александр Иосифович знал, что будет самым желанным спутником для всякого купца из России: он прекрасно разбирался в китайских порядках, мог дать уйму полезных советов, в том числе коммерческих и юридических, но главное, превосходно умел по-китайски. Любой, кто воспользуется его услугами, много выиграет. И действительно, торговый человек – природный волгарь с животом, как двадцативедерная кадка, и с хитрыми поросячьими глазками, – к которому Александр Иосифович обратился со своим предложением, нанял его, не вдаваясь в подробности. Он не мог не прельститься условиями нанимающегося в службу: тот, не спрашивая никакой платы, просил единственно доставить его до русской границы.

Но полностью полагаться на благонадежность и дружеское расположение этого на редкость не тороватого барышника Александр Иосифович отнюдь не собирался. На предпоследней перед Кяхтой ночевке он сбежал от своего нанимателя, прихватив к тому же собственного его коня, – Александр Иосифович рассудил, что он таким образом восстанавливает справедливость, ибо возмещает неправедно удержанное жалованье за свою почти месячную отлично-усердную службу.

Появляться вместе со всем караваном на самой границе Александр Иосифович отнюдь не собирался. Он справедливо опасался, что наниматель, которому больше от него ничего не требуется, ничтоже сумняшеся выдаст его пограничной страже. Да и к тому же Александр Иосифович все равно не смог бы перейти границу законным манером: мало того что он был без каких-либо документов, так еще и в розыске, скорее всего, – и где, как не на заставе, в таком случае могли быть об этом сведения?

Три дня затем Александр Иосифович пробирался вдоль реки к западу. Любой монгольский пастух за копеечную плату был счастлив пустить его в свою юрту на ночлег. Когда от тракта он удалился, по его представлению, верст на двести, Александр Иосифович решил наконец повернуть на север. Он знал, что в этих краях границы между Китаем и Россией как таковой нет: монголы гоняют здесь своих коней, совершенно не разбирая, к какой именно стране относятся пастбища. И тем не менее переходить границу самостоятельно Александр Иосифович не рискнул. На последнем своем постое он спросил у старого монгола, похожего на засохшую корягу не мог бы ему кто помочь тайно перебраться в Россию, потому что-де он заблудился и вдобавок потерял документы, а без них у него могут быть большие неприятности, если случайно встретится с разъездом пограничной стражи. За это Александр Иосифович обещался щедро отблагодарить проводника. Старик только заулыбался беззубым ртом и согласно, как о чем-то само собою разумеющемся, закивал головой.

Через границу Александра Иосифовича повел молодой монгол – сын старика. Выехали они под вечер. Монгол, верно, понял, что этому русскому встречаться с казаками – погибель. И потому на всякий случай повел его впотьмах. Ехали они небыстро, но верст сорок за ночь преодолели. Когда уже забрезжил рассвет, монгол остановился и показал рукой на сельцо на пригорке. Александр Иосифович разглядел на фоне серого неба черную луковку с крестиком. «Россия», – широко улыбнулся монгол.

Александр Иосифович осчастливил своего провожатого полуимпериалом, распрощался с ним и пришпорил коня. Ему было хорошо известно, что в приграничных поселениях случайному гостю остаться незамеченным невозможно. Любая кривая старуха, заметив его, бегом оповестит сотского, что появился чужак. Поэтому Александр Иосифович даже не стал заглядывать в село, а, миновав его, направился дальше.

Он ехал, наверное, часа три. И преодолел никак не меньше тридцати верст. Через каждый час, чтобы не загнать коня, делал привал. По его подсчетам, до Байкала-то уже оставалось верст не более пятидесяти, каковые можно было преодолеть и засветло.

Александр Иосифович совсем уже смирился с тем, что он так и доберется до тракта, как бы ни было опасно там появляться одинокому путнику – казачьи разъезды могли проверить бумаги у любого подозрительного, – но ему опять невообразимо повезло.

Когда он в очередной раз спешился, чтобы дать отдохнуть коню, позволить ему пощипать хоть жухлой осенней травки, да и самому подкрепиться сушеною кониной, что дали ему с собой сердечные монголы, он увидел идущий со стороны границы маленький обоз: четыре телеги, запряженные низкорослыми лошадками. Оказалось, что это монголы – теперь уже русские подданные – везли в Иркутск кожу. Александру Иосифовичу не составило ни малейшего труда уговорить их взять его с собой, за что он пообещал монголам отдать коня, бывшего ему теперь скорее обузой, нежели помощником, – верховой привлекал к себе куда большее внимание, чем пеший, а тем более обозный седок.

Там же в обозе Александр Иосифович обзавелся меховой монгольской шапкой и, надев ее, вообще перестал напоминать русского человека: лицо его к тому же за месяцы странствий по маньчжурским и монгольским степям потемнело и обветрилось, а некогда холеный клинышек, многие дни не знавший ухода, напоминал теперь скудную клочковатую азиатскую бородку. Когда они выехали на тракт, несколько раз им действительно встречались разъезды. Но всякий раз казаки, едва разглядев узкоглазых чумазых обозников и их зловонный груз, проезжали мимо.

Обоз двигался довольно медленно. Только через три дня путешественники вышли к самой западной оконечности Байкала – к станции Култук. До Иркутска оставалось не более семидесяти верст. Но в Култуке Александр Иосифович расстался со своими обозниками. Накануне выпал снег, – они едва дотащились до станции, – но ехать на телегах еще и до Иркутска было положительно невозможно. На постоялом дворе, где они остановились, монголы принялись шумно и долго спорить, стоит ли им нанимать в Култуке санки и ехать дальше или уж продать свой груз по дешевке здесь перекупщикам и возвращаться налегке домой. Спорили они день, а может быть, и больше – Александр Иосифович уже не стал дожидаться окончания этого диспута, – на другой день, чуть свет, он нанял возчика и выехал в Иркутск.

В тот день, когда они приехали в Култук, Александр Иосифович сделал важное для себя открытие, подтвердившее худшие его опасения. Устроившись на постоялом дворе, он решил сходить на базар, купить какую-нибудь теплую одежину, – зима пришла в прямом и в переносном смысле, как снег на голову, а он был одет совсем не по-сибирски. Когда Александр Иосифович уже выходил с базара, кутаясь в огромную теплую шинель горного инженера, он заметил на заборе бумагу, на которой был изображен некто анфас с подписью под ним. Не в силах изменить обычной своей любознательности, Александр Иосифович подошел ближе и вгляделся в бумагу. От увиденного у него едва не подкосились ноги: это был его собственный портрет, а надпись под ним гласила, что изображенный является опаснейшим государственным преступником и находится в розыске. Но он быстро совладал собою, незаметно огляделся по сторонам и, не встретив ни одного обращенного к нему взгляда, мгновенно, одним движением руки, сорвал бумагу, скомкал ее в кулаке и сунул в карман.

До Иркутска Александр Иосифович добрался без приключений. На тракте было такое оживленное движение, что могло показаться, будто идут два бесконечных обоза: один из Иркутска, другой – в Иркутск. И здесь легко затерялась бы рота японцев, не то что единственный объявленный в розыск русский. Самый же город напоминал огромный военный лагерь: всюду шли строем солдаты, ехали сотнями по четверо в ряд казаки, артиллеристы везли куда-то свои пушки, все улицы были забиты санками и телегами. Все это скрипело, гудело, визжало, грохотало, сливалось в единый шум столпотворения.

Перебившись кое-как ночь, Александр Иосифович решил наконец заняться главным, за чем он проделал колоссальный и опасный путь, – узаконением своего существования, то есть позаботиться об удостоверяющих его личность документах. Почти за полтора месяца путешествия от Ша-хэ до Иркутска он порядочно издержался. Но у него оставались в запасе камушки, продавая которые Александр Иосифович мог довольно долго обеспечивать себе сносную жизнь. Без денег о документах и думать было нечего, поэтому прежде всего ему требовалось найти покупателя на один хотя бы бриллиант. Он узнал у трактирщика, у которого ночевал, есть ли в городе ювелир, и, получив утвердительный ответ, отправился по указанному адресу.

И опять Александру Иосифовичу повезло: ювелир не только купил у него камушек, но еще и пообещал помочь с документами. Но уж как господину Казаринову посчастливилось, когда он дожидался в назначенном ювелиром месте свидания с непосредственным исполнителем дела, – такого подарка судьбы он и вообразить не мог! В трактире, где была назначена встреча, он увидел московскую свою знакомую – дочкину подругу по гимназии!

Александр Иосифович мгновенно смекнул, какую выгоду может извлечь из этой чудесной встречи. Кто он теперь? – странный, одинокий, а потому подозрительный тип. Но если при нем будет очаровательная благородная барышня – или лучше он при ней! – то его положение куда как упрочится: почтенный отец взрослой интеллигентной дочери практически застрахован от подозрений. Она будет привлекать внимание к себе и равным образом избавлять от внимания окружающих его самого. Поэтому, когда Александр Иосифович излагал иркутскому социалисту свои требования, он обязал последнего изготовить паспорт также и для девушки – его мнимой дочери. Затем он позаботился навсегда разлучить девушку и ее спутника, для чего написал донос полицмейстеру о готовящейся террористической акции. Александр Иосифович не мог знать, что полиции это было известно и без него, – незадачливые террористы, буквально проданные своим же предводителем, обреченные им на заклание, попали под самый пристальный надзор соглядатаев еще до того, как сели в поезд в Москве.

Полагая, что судьбу Лизиного спутника он вполне устроил, Александр Иосифович явился за ней в гостиницу. Он легко убедил девушку в том, что, помимо некоторого знакомства, их связывает отныне классовое и идейное единство: оба они теперь – революционеры, а значит, во всем должны быть солидарны. В доказательство он показал ей сорванное в Култуке объявление о его розыске. Своей цели Александр Иосифович достиг: Лиза ему целиком доверилась.

Оставаться в Иркутске им было очень опасно. Арестовывать девушку, рассудил Александр Иосифович, должны будут прийти этой же ночью. А не застав в гостинице, полиция примется усердно ее искать по всему городу, по крайней мере, в ближайшие дни. Поэтому Александр Иосифович явился за Лизой, уже подрядив возчика на тройке, чтобы им сразу же, не мешкая, уехать из города. Он исключил возможность выбираться из Иркутска по железной дороге: Транссиб был забит военными эшелонами, и вся магистраль, все вокзалы, станции, поезда буквально кишели жандармскими и полицейскими шпионами. Александр Иосифович придумал им ехать по Сибирскому тракту, почти утратившему свое значение после появления железной дороги, а потому малолюдному и относительно безопасному.

Размышляя, где бы ему переждать лихую пору, отсидеться незаметно, Александр Иосифович вспомнил о городке Томске. Он был в нем очень давно, четверть века тому назад, причем дважды: когда ехал в должность в русское посольство в Пекине, – несколько дней отдыхал там от невыносимой летней езды по Сибирскому тракту, – и на обратном пути из Китая также провел там почти неделю, спасаясь от скуки сочинительством путевых заметок. Преимущество этого Томска заключалось, в первую очередь, в том, что он стоял в стороне от Транссиба, а следовательно, не был столь насыщен шпионами, как прочие сибирские города.

До городка они добрались всего за неделю – от дружка к дружку, как говорят в Сибири: один возчик везет своих седоков верст тридцать и передает земляку со свежими лошадьми, тот мчит путешественников еще столько же и в каком-нибудь селе передает их третьему возчику, и так дальше до самой цели.

На первой же станции, где они ночевали, Александр Иосифович наконец поделился с Лизой соображениями о том, каким ему видится дальнейшее их будущее. Прежде всего он сообщил ей о том, что ее соратник, с которым она приехала в Иркутск, скорее всего, погиб. Так ему якобы сказали иркутские товарищи. Затем он красочно поведал о своих маньчжурских подвигах. По словам Александра Иосифовича, выходило, что неудачное наступление русской армии на Ша-хэ – целиком его заслуга, его вклад в крушение царизма. Как заправский штабист, он развернул перед девушкой всю панораму кампании: подробно расписал диспозиции русской и японской армий в начале войны и в настоящий момент, рассказал, как он несколько раз мастерски надоумил главнокомандующего распорядиться таким образом, что это распоряжение оказывалось губительным для царской армии.Ну а уж свою роль в неуспехе операции на Ша-хэ он представил так, что Мольтке по сравнению с ним мог бы показаться плохо успевающим юнкером. Затем Александр Иосифович горько посетовал, что был предан людьми, которым доверился, полагаясь на их благородство, почему ему пришлось спешно бежать с военного театра, тайком переходить границу и теперь скрываться по Сибири.

Александр Иосифович заявил, что при сложившихся обстоятельствах у него нет иного выхода, кроме как затаиться на время в какой-нибудь глубинке, медвежьем углу, иначе его ждет разговор короткий – пуля, а то и петля. Но для наиболее успешного осуществления его замысла было бы полезно, если бы Лиза все это время оставалась при нем. Естественно, девушка тотчас согласилась исполнить все, что в ее силах.

Лиза, единственное, попросила Александра Иосифовича позаботиться как-то сообщить товарищам в Москву о том, что вышло с ней и с ее спутником. Александр Иосифович мог бы пообещать, но ничего такого не делать, нисколько даже не рискуя когда-нибудь держать ответ за неисполнение обещанного, но он сразу честно сказал Лизе, что делать этого не станет, потому что для них теперь всякая попытка установить связь с товарищамиможет иметь весьма печальные последствия. Их задача, по словам Александра Иосифовича, заключалась в том, чтобы непременно сохранить себя для революции. А на нынешнем этапе борьбы им прежде всего требовалось уберечься от ареста, почему и не следовало искушать судьбу и устанавливать какие-либо опасные связи.

Однако на Лизу такие аргументы многоопытного старшего товарища и к тому же теперь руководителя в их общей борьбе особенного впечатления не произвели. Она слишком находилась под влиянием самоотверженного учения Гецевича, подтвержденного личным его подвигом: приносить себя в жертву и не думать – какая от этого будет польза? – польза будет хотя бы в том, что их жертва отзовется в сердцах других бойцов и пополнит ряды ниспровергателей человеконенавистнической власти. Поэтому Лиза заявила Александру Иосифовичу, что долго она таиться не намерена. Конечно, она готова переждать какое-то время, но затем непременно продолжит дело своего геройски погибшего товарища. Услышав такое, Александр Иосифович понял, что эта фанатичная якобинка для него не менее опасна, нежели полиция. Он не стал возражать или чего-то доказывать девушке, только попросил поставить его в известность, если она решится возобновить свою деятельность.

Средства, которыми располагал Александр Иосифович, позволяли ему и Лизе жить вполне достаточно продолжительное время. Но Александр Иосифович подумал, что этакое их барское существование, обычное для Москвы или Петербурга, здесь – среди лесов, в глуши далекой – могло бы привлечь к себе нежелательное для них внимание. Поэтому он решил каким-то образом слиться с мещанским провинциальным сословием. Ему пришло в голову вообще поступить в должность в местный потешный университет: преподавать гражданское право или, на худой конец, читать лекции по литературе. Александра Иосифовича нисколько не смущало, что при нем не было ни диплома, ни других свидетельств, подтверждающих образование: если потребуется подтвердить его высокую просвещенность, он выдержит любые испытания! Льва узнают по когтям, усмехнулся он про себя. А отсутствие бумаг можно объяснить несчастным случаем: украли-де… И все-таки от такого варианта Александру Иосифовичу пришлось отказаться – в случае успеха предприятия он был бы слишком на виду, а ему требовалось быть вроде бы при деле, но так, чтобы поменьше привлекать к себе внимание.

И тогда он предложил свои услуги одному местному купцу, державшему на главной улице довольно порядочный для такого городка магазин. Александр Иосифович не стал даже искать где-то приличный костюм для визита к торговцу. Он не сомневался, что произведет на того впечатление одною своею высокою риторикой, – не верь своим очам – верь моим речам! – так и заявился к купцу в горной, широкой ему в плечах, как кавказская бурка, шинели.

Торговец показался Александру Иосифовичу будто бы знакомым. Или на кого-то очень похожим. Мгновенно прокрутив в памяти лица, встретившиеся ему при различных обстоятельствах, он сообразил, что этот томский купец – вылитый его кунцевский сосед Дрягалов: такой же костистый, кряжистый, с черною бородой по грудь, тот же пронизывающий взгляд…

Понятное дело, торговец вначале отнесся к подозрительному визитеру с недоверием: пристально разглядывал его и так и этак, щурился, прикидывал что-то, кумекал. Но выгодное и убедительно изложенное предложение Александра Иосифовича быть его консультантом по юридическим вопросам, подкрепленное к тому же дюжиной латинских высказываний, оказалось сильнее сомнений купца – он заинтересовался. И тут же устроил Александру Иосифовичу экзамен. Он сказал, что ему по целому ряду соображений необходимо вступить в первую гильдию, но нынешний его ценз не позволяет пока этого сделать. А первая гильдия, как известно, открывает возможность вести торговлю и заключать сделки за границей. Да и вообще поднимает достоинство, придает обладателю таковой степени вес, упрочивает его положение сама по себе, как таковая, помимо преимуществ, доставляемых ему собственно состоянием. Так можно ли, спросил торговец, ему как-то получить желаемую гильдию, учитывая нынешнее его недостаточное состояние? Причем заверил собеседника, что более высокая гильдейская подать его не пугает, потому что, имея заграничную торговлю, он легко и все подати заплатит, да еще и сторицею обогатится.

Купец и речи своей скупой не успел закончить, а Александр Иосифович уже сообразил, как именно можно разрешить такую задачу. Он поинтересовался прежде всего у торговца, а есть у него надежные знакомцы, которые хотели бы того же – первой гильдии. И получив утвердительный ответ, посоветовал им в складчину на четверых, скажем, или сколько их там, купить какую-то собственность – небольшую фабрику, например, или пароход, или факторию по заготовке пушнины, или еще что-то. Но оформить эту собственность во владение только одного из них. Таким образом, у этого владельца будет достаточно капитала, чтобы, объявив его, получить право быть записанным в первую гильдию. Спустя какое-то время этот купец первой уже гильдии продаст ту самую общую для всех компаньонов собственность следующему по очереди претенденту, естественно, не получая от последнего ни копейки, а только согласно купчей крепости. В результате и он самый, как будто выручив от продажи известную сумму, остается владельцем соответствующего первой гильдии состояния, и компаньоны, все по очереди, оформляя лишь эту перепродажу, якобы достигают необходимого для высшей гильдии ценза.

От плана Александра Иосифовича торговец пришел в совершенный восторг и немедленно нанял его к себе в службу.

Занятия Александру Иосифовичу были назначены, по его разумению, совсем не обременительные: он вел всякие бумаги, дела, составлял договоры, писал к поставщикам и перекупщикам. Он же самый и занялся производством своего нанимателя в первую гильдию, чего тот так страстно желал. И где-то к весне этот торговец смог наконец прикрепить вывеску над своим магазином – «ТОРГОВЫЙ ДОМ. 1-й гильдии купец А. И. Рвотов».

Роль провинциального делопроизводителя и стряпчего, конечно, не могла удовлетворять жизненных запросов Александра Иосифовича. Он все-таки, по собственному разумению, рожден был для чего-то более значительного. Но вместе с тем, благодаря своим недюжинным способностям и подчиняясь судьбе, он и к новому месту быстро приноровился и чувствовал себя если не вполне комфортно, то, во всяком случае, уверенно и вне опасности. Чтобы добиться последнего в наибольшей степени, Александр Иосифович позаботился переменить самый свой образ: и то правда, рассудил он, не может же у какого-то сибирского Рвотова в услужении быть московский статский советник и кавалер. Прежде всего, вместо своей эспаньолки a la Louis Napoleon,он отпустил мужицкую – от уха до уха – бороду. Также он завел сапоги с ровными, правда, голенищами, пиджак, лисью шапку, а к лету – картуз. Одним словом, совершенно слился с обычным провинциальным людом. Узнать в нем прежнего московского барина было уже решительно невозможно.

Так Александр Иосифович рассчитывал продержаться до конца войны, а лучше и дольше на всякий случай, и уже затем, когда и он самый, и его маньчжурские проделки позабудутся – не век же его портретом будут украшать заборы по Транссибу! – можно отправиться в Китай и спокойно забрать то единственное вожделенное, что составляло весь смысл его жизни и ради чего он и перенес столько опасностей, испытаний, страданий душевных и телесных.

И все бы ничего, так бы все и шло своим чередом к намеченной цели, если бы не революционная ревность его спутницы и мнимой дочки. Где-то до Рождества Лиза еще смирялась с их полулегальным положением, с их существованием незаметных добропорядочных мещан. Но в новом году она напомнила Александру Иосифовичу, что долго таиться и бездействовать она не обещалась. А уж когда до городка дошло известие о девятом января и о последующих затем народных волнениях в России, Лиза решительно заявила, что если Александр Иосифович будет продолжать бездействовать, то она сама начнет искать связей с местными социалистами, а если не найдет таковых, самостоятельно поедет в Москву, чтобы продолжить работу в своей организации.

Александр Иосифович решил, что если уж он теперь и правда почитается крупным социалистическим предводителем, то у него имеется полное моральное право действовать именно по-социалистически, то есть хитростью. Впрочем, вряд ли Александр Иосифович рассудил бы иначе, даже если бы был генерал-прокурором. Предложив как-то Лизе прогуляться, – дома о таком говорить небезопасно! – Александр Иосифович доверительно рассказал ей, что они уже исполняют очень важную революционную работу. Оказывается, все это время Александр Иосифович не только служил у купца Рвотова, но и руководил всем социалистическим движением в Сибири. По его словам, выходило, что они с Лизой за это короткое время принесли столько пользы, сколько за годы не приносили все сибирские социалистические организации, вместе взятые. Весь саботаж на Транссибе, замедляющий движение эшелонов в Маньчжурию, Александр Иосифович целиком поставил себе в заслугу, причем скромно заметил, что он даже не стал бы этого никогда рассказывать, но вынужден так делать, уступая вредным для их дела Лизиным настойчивости и своеволию.

И вот таким образом устыдив девушку, он предложил ей начать готовиться свергать царизм в России при помощи… японских штыков. Александр Иосифович авторитетно заявил, что после своей порт-артурской победы японцы не только разобьют русских в Маньчжурии, но и, очевидно, двинутся вглубь России. Тогда они, естественно, превратятся в союзников российских революционеров, ибо у тех и других будет один враг – царизм с его оружием. Поэтому, продолжал Александр Иосифович, у российских революционеров теперь важнейшая задача – готовиться к японскому вторжению и, насколько возможно, способствовать этому. В частности, Лизина роль, по его словам, заключалась в том, чтобы быть готовой служить на пользу скорейшего продвижения по России любезных освободителей от тирании, для чего теперь ей следовало основательно изучить японский язык.

Когда Александр Иосифович размышлял, как бы управиться с беспокойною, неуемною, но вынужденною его обузой, ему пришло в голову: а не отправить ли Лизу вообще от себя куда-нибудь за тридевять земель? – в самый Якутск, например! – якобы устанавливать связь с местными социалистами, – и не беда, что их там нет и в помине, разве каторжные, зато путешествие туда и обратно продлится не менее полугода! Если вообще вернется, бедовая! Но тогда он останется здесь в одиночестве, что для него отнюдь не безопасно по причинам, о которых уже говорилось прежде. И Александр Иосифович придумал решение по сути вздорное, но самое подходящее для одержимой жаждой подвига, рвущейся принести себя в жертву молодой особы: учить ей японский язык с тем, чтобы им было ловчее споспешествовать затем японской армии, когда та войдет в Россию.

Лиза действительно начала изучать японский. Она раздобыла в библиотеке учебник и днями напролет сидела над ним. Александр Иосифович даже забеспокоился, как бы она не выучила язык слишком быстро. Он знал несколько слов по-японски и мог бы на первых порах ей помогать, но не стал этого делать, чтобы не убыстрять развязку.

А события, между тем, развивались таким образом, что Александру Иосифовичу и самому его фантазии стали уже казаться способными быть вскоре исполненными. В феврале русская армия потерпела поражение у Мукдена и отошла далеко вглубь Маньчжурии. Ровно настолько же продвинулась дальше и армия японская. Отряды японской кавалерии стали появляться в монгольских степях. А когда летом русские сдали неприятелю Сахалин, тут уж Александр Иосифович и сам поверил, что этак японцы скоро появятся у Байкала, а может, пойдут и дальше. Все это он добросовестно разъяснял Лизе, подтверждая, таким образом, свой план борьбы.

Но в конце лета стратегические построения Александра Иосифовича рассыпались, когда до городка дошло известие о Портсмуте и об окончании войны. На Лизин недоуменный вопрос – а к чему же ее японский теперь? – Александр Иосифович только развел руками: что ж поделаешь… пути Господни неисповедимы… кто же знал, что так выйдет…

О том, чтобы и далее удерживать при себе Лизу, Александру Иосифовичу нечего было и думать. Ему теперь следовало прежде всего позаботиться, как бы сгладить, смягчить последствия своего положения – одинокого бессемейного. Люди-то, кто уже их с Лизой знает, спрашивать будут: куда дочка делась? Александр Иосифович придумал говорить всем, кто поинтересуется, что-де отправил ее в Петербург учиться в курсах. Сам же он решил наконец приступать к исполнению важнейшей, да и единственной, своей цели – обретению клада. Он же не случайно в свое время занялся беззаконным производством своего нанимателя Рвотова в первую гильдию. Он еще тогда рассчитал, что сумеет надоумить торговца отправиться с какими-то негоциями в Китай. Рвотов, правда, не промышлял чаем, да и вообще ничем съестным, – но, кроме прочих фабричных изделий, он торговал текстилем и посудой, в том числе и поставленными ему тканями и фарфором из Китая. Теперь же он мог, минуя посредников-поставщиков, отправиться за границу и самостоятельно закупить все необходимое, что было для него несоизмеримо более выгодно. А выгода Александра Иосифовича заключалась в том, чтобы отправиться в Китай не в одиночестве, привлекая к себе всеобщее внимание, а в составе торговой партии, в которой он будет одним из подначальных предводителя, почему и не столь заметною фигурой.

И вот, поняв, что Лиза теперь при нем надолго не задержится, Александр Иосифович стал аккуратно, ненавязчиво, так, чтобы торговец не заподозрил его личного интереса, советовать Рвотову снаряжать партию в Китай, обещая ему при этом всяческое свое вспомоществование. Купец слушал, согласно кивал головой, но следовать немедленно советам работника не спешил.

Одновременно Александр Иосифович всеми правдами и неправдами старался отсрочить отъезд Лизы. Дело в том, что все это время Лиза находилась на полном его иждивении. У самой у нее не имелось средств хотя бы на гребешок. И вот, когда Лиза объявила, что уезжает в Москву, Александр Иосифович выставил ей довольно крупный счет по статьям, на которые он якобы издержался. Естественно, сумму он существенно завысил, ибо проверить предъявленные им цифры не было никакой возможности. Больше того, Александр Иосифович сказал, что непомерные расходы вынудили его обращаться к заимодавцам и теперь он обременен долгами, расплатиться по которым у него решительно нет возможности. Поэтому, если Лиза намерена куда-то уезжать, ей прежде необходимо позаботиться погасить выданные Александром Иосифовичем векселя. Лиза, натурально, потерялась от такого оборота. Действительно, Александр Иосифович оплачивал все это время их стол и, по всей видимости, квартиру, – Лиза это прекрасно понимала, – но ей казалось, что поскольку они исполняют здесь задание организации, то организация и несет расходы по их содержанию. Во всяком случае, к такому порядку она привыкла в Москве. И для нее немалым потрясением было узнать, что, оказывается, здесь – в Сибири – они живут и борются за народное счастье на свой счет. Хотя почему должно быть по-другому? – подумала Лиза. Если приносить себя в жертву революции, то до конца, целиком! и не годится ждать, пока кто-то оплатит твою работу.

Лиза заверила Александра Иосифовича, что вышлет немедленно ему требуемую сумму, едва приедет в Москву. Но Александр Иосифович не согласился с таким вариантом. Он объяснил Лизе, что при нынешних его обстоятельствах деньги до него могут и не дойти, и вообще ему очень опасно теперь получать денежные переводы – это может кому-то показаться подозрительным. Александр Иосифович предложил Лизе остаться с ним и, коли на то пошло, самой здесь же как-то попытаться возместить все, что он на нее издержал. В конце концов, он вправе на этом настаивать, так как содержит Лизу без малого год!

Возражать на такой довод Лиза не могла. Разубеждать собеседника, оспаривать его правоту и доказывать свою неповинность, по ее мнению, было в данном случае поведением в высшей степени неблагородным. Лиза заверила Александра Иосифовича, что непременно рассчитается с ним в ближайшее время. Она, кстати, спросила у него: не мог бы он исхлопотать для нее какое-нибудь место у своего Рвотова? Александр Иосифович ответил отказом, объясняя это тем, что-де их совместная служба в одном месте может иметь для них неблагоприятные последствия, вплоть до разоблачения.

Лиза опять же ничего не стала возражать, выяснять: почему такое может быть? По газетным объявлениям она нашла место учительницы в доме торговца пушниной Сваровского. Случай был, прямо сказать, нелегкий. Купцу втемяшилось выучить дочку Нюру, чтобы хоть не стыдно ее было вывезти в собрание! – там уж иные купчики и по-французски знают, а этой, кроме тропарей и матерных частушек, не известно больше ни одной песни порядочной! Так рассказывал коннозаводчик Лизе.

Отроковице шел четырнадцатый год. Она была рослою девицей с крепкими руками и с длинными широкими стопами выслужившего срок пехотинца. Лиза заверила родителя, что его дочка через три месяца будет говорить по-французски так же свободно, как на родном языке. Но для этого ее надлежало изолировать. То есть выделить в доме какое-то особенное помещение, где будет содержаться девочка и куда, кроме самой Лизы, никто более не станет заходить. Прислуге же, подававшей на стол, категорически вменялось безмолвствовать. За это Лиза назначила вознаграждение, достаточное, чтобы расплатиться с Александром Иосифовичем и купить плацкарту до Москвы.

Первый месяц Лиза вообще не оставляла своей подопечной, – они жили в одной комнате. Причем Лиза за все это время не произнесла ни слова по-русски – все только по-французски. Вначале Нюра ровно ничего не понимала и потому противилась: она блажила и колотилась в дверь, чтобы ее выпустили к маменьке, и даже в отчаянии швырялась в Лизу книгами. Но к концу месяца как будто пообвыклась, заинтересовалась происходящим и потому присмирела: стала улавливать смысл сказанного ей, сама начала что-то бубнить в ответ, неумело грассируя.

А к концу ноября Лиза вывела ученицу из затвора, и Нюра Сваровская, сияющая, как именинница, предстала перед родителями. Она не бросилась к ним на руки, хотя те и изготовились заключить дочку в объятия, а приветствовала их довольно недурным книксеном и словами: бонжур, папа! бонжур, мама! Но одним этим успехи Нюры не ограничивались – они с Лизой, демонстрируя умение, поговорили о чем-то по-французски, а затем Нюра спела на этом же языке песенку и прочитала стихотворение.

Потрясению торговца не было предела. Он не знал, как благодарить Лизу. Казалось, он готов был отдать ей половину состояния. Но между тем не добавил ни целкового сверх договоренного.

Лиза немедленно купила билет и выехала в Москву. Провожала ее на вокзале единственно до беспамятства влюбившаяся в свою учительницу Нюра Сваровская. Казалось, первым провожатым должен быть Александр Иосифович, – как же! – он отправляет дочку за тридевять земель! Но он не мог проводить Лизу при всем своем желании и по-отечески сердечно распрощаться с ней на перроне – его самого уже не было в городке.

События стали развиваться совсем не так, как планировал Александр Иосифович. А переменить их ход он никак не сумел. Впрочем, особенно и не старался, потому что больших неприятностей, по его разумению, новые обстоятельства ему не доставляли. Александр Иосифович все подбивал своего Рвотова отправиться с негоциями в Китай, но купец первой гильдии слушал его, слушал, да взял и объявил как-то, что для начала намерен поехать в Петербург! Большую часть заграничных товаров он получал именно из Петербурга от всяких заграничных торговых домов. Но доходили они до него обычно через посредников. И выигрывал в результате не столько Рвотов, сколько какой-нибудь нижегородский или екатеринбургский посредник, вся заслуга которого порой заключалась лишь в двух подписях, свидетельствующих о том, что он купил этот товар у поставщика и тут же продал его Рвотову, но уже с немалою наценкой.

И вот Рвотов получил наконец возможность, минуя посредников, поехать в Петербург, встретиться со своими заграничными поставщиками лично и закупить у них все, что ему было необходимо, ни с кем при этом более не делясь барышом.

Александр Иосифович рад был бы не ездить в противоположную от его цели сторону – ему вот и дочку скоро провожать в курсы! – но, во-первых, Рвотов очень настаивал на этом – без сноровистого, говорящего к тому же на всяких языках работника ему бы пришлось туго и накладно, – а, во-вторых, Александр Иосифович не хотел навлекать на себя подозрения того же Рвотова странным своим нежеланием ехать куда бы то ни было, кроме Китая. Поэтому он и отправился в эту поездку, надеясь, что продлится она не более полутора-двух месяцев.

Незадолго до отъезда Александра Иосифовича Лиза решилась попросить у своего торговца пушниной аванс, чтобы расплатиться по долгам. Но Александр Иосифович вдруг… отказался принять от нее что-либо! Он объяснил Лизе, что за это время ему удалось покрыть все их долговые обязательства и более у него претензий к ней нет. Александр Иосифович в предвкушении обладания крупнейшим состоянием в мире не хотел мелочиться и спрашивать с девушки какие-то копейки. К тому же сам он нисколько не нуждался. А то, чего добивался – отсрочки Лизиного отъезда, – ему вполне удалось выполнить. Поэтому, когда наступил срок расчета со Сваровским, Лиза получила от последнего вполне приличную сумму, существенно превосходящую стоимость билета до Москвы.

До Москвы Лиза добралась без приключений и довольно быстро – менее чем за неделю, – что еще недавно, в военное время, по дороге, забитой воинскими и санитарными эшелонами, было немыслимо. Но Лиза уже в поезде от попутчиков узнала, что теперь добраться до Москвы стало даже сложнее, нежели в войну: по всей России вспыхивали, затухали, разгорались с новой силой забастовки, дороги работали с перебоями и больше стояли, чем действовали, и это счастливое чудо, что они проскочили в недолгий и редкий период, когда поезда шли более или менее сносно.

Лиза отсутствовала в Москве ровно год. Она не узнала родного города! – казалось, Москва принадлежит целиком революции: на улицах то и дело встречались какие-то группки, колонны, а то и целые шествия с красными флагами, то и дело слышалось «Смело, товарищи, в ногу!» или «Вихри враждебные веют над нами». Но по теснящимся в подворотнях тулупам с поднятыми воротниками, из-под которых злобно посверкивали на происходящее глазки-щелочки, по лихим маньчжурским шапкам, вызывающе хрустевшим по снегу и бросающим на забастовщиков не предвещающие ничего доброго взгляды, по казачьем разъездам, хотя и избегающим столкновений с красными флагами, но самоуверенным, в любой момент готовым засвистеть нагайками, по дощатым щитам на витринах, по всему этому было понятно, что главные события, неминуемые столкновения, развязка происходящего еще впереди.

Еще в дороге Лиза решила дать наконец знать о себе родителям. С тех пор как она их покинула, Лиза так не посылала домой никакой весточки о себе. Но продолжать таиться от своих домашних, по теперешнему ее разумению, было поведением несолидным, детским: будто она какая-то избалованная капризница-барышня, не умеющая прощать обиды и поэтому еще более обозленная на весь мир и всем мстящая! Тем более родители-то ее ровно ни в чем не виноваты, – им-то за что она доставила страдания? Впрочем, так вот запросто взять и как ни в чем не бывало заявиться домой, после полуторагодичного отсутствия, Лиза все-таки не осмелилась. Она придумала вначале как-нибудь известить папу с мамой о себе, о том, что с ней все в порядке и что она в Москве, а уж тогда можно будет и объявиться.

Но, как революционерка, приобретшая уже немалый опыт конспирации, Лиза понимала, что ей не следует объявляться даже родителям, не согласовав этого прежде с товарищами. Поэтому, едва приехав в Москву, Лиза отправилась искать своих кружковцев. Где именно жил их предводитель Саломеев, она никогда не знала. Вообще из всех кружковцев Лиза более всего хотела увидеть свою подругу Хаю Гиндину, с которой они в последнее время совместно квартировали. Лиза прекрасно помнила тот их двухэтажный дом за тесовым забором в Теплом переулке. Поэтому с вокзала она немедленно поехала в Хамовники. Но хозяйка, которую Лиза сразу узнала, а та ее ничуть, отвечала ей, что комнат теперь не сдает вовсе.

У Лизы оставалась последняя возможность как-то выйти на своих товарищей – это опять обратиться к тому купцу, с которого и началась вся ее революционная эпопея. Она пришла в магазин на Тверскую, – туда, где в прошлом году случайно встретила Саломеева. Магазин не работал. Но приказчик ей прокричал через стекло, что господина Дрягалова здесь нет, – он теперь проводит время по большей части в новом своем магазине на Мясницкой.

Лиза пришла на Мясницкую. Там тоже магазин не работал. К тому же витрины были старательно забиты. Но здесь Лизе повезло – сам хозяин оказался на месте.

Дрягалов также Лизу не узнал. Но когда та напомнила об их прежних встречах, он сообразил, что это, верно, та самая девушка – подруга его невестки, – которая потерялась позапрошлым еще летом: Лена и Таня до сих пор переживают об этом. Василий Никифорович пригласил Лизу войти. Он прямо при ней позвонил по телефону домой. Лиза, конечно, не могла ничего знать о семейных обстоятельствах Дрягалова. Но по его речи, обращенной даже не столько к собеседнику на проводе, сколько к ней самой, Лизе несложно было догадаться, что Дрягалов разговаривает с Леной Епанечниковой. Вначале она подумала: может быть, их связывает товарищество, зародившееся еще при той памятной первой встрече? Но по тому, как Дрягалов называл Лену и «родимою», и «любушкою», и «матушкою», Лиза поняла, что у них отношения отнюдь не товарищей по революционной борьбе. А какие-то совершенно иные.

Дав отбой, Дрягалов какое-то время, хитро щурясь, смотрел на Лизу. Ему подумалось: глупые девчонки! убеждены ведь, что они – взрослые, солидные дамы; окончили гимназию – и, значит, всеми премудростями жизни овладели! а за самими глаз да глаз еще нужен, – того гляди, нашалят чего, себе же на беду.

Он спросил у Лизы, готова ли она немедленно встретиться с Леной, которая приходится ему теперь родственницей – именно невесткой! И, получив утвердительный ответ, кликнул работника и велел отвезти ее в Малую Е[икитскую.

В дороге Лиза засомневалась, не унизительно ли ей теперь ехать на поклон к Лене, которая в свое время не поверила в ее невиновность и, по сути, предала. Но она тотчас отбросила эти мысли. После всего пережитого ею то, давнишнее уже, поведение подруг могло бы показаться почти невинною, вздорною девичьею размолвкой. Да и потом, даже если Лена с Таней в чем-то и виноваты, не век же ей дуться на них. К тому же она так обязана Таниному папе – Александру Иосифовичу: он спас ее в Иркутске, затем целый год опекал ее, как родную дочку, издержался на нее и не стал взыскивать. Он показал ей пример настоящего великодушия! Как же она может поступить по-другому!

Леночка встречала подругу в обычной своей манере – бросилась обнимать и целовать ее. Она заранее решила вообще не объясняться с Лизой по поводу их прошлогодней размолвки. Лена хорошо помнила, чем закончилась прежняя ее попытка объясниться. Да и вообще, сколько можно об этом думать! Все это дела давно минувших дней. Истинный виновник случившегося известен. И, может быть, когда-нибудь Лиза узнает всю правду. Но теперь никак некстати ворошить неприятное, да и – слава богу! – пережитое, прошлое.

Немедленно усадив дорогую гостью за по-купечески обильный стол, Лена, прежде всего, поинтересовалась: а была ли Лиза дома, встречалась ли с родителями? Но, как ни удивительно, эти естественные вопросы были для Лизы совсем не простыми. Конечно, она рвалась всею душой расцеловать родителей и обнять братьев, но, появись только она дома, об этом сейчас станет известно всей улице, дойдет и до полиции. А поскольку она в розыске, то это чревато большими неприятностями и для нее самой, и – что важнее! – для ее товарищей-кружковцев. Лиза ответила, что просто так взять и заявиться домой ей и неловко, и боязно: каково это родителям будет увидеть ее нежданно-негаданно? Но она попросила Леночку сходить к ним, как можно быстрее, и рассказать, что с ней все в порядке, что она только-только вернулась в Москву из дальнего путешествия и что вскоре сама навестит их. Кроме того, Лиза настрого наказала предупредить родителей никому не говорить о ее возвращении.

Итак, уладив личное, Лиза попросила Леночку помочь ей – наверное, через своего свекра – связаться с тем социалистическим кружком, в котором она участвовала год назад и к которому Дрягалов, по ее словам, имел некоторое отношение.

По этим Лизиным словам Лена поняла, что подруга действительно скрывалась все это время где-то очень далеко, почему отстала от жизни и не знает всех событий, случившихся в Москве и, в частности, с ее знакомыми. Лена отвечала, что Василий Никифорович с социалистами больше никак не связан. И, право, как помочь подруге она не знает… Но, задумавшись на мгновенье, Лена вспомнила, что ей буквально третьего дня рассказывала Таня: несколько ее знакомых по госпиталю сестриц организовали санитарный отряд – они подают помощь всем пострадавшим от полиции и черносотенцев. И, конечно, попав в этот отряд, Лиза легко сможет установить связь со своими товарищами. Так рассудила Лена.

Затем она принялась живописать московские новости. Чего они тут только не натерпелись в последнее время! Убийство Баумана вызвало натуральное извержение вулкана! прорыв плотины! Многие тысячи рабочих вышли на улицу, и власть не воспротивилась – покорилась, смирилась перед этим буйным разливом! А рабочий народ с тех пор окреп духом, почувствовал собственную силу: теперь по Москве то и дело забастовки, митинги, шествия, а то и перестрелки случаются. Революция! Некоторые сочувствующие восставшим врачи и сестры милосердия составляют санитарные отряды и пользуют раненых. А на днях – это когда Лиза была в дороге – в Москве восстал целый пехотный полк. Вслед за этим перестрелки на улицах стали вообще почти обычным явлением. По словам Леночки, выходило, что Таня завтра же непременно поможет Лизе поступить в один такой санитарный отряд, а уже тогда ей несложно будет разыскать своих товарищей.

Глава 9

Известие, облетевшее Москву десятого декабря, потрясло всех – и повстанцев, и благонамеренных обывателей, и власть с ее штыками и саблями, – потрясло не столько даже масштабом свершившегося, сколько своей невероятностью, неимоверностью, невозможностью, казалось, быть исполненным: ночью было взорвано охранное отделение! Газеты несколько дней как не выходили. Но новость распространилась мгновенно – и не только из уст в уста, – но уже с утра Москва была обклеена и забросана листовками с сообщением о происшествии. Листовки появились и разошлись по всем городским частям так скоро, что могло показаться, будто они были отпечатаны под грохот обрушившегося здания, а гранки набраны еще прежде.

Восставших это необыкновенно воодушевило. Еще бы! – после вчерашнего, несчастного для них побоища в училище на Чистых прудах взрыв в Гнездниковском был несомненным успехом, достойным ответом, возмездием власти и ее подручным – полиции, казакам, черносотенцам. С ночи началось строительство баррикад. И к утру Москвы было не узнать: многие улицы, включая Садовые, оказались перегороженными баррикадами – иногда потешными, но иной раз и натуральными твердынями, которые и из пушки не сразу разрушишь.

Саломеев велел Мещерину с Самородовым явиться в штаб лишь к вечеру, а до этого отдыхать. Да где там! После Гнездниковского друзья поспешили к своим дружинам. Все их подначальные были на ногах – вместе с женами и детьми строили баррикады. Узнав о приключениях своих командиров, дружинники спровадили их отсыпаться. Долго спать, впрочем, друзьям не пришлось – до сна ли, когда такое тут! – и рассвет не наступил, как они были уже на ногах и включились в общую работу.

Дружина Мещерина занимала баррикаду на Тверской, неподалеку от Страстного монастыря. Как только Мещерин появился там, он немедленно распорядился усилить эту груду хлама, вполне осознавая, что, как ее ни укрепляй, от артиллерийских снарядов она спасением для дружинников не будет. Поблизости уже не оставалось ни досок, ни санок, ни кадок, ни даже телефонных столбов – их попилили и также уложили в баррикаду. Мещерин велел снимать ворота, где только возможно, и ставить их с внешней стороны, причем вдобавок присыпать снегом. Но даже и усиленная, по разумению командира, баррикада служила не столько укрытием для повстанцев, сколько помехой для передвижения войска и полиции. И действительно, когда утром на Тверской показались драгуны – не такой уж и малый отряд, – они вынуждены были свернуть на бульвар, увидев перед собой значительное препятствие.

Увидев такой маневр неприятеля, дружинники победно заголосили. На баррикаде установилось бодрое настроение. Едва ли не ликование. Но Мещерин понимал, что пока судьба их просто милует. Если войска вздумают основательно приняться за дело, повстанцам, обосновавшимся на этой груде хлама, придется очень туго. Стоять против артиллерии – и думать нечего! Мещерин решил немедленно увести своих людей, как только против баррикады выкатят пушку. Но даже если их начнут штурмовать в пешем строю – что маловероятно, впрочем, – и в этом случае удержаться на позиции надежды почти не было. Большинство людей в отряде не имели никакого оружия вовсе. У самого Мещерина и еще у одного дружинника было по нагану. Кроме того, в отряде имелось четыре охотничьих ружья и шесть самодельных пищалей, из которых, по совести сказать, страшно было стрелять – того и гляди взорвутся в руках!

Имея военный опыт, достаточный хоть полком командовать, Мещерин понимал, что в сложившихся условиях сидеть в обороне им равносильно погибели: неприятель, разумеется, наращивает силы, а повстанцы, изначально избравшие тактику защиты, ограничив свои действия собственными баррикадами, такой возможности лишены.

Мещерин предполагал, как именно ему следует организовать действия своего отряда, чтобы причинить наибольший урон неприятелю и насколько возможно самому избежать бездарных потерь. Но баррикада не позволяла начать исполнять этот план. А самовольно оставить ее Мещерин не мог – таково было приказание штаба.

Днем стало известно, что кое-где по Москве войска обстреляли баррикады из пушек, причем дружинники понесли значительные потери и, естественно, позиции не удержали. Тогда наконец из штаба последовало распоряжение, которое Мещерин предлагал еще третьего дня на заседании комитета. Он тогда попросил Саломеева позволить ему выступить перед товарищами, чтобы поделиться своим военным опытом.

Мещерин заявил, что в их положении самою разумною тактикой может быть только действие малыми отрядами, рассыпанными по всей Москве: три-четыре человека, более или менее неплохо вооруженные, неожиданно обстреливают неприятеля откуда-нибудь из подворотни и немедленно скрываются. Баррикады при этом продолжать строить нужно, но их назначение должно сводиться единственно к препятствию для передвижения войск. И вот, судя по всему, в штабе решили последовать его предложению.

Приказ из штаба Мещерину передала Хая Гиндина, – ее, Лизу, а также еще нескольких девушек Саломеев назначил курьерами, обязанными доставлять распоряжения из штаба в отряды дружинников.

– Теперь мы повоюем! – весело и громко, так, чтобы это слышали все на баррикаде, сказал Мещерин.

Он оглянулся на Хаю, намереваясь распрощаться, но, поймав ее взгляд, сообразил, что девушка ждет: а не предложит ли он ей остаться? – просить этого Хая не стала бы ни в коем случае, ибо она никогда ничего не просила.

– Хая! – Мещерин поспешил вслед за девушкой, которая уже повернулась уходить, и взял ее за руку. – В штабе ты теперь меньше нужна, чем нам. Останься. Прошу тебя.

– Мне еще надо предупредить наших в Никитской, – ответила Хая, но руки не поспешила освободить, словно ожидая от Мещерина, что он ее все-таки не отпустит.

– Подожди, сейчас вместе пойдем.

Мещерин велел своему вооруженному наганом помощнику взять двух дружинников, у которых были охотничьи ружья, и попытаться пробраться дворами до Воскресенской, причем обстреливать полицейских, казаков и солдат, где бы они им ни повстречались. Но наказал в долгую перестрелку не вступать, а лишь дать залп и тотчас скрываться. Одновременно Мещерин велел им безжалостно стрелять любого дворника, у которого окажутся закрытыми ворота. Еще двоих дружинников с ружьями он оставил при себе. А остальным – невооруженным практически людям – Мещерин приказал пока оставаться на баррикаде, но немедленно уходить, если только их попытаются штурмовать.

Сам он намеревался со своим отрядом дойти до Ленивки, также насколько возможно досаждая неприятелю. Он понимал, что Хая в этом его рейде будет, пожалуй, обузой – если что, с ней и не убежишь, и через забор не перепрыгнешь, – и тем не менее ему очень хотелось, чтобы девушка была с ним: может быть, она станет свидетельницей какого-нибудь его подвига или даже случится спасти ее.

На Никитской они нашли баррикаду, на которой стоял отряд Самородова. Узнав о новой тактике штаба, он, как и Мещерин, молодецки воскликнул:

– Ну, версальцы, держись! Переходим в наступление!

Мещерин распорядился отряду Самородова двигаться параллельно его группе. И если кто-нибудь из них вступит в бой, второй отряд должен будет поддержать товарищей, атакуя неприятеля с тыла и причиняя, таким образом, последнему сугубый урон.

Они вышли в Калашный. Отряд Мещерина, прижавшись к самым домам, двинулся по тротуару. А Самородов со своими людьми пробирался по противоположной стороне, причем не по тротуару, а дворами, позади домов, то и дело, впрочем, выглядывая на улицу, чтобы не выпускать из виду товарищей. На Арбатской промелькнули всадники. Не меньше дюжины всех. Они, возможно, и не собирались сворачивать в переулок, но, заметив там подозрительных людей, все-таки направили коней в Калашный.

Когда между всадниками и дружинниками оставалось шагов тридцать, Мещерин и его люди вскочили в первый попавшийся подъезд и тотчас открыли стрельбу по драгунам. Те смешались, засуетились. Раздались крики. Кто-то упал на снег. Но замешательство их было недолгим: служивые мигом овладели собой, вскинули винтовки и открыли огонь по подъезду. Отвечать на обстрел дружинники не могли, – драгуны им просто не давали выглянуть из дверей. И тогда на помощь Мещерину пришел Самородов со своими людьми.

Разгоряченные стрельбой и опьяненные успехом, драгуны совершенно оставили вниманием тыл. Кто-то из них уже спешился, чтобы ворваться в подъезд и добить, если потребуется, мятежников. И тут им в самые спины грохнули три выстрела. Самородов и его бойцы, наверное, тщательно прицелились, прежде чем стрелять, – у них была такая возможность, – потому что один драгун тотчас свалился замертво, а еще двое вскрикнули, получив ранения.

Сообразив, что они попали в засаду, драгуны поспешно ускакали к Арбатской.

Дружинники немедленно выбрались из своих укрытий.

– Забрать оружие! – распорядился Мещерин, кивнув на валяющиеся винтовки.

Дружинники кинулись исполнять, – армейские винтовки для повстанцев были дороже пушек!

– Володя! – воскликнул Самородов. – А один жив! Ранен! – Он показал рукой на одного из лежавших на снегу драгун. – Что делать?

Мещерин, ни слова не говоря, подошел к драгуну, который с мольбой в глазах смотрел на победителей, и направил на него наган. Но выстрелить не успел. К нему одним прыжком подскочил Самородов и ногой выбил у друга наган из руки.

– Ты что?! Ты что?! – заикаясь, приговаривал Самородов, не находя, видимо, более слов. – Ты что?!.

– Дурак! – зло выругался Мещерин. – Здесь не действуют законы войны! Пойми ты! Он для нас не комбатант! А предатель и палач своего народа. А таких безжалостно убивают! Или добивают, если надо! Как мародеров! Как!.. – Мещерин оборвался. – Все за мной! – глухо приказал он.

И, подобрав наган, пошел в сторону Арбатской.

– Вы поняли, как надо с ними бороться? – отрывисто поучал своих людей Мещерин, ни на кого не глядя. – Вот чего они боятся! Нам бы сотен пять таких отрядов, и Москва – наша. Всю нечисть перебили бы! И никакой жалости к ним! Никакой жалости! Пожалеем – проиграем!

На Хаю слова Мещерина и особенно его намерение добить раненого драгуна произвели потрясающее впечатление. Она, сама девушка бесстрашная и жертвенная, потерялась от такого его революционного неистовства, от такой святой жестокости, одновременно испугалась и пришла в восхищение. Хая шла следом за Мещериным и с удивлением смотрела на него, будто сделав какое-то важное неожиданное открытие. Такого Мещерина она прежде не знала! Вместо мечтательного юноши, упивающегося при каждом случае своим красноречием, почтительного со всеми, как гимназист младшего класса, а в обхождении с женским полом еще и бесподобно галантного, перед ней предстал теперь хладнокровный, бескомпромиссный борец за идею, не стесненный никакими этическими правилами.

Дружинники вышли на Арбатскую. Уже смеркалось. Но Мещерин и в полумраке разглядел у Александровского училища на Знаменке большую группу военных – не менее роты. Что именно собирались предпринять александровцы, Мещерин не стал дожидаться выяснить и поскорее увел своих людей в противоположную от училища сторону – юркнул в Филипповский переулок. Естественно! – глупо было им лезть на рожон при столь очевидном превосходстве неприятеля.

– Видали: целое войско стоит! – продолжал учить Мещерин подчиненных. – Но мы им не по зубам! Им нужен простор. А в городских трущобах они бессильны. Ну завтра мы им дадим сражение! Сегодня только маневры были…

– Да! – хватился Мещерин. – Мы же оружие захватили! Значит, можем еще один отряд вооружить. Хая, у тебя – наган, останешься во главе моего отряда! – Он приказал как отрезал. – С винтовками вы завтра набьете их, как белок! А я заберу у вас ружья и передам другим бойцам. Благо людей хватает.

– Ты, верно, считаешь меня полководцем, за плечами которого не одна выигранная кампания? – спросила Хая безо всякой иронии, ибо она уже поняла, что шутками Мещерина теперь, пожалуй, можно только прогневить.

Строгий командир и в самом деле нахмурился, собираясь, очевидно, ответить жестко, сообразно обстоятельствам, но его предупредил Самородов:

– Ты что, не понимаешь? – девушка хочет с тобой быть!

Мещерин, будто вспомнив о чем-то, внимательно посмотрел на Хаю. Казалось, он что-то понял наконец. Но, ни слова не сказав, отвернулся и пошел дальше.

По Пречистенскому бульвару они дошли до самого храма Христа. После Арбатской они нигде больше не встретили ни городового, ни казака, ни солдата. Казалось, все они попрятались, не в силах противостоять набирающему силу восстанию. Во всяком случае, вооруженные дружинники могли чувствовать себя почти хозяевами города.

Мещерин распустил своих бойцов, велев всем завтра до рассвета быть у Смоленского рынка. Все поспешили оставить своего командира наедине с невестой.

Только что бывший до безрассудства, до жестокости решительным, оставшись наедине с Хаей, Мещерин сник, потерялся. Он стоял столбом и не находил, что бы сказать девушке: прощаться с Хаей ему теперь не хотелось, – напротив, у него теплилась надежда сегодня с ней не расстаться, – но и заполнить хоть какою репликой мучительную паузу у него никак не получалось – все казалось пустым, пошлым…

– Это вы с кузеном давеча взорвали охранку? – спросила Хая. Она так и называла Самородова с тех пор, как ее покойная подруга Маша привела в кружок своего двоюродного братца.

– Мы… – промычал Мещерин.

– И ты еще не свалился без чувств? У вас же прежде был бой на Чистых прудах!

Мещерин пожал плечами, показывая, как это для него несущественно.

– Пойдем, богатырь. – Хая взяла его под руку. – Я тут неподалеку обосновалась. Успеешь и отоспаться…

От неистового бойца не осталось и следа, – он покорно поплелся, куда влекла его девичья ладошка.

Бои, перестрелки шли по всей Москве. Верные своей новой тактике, повстанцы, как правило, баррикад не защищали. Но эти нагромождения всякого хлама поперек улиц служили своего рода приманкой для неприятеля: солдаты давали по ним ружейный залп, другой, третий, но, когда они устремлялись на приступ уже оставленных дружинниками позиций, по ним вдруг отовсюду – из переулков, подворотен, из окон – открывалась стрельба, причем атакующие несли потери, а повстанцы оставались практически неуязвимыми – их не было видно!

Но сами повстанцы отнюдь не отсиживались в обороне, не ждали, пока солдаты явятся под их пули. Они верно усвоили, что лучшая оборона – это нападение, почему развернули по всему городу натуральную партизанскую войну: охотились за городовыми и разоружали их, устраивали засады солдатам и полицейским, захватили даже несколько участков, неоднократно пытались штурмовать Николаевский вокзал – единственный из московских вокзалов, оставшийся в руках правительственных войск и позволявший им беспрепятственно получать подкрепления, – но всё безуспешно. Чтобы осложнить неприятелю его действия, повстанцы по всей Москве порушили телефонную связь – повалили столбы, порезали провода. Причем результат это возымело отменно положительный: губернатор и его подручные подчас не знали, что происходит в соседнем квартале, не говоря уже об отдаленных частях города, – им приходилось довольствоваться сведениями, полученными от курьеров, но последние если и миновали благополучно встречи с дружинниками и доносили известия, то чаще всего таковые оказывались несвоевременными, почему принятые властью по донесению меры редко когда доставляли повстанцам ощутимый урон.

Поняв, что избранная ими неудобная для неприятеля тактика позволяет им практически на равных противостоять правительственным войскам, дружинники осмелели настолько, что стали атаковать даже и довольно крупные силы противника. Так, однажды ночью две сотни повстанцев, из которых, по крайней мере, половина вообще не была вооружена, а остальные имели оружие, едва ли пригодное для того, чтобы ходить с ним в атаку на регулярные войска, подошли к заводу Гивартовского, где был расквартирован полуэскадрон драгун, и обстреливали его до утра. Что любопытно! – драгуны, хотя и отвечали на огонь нападавших, на вылазку все-таки не отважились, предпочитая оставаться за надежными каменными стенами.

Еще более эффектное нападение повстанцы совершили на драгун, расквартированных на фабрике Абрикосова. Там стоял целый эскадрон. Дружинники заняли позиции вокруг цехов – на чердаках, в подъездах, а то и в домах у самих обывателей – и обстреливали всех, кто пытался выйти из фабрики. И сколько драгуны ни прорывались, они так и не смогли выбраться из осады, – целое крупное подразделение правительственных войск на продолжительное время оказалось запертым на квартире и лишенным возможности участвовать в уличных боях! Отступились дружинники, лишь когда драгунам на выручку пришла пехота с артиллерией.

Со стороны Проточного переулка Москву-реку переходил отряд солдат. Служивые были наряжены зайти в тыл повстанцам, сосредоточившимся на Пресне. Они рассчитывали это сделать незаметно – впотьмах. Но пресненские дозорные их вовремя выследили. И едва солдаты ступили на левый берег, их окружили дружинники. Кто-то из солдат сразу сдался, побросав винтовки, но кто-то попытался сопротивляться, отстреливаться, – таких дружинники безжалостно расстреляли в упор. Трофей, доставшийся победителям, составил несколько десятков бесценных трехлинеек.

Схватка сторон достигла ожесточения невиданного, по своему безжалостному, беспощадному отношению к противнику равного только, может быть, пугачевщине. Если повстанцам в руки попадался полицейский или военный чин, они обычно не щадили таких пленных – умерщвляли немедленно. Однажды два десятка дружинников явились на дом к чиновнику сыскной полиции Войлошникову. Дверь им отворил сам хозяин, догадавшийся, верно, по требовательным звонкам, стукам и крикам визитеров, что те пожаловали по его душу. Невзирая на присутствующих тут же близких Войлошникова, в том числе и малолетних, дружинники велели ему распрощаться с семьей и выходить во двор на смертную казнь. Полицейский поцеловал опешившую от невероятности, от непостижимости происходящего жену, благословил детей и безропотно последовал, куда ему было указано. Во дворе дружинники немедленно вынули наганы и буквально изрешетили несчастного Войлошникова, – в его теле позже было обнаружено двадцать пять пуль!

Но и верные правительству силы поступали со своими противниками не менее жестоко. Всякий взятый в плен дружинник, – если при нем оказывалось оружие, – как правило, расстреливался. Войска нисколько не гнушались отвечать артиллерийским огнем на стрельбу по ним из охотничьих одностволок. Казачья шашка чаще всего не разбирала, на чью голову ей опуститься – вооруженного ли повстанца, старика ли, женщины или ребенка. Окружив типографию Сытина на Серпуховской площади, в которой забаррикадировались дружинники, драгуны и казаки открыли по ней ружейный огонь. Когда затем войска бросились на штурм здания, там в первом этаже вспыхнул пожар, – очевидно, у осажденных не осталось уже иного средства остановить нападавших на них. Действительно, это им помогло, – войска отступились. Но каково пришлось засевшим в типографии повстанцам! Огонь разрастался, поднимался выше, пожирая этаж за этажом, помещение за помещением. На Серпуховку съехались команды из ближайших частей. Но начальство запретило пожарным исполнять их обязанности. Потому что огонь теперь был союзником осаждавших типографию войск, – он делал то, что должны были бы исполнять солдаты, расплачиваясь за каждый свой шаг вперед кровью и жизнями. А так служивые лишь смотрели с недосягаемого для револьверной пули расстояния, как погибает их противник, лишенный возможности даже хоть как-то возмещать неприятелю за свою погибель. Типография с засевшими там людьми горела всю ночь. Под утро войска наконец вступили в выжженное здание. Поразительно! – но в некоторых закоулках солдаты еще имели стычки с последними немногими повстанцами, которые, как отроки в вавилонской печи, каким-то чудом не сгорели в огне и не задохнулись в дыму.

В разгуле убийственной стихии, в пылу беспощадных кровавых баталий, в которых сам он, впрочем, участия не принимал, но руководил действиями подначальных из штаба, Саломеев не забыл и о своем обещании, данном партнеру по политической борьбе и компаньону по извлечению прибыли – чиновнику охранного отделения, а именно принести в жертву его прихоти Дрягалова. Для чего именно компаньону и партнеру потребовалась жизнь Старика, Саломеев не понимал. Да это его особенно и не интересовало. Хотя лично у него самого никаких претензий к бывшему товарищу не имелось, но, с другой стороны, и ждать от Дрягалова еще каких-то благодеяний, подобных прежним, уже не приходилось. Поэтому Саломеев без сожаления смирился с участью Дрягалова, уготованной ему чином из охранки. К тому же у самого Саломеева была личная заинтересованность в исполнения этого задания, поскольку в результате его ожидали весьма заманчивые перспективы, как ему было обещано.

Саломеев велел Клецкину найти и привезти к нему студента Мордера, которого он завербовал где-то год назад, после того, как его кружок понес по известным причинам значительные потери.

До самого декабря этот Мордер никаких особенных революционных доблестей не выказывал. Саломеев как-то попросил его перевезти с Клецкиным «бостонку» на новое место, потому что долго оставаться работать по одному адресу типографии было небезопасно, так Мордер отказался исполнять поручение, сославшись на немощь – тяжела-де машина, не по силам ему. Саломееву тогда пришлось самому пыхтеть – тащить упрятанное для конспирации в комод многопудовое устройство, – подряжать еще кого-то он не стал опять же по соображениям безопасности.

Но когда началось восстание, тут уж Мордер себя проявил в полной мере. Его революционное неистовство изумляло подчас и бывалых бойцов. Нет, он не сражался на баррикадах, ни даже в боевых группах, нападавших на неприятеля из засады, не участвовал. Мордер придумал собственную форму борьбы. Он собрал с дюжину подобных ему молодцов, добился у Саломеева, чтобы им всем выдали по нагану и патронов вдоволь, и с этим отрядом стал натуральным образом разбойничать, ночами чаще всего. Он заранее узнавал адрес какого-нибудь полицейского чина и заявлялся к нему на дом со всею своею вольницей. Если хозяин оказывался человеком решительным, удальцом и, вдобавок, если среди его чад и домочадцев находился еще кто-то, кто мог держать в руках оружие, непрошеные гости обычно отступались, едва из-за двери или из окна им в ответ раздавался выстрел. Но часто жертва бывала покорной, безвольной, будто замагнетизированной, вроде того Войлошникова. Чем для нее оборачивалась такая покорность, известно из примера упомянутого чиновника сыскной полиции.

Оправдывая свои действия местью черносотенцам, Мордер стал чаще даже, чем к полицейским, наведываться в купеческие дома. Он называл по-научному такие налеты экспроприациями, а в шутку, среди своих, – золотыми рейдами. Мало того что такие рейды были для налетчиков куда безопаснее визитов к полицейским, они еще и приносили революционерам весомый прибыток: расправившись с душителем народной свободы, а то еще и с кем-то из его домашних заодно, Мордер никогда не забывал прихватить какие-либо ценности, принадлежавшие жертве, – деньги, золото. Одеждой и той не гнушались борцы за счастье народа. Когда об этом стало известно Саломееву, он действия Мордера одобрил, – конечно, к черносотенцам нужно быть равно беспощадными, как они, мироеды и убийцы, к трудовому народу! – но велел большую часть экспроприированногоотдавать лично ему – Саломееву – на нужды революции!

Похвалив Мордера за его полезную деятельность, за беспощадный революционный пыл, Саломеев перешел к делу. Он коротко рассказал историю своих отношений с Дрягаловым. Особенно подчеркнул, как он был радушен и добросердечен по отношению к простоватому, малообразованному торговцу – учил его, просвещал, подсказывал что-либо, никогда не отказывал ему в своем покровительстве, в бескорыстной своей помощи. Но неблагодарный купец отплатил ему за добро самым лютым коварством – он предал его, оказался провокатором. И лично у него – Саломеева – нет к предателю претензий: он выше мелочных обид! Но измена святому делу, в которое Дрягалов – увы! – был посвящен, предательство доверившихся ему людей не может быть прощено, ибо и для этих людей, и для самого их дела небезопасно оставлять изменника здравствующим, – секреты, которые товарищи ему опрометчиво доверили, должны быть похоронены вместе с ним! К тому же, добавил Саломеев, ему доподлинно известно, что Дрягалов теперь поддерживает черносотенцев, почему является не только предателем революции, но и непосредственным ее врагом.

Мордер заверил Саломеева в безусловной своей готовности исполнить все, что требуется. Он готов был совершить революционное возмездие безотлагательно, этой же ночью.

Но Саломеев велел ему не торопиться. По его словам, выходило, что обычный ночной налет в данном случае не годился: купец сам вооружен, и многочисленная его челядь, несомненно, также ополчится, чтобы дать отпор незваным гостям. Нет, Саломеев отнюдь не беспокоился за шайку Мордера, а уж тем более не переживал за самого ее главаря, почитая в душе последнего редкостным подлецом. Но он справедливо полагал, что лихой налет нахрапом мало того что будет отбит и не принесет желаемого результата, так еще и спугнет Дрягалова, насторожит его, заставит его принять какие-то меры по обеспечению своей безопасности, а значит, сделает его недосягаемым, по крайней мере, на ближайшее время. Кроме того, Саломееву было известно о счастливых переменах в семье Дрягалова: о женитьбе сына и о недавнем рождении наследника дрягаловских миллионов. И устраивать погром со смертоубийством в доме, где теперь находится молодая родильница с новорожденным, Саломееву показалось предприятием неоправданно жестоким. Он предложил Мордеру иной план действий.

После того как на Мясницкой у него открылся новый шикарный магазин, Дрягалов перенес туда главную свою контору и сам проводил там значительное время. Даже и теперь, когда все магазины по Москве не работали, а иные бережливые хозяева так вообще забили витрины досками, Дрягалов, тем не менее, исправно почти каждый день бывал на Мясницкой и работал в конторе с бумагами. Там Саломеев и предложил Мордеру его выследить. Он подробно описал, какой из себя Дрягалов: на вид – под пятьдесят, крепкий, плечистый, сухопарый, карие глаза, густые черные волосы, борода по грудь. Тип яркий. Такого трудно не заметить и не узнать. Саломеев еще посоветовал Мордеру для большей верности нарядиться охотнорядцем – надеть овчинный полушубок да папаху. И уж ни в коем случае не заявляться туда в студенческой шинели, – Мясницкие, как и другие центральные части, к этому времени были почти целиком во власти полиции и черносотенцев, и Мордер своим отнюдь не верноподданническим облачением неминуемо выдал бы себя.

Заверив патрона, что задание непременно и немедленно будет выполнено, Мордер отправился в Мясницкую по указанному адресу. Он без труда нашел новый дрягаловский магазин: надпись аршинными буквами «Торговля Дрягалова и сына» над входом бросалась в глаза даже в декабрьских сумерках. Тщательно забитые окна магазина по улице были безжизненно темны. Но из боковых, также забитых, окон, сквозь щели между досками, брезжил слабый свет, свидетельствующий, что заведение хотя и не работает, но вовсе не пустует. Мордер зашел в подъезд в доме на противоположной стороне улицы и через мутное стекло стал наблюдать за дверью магазина.

В подъезде было холодно, почти как на улице. Но Мордер не только не оставил своего поста, чтобы, скажем, взбежать по лестнице на верхние этажи и хоть так немного погреться, но даже не закурил ни разу в своей засаде – огнем и дымом он мог привлечь к себе чье-нибудь внимание, а значит, и поставить свое предприятие под угрозу срыва. Он, как ревностный, безукоризненно исправляющий службу постовой, ничем не нарушил своего долга.

Сколько Мордер так простоял, неизвестно – он времени не наблюдал и готов был караулить жертву сколько угодно долго. Но вот мрачные двери дрягаловского магазина наконец дрогнули и отворились. На улицу вышли два человека, распознать которых впотьмах было решительно невозможно. Разве что один из них даже во мраке выделялся своею осанистостью и дородностью. Таким именно и описывал Дрягалова Саломеев. Если кто-то из них и есть приговоренный, смекнул Мордер, то, конечно, это именно осанистый, а не второй – невзрачный и тщедушный.

Мордер решительно толкнул дверь. Он направился прямо на людей, бывших от него на противоположной стороне улицы аршинах в тридцати. Когда до цели ему оставалось несколько шагов, пешеходы, поняв, что к ним кто-то целенаправленно приближается, тревожно оглянулись, причем осанистый потянулся рукой в карман. Но вынуть оружие не успел. Мордер раньше выхватил наган, – он еще сумел разглядеть, что жертва его по всем приметам в точности совпадает с описанием – крепкий, плечистый, черная борода по грудь длиной, – и трижды выстрелил в него в упор. Бородач вздрогнул, качнулся, неловко взмахнул руками, словно искал, обо что бы ему опереться, и рухнул на снег. Невзрачный его спутник только очумело смотрел на убийцу, не в силах даже пошевелиться от ужаса произошедшего. Направив на него наган, Мордер стал уже сгибать лежащий на курке замерзший палец, но в последний миг сообразил, что, застрелив заодно с приговоренным неприговоренного, он дискредитирует идею возмездия, сводя ее к банальному разбойному смертоубийству. Не опуская нагана и не отворачиваясь, он отступил на несколько шагов назад и затем поспешно скрылся во мраке между домами.

Глава 10

Из Петербурга Александр Иосифович Казаринов и его патрон, сибирский купец Рвотов, нечаянно приехали в Москву прямо к самому началу восстания. Прибыли-то они в город свободно, а выбраться уже не смогли: повстанцы захватили вокзалы, и в результате все, кто был в столице проездом, будто в ловушку попались.

Путешествие их в Петербург вышло исключительно успешным. С помощью своего толкового и расторопного помощника, оказавшегося на все руки докой – и дипломатом, и переводчиком, и делопроизводителем, – Рвотов без труда заключил несколько выгодных договоров, сулящих ему значительную прибыль. Отправляясь впервые в такие дали дальние, Рвотов, натурально, переживал, тревожился: как там ему придется? не объегорят ли православного латиняне с лютеранами? а то пойдет по шерсть и ну вернется стриженным?! Но, в значительной степени благодаря Александру Иосифовичу, все сложилось удачно и счастливо.

Устроив дела, Рвотов решил еще погостить в Петербурге – пройтись по знаменитым церквам да монастырям. В результате эти три вполне праздных дня, что они провели в столице, единственно прогуливаясь по диковинному городу оказались для купца судьбоносными: именно поэтому они с Александром Иосифовичем не успели вовремя проехать через Москву.

Здесь Рвотов намеревался задержаться не более чем на день-два, разве поклониться святыням в Кремле да в Лавре, – заботы подгоняли его скорее возвращаться домой, – но вынужден был по известным причинам остаться на неопределенный срок. Чтобы время у него даром не пропало, он придумал и в Москве завести еще какие-нибудь выгодные дела, – уж если в Петербурге с иноземцами наладил, то в старушке Белокаменной со своими русскими сам бог велел.

Никаких знакомых Рвотов в Москве не имел. А биржа в эти дни не работала, как и все прочие учреждения. Как же ему было встретиться с кем-нибудь из собратьев-торговцев? Помог ему, естественно, его искусник-делопроизводитель. Александр Иосифович прежде никогда с торговыми и прочими людьми неблагородных званий знакомств не водил, – считал это ниже своего достоинства, – лишь по великой нужде, по превратности судьбы он временно оказался в услужении у купца! Узнав о ближайших намерениях Рвотова, Александр Иосифович подумал: а не порекомендовать ли патрону того самого Дрягалова – купца, его соседа по даче, с которым он случайно познакомился полтора года тому назад, благодаря, кстати, дочке, ее опасным связям, и с которым прошлой осенью его так иронично свела судьба в Маньчжурии. Почему бы нет? Если мир настолько тесен, усмехнулся Александр Иосифович, то от этой тесноты все равно никуда не денешься.

В планы Александра Иосифовича никак не входило быть в Москве кем-то узнанным. А уж тем более встретиться со свидетелями его маньчжурских похождений! Ведь для всех знакомых его более нет в живых! Поэтому он отнюдь не собирался представлять патрона Дрягалову лично. Он объяснил своему простоватому работодателю, что в культурном обществе, прежде чем наносить визит, у незнакомых пока между собою людей принято посылать визитную карточку. А уже получив положительный ответ, можно являться и собственною персоной.

В Петербурге Рвотов впервые в жизни заказал изготовить для него визитные карточки. Ему это посоветовал Александр Иосифович, объяснив, что в столице работу исполняют с несоизмеримо большим мастерством, нежели где-либо еще в России. И правда, карточки у Рвотова вышли чудо как хороши: цвета белого мрамора с розовыми прожилками. Когда ему принесли в гостиницу пахнущую свежею типографскою выделкой пачку, он немедленно разорвал облатку и стал перебирать карточки одну за одной, вчитываясь почти в каждую, как будто они не были все одинаковыми и на какой-нибудь могло быть написано что-то отличное от прочих. Рвотов сразу положил две дюжины карточек в портмоне, огромное, каким не всякий ридикюль бывает, и затем, когда они прогуливались по Петербургу, купец иногда подавал кому-нибудь свою карточку, там, где этого совершенно не требовалось – в гостинице, в ресторане, в кассах, – небрежно протягивая ее двумя пальцами – указательным и средним. На карточках было написано: «1-й гильдии купец Афанасий Игнатьевич Рвотов».

Александр Иосифович посоветовал Рвотову познакомиться с крупнейшим в Москве торговцем Дрягаловым, о котором-де он как-то краем уха слышал. Причем научил патрона не заявляться сразу самому, а отправить прежде записку – естественно! – с визитною карточкой. По словам Александра Иосифовича это и было настоящим поведением comm. И faut, – именно так подобает вести себя просвещенным, культурным, состоятельным гражданам! Лучшего аргумента для Ротова не требовалось. Узнав от своего ученого помощника, как приличествует поступать культурному, состоятельному гражданину, как это заведено в столице, он ровно так и сделал: отписал и послал все, что следовало. В тот же день к ним в гостиницу посыльный доставил ответ: Дрягалов просил сибирского гостя пожаловать к нему в главный магазин на Мясницкую.

Отправив Рвотова по делам, Александр Иосифович, оставшийся наконец без пригляда своего потешного начальствующего, решил использовать появившуюся свободную минуту с пользой для себя. Ему равно важно и интересно было узнать: помнят ли его еще в Москве? и если помнят, то насколько опасна для него эта память людская?

Но каким образом это можно было ему осуществить? Он не мог рискнуть даже домой заглянуть! даже хотя бы позвонить по телефону Екатерине Францевне! Показаться лично чревато быть узнанным швейцаром и прислугой. А телефонировать супруге, убежденной, что его нет в живых, – это значит произвести дома натуральный переполох и все равно, таким образом, выдать себя. Если ему и объявляться кому-то в Москве, подумал Александр Иосифович, то это должен быть человек не менее, нежели он самый, заинтересованный в сохранении его инкогнито.

Таким человеком, по мнению Александра Иосифовича, являлся старший сын купца Дрягалова – тот убогий калечный, бывший у него в некоторой зависимости, ловко самим господином Казариновым и надуманной. Мартимьяном, кажется, его величали, припомнил Александр Иосифович, имя-то какое! я б лакея с таким именем не нанял! Но как с ним свидеться, с этим Мартимьяном? заявиться домой? – московский адрес Дрягаловых Александр Иосифович узнал не далее как нынче утром, когда они с Рвотовым выясняли, куда именно им посылать человека с запиской и визитною карточкой, – но нет! вариант совершенно неподходящий! а вдруг там окажется младший сын Дрягалова – еще один участник манчьжурских событий и непосредственный свидетель деяний Александра Иосифовича! – и тогда, как говорится… лучше было бы ему не родиться!..

Размышления о старшем болящем сыне Дрягалова навели Александра Иосифовича на еще один незабываемый образ – Мартимьянова знакомца Сысоя, сослужившего ему прошлым летом одну деликатную службу. Этот-то уж совсем никак не может быть заинтересованным в моем разоблачении, ибо это и его разоблачение с каторгой одновременно, подумал Александр Иосифович и усмехнулся: неужели он дожил до того, что самым надежным в сложившихся обстоятельствах, единственным, кому он может довериться, человеком является убийца, душегуб, cave furem [34], как в Древнем Риме написали бы ему на самом лбу?!

Мешкать было некогда – Александр Иосифович поспешил на Зацепу. Он забыл уже, как звали домовладельца, у которого квартировал Сысой, но, прекрасно зная Москву, мог найти любой дом, где когда-то бывал, и с закрытыми глазами.

По дороге, закутавшись чуть ни с головой в шубу, Александр Иосифович с любопытством разглядывал город, в котором не был уже больше года. От Большой Московской, где пожелал остановиться Рвотов, до Зацепы по прямой пути было не так много. Но через Москворецкий мост извозчик не поехал, сказав, что-де все одно солдаты не пропустят, а повез Александра Иосифовича до самого Новоспасского и уже там переехал в Замоскворечье по замерзшей и запорошенной Москве-реке.

По дороге никаких особых примет восстания Александр Иосифович не заметил: хотя откуда-то и доносились отдельные выстрелы, Гончары с Таганкой казались вообще не охваченными беспорядками, равно как и Кожевники, в которых кое-где попадались какие-то жалкие подобия баррикад, а вернее, просто раскиданный хлам, но повстанцев при этом хламе как будто не было. Впрочем, не было видно и полицейских, – а вот это свидетельствовало о чем-то происходящем, необыкновенном! Зато сама Зацепа оказалась перегороженною довольно основательно. И Александру Иосифовичу пришлось отпустить извозчика, не доезжая вокзала, и дальше идти самостоятельно. Здесь ему наконец впервые пришлось свидеться с повстанцами. Он смело направился к низкорослой баррикаде, составленной из кадок и досок, и на вопрос – кто такой и куда? – Александр Иосифович, изображая муки зубной боли, ответил, что идет к дантисту Зильбельтруду – такой действительно принимал на Зацепе. На шпиона господин Казаринов вроде бы похож не был, на черносотенца тоже. Его вообще по внешнему виду теперь нельзя было отнести ни к какому сословию, ни к какому состоянию, или, вернее, при желании, если подойти предвзято, в нем можно было разглядеть любое состояние и сословие – от дворянина до крестьянина, от интеллигента до приказчика. Но, расчувствовавшись немощью одинокого прохожего, повстанцы не стали особо доискиваться до него.

Александр Иосифович без труда разыскал дом, куда он приходил полтора года тому назад. Обыватели в доме, как пуганые вороны – куста, боялись всякого визитера, всякого стука в дверь, всякого шума под окнами. И Александру Иосифовичу не без труда удалось расположить к себе их и добиться, чтобы ему отворили и выслушали.

Узнав, что незваный гость ищет сапожника Сысоя, жильцы насторожились: тревожно переглянувшись, они с недоверием и опаской стали всматриваться в визитера. Но у Александра Иосифовича на такой случай был припасен ловкий прием: он с глуповатою улыбкой простака объявил, что еще в прошлом году одолжился у сапожника четырьмя целковыми с полтиною и вот теперь пришел возвратить долг. Обычно такие намерения принимаются противною стороной очень даже положительно. Напротив же, если заявить, что пришел получить с кого-то по долгам, то можно навлечь на себя недовольство не только должника – это само собою! – но и его окружения, предположим, соседей, как в данном случае. Узнав, с какими именно интересами явился незнакомец, обыватели в доме действительно отмякли.