Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем Фалеев Дмитрий

2009–01–07

К двум часам дня барон уже пьяный, говорит сам с собой. Женико не лучше и лезет целоваться. Усы у него колючие, как кактус!

Береза только руками разводит: «Рождество. Один раз в году такой праздник. По-любому надо пить».

У Березки приятное, открытое лицо, усталая улыбка. Печаль ее светла — через три месяца у нее родится третий ребенок! И ей все сложнее вести хозяйство. А ведь к ним в гости завалится весь табор, и все на ней — и сосну нарядить, и в доме убраться, и еду приготовить на сорок человек, половине из которых она, кроме «здравствуй», ничего не говорила и не знает, что сказать.

В семь часов вечера ее на «скорой» отвезут в больницу.

А как начиналось?

Все цыгане собираются у Тимы — в его коттедже, который «как сказка». И стол сказочный — два жареных поросенка, индюк вверх ногами — такой здоровенный, почти что страус! Остальное стандартно — пиво, водка, сыр, матерьяло (колбаса), сармали (голубцы), лепешки, сывьяко[35], овощи, фрукты, холодец, курица, котлеты.

Вообще, цыганская национальная кухня не слишком изысканна. Кочевой быт диктовал простоту и практичность питания. Котляры любят жареное, острое, жирное. Обожают фрукты. И чай пьют с фруктами. Прочим супам предпочитают борщ. Ягоды не варят, овощи не солят, но старики заготовляют отличную солонину и вкусный холодец. Есть еще маря — холодная закуска из помидоров, чеснока и специй. Едят ее руками, как татары плов.

Покушать они любят. Общество потребления — это не Америка, а котлярский табор. Такое впечатление, что даже не жуют, — еда проваливается в них, как в бочку, хотя никто из них не голодный.

Глядя на меня, маленький Тимка заметил маме:

— Наши грубо кушают, а гаже — нежно.

Молодежь вся худая, а тех, кому за тридцать, разносит в полноту, иногда чрезмерно. В таборах попадаются такие колобки — поперек себя шире, но при этом нет обрюзгших, сморщенных, вялых. Возраст, конечно, по всем прошелся, но котляры старение встречают достойно и достойно выглядят — хоть и толстяки, но холеные, гладкие. Живот не висит, а надут как барабан! И лица — свежие.

— Спокойно, кумпания!

— Дай Бог нам видеться в веселье и в радости!

В фужерах — компот: на ободок, словно в ресторане, насажена тоненькая долька апельсина. Праздничный стол должен быть не только вкусным и щедрым, но и красивым.

Над входом в залу в Тимином доме висит картина — Иисус Христос, Дева Мария, волхвы, Симеон…

Барон берет поросенка и кусает на весу. Жена его, Лиза, выходит танцевать! И старик за нею! Их окружают сыновья и внуки, хлопают в ладоши: «Хэй, хэй!» Вот, мол, какие наши бабушка и дедушка!

— Гуляй, мустафони!

Мужья выводят молодых хозяек. Салба — вся в белом. Она любит белое и обычно держится с напускнй строгостью богатой жены и богатой наследницы (Тима — ее свекор), хотя по сути — девчонка девчонкой.

— Дьжя![36]

— Барэс![37]

И снова за стол:

— Пора, ромалэ, загадывать желания!

— Пусть наши желания совпадут с нашими возможностями!

— Дай Бог нам все, что мы захотим!

Табор гудит, как пчелиный улей!

— Айда, ромалэ![38]

От Тимы кумпания идет к Женико, от Женико к Боше, от Боши к барону, от барона к Чобано, от Чобано к Пико…

В домах наряжены праздничные сосны. На стенах — ковры. Иногда — картины: южные пейзажи, полные сочных и ярких красок, или иллюстрации к библейским сюжетам.

Тима — важный, как барин. Вот он входит к Пико, а Пико-младший (он же Кореец) помогает Тиме скинуть пальто. Тима на Корейца даже и не смотрит. Мир вращается вокруг него! Табор вовлечен в орбиту его денег.

Разговор гуляет. Я говорю:

— Бахтале-зурале! Састе-весте![39] Спасибо за прием! Вы, цыгане, гораздо лучше, чем говорят те, кто вас не знает.

— Ну и пусть говорят! — восклицает Тима. — Ты смотришь программу — Малахов ведет? Она называется «Пусть говорят». Вот и пусть говорят — правда за нами!

— Да! И тому, кто стоит за правду, будет удача! — поддерживаю я.

Тима, обнажая золотые зубы, возводит глаза к небу:

— Ну так — оттуда…

А морда — хитрая.

— Иисус Христос — нам лучший пример! — восклицает Пико, хотя сомнительно, что он хоть что-то знает про Христа и его учение. Цыгане верят от души, всем сердцем, но не в Иисуса, а в некую силу, в некую сверхослепительную власть, которую лучше иметь в заступниках, чем в противниках. Она настолько стоит над ними, настолько неведома, что глупо пытаться ее понять — заработаешь исключительно рак мозгов. Принимай как есть. Не высовывайся. Живи, как люди. Вот вам и мудрость.

— Нам умных не надо, — считает Лиза. — Лучше всего серединками быть. Умный тридцать лет живет, сорок лет живет, а потом его в сумасшедший дом отправляют!

Живи земным. А там позаботятся.

Впрочем, я наврал. Про Иисуса Христа любой котляр вам расскажет легенду, которую не знает ни одно из Евангелий.

«Это было на самом деле. Поймали ривляне[40] Иисуса Христа. Они решили его распять. Кузнец им выковал пять гвоздей — два гвоздя в руки, два гвоздя в ноги, а один — в сердце! Если б Иисусу пробили сердце, он бы не воскрес! И вот, значит, ривляне забили ему два первых гвоздя, еще два забили, а пятый гвоздь!.. Где он? Пропал куда-то! Стали искать! Нет пятого гвоздя! Его украл один цыганенок! Спрятал его в рот! Его спросили: “Не видел гвоздя?” А он им наврал — головой мотает: нет, мол, не видел. Его отпустили. Цыганенок во рту этот гвоздь и унес. Иисус воскрес и за это разрешил цыганам воровать и обманывать людей».

Цыганская Библия, она ведь тоже сначала «цыганская», а потом уже «Библия».

Встречал я котлярку, которая была полностью уверена, что Адам и Ева были цыгане, и если бы Ева не откусила запретного яблока, цыгане и поныне бы жили в раю!

Сказки и преданья по котлярским понятиям разрешается рассказывать далеко не всегда — не круглый год, а в довольно узкий промежуток времени перед Рождеством. «Иначе чирей на жопе вскочит!» Этот период, накануне Рождества, называют Каляды. А. Черных в «Очерках этнографии цыганского табора» приводит рассказ котлярки рувони из города Перми: «Каляды начинаются. Собираются все в один дом, всю ночь надо было на полу сидеть, пальто можно было под себя подстелить, а подушку, одеяло, матрац — нельзя. Мы, дети, прямо на полу засыпали. Дети, взрослые, молодежь — все собирались в один дом. Каждый день в разном доме. По очереди сказки рассказывали, кого очередь сегодня говорить. Последний раз так собирались в 1974 году».

Это грустная правда. Старики и старухи теперь говорят: «Мы все забыли». Этнографы собирают последние крошки.

«На его руки, на его ноги, на его голову!»

Жили-были дед и бабка, у них не было детей.

Вот дед говорит:

— Возьми, бабка, сумку, пойдем с тобой в лес — собирать грибы.

Пошли они в лес собирать грибы и увидели зайца. Дед говорит:

— Бабка, смотри! Давай ты по той стороне, я — по этой, и поймаем его!

В общем, поймали-поймали они его, в сумку засунули, принесли домой.

Бабка говорит:

— Заяц-заинька! Живи ты у нас. Ты будешь нам как сын!

— Ладно, — говорит, а они его начали в доме запирать, на улицу не пускали — он и заскучал.

Вот пошли дед с бабкой в город. Говорят: «Заяц-Заинька, мы на базар — покупать себе одежду, а ты дом сторожи».

И снова дверь закрыли.

Вот сидит он, сидит и проголодался. Смотрит — в печке каша стоит в чугуне, он по одной ложечке, по другой ложечке — и всю кашу съел! Ну что теперь делать? Ведь его же отругают. Взял он воду, пшено, сам стал кашу варить, и она вся сгорела!

Тут дед с бабкой вернулись.

Заяц спрашивает:

— Кто там?

— Это мы, Заяц-Заинька, — принесли тебе одежду, гостинецу[41] тебе принесли.

А ему же надо как-то в лес от них убежать, и он притворяется:

— Ой! Ой! — схватился за голову. Стонет и стонет.

Бабушка спрашивает:

— Заинька ты мой миленький, что с тобой случилось?

— У меня голова болит!

— Мы тебе сейчас таблеточку дадим.

Он говорит:

— Можно я на улицу пойду, на воздух?

— Ну иди, Заинька. Только ненадолго!

Завязал он голову и пошел на воздух.

Покамест дед говорит бабке:

— Бабк, я проголодался.

— А чего тебе дать?

— Да у нас в чугуне каша была!

Она ему кушать на стол поставила, а он — фу! Что за каша?!

Тут заяц им кричит:

— А я вас обманул! У меня голова не болит! И кашу-то я съел! А ваша вся сгорела. Вы меня поймали? Гулять не пускали? А теперь я от вас убегаю!

Они бегут-бегут, бегут-бегут за ним — никак догнать не могут. Столько бежали — и вот и зима пришла! Устали дед с бабкой. Замерзли в лесу. Ну что теперь? Просят:

— Заинька! Принеси нам немножко дровишечки, разожги нам костер, а то мы замерзли!

— Не-ет! — отвечает. — Вы меня поймали? Гулять не пускали? А я вам никакой костер делать не буду! Вот сидите и замерзайте! А я пошел дальше!

Тут и сказке конец, а кто слушал — молодец.

Эта детская сказка крайне показательна в плане осмысления цыганской психологии. Заяц далеко не положительный персонаж, но симпатии рассказчика на его стороне. Ясно, что дед с бабкой желают своему Заиньке только добра, но они держат его в неволе, хотят переделать и заставить жить по-своему. Именно за это он сперва их обманывает, а потом поступает с ними даже жестоко. Не нужно ему это — ни чужие порядки, ни чужое «добро», ни «нормальная» жизнь, которую ему искусственно навязывают. Заяц сам по себе и будет гулять, сколько ему вздумается! Поэтому он прав, с точки зрения цыгана. Мораль тут не выражена прямыми словами, но легко прочитывается.

Я уже упоминал, что цыганская сказка как актуальный фольклорный жанр отходит в прошлое, она не востребована, но по-прежнему бытуют (хотя тоже растворяются) так называемые «страшные истории». Они лаконичные, словно анекдоты, но при этом персонажи их совсем не анекдотные — это некие мули (ожившие покойники). Согласно поверьям, они после смерти приходят обратно, в семью, где жили, и могут забрать кого-то с собой.

Хоронили как-то раз одного цыгана. Вдруг он — хоп — и сел в гробу! Все бегом, а мертвец из гроба выпрыгнул и за табором погнался.

Старики знают: чтобы от покойника избавиться, надо реку перейти. Обычный мул даже по мосту перейти ее не может, а те цыгане семь рек перешли — мертвец за ними: зубами клацает, саван развевается…

Ночью догнал, явился к жене. Говорит: «Ты не бойся. Я не Черт, я от Бога».

Жена ему: «Убирайся, не хочу тебя видеть».

Он пошел, взял вервку, повесился в лесу, а утром сын его пошел по грибы, увидел отца и повесился рядом.

Или вот — в том же роде. Шел как-то цыган лудить-паять и остановился на ночлег в одной избе. А была та изба плоха. Каждую ночь туда приходила умершая бабка — она была ведьмой. Хозяин рассказал об этом цыгану.

— Ладно! Ты меня накорми да напои, да дай для жены красивый платок, а я все устрою!

Хозяин накормил и напоил цыгана, и тот вышел во двор, срубил осинку и вытесал из нее кол, и еще палку оставил и ветошкой обмотал.

Вот пришла ночь. Всех разбудил стук двери. В сени кто-то вошел. Потом и в избу. Это была мертвая ведьма.

Цыган быстро сунул палку с ветошкой в печь, и она загорелась. Он ткнул огнем ведьме в лицо. Она закричала. У нее загорелась голова, и она побежала вон из хаты, а цыган потушил палку и снова спать лег.

А утром они с хозяином пошли на кладбище. На одной могиле, с поваленным крестом, трава была черная, сожженная. Цыган и мужик раскопали землю и нашли там ведьму с обожженной головой. Цыган проткнул ее осиновым колом.

Мертвечиха закричала и превратилась в пепел.

Хозяин подарил цыгану красивый платок для жены, и цыган ушел лудить-паять.

Очень похоже на детские страшилки, которыми раньше пугали друг друга в пионерлагерях — про Красную Руку, про Проклятый Старый Дом с Чердачком и Подвальчиком. Цыгане их тоже говорят всерьез. Никто не смеется, своих сомнений выражать не положено — могут обидеться: обидчивы, как дети! Так что закон: вслух не должно быть никакого скептицизма: если скажут «призраки» — значит, были призраки. Если русалки — значит, были русалки. Кивай с умным видом. А думай, что хочешь.

Алексей Царев в своем блоге пишет о том, как однажды спросил у котляров из кумпании в Чудове (Новгородская область) про «страшные сказки»:

«Отвечают наперебой:

— Нет, никогда страшных сказок не слышал.

— Значит, ты вообще никаких не слышал!

— Вообще-то есть очень страшные.

— Нет, Алексей Борисович, у нас никаких страшных историй в таборе не случалось, а вот в Москве, в тамошнем таборе мертвая женщина по табору ходила!

— Да, и в Питере [табор цыган-котляров в Пери во Всеволожском районе] такие случаи были…

— Там тоже мертвые ходили!

— Они даже к нам сбежали.

Удивляюсь:

— Неужто мертвецы из Питера к вам понаехали?

— Да нет, несколько семей, к которым мертвые заходили, испугались и от них к нам переехали!»

В прошлые годы к рассказам о мулях котляры относились с суеверным страхом. Сейчас на смену страху пришла осторожность — не любят говорить про мулй при чужаках и без лишней надобности.

Другое дело — сглаз. Этого цыгане боятся как огня! Русские тоже иногда боятся. Но у нас обраточка в сравнении с ними: мы ждем подвоха от черного глаза, а они — от голубого. Есть поговорки: «Голубому глаза не доверяйся», «На белых руках грехов больше». Логика простая: цыганам, как и нам, прежде всего страшно то, что непонятно, извне, неродное. Но и спасенье — когда уже понял, что сам ты не справишься, опустил руки, медицина бессильна; спасенье тоже не может быть под боком, не может быть известно. Ибо как же без тайны? Уповают на чудо! И мы идем к цыганкам, потому что цыгане для нас — существа из другого мира. За то им и вера, что темна вода. А они, в свою очередь, ездят лечиться к русским старухам; к своим не пойдут — этих они знают, чай с ними пили… А колдовство должно быть посторонним.

Мустафони возят детей в Ломы. Там живет одна русская знахарка. Она лечит грыжу и боли в животе. Как — непонятно, но эффект присутствует. Иначе бы котляры к ней не катались — с дарами и лестью.

Важно заметить, что сглаз считается причиной не только физических болезней, но и неудач — в коммерческих сделках или личной жизни. С этим не шути.

Вот, например, обжигают таборные мужики двигатели. Дым коромыслом, цыгане, пламя — живопись и только! Хочу их щелкнуть на фотоаппарат, один машет руками:

— Не фотографируй — сглазишь нам дело, работы не будет!

Или в домах — нельзя фотографировать ту посуду, из которой едят.

Сглазить кого-нибудь — пара пустяков. Это можно сделать даже случайно — неосторожным словом, косым взглядом, завистливой мыслью. Старики считают, что, если вслух упомянуть дьявола, или колдуна, или покойника, который «ходил», — это тоже сглаз и может привести на порог беду.

Проверить на сглаз — есть он или нет — довольно легко, но мне этот секрет недешево достался. Его мне продали. Хорошо, что я умею торговаться, иначе бы влетела эта тайна в копеечку. Цыганки всегда назначают цену запредельно высокую, но тут же готовы ее пополовинить, если ты не лопух. Бабушка Брия сперва заломила 3000 рублей! Я говорю:

— Где же мне их взять?

— А люди где берут? Ко мне репортеры с НТВ приезжали. Я один разик в камеру взглянула — пять тыщ мне платят!

Стали торговаться. Брию поддерживали две ее дочки, соседка, а также голопузый праправнук, уморительно корчащий из своих шести лет апломб и категоричность дельца с Уолл-стрит. Этот грудью вставал: «Ни пяди не уступим!» И все же уступили. За десять минут сумма снизилась до трехсот рублей! И тут уж я сдался — пришлось заплатить. Но зато я знаю, как котлярские бабки проверяют на сглаз.

Брия наполнила стакан воды и дала его мне: «Подержи немножечко». Я подержал. Цыганка в это время отсчитала девять спичек и разложила их на столе — по три спички в кучку. «Давай его сюда», — Брия взяла у меня стакан и поставила на стол. Зажгла одну спичку и, бормоча скороговоркой молитву, перекрестила ею стакан. Спичка еще не успела догореть, а Брия бросила ее в воду. Та, почерневшая больше середины, легла на поверхность. Молитва старухи была на цыганском — я ни слова не понял, но мне объяснили, что суть ее сводилась к благим пожеланиям — будь здоров, будь счастлив, силен и богат.

Так старуха повторила девять раз подряд. Все спички на воду легли горизонтально — это значит, что я оказался «чист».

Аналогичным образом Брия проверила своего праправнука. Одна из спичек, брошенная в воду, встала вертикально. «Смотри, — говорит. — Один сглаз есть». Чтоб его не стало, Брия умыла водой из стакана мальчику лицо, тоже с бормотаньями. Потом объявила:

— Теперь он здоров. Когда дети у нас плачут, мы делаем так по три-четыре раза, и все проходит. И взрослым делаем. Только так — девять спичек, понял? Больше не надо. Если беспокойный, если спит кто-то плохо, надо девять спичек — и он будет спать очень хорошо! Найди мне хорошего человека, кому надо погадать.

Воду из стакана выплескивают «там, где никто не ходит», иначе нанесешь кому-нибудь вред.

Сербиянка Маша снимает сглаз другим способом:

— Только верить надо, крещеным надо быть. Кто хочет — приходит. Святую воду он должен принести. Я за него говорю примерно: «Ангелы Божьи! Матерь Божья! Помоги! Если сделано, если спорчено, выходи порча из него, из живота». Если от Бога человек страдает, помочь не могу: выше Бога прыгать не умею.

— А как человек узнает о том, что порча исчезла?

— Он сам все видит. Вода в баночке черной становится! Ему понятно. У него настроение сразу улучшается. Потом приходит — благодарит.

«Благодарит» в переводе на котлярский — «дает деньги». Алчность шагает в ногу с мистикой и суеверием. Это нисколько не мешает котлярам держаться православия. По большому счету искренне верующих в таборах больше, чем в русском социуме, потому что у цыган не было перерыва в четыре поколения на научный коммунизм и теорию Дарвина. Котляры уверены: Бог есть, и он им поможет. Иначе зачем он нужен? Пусть видит и слушает, пусть смекает — раз ты такой знатный, изволь быть понятливым! Ты мне — я тебе. «Боже! Любимый! Дай мне все, чего я хочу!»

Цыгане выговаривают у Бога удачу любыми способами — щедрыми посулами, клятвами, угрозами, развесистой лестью. «Свунтона Девла, хав те кхула, ажютисар мангэ» («Святой Господь, съел бы я Твое говно, помоги мне!»). Это хоть и кажется грубым богохульством, на самом деле принятая форма обращения к Всевышнему. Грубовато — ну что же. Мужики-котляры, выражая свою симпатию друг другу, говорят: «Хав те кар!» («Съе бы я твой член!»). В котлярских диаспорах Восточной Европы эта идиома звучит сплошь и рядом (наблюдение этнографа Л. Н. Черенкова), но у нас в России она считается полуприличной, поэтому чаще ее заменяют на «хав те якх!» («съесть твои глаза») или «хав те букэ!» («съесть твои легкие»). Лично мне больше нравится: «чюмидв те ил» — «целую твое сердце». Чистая поэзия. До невесомого.

Где моя Черана?

Снятие сглаза — «чистое» дело. Оно безопасно.

Совсем другое — если ты берешься гадать «по-настоящему». Это — темно. А темные силы могут наказать. Раньше в кумпаниях были колдуньи — гадалки и целительницы. К ним обращались по большой нужде. Они помогали, но сейчас «все умерли, никто не умеет». Это колдовство «сейчас лежит в могилах».

А гадать чужакам, на улицах и рынках, — чистая коммерция. К такому гаданью котлярки относятся как к профессии, будничной работе. На «базар-вокзал» они приходят с тем же настроем, что пекарь в пекарню, а журналист в редакцию газеты.

Дома заботливые и дружелюбные, на «работе» котлярки превращаются в добытчиц. Словно красивые хищные птицы, налетают они стаей — с притворным участием, с куражной любезностью, раз — и закружили допустившую их жертву, тут уж не зевай, а если не умеешь — не допускай: не останавливайся, не реагируй.

К чести котлярок надо сказать: они никогда не лазят по карманам, а делают так, что деньги им отдаются как бы по доброй воле. Клиенты вспоминают, что они были «немного не в себе», «как будто в трансе». Неудивительно, что Милтон Эриксон, известный всему миру как прародитель NLP, взял за основу своей техники гипноза цыганский гипноз, приемы которого шлифовались веками и передавались из поколения в поколение, как семейное богатство («Я всю жизнь гадала, меня прабабушка научила, которая тоже всю жизнь гадала и отгадывала всех»).

Основа тут древняя, но акцент меняется. Полвека назад среди уличных гадалок было принято делать позитивное внушение: пожелай хорошего, и тебе за это хорошим отплатят («потчевать можно, неволить нельзя»). Сейчас все иначе, сейчас цыганки — хищницы, и их приемы — приемы нападения: сделай мне так-то, дай столько-то денег — или «рак матки будет», «ребенок умрет», в общем что-то ужасное; только и неволят. Веянье времени.

Новое гаданье по сути своей напоминает шантаж. Говорят, что этому котлярки набрались от своих соплеменниц из нации ловарей. То есть раньше они были добрые мошенницы, а стали злые. Но и раньше, и теперь их судьбоносные «цыганские пророчества» вовсе не есть откровение свыше. В 99 % случаев это всего лишь импровизированная комбинация из разученных фраз и оборотов речи, достаточно пространных, чтобы так или иначе задеть любого.

Например, говорят:

— Ты человек очень справедливый, за справедливость душу отдаешь, обман не любишь. Полюбить тебя — любящих много, настоящих мало. Ты так говоришь: хорошего нет, а барахлом не стоит заниматься. Понял? Да? Все равно ты очень счастливый будешь. Счастье не отцовское, не материно, а лично будет твое. И твоя жизнь, сынок, должна зацвести по-другому. Только будь похитрей. Ты правильный человек, ты самостоятельный. А детей у тебя будет сын и дочь!

Или иначе:

— Молодой человек, дайте на хлеб, ничего не ели. Спасибо тебе. Я скажу, ты не бойся. Умом тебя Бог наградил и красотой наградил, а счастья тебе нет. Ты женщине непокорный. Ты думаешь так: одну иметь, другую держать, а лучше одному время провождать. Мамы слова один раз послушаешь, другой пропускаешь. А надо слухаться! По работе будет у тебя повышение — только не торопись, только не обижайся, что люди говорят. Куда ни поедешь — будет тебе счастье! Что ты ни думаешь, все-все тебе исполнится. Ты хороший человек, тебе Бог уступку сделает!

Правда, красиво?

И говорят-то с тобой как в сказке:

— Будет у тебя трудная минутка — я тебе пригожусь! Дай десять рублей. На сахар не хватает — сахар дорогой.

— А я тут при чем?

— Не поможешь, смотри — я тебе тоже помогать не буду, если с тобой что-нибудь случится! — говорит цыганка. Вроде не пугает, и тон у нее самый почтительный, а все же мерещится за этими словами какая-то угроза, дурное обещанье на туманное будущее.

Так они психологию и крутят. Хорошие гадалки — большие актрисы. Глаза внимательные, непроницаемые. Это оттого, что цыганки смотрят ими на чужих. И кто им попался — тех они не уважают[42]. Отсюда их спокойствие, присутствие духа, которое на поверку кажется бесстрашным хладнокровием, — движенья будут умные, слова быстрые и ловкие, рука не дрогнет, глаз не сморгнет. Но бесстрашие их мнимо. Если они видят, что им достался крепкий орешек — сам наседает, немедленно вильнут: «Иди, милый, дальше — своей дорогой, дай Бог тебя счастья». От сильных сторонятся. Ищут слабину, и уже через нее…

«Дай десять рублей», «дай, сколько можешь», «дай, не жалей». Их нимало не смущает, что они попрошайки, — ведь это от века: цыганке — просить, а гажам — давать. Так же естественно, как кошке мяукать.

Гадают котлярки, как правило, на то, что будет, что ждет, ловко избегая разговора о прошлом или настоящем, — чтобы не ошибиться, чтобы нельзя было их проверить: врут или не врут. Есть даже коронный шаблон-отмазка: «Про прошлое тебе говорить не буду. Ты эту дорогу уже прошел. Нечего возвращаться. Плохая примета».

Им лишь бы кого-нибудь да объегорить! Без этого не могут. Им это нужно, как витамин для бодрого здоровья и хорошего настроения. «Всех окручу! Всех переколдую! Пусть весь мир смотрит! Вот я какая!», — включается в гадалках, когда они в ударе. Их ловкая бесстыжесть — прекрасное чувство. Она от души. Это не испорченность! Их мама так делала, бабушки так делали, так надо делать.

Знакомый немец по имени Геральд, когда был в Астрахани, выразил желание узнать у цыганки свою судьбу. Гадалка с него, как с иностранца, взяла по максимуму — сто рублей; тогда это были большие деньги. Обещала вернуть, а когда погадала, немец говорит: «Возвращайте деньги!» — «Господь с тобой!» Геральд — шуметь. Цыганка достала бумажные купюры и плюнула на них: «На! Подавись!» Немец не взял.

И все же, чем дальше, тем сложнее цыганкам задурить людям головы. Все начитанные стали — не доверяют; «смотрят на нас, как на зверинец!».

Молодые котлярки (такие как Юланта) уже не темнят, признаются открыто: знаем про будущее не больше вашего. «Но бывает, скажут человеку хорошее, он в это поверит, берется за дело, у него получается, и выходит, что цыганка ему правду сказала!»

В табор «гадаться» чужаков не водили. У котляров это было не принято — в отличие от русских или польских цыган. Гадали на улицах, в людных местах. Если начинались проблемы с милицией, то всегда было ясно, как их уладить: «Когда гадали, брали нас примерно на пять минут, на десять. Что с нами делать? Мы скажем: “Надо детей кормить — вот и гадаем”. Возьмут три рубля — и отпускают».

Друг дружке цыганки не гадают никогда. Молодых этому даже не учат. Та самая Береза (ей слегка за тридцать) говорит, что «мама всю жизнь гадала и сейчас гадает, а я — ни разу. — «Почему?» — «Стесняюсь».

Свекровь ей вторит: «Ленин был — гадали, Сталин был — гадали, царь был, Брежнев — всегда гадали. А сейчас вот около двадцати лет уже не гадаем, невестки не ходят, прошла эта жизня».

В одних таборах, может, и прошла, а в других не прошла. Как они стояли у «базаров-вокзалов», так и стоят.

В общем, вы уже поняли: к цыганскому гаданью я отношусь довольно скептически. Но был один случай… И случай-то — пустяк! Но приятно вспомнить. Приятно записать. А почему? Из-за Чераны.

Черана — секси. Но в ней есть больше. Одна бровка прямо, другая — криво. Она не самая красивая в таборе, но манит, влечет. Ей легко быть женщиной. Она как дорожка в незнакомом лесу: петляет, петляет, уводит далеко — так далеко, как сама захочет.

Я с ней однажды разговорился насчет цыганского гаданья.

— Это несерьезно, — ответила Черана. — Я гадать не умею, меня не учили, и я никому ни разу не гадала, но я умею говорить человеку, какой он есть. меня способность. Даже если я человека этого вижу впервые и скажу «он плохой» — он и правда плохой; кто долго его знает, со мной согласится. Наши удивляются: «Как ты это знаешь?» А мне это видно. Не знаю как. Это сразу видно.

— Скажи про меня!

— Ну, ты сам же знаешь…

— Ну и что! Скажи!

…Дело даже не в словах, дело в интонации — голос не врет. Я так долго ждал, чтобы со мной так поговорили, так посидели, но ни одна русская девушка — с каким угодно образованием, сто замечательных книг прочитавшая, сто замечательных фильмов посмотревшая — не смогла это сделать, а неграмотная цыганка, у которой книги ни одной нет в доме и писатель для нее — все равно что космонавт или луноход, она поняла. Я сидел и видел, что меня понимают. Драгоценное чувство. Оно неземное. У меня словно камень с души свалился. Я испытал такое облегчение и готов был кричать: «Какой я счастливый! Какой я богатый! Весь мир обнимаю!»

Мне кажется, женщина, природная женщина (хоть самая лучшая), вряд ли способна «до начальных глин»[43] оценить то, чем я занимаюсь — в поэзии, прозе; да ей и не надо. Но мужчину она понять МОЖЕТ (если голос женского звучит в ней сильнее наносных соображений), пусть даже мужчина делает вещи для нее несуразные. Редко сойдется, но с Чераной сошлось. Несмотря на всю разницу. Ведь это ерунда, что она цыганка, а я писатель; главное — то, что она человек, и я человек (каждый в свою сторону), а уже потом — цыганка, писатель…

Иисус воскрес!

Приехал перед Пасхой, где-то за неделю. Встречает новость — у Червонца и Березы 1 марта родился мальчик. Назвали Стасом, по документам — Станислав Червонцевич. Фамилия мальчику досталась от мамы, потому что Береза с Червонцем не расписаны.

Пико и Тимка носятся с братиком, словно с игрушкой. Но вот он заснул — лежит на диване, а музыка шпарит на полную громкость! У нас все на цыпочках будут ходить вокруг малыша, а у котляров не так.

— Может, потише? Стасу не мешает? — спрашиваю я. Ведь ему, наверно, не очень нравится Горан Брегович. Я, например, если сам хочу спать, очень не люблю Горана Бреговича!

— Пусть привыкает! Пусть слова учит! — смеется Лиза. — Его Бог спас. У него воспаление легких было.

Вся семья боялась за маленького Стаса. Береза тогда дала обещанье: если сын поправится, «держать пятницу». Цыганки прибегают к этому средству в крайних случаях. И Стас поправился! Теперь Березе нельзя по пятницам курить, есть мясо, сладкое, фрукты; нельзя выпивать.

Пилорама закрылась. На улице лежат занесенные снегом задвижки для котельных — никто не покупает. Слово «кризис» выучили в каждой семье. Типичный диалог:

— А как с работой?

— Слабовато. Кризис. Металл подешевел — никому не нужен, заказов нет.

— Приезжай на Пасху! — приглашает Червонец. — Наши тебя знают!

— Ты мне все равно как сын! — говорит Лиза. Через две минуты она же спрашивает:

— Зонтик ненужный есть у тебя? Старенький? Лишний? А то мне надо — в магазин ездить.

У кого же ей просить как не у «сына»?

Вообще цыгане либо сильно хвалят да крепко любят, либо так же ругают и проклинают. Все у них стихийно, под настроение и немного через край. Так любят яркость, как будто яркость — главная ценность, а что за ней стоит — дело десятое. Лишь бы все знали да ахали на них!

Утром на Пасху котляры традиционно поминают умерших. На кладбище не ездят, но 50 грамм пропустят. А Женико, похоже, пропустил все двести:

— Ты не думай, что я бич! Я с сопляками не пью! Я пью с людьми, которые играют РОЛЬ, — барон, замбарона!

Он снимает со стенки большой лист ватмана, на котором приклеены старые фото, где он молодой, где жена молодая, где дети, невестки, братья и сестры. Такие ватманы висят во многих котлярских домах; фотоальбомов цыгане не держат.

— Это в Ленинграде, — поясняет Женико. — Это в Николаеве. Я там был пятнадцать лет. Сидел в тюрьме! За то, что изнасиловал… (пауза) ее! — кивает на жену. Жена его, Бабуся, слаба на ухо, а если не хочет чего-то слышать, то совсем глухая.

Я иду к барону. Там всей семьей накрывают на стол. Даже барон носит тарелки, хотя ему по статусу как будто не пристало. В гости то и дело заходят дети. Они поздравляют хозяев с праздником, а хозяева дарят им пасхальные яички. У детей с собой ведерки — обойдут весь табор, вот и ведерко! Детям не жалеют — Лиза отдала уже пару десятков.

Но вот что-то стало Греко поперек, он шумит недовольный, а Лиза и Червонец шумят в ответ! Стасик в колыбельке тихо почивает.

— Самый спокойный человек в вашем доме, — говорю про него.

— Потому что спит, — замечает Береза со знанием дела.

Зашел и Кореец — подарил бабушке немножко денег. Он заботливый и умный, ему и в делах сопутствует удача. Лиза им довольна: «Он меня никогда не забывает — говорит: на, купи себе, Лиза, что тебе надо». А что ей надо? «Цыгарки» да колбаску!

Потом обход — все по традиции, дарят друг другу крашеные яйца..

— Христос воскрес!

— Бахтале-зурале!

Праздник крепчает. Вот уже Пико, который Миша, пошел плясать — даже кусок мяса прожевать не успел, как будто музыка вдруг налетела на него вихрем, сорвала с места и вынесла в центр просторной залы, так что всем вокруг пришлось посторониться, а то зашибет!

— Хэй! Хэй! — кричат цыгане, ударяя в ладоши. — Барэс! Дьжя! Май! Барэс![44]