Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем Фалеев Дмитрий
У котляров есть понятие — «пэкэлимос», то есть ритуальная нечистота, или «опоганенность», возникающая вследствие нарушения человеком каких-либо табу. Наркоторговля с этой точки зрения не только позор, но и страшный грех, огромное зло, от него не отмыться. Судьба изгнанных складывается трагично — как правило, тюрьма, нищета, деградация.
«Нечистым» занятием также объявлена и профессия врача. При этом к врачам цыгане относятся с большим уважением: «Насчет врачей мы не обижаемся — они не разбирают людей на нации: русские, цыгане… Приходят и лечат». Добро то есть делают. И все же «нечисты».
Понятие «пэкэлимос» определяет многие стороны котлярского быта. «Нечистыми» объявлены не только определенные занятия и поступки, но и некоторые темы. Прежде всего, тема секса.
Тут важно понять, что до последнего времени взгляд котляров на женщину сильно отдавал темным мистицизмом а-ля Средневековье — мол, у каждой внутри сидит целая ведьма, и за это их нужно держать в узде. Поэтому у женщин социальный статус внутри кумпании был всегда за мужчиной, после мужчины, на вторых ролях.
Так или иначе, а цыганка-котлярка — с момента потери ею невинности и вплоть до климакса — считалась «нечистой», особенно частью своего тела, которая расположена ниже пояса: там чертом намазано! Оттуда весь грех!
Муж, упомянув в разговоре жену, обычно извинялся перед собеседниками, как будто произнес что-то неприличное. По закону, затронув сомнительную тему, положено было сказать что-нибудь, очищающее речь — «Не при стариках будь сказано» или «Золото и серебро тебе в уши!»
Жена, решившая отомстить мужу (например, за то, что он ее колотит, а раньше били даже кнутами), могла рассказать о своих с ним сношениях, и это наносило урон его авторитету вплоть до того, что в таборе считали его опоганенным (ее грязными словами) со всеми вытекающими отсюда последствиями (временное отлучение от общества, изгойство). Поэтому муж, хоть жену и лупил, а меру знал, не доводил до крайности. Ведь что ей стоило однажды сболтнуть… А на нем — несмываемое клеймо! В общем, это был лишний регулятор семейных отношений.
Далее вот что — понятие ритуальной «нечистоты» также распространялось на женское белье, юбки и обувь. В палатке или в доме замужняя цыганка всегда надевала предохраняющий фартук, чтобы случайно не задеть «опоганенной» юбкой посуду с едой, ведь еду в этом случае пришлось бы выбросить вместе с посудой!
По той же причине котлярки носили ведра с водой у себя на головах — «чтоб вода была чистая», поскольку у женщины «опоганен» лишь низ, а верх — нормальный. И полотенец у нее было два — для верха и низа. У мужчин, кстати, тоже. Эта подробность сохранилась до сих пор. Но ведра на темени не носят уже лет сорок.
Еще про полотенца — выше я писал, что котляры обычно едят руками, и вокруг стола передают полотенце — вытирать ладони. Такое полотенце нельзя класть туда, «куда жопой садились», иначе и оно становится «нечистым» и вытирать руки им зазорно. Полотенце обычно бросают на стол или спинку дивана, кресла или стула.
В настоящее время эти суеверия отходят в прошлое. Хотя на словах все совершенно по-прежнему. Я сам, начитавшись цыгановедческой литературы, тщательно обходил в таборных беседах «нечистые» темы, пока один цыган не попросил однажды привезти ему порно, потому что сам он не знает, где купить. В другом доме я обнаружил видеокассету с пометкой «Секс».
Береза как-то, сидя за столом, смахнула случайно со стола конфету. Конфета упала ей прямо на юбку. Муж, не смущаясь, взял с юбки конфету и вернул на стол. В старое время ему бы такое посчитали за «позор». А сейчас — ничего. Многое стало можно. Но обсуждать данную тему с чужими они не станут.
Когда моя знакомая, корреспондент, спросила в таборе: «Почему у цыган не принято говорить о любви, о сексе?», ответ был такой: «Давайте я не буду отвечать на этот вопрос. Нельзя у нас, вот и все, скажем так… Поставим точки над i. На этот вопрос у нас не отвечают».
Непристойным также считается показывать голое тело, поэтому котляры и по нынешний день спят, не раздеваясь: мужчины — в штанах, а женщины — в юбках. Детская нагота непристойной не считается.
Из-за «пэкэлимос» котляры недолюбливают и фильмы Кустурицы — «там стыд показывают». Они не чувствуют, с какой симпатией все это снято. Перевешивает то, что парень в кадре надевает на голову женские трусы (это «пачкает» и тех, кто на это смотрит). Другой цыган нюхает кокаин (а «наркотики — самое противное дело»). Он же потом тонет в нужнике. Нужник у котляров — никогда не в доме, обязательно на улице. По их представлениям, это настолько «нечистое» место, что даже говорить о нем нельзя — себя замараешь и других замараешь.
Как видите, котляры искренне верят в мистическую силу прозвучавшего слова, порчу, проклятья. И поэтому сами охотно проклинают кого угодно, особенно не-цыган. Словесной бранью, по их понятиям, можно «опоганить» не только человека, но и посуду — не хуже, чем юбкой, «то есть если кто-нибудь обругал данный самовар или миску, то употреблять их уже невозможно. Надо купить новую посуду, а эту продать на базаре. Женщины из кэлдэрари боялись ссориться друг с другом, ведь при ссоре доставалось прежде всего посуде, и если, например, был у цыганки любимый самовар, то она шла “на любые уступки”, лишь бы его не лишиться. О.С. Деметер из группы кэлдэрари рассказала в связи с этим обычаем случай из своего детства. Событие произошло уже после революции. Ее отец Иштван кочевал с табором и был его предводителем. Однажды он взял и сразу “опоганил” всю посуду, имевшуюся в наличии в таборе: обошел палатки и, обругав посуду, велел цыганам собраться. Иштван сказал: “Цыгане, пора нам бросить этот глупый обычай! Разве может посуда стать грязной от слова? Давайте этому обычаю больше не верить и с ним не считаться”. Цыганам пришлось согласиться, так как посуда у всех без исключения была “опоганена”»[21].
Итак, возвращаемся на сто лет назад. Оказавшись в России, котляры не бросили прежних ремесел и мирно «качавали» из города в город, но уже примерно в 1920-х годах они продали лошадей и кибитки, приспособившись ездить «на эшелонах» или «на вагонах», как у них говорилось.
Старший в кумпании (по-русски барон) шел на вокзал, говорил с начальством, и за некую мзду табор занимал пустующий вагон в товарном составе, который следовал подходящим маршрутом. В вагоне стелили цыганские перины — высокие и теплые («цыганское богатство!»), клали подушки и спокойно ехали до нужного места, а там, если лето, жили в палатках, а если зима — снимали квартиры, дома, сараи, что попадалось.
Палатки у котляров были огромные — «пять метров туда, восемь метров сюда». Даже телега внутри помещалась. Котляры смеются, глядя на палатки в советских фильмах о цыганской жизни, — «маленькие очень, ничего не поместится». Каркасом палатки служили жерди, которые сверху сходились рогулькой — там было отверстие, куда выводили печную трубу.
В Советской армии, даже в войну, котляры не служили — причем официально: у них тогда были иностранные паспорта, и они считались гражданами другого государства. Военкоматы не имели права их призывать.
С другой стороны — «во-первых, были котляры, которые старались врасти в новую страну и гражданство получили. Во-вторых, было раздолбайство военкомов, которые в тонкостях не разбирались. Поэтому знаю штук шесть случаев, когда котляры все же попадали в армию. Ну а там по-разному было. Кто-то действительно втянулся. Кто-то дезертировал (об этом сейчас вспоминают с гордостью, а не со стыдом). Кто-то рассматривался как “чурка нерусская”. Поди доверь такому автомат. Эти попадали на хозработы»[22].
Но это все были исключения из правила. Котляры шарахались от фронтовой службы и ратных подвигов, как от огня! Бежали подальше. Кому же охота добровольно лезть в пекло? У русских хотя бы была мотивация — защита Отечества, а у котляров? Они в России без году неделя. О каких-то патриотических чувствах с их стороны говорить нелепо, потому что единственный образ патриотизма, понятный котлярам, — это быть цыганом и жить согласно цыганскому закону. Этот образ связан, вернее, слит с конкретным табором и конкретными людьми, а не со страной. Что тут рассуждать, если даже слово «родина» они взяли у нас, словно сами не знали, что это такое.
В военное время котляры работали в тылу на оборону — при госпиталях и воинских частях, где их мастеровитость по работе с железом была востребована.
После войны основными заказчиками стали предприятия легкой промышленности и колхозы. Котляры действовали по договорам либо сдавали готовую продукцию в райпотребсоюзы.
Специальных мастерских у котляров не было. «Лужением занимались на улице. Котлы и бачки готовили дома, куда заносили наковальню и все необходимые инструменты: зубила, ножницы по металлу, молотки и др.».[23]
Цыганки по-прежнему гадали прохожим. В отличие от мужчин, сменивших народный костюм (с серебряными пуговицами) на общепринятый, женщины продолжали одеваться согласно «обряду».
На голове платок (по-котлярски дикло); из-под него по обеим сторонам выпускались туго заплетенные косы (амболдинри). Край у платка «иногда обшивался мелкими серебряными монетами — межидии. В ушах обязательно носили золотые или серебряные серьги (злага, ед.ч. — злаг), на шее — монисто из золотых монет (широ ле галбнца; глби — «золотые дукаты», ед. ч. — глбено, что означает и «желтый»); золотые шейные украшения назывались мержяли.
Далее идет блузка или кофта — гдле баянца (букв. «рубаха с рукавами», бай — рукав, обычно очень расширенный книзу).
Юбка по-кэлдэрарски называется ртя или цха (последнее слово считается ловарским). Она обязательно включала в себя низкий корсет (под блузку), который называется гулеро ла ротяко (букв. «воротник юбки»). Дома носили фартук — кэтрынца.
По прибытии в Россию кэлдэрарки практически не ходили босиком, а носили ботинки (иногда высокие), которые называются папучи (ед. число папука).
Зимой носили пальто (рахми), шубу (постин) или полушубок»[24].
Таким образом котлярки одевались примерно в середине XX века, но и сейчас они выглядят похоже — упростилась лишь прическа, да на смену полушубкам пришли кожанки, чаще всего из кожезаменителя, недорогие. Коллекция юбок — со складками, оборками, ярких расцветок.
Для уличной гадалки необычная одежда была только в плюс, поскольку она работала на имидж (экзотика, таинственность), а котлярам-мужчинам, которым приходилось вести дела с директорами заводов, председателями колхозов и прочим руководством, выгоднее было создавать репутацию деловых людей — серьезных, современных, надежных, чтобы на них не смотрели как на ряженых с ярмарки. Поэтому котляры и переоделись на русский аршин.
А страна, оклемавшись от военной разрухи, активно строилась, налаживала быт. Работа с «железом» стала приносить ощутимый доход. В Советском Союзе котляры выполняли такие задачи, за которые русские попросту не брались — в одних случаях брезговали, в других — не хватало квалификации. Повсеместно создавались котлярские артели. Они занимались изготовлением бачков, решеток, оградок, цинковых корыт, водосточных труб, лужением посуды, крючьев, цистерн. Им заказывали делать сатураторные установки для газированной воды, жестяную вентиляцию. Также котляры охотно подрабатывали строителями, плотниками, шоферами, грузчиками. В числе прочего изготавливали пены — сани-волокуши для вывоза сена с колхозных полей.
Все так и шло своим чередом, но в 1956 году грянул указ, согласно которому кочевой образ жизни был объявлен уголовным преступлением. За него теперь полагался срок. Этим указом КПСС, видимо, хотела переделать цыган на советский лад. Как переделывали? От исполкома в таборы приезжали особые комиссии — они выдавали цыганам паспорта и были обязаны предоставить жилье, иногда лишь такое, какое было: холодный барак с протекающим потолком, овощехранилище, а то и вовсе заброшенный сарай или гараж. Уличных гадалок ловили дружинники и стригли наголо. Многие семьи через Указ и вовсе лишились средств к существованию, потому что их способ добывания денег (перепродажа дефицитных товаров) был епосредственно связан с кочевым образом жизни и требовал частых переездов из области в область — в одной покупали, в другой продавали. И вдруг их сажают все равно что на якорь! Гадать запрещено. А рабочих профессий эти люди не имеют. В результате дети жевали в бараках гнилую картошку!
Но все это частности, я их добавил для некоего шика, из экстремизма, хотя все это правда. В целом картина была гораздо благоприятней. Для котляров особенно. Ведь они-то были не перекупщики, а работяги! Поэтому реформа затронула их меньше, чем другие нации цыганского народа. Котляры от Указа почти не пострадали. Даже и выгадали! Для них это был шаг в цивилизацию. Они впервые получили доступ к нормальной медицине и образованию, хотя цыганята, отправленные в школы едва не под ружьем, чрезвычайно плохо понимали по-русски и не знали, как учиться, а учителя, столкнувшиеся с этим, не знали, как их учить. В итоге внушить котлярам тягу к отвлеченным знаниям не удалось, зато электричество и газовое отопление пришлись им по душе. Теперь они жили стационарно, на одном месте, по два-три года, потом сворачивали свои дела и переезжали на новое место, где располагались также оседло и по-домашнему, но опять всего лишь на пару лет. Пускать корни глубже все еще было не в их повадках. Они раскатились по всей стране, и у каждого цыгана в десятках городов — от Калининграда до Владивостока — нашлась бы родня.
Палатки возили уже больше про запас — например, ситуация: на место приехали и, пока не отстроились или же о съеме жилья не уболтались, поставили палатки.
Социальное устройство внутри общины с переходом на «оседлость» не изменилось. Я уже писал, что котлярские нэции (молдаване, сербияне…) делятся на вицы (тимони, тошони, бэорони, сапоррони…). Вицы, в свою очередь, распадаются на таборы (они же кумпании). Старейшина табора — это барон. Слово пошло от цыганского «бар» — «большой», «главный». Судя по рассказам, в прежнее время как символ солидности котлярские бароны носили жезлы с серебряными набалдашниками, однако я ни в одной кумпании ни разу не видел подобного жезла.
Своих баронов котляры выбирают на общих собраниях, по-ихнему сходках. Присутствовать на сходке и что-то решать имеют право только взрослые мужчины, иногда старухи — из самых уважаемых и незаурядных.
Титул барона является пожизненным. Наследует его, как правило, кто-то из близких родственников — младший брат, кузен или старший сын.
Влияние барона на жизнь общины некатегорично и небезусловно. Его распоряжениям подчиняются лишь до тех пор, пока чувствуют за ними правоту и справедливость. Легендам о деспотизме цыганских баронов, якобы наделенных тоталитарной властью, мы обязаны австрийцу Иоганну Штраусу, театру «Ромэн» и собственному невежеству. Котлярские бароны никогда не имели и не имеют реальных рычагов для осуществления единоличного руководства «своим народом». Табором в реальности правит сходка. К ее мнению прислушиваются все. Но каждый мужчина может сказать: «Я барон в своем доме, в своей семье».
На сходку выносятся самые важные общественные вопросы. Решение принимается демократически, но когда оно принято, оппозиционеров быть не может. Сходка вырабатывает единую точку зрения на обсуждаемую проблему, единое мнение по отношению к ней. Быть несогласным лучше про себя. Любой котляр панически боится оказаться во фрондерах — ведь тогда получается, что он восстает не против какого-то конкретного решения, а против авторитета сходки! Этого, конечно, никто не одобрит, потому что сходка в принципе единственный гарант порядка внутри общины, а порядок важен, почти бесценен, особенно в условиях замкнутой отдельности, где все перед всеми, никуда не скроешься и надо уживаться во что бы то ни стало.
Если спор или ссора, то только к сходке. Не к участковому! Не к мировому! Не в гражданский суд! Таборная жизнь из века в век регулировалась внутренними, а не внешними законами, к которым цыгане относились и относятся пренебрежительно, как к вынужденным обстоятельствам или законам второго сорта.
По особенно серьезным и сложным вопросам созывается крис — цыганский суд. Это по сути та же самая сходка, только с бльшим апломбом. Если так получилось, что проблема касается не одного, а, к примеру, двух таборов или больше, крис объединяет самых представительных и «знатных» цыган из всех замешанных в ситуации кумпаний. Они и судят. Истец оплачивает еду и выпивку, обеспечивает приезжих «судей» жильем. Если решение не в его пользу, он имеет право собрать крис снова на тех же основаниях — с угощеньем и прочим.
Барон зависит от решения сходки точно так же, как любой другой цыган из его «народа».
Существует миф, что цыганский барон — это самый богатый человек в таборе, но это тоже неверно. Котлярские богачи, по моим наблюдениям, не лезут в бароны, предпочитая действовать иначе, влиять кулуарно. С барона — спрос, а они без спроса будут воздействовать. В современных кумпаниях власть денег куда выше, чем авторитет стариков и порядков, которые постепенно отмирают вместе с ними. Котляры добровольно строят себя под богатую родню, и это неприятно, тут какой-то душок, низкопоклонство.
А бароны, они кто? Седые старики! От дел они уже отошли. Их кормят выросшие дети и внуки. Это люди из прошлого. А в прошлом цыгане слово «барон» даже не употребляли. Они научились ему у русских.
Немного истории: как это в жизни
— Это просто так говорят — «барон», — рассказывает старейшина панеевской кумпании Греко Мустафа. — Ну какой я барон? Я бригадир! Табора бригадир! Я отвечаю за свой народ. Вот вы задали мне вопрос: «Чем барон отличается от простого цыгана?» Тем отличается, что он вежливый, культурно говорит, спокойно, по делу. Например, приходит какой-то начальник или из милиции — все ко мне; мы с ним разбираем. Или по работе — приезжают наши люди на новое место, я иду на завод, говорю там у них с главным инженером — дают нам работу. Если вдруг скандал, если драка была, опять меня зовут — чтобы я народ успокоил, чтобы спор помог решить по-хорошему. Что еще есть? Ну вот — исполком же не станет вызывать по делу весь табор; вызывает меня. Надо ж хлопотать, пособия выправить на детей, пенсии; прописать людей. У нас тут почти все матери-героини, а им «не плотят». Чем семью кормить? Приезжает комиссия, я ей показываю, я им рассказываю. Говорят: «Поможем», а ничего нет. А помогать надо! Правительство должно о народе заботиться — чтобы не бунтовали, чтобы не были бандиты! А то пенсию повысят, и продукты сразу же в магазинах дорожают! Одной рукой дают, а другой берут. Я всю жизнь копил, отнес деньги в банк — чтобы рос капитал, чтобы детям передать — и что? Сгорели мои облигации! Мне в банке сказали: «Нет ваших денег! Пропали деньги!» А куда пропали? Грабеж! Жулики!
Греко поднимает очередной тост:
— Чтобы у нас все было хорошо!
На нем старинная шапка из каракуля. Он носит длинную белую бороду, которую в беседе временами оглаживает, чтоб не топорщилась. Высокого роста. Широкий в плечах. Стакан перцовки шаркнет, не сморгнувши — и не посыплется, не поплывет. В руках тоже довольно силы еще остается, хотя Греко за восемьдесят.
Он славно улыбается, не перебивает, когда с ним говоришь, не раздражается — само благодушие, но совсем не простачок — старик он лукавый, себе на уме и свое смекает. Кивнет, а не согласен. Темна вода. Но не обидит. Потому что он добрый. Пожил и знает.
Греко вообще удивительный цыган. «Его в Красную книгу надо занести!» — смеются цыгане с большой симпатией и уважением. Греко — справедливый, мудрый, отзывчивый. Недаром его выбрали бароном! У него, пожалуй, и Путин мог бы поучиться тому, как людьми управлять, чтобы все были довольны и никто не распоясался.
В таборе Греко называют «старик». «Спроси старика», «Говори, старик!», «Старик, дай ответ!» — говорят цыгане.
— Он — хозяин. Это наш отец, барон, атаман! — восклицает его сын — Женико Мустафа. Они все Мустафы, а Греко — главный. Цыгане скажут: «Мустафа-барон».
Мустафони — кумпания котляров-молдавайа. Люди тут незлые и жизнь благополучная. Из всех мне известных табор в Панеево самый четкий и дружный, накрепко сбитый, и это, конечно, заслуга Греко; он вел его по жизни долгие годы.
— Герой всегда остается героем! — повторяет Греко от случая к случаю любимую фразу.
Он и есть герой.
Отец Греко — Тома ле Банчоко[25] — тоже был бароном. Греко работал с ним с малолетства. Они тогда «качавали» в Закарпатье. Это было еще до войны. А в Закарпатье пришли из Румынии, но этого Греко уже не застал — знает по рассказам.
— Мы делали работу — лудили пекарни, — вспоминает Греко. — Эти пекарни относились к облпотребсоюзу. У нас была бригада.
— Семейный подряд?
— Да, семейный.
— А с какого возраста начинали привлекать мальчика к работам?
— Лет в тринадцать. У нас дети помогают семье, работают вместе — кто воды принесет, кто дров; раньше мы все на костре лудили. Для хлебозаводов, воинских частей: походные кухни, термоса, котлы — столитровые, двестилитровые. Отец с братьями своими работали, а я на них смотрел и всему учился. Потом мои дети учились у меня. У нас такая цыганская школа.
— А в чем заключается лудильный процесс?
— Вредная работа. Берем бачок — сначала кислотой снимаем с него ржавчину, потом кладем в кислоту цинк, кладем в нее олово, ставим на огонь, оно нагревается, и этим мажем — это мы уже начинаем лудить. Потом промываем бачок от кислоты, чистим его щетками, красим, как надо. Он получается как никелированный! Приходит комиссия, санэпидстанция, они берут скоб — проверяют работу: качественно сделали или некачественно. Так мы работали и везде ездили — в Молдавии, Грузии, Прибалтике, Сибири.
— А на чем ездили?
— Вагоны брали, на грузовиках.
— Почему переезжали?
— Из-за работы. Мы заводы обошли, везде все сделали — работа наша кончилась, и мы уезжаем в другой уже город, где работа есть. Чтоб семью накормить. Семьи-то большие!
Лошадей Греко в таборе не помнит, но несколько лет он провел в палатке.
— Палатки по-нашему — это цэры. Они большие — танк накрыть можно. И вот, помню, была зима, снег повалил — день идет, два… На третий день все палатки засыпал! Не видно их стало! Русские приходят, руками разводят: «А где же цыгане? Неужели уехали?» Тут мы раскопались из-под сугроба, русские нас пожалели, говорят: «Давайте лучше в дома перебирайтесь, пока совсем вас не замело». Мы им заплатили — пустили нас в комнаты, там печки, тепло. Смотрим, а бабушка наша умирает. Вставать не может. «Что ты умираешь?» — спрашивает Тома, который мой отец, а она отвечает: «Мне в квартире жить нельзя — воздуха нет! Вот и умираю». Спасать надо бабушку! Ее сыновья — Тома, мой отец, Здреля, Бимбай — прямо перед домом расчистили снег, поставили палатку, соломы принесли, положили перину, вынесли мать. Смотрят теперь, что она сделает. А она встает — платок повязала, рукава засучила, развела костер, мясо с фасолью в кастрюлю бросила, сидит довольная — варит суп. Чай сделала. Уже здоровая! Как богатырка! Всех накормила. Сыновьям говорит: «Не привыкла я в домах жить. Мне здесь лучше!» Ее звали Пабаица[26].
— А как зимой палатки утепляли?
— Делали двойные и сено внутри. Народ был крепкий у нас тогда. Морозов не боялись.
Бабушка Утя из табора тимони в поселке Пери (Ленинградская область) тоже застала конец кочевья и вот какую вынесла мораль: «Когда жили в палатках, здоровые были, потому что везде ходили босиком! Даже по снегу!»
А между тем на страну надвигался сорок первый год — со всем своим ужасом, кошмаром и болью. Многие таборы попали в оккупацию, однако ненависть фашистов к цыганам была не тотальной. История сохранила разные примеры. Вот несколько свидетельств.
Когда началась Великая Отечественная, табор петрони кочевал в Белоруссии.
— Старшая у них называлась Грана. Она ими руководила, — вспоминают старики.
Я удивляюсь:
— А разве бывает, чтобы табор возглавляла женщина?
— Бывает! Бывает! — отвечают в один голос.
— А как так получилось?
— Ее муж был в тюрьме, и она за него решала дела.
Их табор в лесу окружили немцы. Они раздали мужикам лопаты и заставили копать гигантскую траншею. Цыгане даже представить не могли, что они роют себе могилу. Когда траншея была готова, фашисты загнали весь табор в нее и расстреляли из автоматов. Но не все цыгане были убиты — много в траншее оставалось раненых, недобитых пулями. Этих фашисты закопали живьем — вместе с трупами. «Три дня земля дрожала! Никто не спасся!»
Я не понимаю: если все погибли, если нет свидетелей, откуда это стало известно? Оказалось так: из нации петрони выжили две девочки. Спаслись они чудом: в момент, когда немцы напали на табор, их в таборе не было — ходили за водой, а потом их в деревне спрятали от немцев русские крестьянки. Обе цыганочки остались у них. Через некоторое время мимо проезжал табор миэешти. Его возглавлял Гого ле Букуроко[27]. Девочки поехали с его народом. Они рассказали свою историю, и цыгане миэешти, жутко испугавшись, отправились дальше, в восточном направлении, с предельной осторожностью, но не обошлось.
В один из дней их дорожка пересеклась с маршрутом фашистской мотострелковой группы. Увидев немцев, цыгане решили, что их сейчас ожидает смерть. Гого обратился к немецкому офицеру: «Пощадите хотя бы детей и женщин!» — «Мы сами знаем, что нам надо делать!» — отрезал офицер и направил на Гого дуло автомата. В этот момент его брат Истрати по фамилии Янко не выдержал и крикнул: «Лучше меня расстреляйте, чем брата!» Немец удивился такому героизму, и ему в голову пришла одна мысль. Он поделился своею выдумкой с другими фашистами, и те одобрительно и громко засмеялись. Тогда офицер приказал, чтобы Истрати сел на телегу. Ему в руки дали глубокую шляпу, в которой лежали куриные яйца. Другой немец взял в руки кнут и нетерпеливо ожидал команды, чтобы стронуть лошадей и гнать во весь опор.
«Яйцам капут — и брату капут!» — объяснил цыгану свою фантазию немецкий офицер. Он имел в виду, что, если хотя бы одно яйцо за время поездки в шляпе разобьется, он застрелит Гого.
Телега резко рванула с места. Истрати до боли зажмурил глаза и стиснул зубы — дорога была вся в ямах и рытвинах, телегу трясло, так что яйца в шляпе дружно подпрыгивали на каждом ухабе. А немец погонял, увеличивая скорость! Они мчались так, что впору было отлететь колесам и сбиться оси, чего уж говорить о каких-то яйцах!
Но вот телега остановилась. Офицер подошел и стал по одному доставать из шляпы куриные яйца, тщательно осматривая их скорлупу. Истрати был не в силах смотреть на это. Он так и сидел, не открывая глаз, полумертвый от страха. По щекам у него текли слезы, но цыган при этом не издавал ни звука. Немцы хохотали — до того потешным показалось им, как выглядел Истрати: его немые слезы из-под стиснутых век.
«Нет капут!» — услышал вдруг цыган. Все яйца из шляпы оказались целы!
Поэтому Гого остался жив.
Но немцы не хотели отпускать их табор.
— Теперь вы будете на нас работать! — объявил офицер. — Что вы можете делать?
— Лудить, паять, любые работы с железом умеем.
И до тех пор, пока Белоруссия находилась в оккупации, эта кумпания работала на немцев. Цыгане им делали походные кухни, котелки, посуду. Никто их не трогал. Все остались живы, но с того времени нация их стала называться немцони. Сейчас они стесняются этого прозвища и всем говорят, что они — бабачони (потому что их барона зовут Бабач, он сын того Гого), но в цыганском мире скажи «бабачони» — тебя не поймут, а немцони все знают. Пристало это к ним. Нескоро отойдет.
К правдивым историям об ужасах войны впоследствии добавились другие легенды — совсем нестрашные, хотя и героические:
«Случилось это в войну с моим дедом. А дед у меня был отчаянный, сильный. Раздобыл он однажды пистолет и пробрался к фашистам в лагерь. Зашел в шатер к генералу, наставил на того пистолет и приказал: “Раздевайся!” Генерал разделся догола, дед его к кровати привязал, рот ему тряпкой заткнул, а сам надел его форму и пошел гулять. По немецкому лагерю. Все фашисты ему честь отдают. Он пришел, где танки стоят, залез в танк, немцам говорит: “Поеду на разведку, посмотрю, как дела на фронте”. Едет он в танке туда, где русские, а танк-то немецкий! С крестами черными! “Как бы не расстреляли меня в нем по ошибке! — думает дед. — Что же мне делать?” Тут он вспомнил, что у того генерала красные трусы были. Дед их на палку привязал и из люка выставил, как советский флаг. Русские его подпустили, бомбить танк под красным “флагом” не стали, дед им этот танк продал и в табор вернулся с большой суммой денег».
Мустафони тоже побывали в оккупации — под Калининградом. Греко говорит, что русских людей фашисты «возили под ружьем и брали в плен», а цыган не убивали — видимо, за то, что они ремонтировали немецкие машины.
— Немцы много ругались, что-то кричали, — рассказывает Греко. — Мы жили рядом, потом сбежали в Советский Союз, через Литву. Мы были беженцы, переселенцы: в Красноярск, Новосибирск… Работали на военных, для столовых, при госпиталях. Плохо нам было. Пешком по лесам ходили голодные. Кушали траву — называется колба[28]. Из картофельных очисток делали лепешки, если хоть немного доставалось муки! Тифом болели, много наших умерло.
— Чтобы больше это не повторялось! — говорит Женико с поднятым стаканом. Он бывший кузнец. Из-за травмы ноги слегка прихрамывает, но держится гоголем. И другим советует:
— Не будь нищим! Денег нет — а ты себя ставь, как король!
Это очень цыганский принцип. Женико Грекович его воплощает на сто процентов. Фантазер и шалопай, несмотря на возраст — пятьдесят где-то лет. Он каждого приветит и хотя ничего в общем-то не сделает, у каждого оставит о себе впечатление самое хорошее. Есть в нем черты, которые подкупают, — может, непосредственность, хотя он горячий, не без гордой шкодливости — начудит, накуролесит без зазрения совести, как будто так и надо, разрешает себе — тоже ведь «фантазия» в известном смысле.
Греко между тем продолжает рассказ про военное время:
— Мы катались на эшелонах. Солдаты дитям нашим отдавали из своих пайков! Был такой поезд «Пятьсот Веселый» — в пятьдесят вагонов! На нем можно было ездить бесплатно по всему Союзу! Кто там ехал, все делились, чем можно. В одиночку бы сгинули. А потом война прошла — все наладилось. Мы уже качавали по Сибири. Лошадей не было. На вагонах ездили — семей по пятьдесят-шестьдесят; в грузовых машинах. Русские цыганей уважали, любили. Наши женщины раньше ходили гадать по деревням — всегда приносили сало, курицу, картошку, хлеба. Жили хорошо. Как Пушкин писал:
- Цыганы шумною толпой
- По Бессарабии кочуют!
Работы было много — на рыбзаводах, молокозаводах, еще пекарни, хладокомбинаты, консервзаводы, леспромхозы — все ремонт по луженью: бидоны, фляги. Изготавливали баки, кипятильники, кормушки, а по вечерам делали огонь, чай из самоваров, концерты цыганские, все собирались — старики, молодые; песни, пляски. У нас был главный — Тима Виноградов, а еще в звании — Тома ле Банчоко и Гого ле Милошако[29]. Это, как говорится, центральные бароны — на весь Советский Союз!
Я спросил у Греко, как они пережили пресловутый Указ 56-го года.
— Исполком дал участки — спасибо ему! Это было в Иванове. Мы палатки бросили. Дома стали строить. Везде обращались — на кирпичный завод, мебельный комбинат. На торговой базе шифер был бракованный — они его нам дали за низкую цену. Быстро построились. Русские плотники нам помогали. Мы им платили, не обижали.
Но ветер странствий спустя пару лет перенес мустафони в родное Закарпатье (город Ужгород), но там они тоже задержались недолго — из Ужгорода в Харьков, из Харькова в Брянск, Курск, Орел…
Хрущевская оттепель подарила мустафони возможность подняться в финансовом плане, а брежневский застой только укрепил их материальное благополучие. В 1971 году в кумпании появился первый автомобиль! Марки «жигули».
— Табор был огромный — семей под сто, — вспоминает Руслан. — За табором было футбольное поле. В день покупки все наши цыгане — человек триста — собрались на поле, как на стадионе. Хозяин «жигулей» дал один круг, потом остановился, посадил четверых, с ними проехался: этих высаживает — новых берет. И так он делал, пока каждый из табора круг не проехал! У меня на всю жизнь впечатление осталось. «Жигули» тогда были как сейчас «мерседес»! Потом еще появились машины — пять-шесть на табор. С большим трудом доставались запчасти. Мы даже письма в ЦК писали: мол, одна машина на целый табор — как скорая помощь, нужна, как воздух: беременную женщину в роддом отвезти, старика с инсультом доставить в больницу. Требуются крылья, новая подвеска… И нам присылали! Советское государство о людях заботилось. Я так наблюдаю: цыгане хорошо живут, когда страна живет плохо. Когда страна живет хорошо, цыганам плохо.
— А что интересней — ездить на машине или на лошади?
— Какие лошади? Забыли про них! Машина — мечта! У нас один цыган устроился шофером на завод в Нижний Новгород. Он возил директора завода, у того была «Волга», а наш не сдержался и «Волгу» украл. Его посадили. А шофер он был хороший.
Остальные цыгане работали честно. То есть по-цыгански: как умели, так и честно.
— Мы жили хорошо, — вспоминает Греко. — Приехали наши в Ленинградскую область. Я обратился к директору пивзавода — нет ли работы? «Есть! — говорит. — Вот у нас холодильные емкости — по двадцать тонн, по тридцать, надо их очистить, потому что там накипь». Видел у чайника накипь? Вот и там такое. Мы с народом взялись. У меня в бригаде сильные ребята были — человек пятнадцать-двадцать. Лазили туда на карачках через люк, кислотой отмывали, чтоб металл был чистый, как стакан — чтоб блестел. Это по сути такое же луженье — тоже цинк, нашатырь, кислота, олово. А работа вредная, воздух тяжелый. В холодильниках — лед на стенках, все время в воде. Мы в фуфайках, в масках. По сменкам работали, иначе невмоготу. Сделали. Готово. С пищевою содой последний раз прошлись, главный инженер посмотрел, говорит: «Как вы отделали! Молодцы!» И дал нам подряд на такую же работу по пивзаводам по всей стране! В Москве, Киеве, Прибалтике, Сибири! Трудовых книжек никаких у нас не было, официально нас нигде не брали, но работа у нас была! Мы люди неграмотные, а дело свое знали. Везде нас звали. И дорогу оплачивали — целой бригаде!
Из брежневских времен вспоминают случай. Греко Мустафа договорился о крупном подряде с одним заводом, но ему сначала нужно было закончить текущий заказ на другом предприятии, и он отлучился. Вместо него к главному инженеру приходит его зять по имени Гого и говорит:
— Я слышал, что у вас есть для нас работа.
— Да, — отвечают. — Работа есть, но мы привыкли иметь дело с Греко и будем ждать его возвращения.
Тут Гого делает печальную мину и вздыхает так, что просто нельзя не поинтересоваться, почему он так вздыхает.
— Умер Греко, — говорит им Гого и получает подряд себе. Спустя месяц та же самая дверь в заводской конторе плавно отворяется и заходит Греко — восстал из мертвых! Главный инженер вместо того, чтобы славить чудо, теряет дар речи. Правда постепенно выплывает наружу. Зять увел заказ у собственного свекра!
«Ну и Гога! Ох уж этот Гога!» — сказали цыгане, а кончилось тем, что в кумпании Греко этот инцидент давно позабыли, а в кумпании Гого до сих пор рассказывают с той же гордостью, как древние римляне о доблести Цезаря.
Вообще у цыган быть пробивным, найти лазейку, обойти закон (не тупо нарушить, а умело обойти, например, сойдясь и договорившись с нужными людьми) — одно из самых почетных качеств. И цыган цыгана тоже может обмануть, но так, чтобы потом к нему не смогли серьезно придраться уже с точки зрения таборных законов, потому что если не могут придраться — это уже красиво и ловко, то есть опять же более доблесть в глазах общественности, чем подлый обман. Поощрять, конечно, за такое не станут, но и строго не спросят.
— В Советском Союзе нам лучше жилось — красть было проще, — признался мне как-то один цыган из молдавских котляров. — На складах, на заводах все было государственное, ты договоришься, и русские начальники сами тебе это в табор привозят. Получалось, что и крали-то чужими руками! Очень удобно. А потом — приватизация, все стало чье-то, а не общественное. Расхищать перестали. Потому что опасно.
Но это изнанка и закулисье. Греко как барон таких откровений себе не позволяет.
Я его спрашиваю:
— Греко, послушай, а если бы сейчас дали тебе четверку лошадей, повозку, кнут, уехал бы в кочевье?
— Гулять? Нет. Я не согласен! — отвечает Греко.
— Мы — цыгане-домоседы, — вторит Амбрэл. — Мы привыкли работать на одном месте. У нас дети учатся. Другая жизнь.
— И не тянет?
— Нет!
Но вот эпизод — его рассказал мне Олег Котельников, питерский художник. Он ехал автостопом и застрял на трассе — где-то под Вологдой, никто не берет. Голосуй, не голосуй — все машины мимо. Какая-то деревня. Пошел, познакомился. Кончилось тем, что на ночь Олега приютили цыгане. Жили они в деревянном доме, посреди которого была расставлена палатка. Мебели не было, а палатка стояла! Цыгане Олегу постелили на скамье, а сами спали внутри палатки. Сила привычки.
Из-под Ленинграда, со станции Поповка, табор мустафони тоже переехал.
— Почему так решили?
— Дела не шли, — отвечают цыгане. — Сын у барона погиб на рельсах — попал под поезд. Несчастливое место.
— А в Иванове счастливое?
— В Иванове счастливое!
— Я тут родился! — произносит Женико, как будто хвастается.
В Ивановскую область мустафони вернулись в 95-м. Сперва они устроились рядом с Бурмакино (по шуйской дороге), на краткий период объединившись с табором немцони. Построили времянки, но там было тесно, ни света, ни газа, и через год кумпании разъехались — одна в Горино, другая в Панеево.
Интересный факт: Греко в Бурмакино времянку не делал — зимовал в палатке, по старинке — с буржуйкой, на цыганской перине. Герой? Герой! Но на этот героизм его вдохновила обычная жадность! Старик прижимистый, копейки считает. Это, я думаю, в нем говорило эхо голодного военного детства, бессознательный страх воспоминаний о той нищете. А, впрочем, неважно — хотел так и сделал; большой характер — оригинальный, самостоятельный; это — основа.
В Панеево котляры обустроились с необычной основательностью — жилье оформили, ввели в эксплуатацию, получили прописку. Хотя и с потугами, а налоги платят — на имущество, на землю. Провели в табор свет, провели в табор газ. Все по закону. Есть, разумеется, несколько домов, возведенных нелегально, в администрации об этом знают, но смотрят сквозь пальцы — то ли повязаны, то ли им некогда, то ли не с руки… Да и пускай! Привыкли к цыганам. Пятнадцать лет они уже здесь! Табор невеликий — тридцать два дома — но колоритный. Живут-поживают.
А родственники — в Пери, Тюмени, Одессе, Самаре, Туле, Малоярославце, Ростове Великом, Москве, Александрове. Где только нет!
Как же они там?
Перуанцы
В поселке Пери одна часть — русская, другая — цыганская. Иду по русской. На дворе — апрель месяц. Под ногами — слякоть, вокруг — промозглость. Убогие домишки с пустыми окнами. Свинцовое небо. Старые деревья. Косые заборы. В огородах долеживают свое последние островки снега; он жесткий и грязный — его как будто сюда положили перед тем, как выбросить. Пес, похожий на старую мочалку с четырьмя лапами, шумно лакает из лужи воду. Безысходная серость. Неуютно и сыро.
Вдруг — ярко-синяя косынка! Красная юбка. Рядом с ней — желтая… На-ча-лось!
Как будто в уныло черно-белом кино внезапно очутились цветные персонажи!
Цыганская улица!..
…Одно лицо — смуглое, длинное, с тонкими чертами; нос узкий, с горбинкой, глаза как рыбки, завлекалка вьется… Взгляд не отвести! На пальцах левой руки три перстня, запястье обхватывает серебряный браслет. На вид лет пятнадцать, но глаза взрослые. Голова в косынке — значит, замужняя.
Другая — косенькая, как Гончарова, круглолицая, с большими губами. Настоящая Африка! Одета беднее. Серьги попроще и перстень один.
В домашних тапках — через все бездорожье распухшей и склизкой апрельской нови. Соседки? Подружки? Заметив меня, переглянулись — кто я такой? Беспечно, но искоса. Отправились дальше. По ходу привычных таборных забот. Они тут дома, а русские в гостях.
Улица такая, как будто по ней только что проехалась колонна «бэтээров», вся в жижу и кисель, без сапог не пройдешь, утонешь по колено. Какие-то участки выложены гатью из бревен и досок. Дома большие, плотно жмутся друг к другу, не оставляя их обитателям ни единого шанса на огород, сад или клумбу. Кое-где сохранились времянки старой застройки. Кумпания тимони въехала в Пери еще в 1971 году, но деньги на строительство нормальных домов — «с фундаментом, с печью» — появились не сразу. Сейчас у многих под окнами припаркованы автомобили. На крышах антенны. Основательно живут.
Здравствуйте, ромалэ!
Поскольку день будничный, мужчины на заработках — уехали в город. В таборе — дети, старики и женщины. Молодки все в работе и хлопотах. Одна тащит ведро воды, две другие с трудом тянут санки с мешком угля. Четвертая колет на лучины дрова. Как будто мужья это сделать не могут! Я сначала цыганочек жалел, думал — им сложно, но, как оказалось, патриархатом они не измучены, он им не в тягость — так же, как раньше ведро на голове. О другом и не думают.
Дед с бабкой жгут теплинку. Все опрятные, чистые. Следят за собой. Исключение — дети. Эти угваздались по полной программе! Потому что нисколько не боятся испачкаться — мамы их за это не ругают. Никто не одернет: «Посмотри на себя! В каком виде ты пришел!» Грязный ребенок — счастливый ребенок.
Цыганята беспечно шастают по лужам, сбивают друг друга с ног, падают, не плачут. Губастый мальчонка, подпоясавший болоньевую куртку красным шарфом, чертит на земле нечто вроде «классиков» громадным топором. Мне в его возрасте и перочинный-то ножик не доверяли! Вот почему они вырастают такие цельные и самостоятельные натуры.
Парень лет двадцати кричит мне с крыльца:
— Вы к кому?
— К Гоге с Парадйцей.
Это вместо пароля. Сигнал о том, что я не чужой, кого-то тут знаю. У цыган очень четкое разделение мира на своих и чужих. Чужаками считаются все нецыгане. Для них придумано слово — «гажё»[30]. Отношение к «гажам» у котляров мусорное. У них в подсознании — двойная мораль. Перед своими цыган должен быть честен, а вот «гажей» не грех и обмануть. Развести на деньги, использовать в своих целях, припугнуть, нагрубить — с «гажами» это можно. Если ты не партнер по бизнесу, не большая шишка, не врач, не участковый — кто ты такой, чтоб с тобой церемониться? Катись подальше из нашего табора! До сих пор не понимаю, как мне удалось этот лед растопить. Дэвла помог!
Дэвла — это цыганский бог. Он им помогает и защищает. Если цыгане исповедуют православие, Дэвла — православный; если ислам, Дэвла — Аллах; если сектанты, Дэвла — Иегова; если буддисты — вы сами догадались.
Пробираясь по табору (а табор тимони достаточно обширный — 120 домов), я, видимо, где-то не там свернул и немного заблудился. Но мне так лучше — для объема впечатлений. Я наблюдаю — цыганские дети построились в линейку, как солдаты на плацу. «Ша-гом-марш!» — командует один, и строй марширует, зычно отбивая: «Раз-два-три! Раз-два-три!» При виде меня шеренга останавливается. Цыганята козыряют — рукой к голове:
— Здравия желаем, товарищ майор!
«Эге, — думаю, — значит, они и не представляют, чтоб какой незнакомец, кроме как из милиции, мог к ним заглянуть. Наверное, взрослые их подучили. И с каким же складным подучили расчетом: майор — птица важная, из кабинета, он в табор не поедет, пошлет кого-нибудь чином поменьше — хоть лейтенанта, а лейтенанту от такого приветствия будет приятно, он улыбнется».
В кумпании тимони я не впервые. Здесь живет Парадайца[31] — старшая дочка Греко и Лизы. К ней-то мне и надо.
А вот стоит Мода, по паспорту Милорд — компактный старичок, латает крылечко. На нем поношенный темный пджак и кепка, которую было бы не жалко однажды потерять; недельная небритость. Менее всего этот человек похож на барона, однако он-то и есть барон. Барон Милорд!
— Бахтале-зурале!
Мода родился в 1937 году. Окончил три класса, умеет читать. Титул к нему перешел витиевато — сначала бароном был брат его матери, потом его брат, а потом уж и Мода. У него четыре сына, трех он выделил, а сам живет с младшим, как и велит цыганский закон, согласно которому дом и хозяйство наследует не старший, а младший сын. Он остается с отцом и матерью, но жена у Моды уже умерла, «без хозяйки сложно».
Барон прикормил рыжего котенка. Про таборных людей он говорит «мой народ» или «мои люди», но реально делами заправляет не Мода, а некий Дюшан.
У Дюшана прозвище — Депутат. Он представляет цыганскую общину в поселковом совете, денег за это не получает, но деньги у него и без этого водятся. Дюшан — единственный, кто заасфальтировал в таборе дорогу к своему дому. Про него говорят: «Авторитетный человек». Коренастый, энергичный, хитроумный, скрытный, деловой, усы топорщатся, как щетка. Он из «стариков», как скажут котляры, но у них «старик» — не возраст, а статус. Стариком становятся с рождением внуков — в тридцать пять или сорок. Какой тут «старик»? Просто так называют.
А здесь живет Брия — самая прославленная в таборе старуха. Рассказывая, она грозно потрясает пальцем над головой, как боярыня Морозова:
— Старое тебе сказать, да? Нас в войну окружили немцы. Они были везде, на каждом шагу. Было это в Польше — город Яврово Львовской области! Мы жили не дай бог — воды не было, хлеба не было, дети маленькие были. Плачем, не дай бог как плачем! Что маме делать? У матери было одиннадцать детей. Мы тогда в палатке жили — не так как сейчас; сейчас мы живем, как королевы, а тогда в палатках. Не было одежды — ни пальто, ни шубы. Ездили туда, ездили сюда, дальше, дальше, опять везде немцы! Плачем, кричим, а какой в этом толк, если немец с автоматом? Поставили наших людей работать — ямы копать. Бьют автоматами — не дай бог. Я была маленькая, я заболела, а мать меня спасла — в лесу спрятала. Потом русские нам помогли; они нас выручили — не цыгане, а русские! Дали нам водички, дали нам кушать. Поехали мы в другую сторону. Война еще шла. Лошади погибли. Пешаком ходили. Еле-еле спасались. Вот так, сынок, наша жизнь была. Закопали мою бабушку в землю, закопали моего дедушку в землю… Война кончилась, мы выросли большие, купили лошадь — тогда она стоила большие деньги! Катаемся на лошади, танцуем, поем. Выступать уже пошли на сцену как артисты! Мы честные люди, а то ведь раньше люди все боялись, что цыгане воруют.
— И сейчас боятся! — говорю я Брии.
— Вот видишь! А мы тогда выступали, мы не воровали. И сейчас не воруем! Дали нам диплом!
— Какой?
— Что выступаем, ничего не трогаем. Уже хотели нам давать дома, а наш барон — старый барон, не этот — говорит: «Не-ет, я жить домами не буду, я лучше буду качавать!» И вот мы качавали, качавали, и вот уже тут дали нам участки. Мы отстроились. Наши люди работают, мы не воруем, зла никому не делаем. Бабы наши ходят гадать — без гаданья никуда не пойдешь! Дети наши учатся в школе. Учительница у них очень хорошая, и директор очень хороший, кто там у вас еще есть? — спрашивает Брия своего внука, ему лет с десять, зовут Андрей. Он сидит с нами, как самый главный, словно контролирует, чтобы его бабка не сболтнула лишнее, а я в свою очередь не спросил лишнее. Журналистов котляры очень не любят. Мне при знакомствах всегда приходится долго оправдываться, что я не из газеты, я, мол, писатель, сам по себе. Что хочу, то творю. Цыганам на диво: «Это не по-русски! У русских начальство». Даже этот парнишка, который Андрей, мне не поверил:
— Клянись, что умрешь, если наврал!
— Зачем же мне врать?
— Смотри, если плохо про нас напишешь!
Маленький герой! От горшка два вершка, а стучит по столу, как хозяин дома!
— Брия, скажи мне, когда лучше было: в Советском Союзе или сейчас?
— Раньше, сынок, мы жили на один рубль! На один рубль я взяла и всех накормила: 12 копеек — батон, 35 копеек — сто грамм масла, 75 — полкило колбасы! Жили хорошо. Ни с кем не ругались! Нам тут пример был старый барон — Виноградов Степан Николаевич! Он сейчас умер.
— А почему Моду выбрали?
— Потому что он хороший человек! Как он скажет, так и будет. Барон есть барон. Как у нас сейчас Путин — что он по телевизору скажет, то и сбудется!
Андрей дослушал и с важным видом вставил поправочку:
— Не Путин, а Владимир Владимирович Путин!
Меня угощают цыганским чаем. Это по сути обычный чай, но в него добавляют лимон, курагу, сливы, изюм, дольки апельсина, кусочки яблока, любые фрукты, какие найдутся под рукой у хозяйки.
Посуда блестит, и во всем доме чистота маниакальная. Вранье, если скажут о том, что в домах у котляров грязно. Молодки целый день носятся со швабрами и драят полы. Правда, труд их не ценится: в любое время года, в любую слякоть, кто в гости заглянет — не разувается, ходит по дому в уличной обуви. Никто ему против ничего не скажет. А тротуаров в таборе нет. Если дорогу дождями развезло, сами представляете, сколько работы хозяйке сделают дорогие гости! За что ей такое неуважение? А это по правде не «неуважение», а пережиток кочевого быта. Когда жили в палатках, пол был соломенный, кто там разувался? Никто не разувался! Сейчас у них дома, новая жизнь, но старый порядок все же присутствует в отдельных чертах. Например, котляры никогда не запирают в домах дверей, разве что на ночь. Воплощенный коммунизм! Заходи, к кому хочешь. Это тоже оттуда — из прежней жизни. Палатку не закроешь на амбарный замок! К тому же в таборе все свои. Так и привыкли, что вход в жилье всегда в положении «милости просим».
Дома у них большие (под большие семьи), залы — просторные, иногда отзанавешивают угол с кроватью — для молодоженов или детей. Мебели мало, на русский взгляд котлярская комната выглядит пустой. Практически у всех есть телевизоры, музыкальные центры и DVD. На стенах ковры или фотообои. Отопление газовое или печное. В счетчиках — непременный «жулик». Предметы роскоши — шикарные люстры, дорогая техника, большие зеркала, огромные вазы с искусственными цветами или целыми деревьями[32].
Я прощаюсь с Брией. Андрей предлагает продать ему сотовый. Это у котляров с языка не сходит — лишь бы у них что-то купили или что-то им продали, ведь это бизнес — святое слово!
В богатых семьях мобильники есть не только у мужчин, но также и у некоторых молодых хозяек. У стариков сотовых нет — они им ни к чему.
Иду, значит, дальше. Вот дом Дулинки. Она разводится, муж в Твери. «Сколько мне гадостей они сделали!» — говорит она про родню мужа.
А тут Тамара.
— Как жизнь?
— Как обычно — поем, танцуем… детей держим! У нас уборка, — сообщает Тамара. У нее… борода! Вернее, щетина — смолисто-черная; золотые зубы и лихая косынка — красная, как кровь! Ни дать ни взять — атаманша пиратов. Не хватает только трубки и сабли! Но вместо сабли Тамара качает на руках ребенка. Он что-то лопочет.
— Он с тобой разговаривает! — улыбается Тамара.
Сноха подметает деревянный пол — грудь вываливается из-за блузки.
— Привет, Кристина. Привет, Рафаэла!
Рафаэле Чемпионовне восемь лет. Она приехала в Пери с бабушкой из Новосибирска. Бабушка хочет взять над ней опекунство, но у Рафаэлы нет документов, даже свидетельства о рождении. Выправить его мешают какие-то семейные дрязги, к тому же Рафаэла родилась в Твери, и, значит, запрос нужно слать туда, а это деньги и задержка по времени. Бабушка держится с большим достоинством — с места не сдвинешь, ни слова не вытянешь, если сама не захочет сказать. Говорит старуха разумно и веско. Видно, много повидала, много испытала, знает всему цену и поэтому не дергается.
У другого дома сидит Валера. «Он на Бога похож», — говорят цыгане. Тут надо уточнить, что Валера — старик: плечистый, горбоносый, лысый и с большой белой бородой! Когда Мода умрет, он, вероятно, займет его место, а пока он просто разбирает уголь.
А это Хатуна — на нее хочется смотреть и смотреть. Я с ней знаком, потому что помогал ей выправить справку в осельковской школе, где она окончила три, что ли, класса. Хатуна пыталась это сделать сама, но охранник (сейчас во всех школах охранники) не пустил цыганку дальше вестибюля, он ей не поверил. Он, видимо, решил, что она пришла воровать детей. А она — за справкой. «Не пропущу». Разумеется, скандал. Хатуна за проклятьем в карман не полезет. А потом уж ей нечего было и думать, чтобы в школу соваться — «он меня убьет!» Ходили с ней вместе. Хатуна дожидалась меня за углом. А директор школы, оформляя бумаги, говорит: «Чего же сама не пришла?» — «Охранник не пускает. Она его боится».
Читать бесплатно другие книги:
