Бахтале-зурале! Цыгане, которых мы не знаем Фалеев Дмитрий

Про товарища Калинина и повешенную женщину

Январь 2010 года. Счастливый день и случай — Гагашка нашлась! Четыре года ее не видел. Гагашка подросла и пошла в первый класс! «Отличницей будет!» — говорит Мария, Гагашкина бабушка. Встретился я с ними на прежнем нашем месте — в парке, у бывшего Вечного огня. Маша похудела.

Я ей говорю:

— Давно вас тут не было.

— Мы в отпуске были!

Маша живет в доме младшего сына. Со стройки он уволился, потому что приобрел грузовую газель — «возит металлолом и кому чего надо».

Они из табора котляров бурикони. Этот род в Иванове практически кончился — осталось то ли две, то ли три семьи. Разве это табор?

— Она по-русски говорит лучше, чем по-цыгански, — показывает Маша на свою внучку. — У нее подружки почти все русские. Она с ними играет.

Я пытаю бабушку про прежнюю жизнь.

— Я могу сказать, но это будет стоить пятьсот рублей!

— Пятьдесят.

— Хорошо, — Машу нисколько не смущает тот факт, что в мгновение ока цена ее рассказов упала в десять раз.

Денежку взяла и сплюнула на бок — «чтоб рука была легкой».

— Хочу тебе сказать про наше нелегкое цыганское счастье. Раньше ехали цыгане таборами. Лошадей у каждого было по три, по четыре штуки. Ходили, качавали. Как бы трудно им ни было, не воровали, все равно работали: паяли, лудили. По хлебозаводам, молокозаводам, мясокомбинатам. Делали, что скажут. Цыганки по поселкам — гадали, просили.

Раньше был закон — очень-очень строгий. Замуж девок выдавали: хотела она, не хотела — все равно. Отец если скажет — значит все. Не по любви выходили. Сейчас уже попроще. Уже ее спрашивают: хочешь, не хочешь?

Невесту брали, чтобы эта невеста много уставала. Когда спать ложилась — чтоб ее никто не видел. Когда вставала — чтоб ее никто не видел. Голыми руками чтоб не трогала посуду, а схватится за ковшик — фартучек на руку она брала.[52] Дорогу мужику не переходила, пожилой женщине не переходила. Если жена перед мужем провинилась, не так что-то сделала — муж ее кнутом! По десять, по пятнадцать давал кнутов!

Качавали в палатках, у них там печки, перины были, ковры расстеливали, и в одно время приехал к ним Калинин наш знаменитый. Ну, Калинин[53], знаешь? Зима была, холодно, и Калинин говорит: «Как там цыгане? Как бы мне поинтересоваться? Ведь они в палатках! Там дети, наверное, все перезамерзли!» Приехал, и вышел к нему барон — увидел такое начальство: Калинин!.. Поздравствовался с ним. Калинин говорит: «Вам в палатках не холодно? Как вы живете в них в зимнее время?» А барон отвечает: «Зайди, пожалуйста, к нам в палатку. Чаю тебе нальем». Калинин зашел, так и говорит: «А теплища у вас действительно какая!» Вскипятили самовар, поставили ему чай, Калинин попил и говорит: «Как тепло живут цыгане! Зайду к вам еще!» Вот так и жили цыгане раньше. Детей растили. Ходили работать.

— Сильно изменилась цыганская жизнь?

— Очень намного! Сейчас все по-современному стало. А раньше было строго, и трудная жизнь была очень у цыганок, но все равно духом не падали, все равно жили и все успевали — детей кормить, и постирать, и свекровке угождали, а к вечеру, на ночь костры разожгут, и пошли эти пляски, пошли эти песни. Рано утром вставали — всем подавали, все делали, готовили и опять гадать ходили. Вот такие дела. Это я тебе половину сказала, а половину на следующий раз. Мне идти зарабатывать надо.

В парк приехал свадебный кортеж. Маша — к молодым. Они сначала ее шугнули, но цыганку не проймешь. Она их поздравила и «на хлеб» попросила, попросила вежливо, но настойчиво. Ей дали, чтобы она отвязалась, а Маша и рада. Две свадьбы проехали — у нее выручка 150 рублей! Ни за что. Просто оказалась в нужное время в нужном месте с нужными словами.

Хотя вообще-то район тут неспокойный. На столбах написано: «Спорт. Здоровье. Национализм». Маша неграмотная, но она, разумеется, в курсе ситуации и опасается. Могут пристать пьяные дебилы, уроды-нацисты…

Наш разговор возобновляется с моего вопроса — слышала ли Маша от старшей родни рассказы про Вторую мировую войну?

— Когда была война, наших мужиков забирали на фронт, — говорит цыганка. — Мы в Молдавии жили. Кто воевал, кого брали в плен, кто в лесах прятался. Женщины ходили по деревням, где спокойно было. В каждом доме было горе, они успокаивали, гадали людям, и это сбывалось, их благодарили и помогали, спасали друг друга. Моего дедушку убили на войне, не вернулся дедушка, бабушка осталась с десятью детями — меньше меньшего были, и она одна вырастила всех — и всех подняла, всех женила, всех определила, как бы ни было трудно.

— А были какие-то интересные случаи?

— После войны. Прошло много время. Собрались цыгане у палаток ночью — трое-четверо парней, сидели, разговаривали, и вдруг видят — молодая женщина с петлей на шее: сидит и плачет. Муж ее убил — повесил за измену; раньше строго было, не то, что сейчас. Он ее убил на том самом месте, где они сидели. Она как живая — сидит, плачет и песни поет. Цыгане как увидели — давай бог ноги! Рассказали своим, а старые женщины, старый народ знали тот случай, как цыган жену убил, но старые люди не стали этим пугать молодежь, не стали рассказывать — подняли палатки, запрягли лошадей и уехали оттуда. Пошли искать другое место. Обычно цыгане любили так, чтобы лес, поля, вот эта вся природа… Где самое красивое место было, там и стояли — палатки клали, стирали, варили.

— А эта женщина была привидением?

— Да, привидением.

По цыганским представлениям, смерть — не пустота, а другой мир. «Жизнь и смерть — кочевые», — гласит поговорка. Считается, что цыгане кочуют и на том, и на этом свете.

Вот еще одна оригинальная история, записанная мной от бабушки Маши:

— Я эту сказку скажу так. Жили богатые и знатные люди — цыгане-сербияне. У них был очень красивый сын по имени Драго. Через две улицы от них жила семья русских цыган. У них дочка тоже была красоты невозможной. Ее звали Злагея. Приглянулась она нашему парню. Отец Драго это дело понял и говорит: «Вот — замечательная была бы пара!» Пошел он к русским цыганам свататься, а те, хотя и другая нация, согласились. Сыграли свадьбу. Через год родилась у Злагеи дочка, и все бы неплохо, да свекровь ей досталась такая злая, что прозвище у нее было Бандерка. Злагея очень ее боялась. Ей тогда было всего-навсего четырнадцать лет. Однажды она все-таки не стерпела, забрала свою девочку и ушла к родителям. Муж — за ней, говорит: «Возвращайся». Злагея — ни в какую. Он тогда нахальным образом девочку отнял, а жену припугнул, чтобы дочку она навещать и не вздумала. Но Злагея бы и так ни за что на свете не пошла бы в дом бывшего мужа — там же Бандерка!

Дальше сказка идет про дочку. Звали ее Мура — по-русски это Ягодка. Жила-поживала она с отцом. Он скоро женился на другой цыганке. Мачеха Муру невзлюбила с первого взгляда, обижала ее, а родная бабушка, которая Бандерка, издевалась над ней пуще прежнего. Внучка росла, как гадкий утенок. Бандерка ее била и заставляла работать с утра до ночи. То за углем пошлет, то за дровами, а мало принесет, Бандерка кричит: «Ступай на улицу!» — и гонит девочку на мороз — бсую, в одной тонкой блузочке. Мура разутая на крылечке мерзнет, пока бабушка не сжалится. Тяжело было Муре. Только дедушка ее любил, но он не знал, что над ней издеваются, потому что это делали от дедушки украдкой, а Мура росла настолько запуганной, что не смела поведать ему про свои несчастья.

Рядом с домом был у них большой лес. Чуть свободная минутка — Мура туда убежит и плачет: «Господи! За что ты меня обидел?! За что бабушка родная надо мной издевается? Я же невиноватая!»

Как-то раз дедушка все узнал — от других людей. Позвал он Муру и серьезно спрашивает: «Тебя бабушка бьет?» Она с испугу отвечает: «Нет!» — боится, что опять ей попадет от Бандерки. В общем, ничего хорошего не вышло.

Ота своего Мура видела редко. Драго все время пропадал на заработках — паял, лудил. С ним было проще, а как уедет он по делам, на недельку, на две — опять все по-старому! Мачеха своих ребятишек кормит, а Муру голодом морит. Та бедненькая сидит у дверей, смотрит, как другие дети едят, — у нее комочек в горле соберется, и говорит она: «Господи! За что мне все это?» Своим детям мачеха пуховые постели стелет, а у Муры было одно пальтишечко. Она в нем и ходила, и спала. Забьется в свой угол, окутается пальтишечком с головой и наревется там, наревется… Вся в слезах засыпала!

Так она выросла. Выдали ее замуж. Только оставила она отчий дом, как вдруг доходит до нее слух, что Бандерка померла, а мачеха с отцом переехали в другой город. Остались в доме трое неженатых дядявьев да старый дедушка. Мура подумала: «Господи-Боже мой! Как же они без меня с жизнью справятся? Кто их будет кормить?» И она решилась! С мужем разошлась и вернулась к деду, ему помогала, дядявьям помогала. Ты понимаешь? Мать их, Бандерка, над ней издевалась, а она ее детей кормила! Прошло три года. Мура все это время жила по чести, никакого слова плохого про нее не было. Муж ее простил и позвал обратно. Мура согласилась.

Проходит сколько-то время, и вдруг узнается, что Злагея, мать Муры, находится в таком-то городе, неподалеку. Мура через цыганов сразу все разведала и страшно обрадовалась: «Господи! Посмотрел же ты на меня и на мои слезы! Нашла я наконец-то родную маму! Все-таки есть Бог на свете!» Приехала она к тетке, маминой сестре, и там впервые за тридцать лет родную маму в глаза увидела! У Злагеи уже много других детей было, и так получилось, что к Муре мама отнеслась плохо, считай, как мачеха. Мура не сдержалась и ее упрекнула: «Не знаешь ты, мама, сколько мук я перенесла! Я и холодненькая ходила, и бсая ходила. Бабушка родная надо мной издевалась. Хлеба досыта я никогда не ела. Одежды хорошей никогда не имела — одевали меня в тряпочки. Я Богу молилась, днем и ночью плакала, у Бога просила, чтобы мать родную увидеть! Говорила: “Если бы была у меня мама, она бы меня защитила! Я бы горя в глаза не видела! Не было бы в жизни моей такой тяжести!” А ты, оказывается, хуже мачехи! Хуже Бандерки!»

Уехала Мура домой в расстройстве, а там новая беда. Повстречал ее муж одну женщину, и она разбила Муре жизнь. Что ей оставалось делать? Как детей своих кормить? Матери родной она была не нужна, отец уехал, дедушка помер, муж ей изменил. Думала Мура к дядявьям податься — ведь три года их кормила, но стыдно ей стало идти в дом нахлебницей и просить у них жалости. Не такая Мура была цыганка, чтоб с протянутою рукой ходить! Решилась она, и по русскому закону пошла работать на стройку. Столько работала, как никто не работал! Дали ей квартиру. Воспитала Мура своих детей, они у нее пошли в первый класс, но тут опять трудно стало: мачеха умерла, и остался Мурин отец, который Драго, один-одинешенек — старый, больной, никому не нужный. Мачехины дети его покинули. Он пришел к Муре (после стольких лет!), и она приняла его — это же отец! И Мура ему говорила так: «Где-то я зло на тебя держала, но где-то я тебя не виню. Ведь ты мой отец, и я не могу от тебя отказаться. Живи у меня». И он к ней перебрался, ходил сытый-одетый. Однажды говорит: «Может, бросишь эту жизнь, дочка, и вернешься в цыганский табор?» Мура отвечает: «Ну как я вернусь в цыганский табор? Я ведь пошла, как русская, работать, дети грамоте учатся, у меня жизнь совсем другая». Драго говорит: «Тебя в таборе этим никто не попрекнет». Он ей правду сказал. В таборе все ее уважали, потому что Мура, хоть и жила отдельно от цыган, а все равно свой закон держала. Цыганский обряд — юбки, платки — носила, как положено. Цыгане к ней сватались, звали обратно, но она в квартире своей осталась, а цыганам объяснила: «Я от табора ничуть не отказываюсь, но вернуться не могу. У меня дети в школу ходят. Я хочу, чтобы они получили образование. Зачем мне из школы их в табор забирать?»

Сама она табор навещала часто. По праздникам там разжигали костры, пели, плясали, играли на гитарах… Все на Муру удивлялись — сколько горя она перенесла, а с пути не сбилась! Постепенно Мура стала очень знатной цыганкой. Какие разборки, какие беседы в таборе случались — без нее не решалось. Давали ей слово, и как она говорила — это так все и было.

Дети у нее скоро сделались взрослые. Мура решилась пойти с ними на откровенный разговор. «Я, — говорит, — все же таборная цыганка. Я дала вам образование, дала все, но меня обратно в табор тянет. Меня мой табор ждет! Что, дети, вы мне скажете? Что посоветуете?» Старший сын отвечает: «У нас жизнь — наша, но от табора мы тоже никогда не откажемся, и ты, мама, если хочешь, должна туда вернуться! Ты среди цыган — знаменитая женщина! Мы тобой гордимся!» Вот как сын ей сказал!

Вернулась Мура в табор, и кого же там встретила? Своих братявьев, детей злобной мачехи! Они отлично видели, какая сестра у них знатная сделалась, и боялись, что Мура начнет им мстить, а Мура им сказала: «Не бойтесь. Я вас понимаю. Вы не виноваты ни в чем. Хотя матери у нас разные, вы все равно мои братявь. Будет трудный моментик или где-то слово мое потребуется — я для вас все буду говорить, помогать вам и делать, чтобы все было хорошо».

Так Мура стала знаменитой цыганкой, а дети ее — образованные и грамотные — вскоре купили себе коней и стали с табором вместе ездить! Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец. Только я половину этой сказки забыла. Ее дедушка мой рассказывал, сорок лет прошло, — признается Мария.

«Тютчев, кажется?»

Горинский табор спрятался в соснах. Живописное место. На одном из коттеджей метровыми буквами написано «ЦАРЬ». Все, кто не знает, думают: это коттедж барона. Но автор надписи (он уже умер) не был бароном.

Его племянник, Мурша, — местный бельканто. Голос у него неученый, но красивый и сильный от природы. Приятно послушать. Единственный минус — репертуар: проблемы со вкусом — несет в ширпотреб, от красивого к красивенькому.

Отец его — Бабач, он-то и барон. «Крепка, — говорит, опрокинув стопку, — советская власть».

Котляры немцони (они же бабачони) переехали в Горино в середине 90-х. В советское время здесь находился пионерский лагерь. До сих пор кое-где сохранились веранды, которые цыгане переделали в склады или мастерские.

Дома тут разные, есть и времянки — из тех, на которые подумаешь — сарай, или курятник, — но есть и просторные, высокие коттеджи (площадью за триста квадратных метров), белокирпичные. Кирпич, как водится, доставали по бартеру — выменивали его на металлические тросы.

А это — Роза, самая старая женщина у немцони, «качавала в Сибири, в Ереване, в Сочи», девять детей. У нее на шее — в несколько рядов — бусы со множеством золотых подвесок. Роза с ними спит, никогда не снимает. «И в гроб их положат! — уверяет старуха. — Я больной человек. Мне 75 лет. У меня здесь, наверное, 50 внучек и никто не помогает, потому что я старая, мне надо умирать, а я не умираю, мне судьба такая — жить на свете. Я здесь живу и замерзаю в доме. Дайте нам газ!»

У горинских котляров идея фикс — газификация. Печки — морока, баллоны — дорого.

У брата барона своя котельная. В ней живет «работник», он русский, бесприютный, без паспорта даже. Выполняет всю черновую работу: колет дрова, топит котельную, ровняет дорогу. Бывший алкаш. Цыгане его держат не то как собаку, не то как слугу — за хавчик и кров.

Такое бывает, когда русские бомжи от некуда податься приходят в табор. Их там используют, пока они держатся, а пить начинают — гонят их в шею, не церемонятся. Всякие судьбы. В Горино жил даже один инженер-мостостроитель из города Дубно, жена его бросила, с работы сняли, жизнь поломалась, квартиру потерял…

— А куда он делся?

— Пришел к нам из леса — и ушел тоже в лес.

А это Лина. Сажает смородину. У нее огород! В огороде лук, петрушка, картошка. У Лины — цветник! Я впервые вижу, чтобы цыганка этим занималась! Для меня это шок — как если бы, к примеру, в лесу на елке бананы выросли!

Цветник фигурно выложен кирпичиками. Вишня цветущая. Рзовый куст.

— Га-га-га! — это гуси!

А есть еще куры, индюки, утки.

Молодец Лина! Одна она такая!

Лина говорит: «У меня мама хозяйство любила, я в маму пошла. Внучатам интересно — они яички со мной собирают. Когда Симпетри, когда Рождество, зарежу себе кур, индюка, гусей, покупать не надо, все-таки свое».

Но я не к ней, не к барону, не к Мурше. Я — к Руслану, который Гога. Он из Коляново все-таки уехал, теперь будет в Горино. Построил себе дом — рядом с «царским».

Признаться, я не думал, что Гога переедет. Слишком он особый. В таборе ему менее комфортно, чем одному. Ничто так не достает, как чужая глупость. Жил бы в Коляново! Но семья потянула.

— Я бы остался, да все мне говорили: «Что мы тут одни? Нам тут скучно, не живется». Я бы мог настоять, — Гога делает жест, как кулаком по столу, — но зачем же я буду для своей семьи деспот?

У Гоги умные и грустные глаза.

— Ну как тебе здесь?

— В Коляново было лучше: там к городу ближе, удобнее было. А здесь на отшибе. Школа тут хуже — учат не очень. В коляновской было лучше. Я ходил на собрания, все видел, все знал, там скрупулезно относились к делу, а здесь по-другому: цыганский класс — значит, можно как бы и не учить, а ведь это неправильно. У нас ведь как: если в школе не научат — кто их научит? Мать — неграмотная, отец бизнес делает. Мой внук в Коляново хорошо учился, а здесь стал плохо. Двойки приносит, дерется, не учит. Надо как-то приучать. Кому из детей нравится учиться? Я его пытаюсь вразумить, говорю с ним: «Слушай, вон этот, знаешь? Живет, как в сарае, бедный-несчастный, дети бедные, грязные, машина старая; это потому что он плохо учился! А тот — смотри, какой дом у него: высокий, красивый; у него джип, тебе джип его нравится; он богатый, его все уважают — ты хочешь жить, как он? Он учился на одни пятерки! Или ты хочешь, как тот, из сарая, бедный-несчастный?! Если не хочешь, тебе надо в школе хорошо учиться!»

Молодая сноха принесла нам чай и вазу с печеньем.

— Спиваются цыгане, — говорит Гога. — Работы нет. Чего им делать? Сидят и пьют! И водку берут левую. Я им говорю: «Она же левая!» — «Я брал в магазине!» Ну разве может быть нормальная водка по семьдесят рублей? А они берут такую! Везде бардак. Когда это кончится?! — Гога не злится, а просто размышляет. — Все разрушается, и почему должно быть лучше — предпосылок не видно. Только и надежды на то, что Россия — страна непредсказуемая.

Ишь как завернул! Но я с ним согласен:

— Да, — говорю, — умом Россию не понять.

— Аршином общим не измерить… Тютчев, кажется?

Тут уж я не выдержал и в голос рассмеялся — не над Гогой, конечно, а над собственным удивлением оттого, что цыган знает Тютчева!

За окном шатаются молодые бездельники — своего ума они пока не нажили, а старый отвергают. Печально все это. Распад общины начинается с распада уважения к старшим. Я знаю, что Лиза, жена барона из панеевской кумпании, вынуждена ездить в магазин на автобусе, хотя ее родные сыновья целый день катаются из табора в город на собственных машинах.

Мне это непонятно:

— Неужели им сложно купить маме продуктов?

Лиза вздыхает:

— От них не дождешься. Им подарки даришь, уважение делаешь, а они…

А они — люди нового времени.

Все просто и сложно.

Гога тоже хорош! Послушать его, так он белый и пушистый, а сам накануне провернул одну аферу с земельным объектом — обманул риелтора, подставил своего, то есть цыгана, а тот цыган — бедный, у него жена болеет (инвалид), дети малые. Ему из-за Гоги теперь угрожает долговая тюрьма! Потому что за объектом числился долг, солидная сумма, а Гога, который этот объект перепродавал (через риелтора), выходя на сделку, обещался взять эту сумму на себя. Но в итоге не взял. И тот бедолага на себе осознал, что значит, когда из-под ног уходит почва, не за что схватиться. Может, табор поможет? Все цыгане — братья. Но цыганам наплевать. Им говоришь:

— Помогите, скиньтесь. Вы же община!

Барон отвечает:

— Пусть пропадает! Знаешь, сколько у меня таких?

Цыганская правда хуже правды.

А тому котляру, который разорился, весь табор должен — у него расписок на общую сумму под миллион, он давал — не жалел, да никто не вернул, и бизнес накрылся, остатки капитала просадил в казино, и сам уж оказался должен русским гораздо больше того, что ему должны цыгане, и он понимает, что ему не выпутаться, все распродал, живет сейчас в хибаре, кто-то его сторожем устроил.

А другой цыган семью родного брата по миру пустил, чтобы нажиться самому. Этого, впрочем, и цыгане не стерпели. Выгнали из табора! Он теперь где-то в Подмосковье отстроился. Ему трын-трава. Он свое урвал.

Новые цыгане.

Вместо эпилога

На сегодняшний момент ситуация такая: котляры оказались в опасном промежутке. Обычаи не выдержали схватки со временем. Они до сих пор живут таборами, но каждый уже гораздо больше сам по себе, чем это было раньше. И каждый может себе позволить гораздо больше. Механизм расшатался. Он устарел. Требует замены. Но загвоздка в том, что, отрываясь от корней, котляры теряют систему ценностей, державшую их в форме, а наши ценности еще им не привиты. Они, как губка, впитывают все, а к плохому привыкаешь быстрее, чем к хорошему, потому что хорошее требует внутренних резервов и усилий.

И так, помаленьку, табор затягивает в воронку нравственной пустоты, в гремучую вседозволенность, где каждый волен воротить, что хочет. И он не будет ни с кем считаться, потому что с детства привык подчиняться лишь цыганским законам, а они дают сбой, не выдерживая гонки с тотальным прогрессом, который потерял связь со здравым смыслом. А других законов они не признают! Но без закона, без порядка в голове человек способен наломать дров. И наломает. Цыгане — хорошие, пока им хорошо, а надавит посильнее — покатятся под горку в первых рядах!

Идешь по табору — дети кричат: «Барон — убийца! Барон изъебается!» Раньше бы им за такие слова уши надрали, а сейчас всем до фени, пускай кричат.

Цыганочки мне рады, слушают внимательно, улыбаются, приветливые. Вообще очень светлые, домашние натуры, но с темпераментом, непресные. Цивилизация их мало коснулась, потому что они родились и выросли в пределах табора, покидая его лишь для того, чтобы съездить в магазин, на рынок, в аптеку. Набраться плохому они могли только у своих мужей.

Мужчины и парни действительно другие. Высокомерные, самодовольные, необразованные. Рвачи и деляги. В голове только деньги. Все смотрят в бизнесмены. Никаких поучений они не терпят — даже от барона. Пока это лишь одна из тенденций, но страшно представить, что будет с котлярами, когда она станет магистральным курсом.

Разумеется, материальное благополучие исконно занимало в системе их ценностей призовое место. Даже в сватовстве предпочтение отдавалось не столько красоте выбираемой невестки, сколько достатку ее семьи. Котляры всегда уважали богатых, но в смуту 90-х, с головой погрузившись в однообразную, безостановочную торговлю, они на ней просто зациклились. «Быть настоящим современным цыганом» значит «быть хапугой».

Надувая щеки по поводу и без повода, котляры разъезжают на солидных машинах, на них дорогие деловые костюмы и черные, модно-остроносые туфли, но в то же время за душой — ни гроша. Диагноз один: распоясались. Свобода проверяет цыган на вшивость. Куче дурных и жестоких понятий они нахватались у новых русских и обычных бандитов. Едут в машине, а магнитола играет Круга. Это их выбор, их предпочтения. «Базара нет», «рамсы попутал», «накроет поляну», «разговор — палочка» — котляры освоили нехитрую лексику приблатненного общения с таким энтузиазмом, как будто без нее тебя и не поймут. В каком-то смысле так оно и было, я сам ей выучился в 90-е годы — невольно-добровольно, но у меня за спиной стояли Цветаева, Маяковский, Венедикт Ерофеев, Есенин, Гоголь. У котляров подобный багаж отсутствует, нет к нему навыков, тяги, отмычки. Не доросли. А традиции корежит. За них не спрячешься. Культурная ломка. И к ней котляры, похоже, не готовы — беспечно-беззащитны, податливее нас.

Известный этнограф Николай Бессонов в одном из писем поделился со мной своими опасениями на этот счет: «В прежние времена дети у котляров с малого возраста разводили костер, натирали готовые котлы песком для блеска и так далее. Это было прекрасное трудовое воспитание, в результате которого вырастали неграмотные, зато ответственные и работящие главы семей. Однако с крушением традиционного ремесла произошла настоящая катастрофа. Отцы перешли на бартер. Дети перестали работать на подхвате. А учиться так толком и не начали. Во всех поселках, которые я лично видел, растет ужасное поколение. Это просто катастрофа! Мальчишки — бездельники, в которых лень развивает самое худшее, что только бывает в цыганском характере. Я со страхом думаю, что будет, когда эти нагловатые глупые дети войдут в брачный возраст и составят большинство общины».

Их действительно никак не воспитывают, ими никак не занимаются. Никому из взрослых не приходит в голову качели в таборе для детей поставить! Или теннисный стол. Раньше хотя бы в футбол играли, а теперь все банально слоняются по улице. И велосипеды-то — крайняя редкость. А ведь чтобы кустик вырос здоровый, ему нужны солнце, уход, внимание.

Однако при этом мое впечатление — Бессонов все-таки преувеличивает масштабы бедствия, хотя мотивы его понятны: он бьет в набат, чтоб мужик перекрестился, пока гром не грянул. Но когда так было?

Никто не виноват. Вступая в новый мир и новое общество, котляры выбрали самые примитивные и плоские фетиши — богатство и успех. Никаких идеалов, кроме тех, что навязывает нам телевизор. Словно сорняки на заброшенном участке, процветают в них посредственность, грубость, лицемерие. Эти качества подвинули даже чувство братства — стержневой момент, на котором зиждилась такая шаткая, но вместе с тем мобильная и вариативная цыганская мораль.

В маргинальных кумпаниях взаимовыручка отходит в мифологию. Один цыган купил на стороне ворованную «девятку». А продать не смог. В итоге все-таки сбагрил ее — одному русскому, причем сбагрил в долг, удовлетворившись небольшим авансом («я сглуповал!»), а этот русский перегнал машину в соседнюю область, «купил ментов», поставил на учет и продал «задорого». Но долг цыгану возвращать не спешит! Цыган обратился к одному из братков. Браток был русский. Цыган говорит:

— Там сумма большая висит, немелкая. Нужны ребята, чтобы съездить-поговорить. Только с ними не надо ласково. Надо строго.

— А чего своих не хочешь подключить?

— Так у нас, знаешь, какие законы?! Вовек не расплатишься!

Раньше ценностью была община — сама по себе, ее крепость и единство. Без общины цыгане себя не представляли. Таборный уклад заслуженно почитался как необходимый элемент выживания. Вот и старались. Приходилось стараться. Хочешь, не хочешь — один за всех и все за одного.

Теперь она испаряется. Не та община… Та, которая есть сегодня, способна оправдать надежду не больше, чем динозавр в ледниковый период. Ее всю изгрызли мелкие распри, зависть, обидки. Вы бы посмотрели, с каким энтузиазмом котляры готовы клепать друг на друга (естественно, за глаза) — мол, они все плохие, один я тут хороший, верь только мне! Никому нельзя не верить!

В бесснежном ноябре 2009-го горинский табор утопает в грязи — пройти, не запачкавшись, можно только на ходулях.

— Вы бы хоть скинулись — асфальт положили, — говорю я Гоге.

— Так две беды у нас — самые древние…

Вот и Гога грустный. Устал он от своих. Устал спорить, убеждать, доказывать им. Сходка — галдеж. Лишь бы пошуметь, лишь бы что-нибудь ляпнуть, а подумать, взвесить — кому это надо?

В кумпании — свадьба.

Бахтале-зурале, ай-нанэ-нанэ, чигидоп-чигидоп. Но как-то бездарно. То ли обленились, то ли еще никто не разгулялся. На русских свадьбах разнообразнее.

Когда Гога вручил молодой семье положенный подарок, мы сбежали к нему.

— Вот раньше были свадьбы — ты бы не ушел. И я бы не ушел, — резюмирует Гога. У него перед домом стоит «тойота» — недавняя покупка. Подходит младший внук — ему четыре года, говорит с претензией:

— Ты почему ее в гараж не поставил?

— А какая разница?

— Дети поцарапают.

Смышленый мальчишка!

В таборе много способных детей — общительных, веселых, любознательных, резвых. Но хода им нету. Они вырастают в ограниченных взрослых. С кругозором для бедных. Есть сообразительные, но эта мгновенная сообразительность никуда не ведет, она остается в очень узких рамках.

Раньше котляров вели обычаи. Традиция, как схема, как вешки в болоте, направляла на то, чтобы лучше наладить совместный быт. Конечно, и здесь проявлялись издержки. В таборе не было места особенным. Сейчас стало модно, да и психологи как один советуют «быть самим собой». У цыган стояла другая установка: «Будь таким, каким принято быть, каким должен быть настоящий цыган». И стандарт был четкий, а теперь разброд. Много выпивают, пьяные танцуют, так что наутро самим стыдно слушать рассказы об этом, но не поддадутся — стыда не признают, будут матереть. Старики на них ворчат: молодежь неблагодарная, занимает на праздниках лучшие места, а когда черед подарки дарить — их и след простыл, все сожрали и выпили.

Вот вам и община.

Все настораживает — в таборе даже молодые девчонки стали выпивать. А раньше «только свекруха гуляет, сноха сидит дома». Для замужней женщины считалось некультурным пройти перед мужчиной, перед стариком: если прошла — сразу извинялась. Сейчас не извиняются!

И все же окончательно разбежаться в стороны котляры не могут, никак не решатся, хотя в выживании общины как целостной сплоченной структуры большой заинтересованности никто не выражает. Неписаная котлярская конституция многих тяготит. Долго ли ей осталось? В кумпаниях все чаще правит не сходка — правит эгоизм. А раньше говорили: «Без людей и мы не люди». Как это складно! И как мне это нравилось! Табор ведь по сути отдельная система с круговой порукой: плохим быть нельзя. В грязь лицом ударишь — долго будут помнить, никуда не денешься. Поэтому — строго, живи, как люди, веди себя по-человечески. Не можешь — уходи! Не хочешь — уходи! Зачем нам в таборе паршивые овцы?! Это держало людей в узде. В них развивались лучшие качества, добрые чувства.

Здоровая традиция, пока она не стала предрассудком, действует двояко. Ограниченных людей она еще больше загоняет в рамки и ограничивает, как любая схема, а одаренных и развитых, напротив, выводит на простор самостоятельных и честных суждений. Для слабых людей устои и порядок часто превращаются в смирительную рубашку, но это и к лучшему, если человек действительно глуп, традиция ставит его на место; но человек умный и сильный, независимо мыслящий, использует традицию как трамплин — он ее развивает дальше, пользуясь теми инструментами и средствами, которыми она его вооружила. Он грызет жизнь зубами традиции. Ему она дает, других предохраняет. Слабым она сторож, сильным — помощник.

Я спросил у Груши (ему к полтиннику), сильно ли изменился цыганский закон по сравнению с тем, который действовал лет тридцать назад.

— В больших таборах не изменился, а в маленьких — семей по пять, по шесть — из этих уходит.

Я, впрочем, думаю, что причины и следствия здесь обратные. Уходят обычаи не потому, что табор маленький, а табор стал маленький, потому что обычаи в нем были некрепки. А большие таборы остались большие, потому что устои в них были прочнее. Но симптомы болезни ощущаются и в них. Разложение приходит сюда извне, начинаясь с мужчин, которые приносят новый образ мышления — беззаконный, циничный; жена глядит на мужа, а дети принимают все за чистую монету. Но не все то золото, что блестит!

Они сами признаются: «Цыгане в обществе, как раковая опухоль!»

В один из котлярских таборов в Иваново проникли наркотики (от русских цыган). Раньше бы сходка не потерпела — погнала бы в шею, а теперь — покрывают, зло перевешивает, значит, есть в нем сила. И котляры готовы ее признать, признать это зло (наркоторговлю). Старинные порядки в настоящее время скорее ритуал, голая видимость, словесные формулы, чем костяк мировоззрения.

Книжка моя получилась в основном из светлых картинок лишь потому, что я ездил в семьи, где было принято быть хорошим. Соответственно, и общался я не с цыганской гопотой, а с людьми, которые были мне ближе, обгоняли своих.

Но не все ведь такие. Дури хватает, слабых мест — довольно. Последняя афера, в которой отметились наши котляры, — это продажа именных сертификатов «материнского капитала», сумма там порядочная — 365 000 рублей, но на руки деньги получить нельзя — их можно обналичить покупкой недвижимости, причем лишь с рассрочкой на несколько лет, то есть ипотекой. А цыганам же некогда! Они и продают свои сертификаты за 50 000 рублей, но с немедленной выплатой, хотя самое логичное в их положении — проявить терпение и законопослушность (раз в кои-то веки правительство расщедрилось!), потом, к примеру, вскладчину выкупить квартиру, а дальше как угодно: не хотите жить в квартире — продайте ее! Но когда все это будет? Будущего нет. Дальше завтрашнего дня котляры не видят! И, влипая в махинации (что, кстати, ненадежно, потому что покупатели именных сертификатов такие же жулики!), крадут сами у себя! Но кто-то им дунул, и они все по ветру! Ногами по граблям!

Мой личный прогноз — таборам грозит расслоение по принципу: черные к черным, а белые к белым. Благополучные к благополучным, дурные к дурным. Естественный отбор. Я знаю очень достойные семьи, где детей воспитывают, как надо, как правильно — в добре, любви и благодарности окружающему миру за то, что он есть, что в нем столько красок, что он такой славный. Разве могут люди с подобным наследием, самоощущением ужиться рядом с завзятыми делягами, прохвостами, шушерой, чья философия: «Пускай весь свет мною недоволен — зато я доволен!»? Размежевания не миновать. Сама жизнь разведет — она это умеет. Одних ждет вырождение и криминализация, полный распад традиционных устоев и понятия о чести. Других — цивилизация и… обрусение. Иными словами, куда ни кинь, а цыганский строй в любом варианте грозит исчезнуть. Сумеют ли котляры вырулить между Сциллой и Харибдой? Оптимизм вселяет лишь то обстоятельство, что полторы тысячи лет им это удавалось. Они себя как-то сохраняли. Остался ли запал, силы, умение? И остался ли смысл им держать оборону — жить по-цыгански, а не как все люди? Даже Амазонка течет, течет, но впадает в океан — и нет Амазонки!

Поэтому так важно здесь зафиксировать такие моменты цыганского сознания, которые я застал неиспорченными, вне трансформации.

Главная ценность для котляров — семья. В детях они видят свое продолжение. «У нас такой обычай: у кого детей много, тот богатый человек. Это его жизнь, это его радость», — рассказывает Греко. У них с Лизой 12 детей. Они уже выросли, у каждого свои пошли цыганята — по пять, по шесть. Вот и посчитайте, сколько у Греко внуков!