Момент Кеннеди Дуглас

— Не надо.

— В письме Петра просит отдать вам фотографии. Говорит, слышала о том, что я была в лечебнице, и надеется, что теперь мне лучше. А в конце пишет: «Несмотря на все, что случилось, я по-прежнему считаю тебя своей подругой». — Она опять заплакала. — Проблема в том, что я не могу простить себя.

— Может быть, тот факт, что Петра прощает вас…

— Они все равно отняли у нее сына. И она никогда не оправится от этого…

— Возможно, со временем ей станет легче.

— Вы слишком молоды. И, как я догадываюсь, у вас нет детей. Хоть вы и можете себе представить, каково это — потерять ребенка или, как в случае с Петрой, когда ребенка отбирают, но вы все равно не в силах прочувствовать весь этот ужас.

— Вы потеряли ребенка?

— Я никогда не хотела детей. Потому что знала, что дети принесут только боль и страдания. Как страдает сейчас Петра. Из-за меня.

— Но ее арестовали не из-за вас.

— Пожалуйста, оставьте эту вашу вежливость.

— Прикажете заменить грубостью?

Улыбка мелькнула на ее губах.

— Чем вы занимаетесь, Томас?

Я рассказал.

— Выходит, Петра нашла себе еще одного писателя, — произнесла она не без иронии в голосе.

— Похоже, что так.

— Не подумайте, будто я попытаюсь сравнить вас с Юргеном.

— Приятно слышать.

— Поверьте мне. Потому что тот человек… одно время он был блестящим, экстраординарным. Ein Wunderkind[89]. Но потом у него началась полоса неудач, и он слетел с катушек. Начал совершать безумные, иррациональные поступки. Вот тогда Штази и взяла меня в оборот. Кто-то сообщил им, что я — лучшая подруга Петры. А у них был компромат на меня. Петра говорила вам об этом?

Я кивнул, отметив про себя, каким заученным тоном Юдит выкладывает мне эту информацию, будто много раз проговаривала ее вслу х(«…он слетел с катушек… вот тогда Штази взяла меня в оборот»), пытаясь убедить себя в том, что ее скомпрометировали другие люди, а вернее, могущественные структуры.

— Да, — сказал я, — она рассказывала, чем вас шантажировали.

— Выходит, теперь и вы знаете мой грязный маленький секрет.

— Я вовсе не считаю его грязным.

— Мой муж считал иначе. Он узнал это от соседей и ушел. Та женщина, с которой у меня была связь… она порвала со мной, когда к ней пришли из Штази и сказали, что им все известно о наших «отношениях». У нее тоже был муж. Но он или так и не узнал об этом, или предпочел не реагировать, потому что, насколько я знаю, они до сих пор вместе. В то время как я…

Кофе сварился. Когда я встал, чтобы снять с плиты кофейник, Юдит настояла, чтобы я позволил ей быть хозяйкой. Она принесла две старые, но изысканные фарфоровые чашки с цветочным орнаментом — отголосок более элегантной эпохи. На столике появились и сахарница с молочником — все из того же сервиза. Трогательно было видеть эти антикварные предметы на фоне нищеты и запустения. Юдит, похоже, заметила мой интерес к посуде и сказала:

— Они принадлежали моей бабушке. Дрезденский фарфор. Лучший в мире, если только вы не из Франции, где полагают, что весь фарфор начинается и заканчивается в Лиможе. Бабушка умерла в 1976 году, ей было восемьдесят. Она пережила разрушение своего родного города. И отказалась покидать ГДР в 1960-м, когда это еще было возможно. Она как-то приспособилась к суровости здешней жизни. Даже на склоне лет оставалась очень гордой Hausfrau, которая дважды в неделю полировала то немногое серебро, что у нее осталось, и ей удалось сберечь в целости и сохранности полный сервиз из дрезденского фарфора, который она вывезла из родительского дома, разрушенного во время бомбардировки союзниками. В ту ночь, когда город буквально сровняли с землей, погибли ее родители, незамужняя сестра и двое или трое детей, которые гостили у бабушки с дедушкой. Достойнейшая женщина — моя бабушка.

— Как ее звали?

— Лотте. Ну, вот, теперь вы увлекли меня разговором. А нам еще нужно выпить этот чудесный кофе.

— Возможно, он будет не так уж хорош.

Она налила кофе в чашку и поднесла ее к носу, вдыхая аромат с глубоким печальным вздохом:

— Божественно.

Затем осторожно вскрыла пачку «Кэмел», выбила из нее две сигареты и предложила мне одну. Я взял и дал ей прикурить. Юдит сделала глубокую затяжку и выпустила дым, застонав от удовольствия. Потом отхлебнула кофе и улыбнулась.

— Спасибо вам, — тихо произнесла она. — Никто так не был добр ко мне с тех пор, как…

И снова она замолчала на полуслове.

— Расскажите мне о жизни Петры в Западном Берлине.

Я тотчас насторожился. Опасность. Не исключено, что, несмотря на все эти грустные разговоры о загубленной жизни, она может не устоять перед искушением выхлопотать кое-какие блага, предоставив Штази информацию, которая плывет к ней в руки. А может, я просто перестарался в своей бдительности.

— У Петры все хорошо. Мы очень счастливы вместе.

— Она работает?

— Да, работает.

— И что у нее за работа?

— Переводы.

— А, понятно. Языки — это ее конек. Она работает на государственную организацию?

— Почему вас это интересует? — спросил я, намеренно давая понять, что мне не нравится такой допрос. Юдит уловила резкие нотки в моем голосе и поспешила добавить:

— Я просто хотела знать, занимается ли она любимой работой.

— Ей нравится ее работа.

— Хорошо.

Последовала неловкая пауза. Юдит первой нарушила ее:

— Вы подумали, что я выуживаю информацию, да?

— Вовсе нет.

— У меня больше нет ничего общего с этими людьми. Ничего.

— Это действительно не мое дело.

— За вами следили по дороге сюда?

— На самом деле — да. Но я сумел оторваться на Пренцлауэр-аллее.

— Как вам это удалось?

— Я бежал.

— Это не привлекло внимания?

— Да нет.

— Возможно, они сейчас прочесывают квартал.

— Не исключено.

— Вы думаете, что я позвоню им, как только вы выйдете отсюда? — произнесла она потерянно.

— Честно говоря, я даже не знаю, что думать.

— Клянусь вам, я этого не сделаю.

— Хорошо, я вам верю, — солгал я.

— Я даже покажу вам черный ход из этого здания, он выведет вас прямо в переулок. Оттуда вы пройдете немного, но минут через десять будете на станции метро «Шонхаузер-аллее». Доедете обратно до «Александерплац», а там пересядете на ветку до «Штадтмитте» и погранпоста.

— Думаю, это вызовет подозрение, если я вернусь так скоро.

— Им плевать.

— Откуда вы знаете?

И опять в моем голосе прозвучал вызов, хотя вопрос напрашивался сам собой. Откуда, черт возьми, ей известно, о чем спрашивают на КПП «Чарли»?

— Конечно, это всего лишь мои догадки, — сказала она.

— Конечно.

— Эта сигарета… она как нектар. И кофе. Петре повезло. Ей попался щедрый американец.

— Откуда вы узнали, что я американец?

— Просто догадалась.

— Понимаю.

— Знаете, ваш немецкий… он с американским акцентом.

Я перешел на английский, спросив:

— А сейчас я говорю, как американец?

Юдит напряглась, и у нее было такое выражение лица, будто ее поймали с поличным.

— Яне говорю по-английски, — сказала она и отвернулась. — Я говорю только по-немецки, и я никогда не была за пределами ГДР. Вы должны простить меня. Пожалуйста…

— Когда я уйду отсюда…

— Ничего не случится. Как я уже говорила, я для них теперь бесполезна.

Разве возможно такое, что кто-то вдруг стал бесполезным «для них»? — мелькнуло у меня в голове.

Вот почему опасно ступать в мутные воды общества, пронизанного страхом и паранойей. Никогда нельзя знать, кому верить, чему верить. Двусмысленность, сомнения, недоверие — вот три кита, на которых здесь держится все.

Заметив, что Юдит все сильнее нервничает, догадываясь о моих подозрениях, я понял, что мне пора уходить.

— Те фотографии, о которых Петра упоминала в своем письме…

— Конечно, конечно, — засуетилась она и встала, не вынимая сигарету изо рта. — Они у меня припрятаны в тайнике. Так что, если вы на минутку закроете глаза…

— Зачем? — спросил я, не скрывая своего раздражения. — Кому я-то буду рассказывать о вашем тайнике?

Я увидел, как она дернулась. Мне вдруг стало ужасно стыдно за то, что я напустился на нее, но меня не отпускала мысль о том, что эта женщина предала когда-то Петру, будучи ее лучшей подругой. Правда, в памяти тут же ожили слова Петры, когда она говорила, какую психологическую травму переживает Юдит, и я напомнил себе о том, что не вправе морализировать насчет системы, в которой мне, к счастью, не пришлось жить.

— Вы правы, вы правы, — сказал я. — Ник чему мне видеть ваши тайники. Поэтому я сейчас отвернусь, закрою глаза и открою по вашему сигналу.

Я так и сделал. Не прошло и полминуты, как она скомандовала:

— Можете открывать.

Когда я повернулся к ней, то увидел, что Юдит плачет.

— Спасибо вам, — сказала она.

— Извините, если я был излишне резок.

— Прошу вас, не извиняйтесь. Это я должна попросить у вас прощения… за все.

Я увидел альбом у нее в руке — маленький, на пружинках, в серой виниловой обложке.

— Вот, — сказала она, протягивая его мне. — Мне удалось передать через нашу общую знакомую письмо Петре, в котором я объяснила, что сумела забрать ее альбомы с фотографиями, прежде чем к ней нагрянула Штази. Я сложила все фотографии в один альбом. Мне очень жаль, что я больше ничего не смогла утащить, но у меня было так мало времени — они приехали в шесть часов, через семь минут после моего ухода. Надеюсь, хоть это послужит ей утешением…

Она снова запнулась, затрясла головой, забормотала что-то себе под нос.

Я открыл альбом. На первом снимке была Петра с малышом на больничной койке, очевидно, сразу после рождения Йоханнеса. Были фотографии малыша, спящего в колыбельке. Вот Петра кормит его грудью. Петра играет с сыном на диване. Малыш с полосатой зеброй в руках. Петра с коляской на улице. Петра с сыном на детской площадке — возможно, той самой, на Кольвицплац, мимо которой я проходил несколько месяцев назад, во время своей первой вылазки. Йоханнес и Петра посреди большой кровати. Йоханнес стоит на ножках и удивляется, что это у него получилось.

Конечно, это был прелестный малыш. Но что меня сразу поразило в этой подборке, так это то, что не было ни одной фотографии Йоханнеса с отцом и ни одной — Петры с мужем.

Юдит, должно быть, прочитала мои мысли:

— Я убрала фотографии с Юргеном, потому что знаю, Петре не захочется их видеть.

— Может быть, мы предоставим Петре право решать. Почему бы вам не отдать их мне?

— Я не могу этого сделать. Я их сожгла. Все.

— Но почему?

— Потому что это Юрген своим безумием довел всех до катастрофы.

— И все-таки вам следовало бы позволить Петре решить судьбу фотографий.

— Юрген был… как раковая опухоль, которая заразила всех нас. И откуда вам знать, что здесь творится? Вы хоть представляете, что это такое?

Она уже кричала — и, похоже, сама удивлялась этому, потому что на ее лице появилось виноватое выражение.

— Послушай меня, послушай меня, идиотку, идиотку, идиотку. Ты принес мне подарки. Ты любишь мою подругу. Ты говоришь, моя подруга прощает меня. И как… как я себя веду? Как дура никчемная и…

— Довольно, — оборвал я ее. — Спасибо вам за фотографии. Я расскажу Петре…

— Скажи ей, что я ненавижу себя за то, что я сделала. Я попыталась передать ей это в письме, которое отправила несколько месяцев назад. Но оно все было зашифровано, все в недомолвках, я не могла написать прямо и честно. Скажи ей, что я благодарю ее за прощение и что я не заслуживаю его.

— Хорошо, я передам. А теперь проводите меня, пожалуйста, к черному ходу.

Она дала мне очень подробные инструкции, как пробраться по лабиринту окрестных переулков, чтобы незамеченным выйти к станции метро «Шонхаузер-аллее».

— Спасибо вам, — сказал я, убирая альбом в рюкзак, и встал из-за стола.

— Надеюсь, вы сможете простить меня, — сказала она.

— Простить за что?

Она опустила голову, как приговоренный преступник, только что выслушавший приговор.

— За все, — еле расслышал я.

Уже на улице я подождал, пока Юдит закроет за мной дверь, потом достал из рюкзака альбом, вытащил из него все фотографии, сложил их в конверт, который захватил с собой, сунул конверт в задний карман джинсов и прикрыл рубашкой. После этого выбросил пустой альбом в мусорный бак и на мгновение задумался, стоит ли идти тайным маршрутом Юдит до метро или, наоборот, выйти на оживленную улицу и вернуться на Пренцлауэр-аллее. Что-то подсказывало мне, что если я отправлюсь закоулками, то могу нарваться на засаду Штази возле метро — это в случае, если Юдит все-таки сообщила им. Но даже если пойти пешком до Александерплац, не выходя к трамвайной остановке на Мариенбургерштрассе, которая могла быть под наблюдением, велика была вероятность столкнуться с ними непосредственно у пропускного пункта. Правда, я мог опровергнуть любые обвинения в том, что провел утро в Пренцлауэр-Берге. Это, разумеется, при условии, что меня не поджидает полицейская машина прямо у дверей дома Юдит.

Я еще раз ощупал задний карман брюк, проверяя, надежно ли спрятаны фотографии. Потом, чтобы успокоить нервы, скрутил сигарету, мрачно подумав, что, возможно, это последняя в моей жизни самокрутка, если меня все-таки караулят у подъезда. Но когда я вышел на улицу, никого не было. Я посмотрел по сторонам. Если не считать нескольких припаркованных пустых «траби», машин поблизости не было. Я тронулся в путь, спускаясь по Рикештрассе в сторону разрушенной башни, затем свернул в переулок и попал на улицу, которая шла параллельно Пренцлауэр-аллее. Все это время я ждал, что вот-вот рядом со мной затормозит машина с тонированными стеклами, из нее выскочат мужчины в темных костюмах, скрутят меня и запихнут на заднее сиденье. Но никто рядом со мной не тормозил, «хвоста» тоже не было видно (или, по крайней мере, я его не замечал), и вскоре я оказался на Александерплац. Было начало двенадцатого. Больше всего мне хотелось прыгнуть в метро, доехать до Штадтмитте, пройти сто шагов до «Чарли» и перейти на ту сторону. Но я чувствовал, что это вызовет слишком много вопросов о том, почему я решил наведаться в ГДР всего на три часа. Поэтому я обошел Александерплац и двинулся на юг, чтобы убить два часа в Das Alte Museum[90]возле Берлинского кафедрального собора. В музее пришлось изучать невыносимо унылые коллекции под названием «Рабочие протестуют против прусской олигархии» и «Дети демократической республики поют песни о мире и клеймят капиталистических агрессоров», выполненные в духе социалистического реализма. Целая секция музея была отдана выставке «Фотографические работы из братских социалистических стран», и я долго таращился на счастливых крестьян Болгарии, собирающих урожай пшеницы, и игроков кубинской бейсбольной команды, помогающих убирать урожай сахарного тростника в колхозе под Гаваной.

Пропаганда всегда производит на меня гнетущее впечатление — мало того что она стремится поучать слабых и зависимых, так еще и рядится в кричащие формы, излучая притворный оптимизм. Два часа среди этого тоталитарного китча окончательно добили меня, заставив принять решение: к черту риск, возвращаюсь сейчас же.

Забежав в туалет, я засунул фотографии поглубже в карман джинсов, после чего вышел на залитые полуденным солнцем улицы. Черев двадцать минут, пройдя пешком по Унтер-ден-Линден и свернув налево, на Фридрихштрассе, я подошел к КПП «Чарли».

И сразу заметил знакомый силуэт, маячивший у первого поста охраны. Синий костюм с легким отливом, очки с затемненными стеклами, шапка «пирожок». Черт, черт, черт! Мистер Пинкертон… Потеряв меня в Пренцлауэр-Берге, он, должно быть, сразу поспешил сюда, зная, что я обязан перейти границу именно здесь. Судя по удивленному и в то же время довольному выражению его лица, он был счастлив, что я не заставил его околачиваться здесь до полуночи, как это позволяла моя «виза Золушки».

Он подошел к караульному и что-то шепнул ему на ухо. Я увидел, как тот инстинктивно потянулся к кобуре револьвера. Хотя мне и было страшно, я знал, что у меня нет другого выбора, кроме как ответить на все их вопросы. Оставалось надеяться, что мне все-таки позволят пересечь эти тридцать ярдов, разделявшие два мира.

Шлагбаум поднялся. Я подошел к поджидавшей меня парочке. Как только я пересек начертанную на асфальте линию, пограничник крепко взял меня за правую руку.

— Вы пройдете со мной, — сказал он.

Меня провели в будку. Здесь к нам присоединились мистер Пинкертон и пожилой офицер в форме, с медалями на нагрудных карманах. В крохотном помещении не было стульев — лишь длинный стол, перед которым мне было приказано остановиться.

— Документы, — сказал старший офицер.

Я передал ему свой паспорт.

Офицер изучил его, потом повернулся к Пинкертону и спросил:

— Этот человек убегал от вас?

— Да, это он, — ответил тот.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Офицер снова заглянул в мой паспорт и сказал:

— Итак, герр Несбитт, этот джентльмен утверждает, что вы бросились бежать, как только сошли с трамвая на Мариенбургерштрассе в Пренцлауэр-Берге.

— Совершенно верно. Я побежал.

— А почему вы побежали?

Я сделал глубокий вдох, пытаясь побороть ужас, сковывающий меня.

— Дело в том, что я марафонец, потому и побежал. Я тренируюсь каждое утро. А сегодня решил, что было бы интересно совершить пробежку по Восточному Берлину.

Офицер смотрел на меня как на сумасшедшего. Пожалуй, его трудно было осуждать за это.

— Какая-то нелепая история. Этот джентльмен утверждает, что вы вели себя подозрительно в трамвае.

— А кто такой этот джентльмен? — спросил я, нервно и в то же время с вызовом.

— Здесь мы задаем вопросы.

— Да нет, просто любопытно, почему меня расспрашивают о моей пробежке в Пренцлауэр-Берге.

— Вы одеты не для бега.

— Вот, на мне кроссовки, — сказал я, кивая на свои «найки».

— Вы живете в Западном Берлине?

— Да.

— И чем вы там занимаетесь?

Я объяснил, что пишу книги.

— Что за книги?

Я рассказал ему о своей первой и единственной книге.

— Значит, вы в Западном Берлине собираете материал?

— Нет, я пишу роман.

— О чем?

— О девушке, которая разбила мое сердце.

Он смерил меня испепеляющим взглядом:

— Что привело вас сюда сегодня?

— Хотел посмотреть выставку в Das Alte Museum.

— А чем она вас так заинтересовала?

— Просто заинтересовала, и все.

— Но чем же именно?

— Меня интересует такое искусство.

— Несмотря на то, что оно не имеет никакого отношения к любовному роману, который вы пишете?

— Кто вам сказал, что это любовный роман?

— Если вы шли в Das Alte Museum, тогда почему сначала оказались в Пренцлауэр-Берге?

— Как у вас, должно быть, зафиксировано, я совершил свой первый визит в Восточный Берлин четыре месяца назад. И тогда же я открыл для себя Пренцлауэр-Берг. Мне это место показалось очень романтичным.

— Я думаю, вы там с кем-то встречались.

— Я ни с кем не встречался.

— Вы лжете.

— У вас есть доказательства того, что я лгу?

Поскольку они не видели, как я заходил в квартиру Юдит, у меня не было оснований для беспокойства, если только она сама не позвонила им. Если же она все-таки сообщила о моем визите, то для нее это было чревато большими неприятностями, ведь она передала мне фотографии, которые теперь оттягивали задний карман моих джинсов.

— Я просто знаю, что вы лжете, — сказал офицер.

Я пожал плечами, изображая невозмутимость, хотя на самом деле ужасно нервничал.

— Я бы хотел осмотреть содержимое вашего рюкзака.

Я передал ему рюкзак. Он аккуратно выложил на стол чистый блокнот, журнал «Нью-Йоркер», кисет с табаком и сигаретную бумагу, карандаши и ручки, карманное издание романа Грэма Грина «Наш человек в Гаване», который я начал читать, и недоеденный шоколадный батончик «Риттер» с марципаном. Офицер внимательно осмотрел каждый предмет. Потом попросил меня вывернуть карманы. Я послушно выложил на стол ключи, мелочь и бумажник. Особенно его заинтересовал мой бумажник — он изучил каждую карточку из тех, что хранились в кармашках.

— Атеперь снимите куртку и передайте мне. Часы тоже.

Краем глаза я видел, как мистер Пинкертон оглядывает меня с ног до головы. К счастью, подол рубашки прикрывал джинсы сзади. Если бы они попросили меня снять рубашку, то наверняка заметили бы уплотнение в заднем кармане.

Офицер обшарил все карманы моей куртки и осмотрел черные часы «Омега», модель 1950-х годов, доставшиеся мне от отца много лет назад. Я уже чувствовал, что начинаю потеть. Своей напускной дерзостью я маскировал глубокий страх, ведь мне грозили несколько дней тюрьмы по подозрению в шпионаже или контрабанде. И это в лучшем случае.

— Подождите здесь, пожалуйста, — сказал офицер.

Собрав мои личные вещи, он запихнул их в рюкзак и удалился в сопровождении Пинкертона, заперев за собой дверь. Я задался вопросом: что дальше?

Меня продержали в будке больше двух часов. Вернее, я мог только догадаться, сколько прошло времени, поскольку вместе с офицером исчезли и мои часы. Без чтения, авторучки и бумаги мне ничего не оставалось, кроме как сидеть на полу и предаваться своим мыслям. Я думал о том, как Петра проводила день за днем в одиночной тюремной камере, где ей точно так же нечем было себя занять. Сидя взаперти, я мог сказать, что эта пытка очень мучительна. Плюс ко всему мне отчаянно хотелось в туалет, и страх перед неизвестностью возрастал с каждой минутой.

Но тут дверь открылась, и вошел офицер, один, с моим рюкзаком в руке. Он швырнул рюкзак на стол и сказал:

— Встаньте.

Как только я вскочил на ноги, он кивнул на рюкзак:

— Вот ваши вещи. Пожалуйста, проверьте, все ли на месте.

Я проверил и подтвердил, что ничего не пропало.

— А теперь наденьте куртку и забирайте это.

И снова я подчинился. Как только я оделся, он вручил мне мой паспорт:

— Можете идти.

Я бы с удовольствием задал ему массу вопросов. Почему они вдруг решили, что я больше не опасен? Была ли наводка от Юдит? Почему они толком не обыскали меня, если так беспокоились, что я могу пронести нечто компрометирующее? Но мне дали понять, что я свободен. Так что теперь все эти вопросы были бы некстати.

На улице, куда я проследовал за офицером, к нам подошел его подчиненный, который и проводил меня к шлагбауму, где сделал знак, чтобы его подняли. Потом он похлопал меня по плечу и подтолкнул вперед. Я двинулся к станции метро «Кохштрассе», и за моей спиной глухо лязгнули железные ворота. Спустившись в метро, я достал из заднего кармана немного помятые фотографии и на обратном пути до Кройцберга все пытался разгладить их.

Подойдя к подъезду своего дома, я полез в карман за ключами и услышал чьи-то торопливые шаги на лестнице. В следующее мгновение дверь распахнулась, и мне в объятия упала Петра.

— Весь последний час я простояла у окна, места себе не нахожу.

— Я же вернулся раньше времени.

— Ты ее видел?

Я достал из кармана куртки конверт с фотографиями:

— Они были припечатаны к моей заднице, так что слегка помялись.