Преподаватель симметрии Албитов Андрей

— Как так?

— Рис — это мой псевдоним.

— Интересно… — Лицо хозяйки стало таинственно-романтичным. — Тогда и вы зовите меня Лили.

— А собаку?

— Собаку… не надо сбивать ее с толку. Так и зовите — Марлен.

Внизу опять загрохотало и зарычало. Даже будто лязг цепи.

— Остров — не остров. Что, и сестра не сестра? Прямо медведь какой-то.

— Вы почти угадали! — от души рассмеялась Лили. — У нее сейчас как раз весеннее обострение. Но вы не бойтесь, она не опасна. Через неделю станет тихоней, на все лето. Да она уже утихает… все время проводит за своим радиопередатчиком.

— Она что у вас, еще и радиолюбительница?

— В чем ей не откажешь, это в разнообразии увлечений. Это же она связывала меня с баронессой по поводу вашего прибытия.

— Значит, радио… И что, никого здесь у вас никогда не бывает?

— Бывает. Только долго не выдерживают. Скучно им здесь.

— А мне уже кажется, что я никуда отсюда не уеду…

— Был один такой. Только это совсем плохо кончилось.

— Что случилось?

— Марлен в него влюбилась.

— Что тут страшного? Съела она его, что ли?

— Вот именно.

— А кости?

— Отдала собаке.

— Зверь!!

— Это вы о Марлен?

— Да нет, собака у вас внушительная… Как ее зовут?

— Марлен и зовут.

— Одним именем?? Как же они понимают, кто кто?

— Собака понимает не слова, а интонации. Назови ее «собака», «сучка», «Марлен» — ей все едино, всегда отличит себя от человека.

— Странно, однако… И она не обижается?

— Что я человечьим именем ее зову?

— Да нет же! Что вы сестру — собачьим?

— А что ей обижаться, собака она и есть.

— ???

— Редкая сука!

— Она же ваша сестра!

— Ну и что? Рис, у вас есть брат?

— Есть.

— Ну и как вы с ним?

— Уживаемся.

— Вот и мы. Уживаемся…

— Кого же она съела??

— Кто?

— Ваша сестра.

— Ну это так, образно. Хотя шрам у него остался. Да вы видели этого человека!

— Неужто Хаппенен? — Урбино вспомнил его шрам. Другого варианта не было.

Лили с озабоченным видом вертела в руках чашку.

— Хотите, погадаю?

— На кофейной гуще?

— И не надо иронизировать. Прошлое хорошо получается…

— Ну давайте. Хочу!

— …Я вижу далекую страну… Видите, воздух дрожит от зноя?.. Животное, вроде как двугорбое… Вы никогда не были в Аравии? Вы не знаете арабский? Я тоже не очень. Но именно там я научилась гадать на чашках. У этих, как их?.. олигофренов… олигархов… нет-нет, конечно не дармоедов, не мародеров… не драмоделов… такие совсем бедные, почти первобытные… но очень милые люди… и не у дромадеров — это как раз их верблюды… и не друиды точно, там вообще нет деревьев, там Сахара… Как же их? Дредноуты? Вы говорите, это военный корабль? Нет, нет и нет! Оно мне еще недавно в кроссворде попалось… Ну же! Вот забывательное слово! Я неправильно сказала? Забывчивое?

— Вы замечательно сказали! Лучше не скажешь. Это уже поэзия.

Он знал это слово. Но что-то (или кто-то?) помешало ему произнести его вслух. Он уже бывал в Сахаре. Действительно, очень милые люди… Дика, по доброте, хотела что-то у них купить, так они ее всем табором отговаривали: не берите, не берите! вот это, смотрите, куда красивее и дешевле! — подсовывая вообще уже черт-те что. Урбино прогнал воспоминание, и, что удивительно, слово это начисто стерлось и из его памяти, как только он решил не называть его Лили. Такого с ним еще не бывало, чтобы слово так испарилось. Как капля воды в Сахаре.

— Значит, вы не считаете меня такой уж дурой? Просто я не очень образованна, давно ни с кем не болтала… вы уж простите, если что не так скажу…

— Что вы, что вы! Вы так замечательно чувствуете слово!

— Приятно слышать от поэта. Впрочем, это к Марлен… Она тоже стишки пописывает… Вот взгляните.

— И Ангел поскользнулся на крыле… Слушайте, это же совсем неплохо!

— Что эта дьяволица может понимать в ангелах?

— Ветка качается в центре покоя… Если б я знала, что это такое![32] Это вообще замечательно. У меня тоже что-то подобное было. Не помню… Что-то про то, как в безветренную погоду засыпают деревья на закате. Они всеми веточками пошевелятся, прежде чем замереть. Это их собственные, не вынужденные внешними воздействиями движения! Особенно меня потрясли подсолнуховые поля…

— Это как у Ван Гога, что ли?

— У него подсолнухи, а то поля до горизонта… Я даже сделал одно открытие, только никто из биологов мне не поверил. На солнечном склоне… Впрочем, не буду.

— Что так?

— В стихах это у меня лучше получилось.

— Прочтите.

— Боюсь, собьюсь. Порядочный поэт помнит свои стихи наизусть. Если не помнишь, значит, не получилось. Боюсь перед вами опозориться…

— Вы так думаете, или вы так считаете… — Порозовев, она потупилась в его чашку. — Я вижу здесь очень красивую молодую женщину… она отвернулась от вас, смотрит в сторону… но как странно она отвернулась! Она в таком длинном восточном платье, вроде сари. Она индуска? Кстати, верблюд в чашке имеет очень точное толкование.

— Как же он туда поместился? Про верблюда не надо. Давайте про индуску. — Урбино уже начинал верить гаданию.

— Вы так сильно ее любили?

— Не успел.

— Но ей сейчас хорошо. Видите, она как бы на облаке? Как на съемочной площадке. Вот рядом, высокий, надежный такой… режиссер или муж? Рядом их детки, как ангелята… Она вся в драгоценностях. Где она сейчас?

— Она меня предала.

— Вас?? Как можно!

— Умерла.

— Sorry. Она что, была актриса?

— Нет, но была очень похожа.

— Ах, sorry sorry!

— No problem.

Hoy проблем… Урбино никак не предполагал за собой такого легкомыслия!

Приехав с сердцем, переполненным скорбью, избрав себе для непотревоженности ее, насколько мог себе вообразить, необитаемый остров, так стремительно все забыть, так страстно и сладостно погрузиться в забытье и соблазн!

Во-первых, Лили так изумительно чувствовала стихи (что было проверено на его собственных). Во-вторых, она замечательно гадала на кофейной гуще, и ему сразу захотелось писать стихи по сюжетам, так непроизвольно и прихотливо рождавшимся при истолкования кофейной графики. В-третьих…

— Давайте с вами сыграем вот в какую игру! — вдохновлялся Урбино. — Вы мне гадаете вечером на чашке, а наутро я вам приношу стихи на очередной кофейный сюжет! Ничего не надо сочинять — сама жизнь мне подарила сейчас следующую книгу. Пусть она так и называется — «Стихи из кофейной чашки»! Сначала ваш текст… с картинкой… Только как ее срисовать? вы умеете? а фотоаппарат у вас есть? — Глаза Урбино горели.

— И рисовать не умею, и фотоаппарата нет… — Лили задумалась. — Марлен когда-то увлекалась.

…Во-первых, во-вторых… в-третьих — Лили была красива.

Пепельная длинноволосая блондинка, немного за тридцать, с карими глазами и не тронутым ничем, кроме естественного загара, лицом, она походила на чуть повядшую чайную розу, но написать такое в стихах Урбино никак не мог себе позволить, ни по вкусу, ни по смыслу. А мадригал уже начинал созревать…

— А на чайных чашках гадать нельзя? — только и мог спросить он.

— Наверно, можно, только я не умею, — пожала она загорелым плечиком.

— А я могу, — заявил Урбино. Естественно, перешли на чай.

Урбино крутил в руках ее опустевшую чашку, что-то приборматывая. Потом покраснел и отбарабанил:

— Что ж, очень мило, — кивнула Лили, слегка порозовев, чем еще больше напомнила розу чайную. — Ладно, чашки в сторону… Уже солнце садится, а я вам еще не показала вашу каюту.

Они вышли на палубу, солнце уже скрывалось за дюну.

— А я вашего моря еще толком не видел… — сказал Урбино.

— Тогда давайте поторопимся, пока еще солнце не село!

Они сошли с борта «Верблюда», и солнце тут же спряталось за дюну.

Лили стряхнула сандалии на песок, как на пол, и стала карабкаться на дюну. Урбино следовал за ней.

Песок из-под ее изящных ступней сыпался ему на голову, и нельзя сказать, чтобы это ему не нравилось. Пейзаж, открывавшийся ему снизу, стоил любого заката… на редкость стройные ножки, и ничего больше (в смысле под юбкой).

Лили была привычней — и легче и быстрей выскочила на вершину. Более тяжелый Урбино потерял полдистанции, увязая в осыпающемся песке, перешел на четвереньки (возможно, и не из-за трудности подъема, сколько из-за желания получше рассмотреть «пейзаж» снизу). Во всяком случае, он еле вскарабкался наверх, запыхавшийся и потный, чтобы убедиться, что и это того стоило.

Солнце как раз клонилось к горизонту, непомерно разрастаясь и пунцовея по мере приближения к касанию. И вдруг, когда это случилось, стало сплющиваться и стремительно тонуть.

— Странно, что море не шипит, — изрек Урбино давно открытую им фразочку.

— Меня тоже это каждый раз удивляет, — мгновенно согласилась Лили.

Солнце совсем погрузилось, и верхний его сегмент вытягивался, все более напоминая плывущий на горизонте корабль, светящийся иллюминаторами.

— Вот судно, которое тоже идет ко дну. — «Урбино, не говори красиво», — усмехнулся он про себя.

— Завтра оно вернется со стороны залива.

— Почему вы так уверены?

— Я каждое утро его встречаю!

— Странно, — сказал он, — я вдруг подумал, что за жизнь свою видел гораздо больше закатов, чем рассветов… А их ведь должно быть поровну?

— Не надо так уж пессимистично. Просто вы горожанин и поэт.

— На что мне здесь обидеться? — кокетничал Урбино.

— Пока не на что. Просто вы, скорее всего, сова. — Скорее всего. А вы?

— А я жаворонок.

— Значит, мы разные птицы! — вздохнул Урбино.

— Зато солнце для нас одно… — Лили делилась закатом как собственностью. — Смотрите, слева вверху — Луна! Не правда ли, хорошо?

— Не то слово. Хотите в тему?

— Хочу.

Урбино вдохнул поглубже, сосредоточил свой взгляд на последней, не слепящей уже алой полоске и начал:

— Замечательно! — всплеснула Лили, сжав его руку. — Это что же, вы тоже сейчас??

— Не буду врать, — потупился Урбино. — Просто оно мне больше других нравится.

Смущенный и польщенный, он уже не отпускал ее руки.

Легко, как дети, как на качелях или гигантских шагах, ссыпались они с дюны к морю.

— Давайте купаться! — предложил Урбино не без умысла.

— На закате нельзя, — заявила Лили.

— С чего бы это??

— Грозит лихорадкой.

— Вы как хотите. А я империалист воды! Я должен сразу искупаться, где я впервые.

И он уже стаскивал с себя все, чтобы, поводя широкими плечами и блеснув маленькими незагорелыми ягодицами (прекрасно осознавая свою проекцию сзади), торпедой войти в воду и бурным кролем устремиться к горизонту. Выдохшись, он услышал нежный плеск за собою: Лили плыла за ним бесшумно, как рыбка, ни в чем ему не уступая.

— Что же вы так воды боитесь? — усмехнулась Лили.

— Я! Боюсь?

— Ну да, будто боитесь захлебнуться. Урбино был посрамлен в своем мальчишестве.

Но, так же бесшумно, уступила она ему в полосе прибоя.

Ее безответность смутила и возбудила его.

— Рыбка ты моя, рыбка… — лепетал он, слизывая с ее плечиков и сосков соленые капли.

Но дальше он не решался на более смелые ласки, не рисковал (слишком уж покорна и безответна она была), что-то его останавливало… на уровне поглаживания шелковистого (тьфу! — пер.) лобка.

О эта несмелость, это смущение, эта застенчивость, эта как бы недоступность, как в первый раз… и именно тебе одному, единственному… эта пауза… «Это именно пауза — то, что люди потом называют любовью в поисках утраты» — так думал теперь Урбино, расслабленно отлеживаясь в паузах и покуривая то в небо… то в потолок той чердачной каюты, что была определена ему для его творческого уединения.

— Вот ты утверждаешь, что я боюсь воды… Я, может, ее и боюсь, но не так, как ты думаешь. Да я ее даже пить боюсь: она — живая! Она может не проглотиться вдруг… Моря я даже меньше боюсь, мне просто не везло с кораблями. Ну заставил я себя пересечь экватор, ну и что? Условность, но не цель.

И он крепче обнимал Лили, чтобы доказать ей, что она не экватор — цель, а не условность. Лили отзывалась по-своему:

— А ты вообще задумывался, почему одним одно, а другим другое? что разным разное и достается? Ну, скажем, богатые и бедные, красивые и некрасивые — это как бы понятно. Талантливые и бездарные — уже сложнее… умные или неумные — совсем не разберешь. А вот, скажем, мужчина и женщина — почему? Почему ты мужчина, а я женщина, а не наоборот?

— Ну что ж, давай махнемся!

— Разве я спросила, кто из нас кто?..

— А как насчет кошки и собаки…

Задумываясь об этой постепенности все следующих и следующих действий, перетряхивая свой прежний опыт и обнаруживая в нем некое единство начала, Урбино снова возбуждался от того лишь, что чудо лежало рядом, так же бесчувственно и неподвижно, но уже тепло… Чудо другого человека!

«Как ребенок, честное слово…» — удивлялся он самому себе, будто впервые открывая, что у другого человека может быть и другое тело: другие груди, другой живот и бедра, другое… вот-вот! а не этот нелепый хвостик, как у него, самодовольно размышлял Урбино. «Хвостик» его тут же обижался и раздувался, изображая старинную пушку на колесах. И Урбино овладевал покорной Лили снова и снова, ему даже уже захотелось, чтобы она зачала (понесла?)… В этот миг и она пискнула слабенько, как мышь.

— Что, и ты кончила наконец?

— Как ты можешь?! ты же поэт… Никогда не говори при мне этого ужасного слова!

И она отвернулась к стенке и завсхлипывала.

— Слово противное, прости. Ну прости же! Больше не повторится!

И это было ему приятно. И он воспользовался этим: слизывание слез с ее щечек растрогало его, и он повторился (кажется, и она тоже).

Так что под утро, уже на другом берегу, он встретил и редкий для себя рассвет. Солнце как раз и выглянуло, но уже не пунцовым, а золотым краем выкатываясь из-за горизонта, почему-то гораздо медленнее, чем садилось. Чувства переполнили Урбино…

— А это ты когда написал?

— Никогда.

— А кому оно посвящено?

— Тебе.

— Когда же ты успел??

— Сейчас.

— Тогда скорей купаться! — воскликнула Лили.

— Значит, на рассвете уже можно?

— На рассвете все можно! — И она повисла у него на шее.

И были они нагие, как в раю.

Потом они решали кроссворды. Лили оказалась большая их любительница. Она притащила их целый ворох, в большинстве решенных.

— Чаще всего тупые, но бывают презанятные формулировки! Смотри… что такое карты в переплете из пяти букв?

Урбино всерьез задумался.

— Атлас![34] — радостно не вытерпела Лили.

— Как я сразу не догадался!

— А это? Откуда на Землю сваливаются чудаки? Ну же! Четыре буквы…

С Луны, что ли?

— Молодец! Луна. Вот откуда ты на меня свалился? — Лили обняла его. — Ты не представляешь, как здесь скучно без тебя… Вот что меня достало, так это психический ток!

— От меня, что ли?

— Да нет же! Из пяти букв. Возгордившийся было Урбино придал лицу огорченный вид.

— Ну и что же тогда это?

— Флюид. Пришлось повозиться. Вот еще, помоги! Газ, окончательно выведенный из себя. Даже есть одна буква, причем редкая — 3!

— Взрыв?! — взревел Урбино.

— Да нет же, надо шесть букв.

Урбино навсегда задумался. Не было такого газа…

— Ты что же, помнишь каждый кроссворд??

— Не каждый. А тот, где я спорю или соглашаюсь с составителем. Бывают очень прикольные.[35]

— Как ты сказала, прокольные?..

Лили рассмеялась.

— Прокольные тоже бывают, сам видишь. Прикольные — это словечко Марлен.

— Вы что, их тоже вместе решаете?

— Иногда. Вот, например, что самое забойное в гвозде? И не пытайся, никогда не догадаешься — шляпка!

— Это верно, — усмехнулся, потупившись на своего труженика, Урбино. — Это для женщин. А для мужчин — головка.

Лили порозовела.

— Или вот замечательная загадка, никогда ее раньше не слышала: всем, кто придет и кто уйдет, она ручку подает…

— Не знаю, что за барышня. Хозяйка салона? Невеста на смотринах?

— Ну ты и бабник! Дверь, конечно!

Наконец она нашла и совсем не заполненный кроссворд, и они начали работать вместе.

Явление, достойное удивления, — подошел феномен (это отгадала Лили, а Урбино всячески оспаривал качество формулировки, пустившись в рассуждения о природе Ф. и договорившись до того, что в наше безумное время как раз норма и есть феномен).

Зато он тут же разгадал продолжение политики кровавыми методами — террор. Лили это не было интересно.

Кроссворд оказался из «прикольных». Особенно гордился Урбино тем, что определил подъем в Древней Греции как спуск. Поэтому легко простил себе древнегреческую богиню судьбы. (Кто ее теперь… знает!) Порассуждали о разнице менталитетов, передохнули. Еще раз порадовались спуску: П было необходимо для слова следующего… Пресс, толкающий время… Перебрали все известные им способы его измерения: никакие календари, часы, хронометры… все это пусть и измеряло, но никак не толкало. Но и история не подошла, и возраст не подошел. Что было уже досадно: буквы были не те. Хотя последовательно вышли почти все: и О, и П, и Р, и даже редкое Ш.

Что за порошок? Наконец они достигли вершины в слове поршень. И по числу букв подходило, но что это за поршень, толкающий время? Абсурд. Можно было отгадать еще одну букву, но и с ней заело.

Планета Солнечной системы… Если спутник Урана Урбино и мог себе простить (оставили неразгаданным), то уж планету своей системы — извините! Он перетряхивал в голове всю свою среднюю школу, но никакие Ураны, Сатурны или Плутоны никуда не годились.

— Может, недавно открыли еще одну? — предположила Лили.

— Может, — мрачно согласился Урбино. — Ладно. Два мы себе простили, два не отгадали… Осталось последнее. Что там?

— Слезный скулеж… Пять букв.

— Тьфу, пропасть! Скулеж не от слова скула? Не подходит?

— Никаким образом.

— Ну и дурак же этот твой составитель!

В результате их заинтересовал сам составитель кроссворда. Они стали играть вот в какую игру, представлять себе личность этого кроссвордиста. Он был настолько амбициозен, что даже подписался очень необычным именем — Гореслав Китсей.

Урбино тотчас заподозрил в нем поляка.

В результате они вылепили вот какой портрет: кругленький, лысый, а потому в шляпе вроде тирольской и бриджах в клеточку, с лыжной палкой вместо трости — такой полушотландец-полубаварец, из Австро-Венгрии. Вдовец. Живет с канарейкой. В любом случае большой любитель пива. Он им начинал нравиться.

— Я бы написал стихи про него и его кроссворд…

— Так напиши. А тебе не кажется, что он тоже пишет стишки?

— Не исключено. — Урбино насупился.

И он пошел к себе наверх как бы творить; на самом деле рухнул на вчерашний матрац, все еще нежно пахший Лили, и задрых на первой же строчке: «А вы сочините, попробуйте…»