Автопортрет художника (сборник) Лорченков Владимир
– Тебе бы всю жизнь куда-то карабкаться, – сказал он.
– Мазохист долбанный, – сказал он.
– Так как ты меня развлечешь? – спросил я.
Он снисходительно улыбнулся и взял со стола мобильный телефон.
ххх
Девушка в длинной юбке, сидя на столе, читала нараспев.
- «Полдень, жара, восемнадцать. Четверо сзади, один впереди.
- Восемь, четыре, пятнадцать. Ну-ка, подруга, еще потерпи.
- Жадное скользкое семя. Хлынуло в зад мне и в рот.
- Все, не девчонка теперь я. Замуж никто не возьмет.
- Небо глядит терпеливо. Словно со мной говорит.
- Сколько их там? Еще девять? Нет, не свобода манит…
- Долго еще покряхчу я. Между их скользких телес.
- Может, еще разрыдаюсь? Это судьба поэтесс…
- Может, так надо, а, мама? Чтобы по хору меня…
- Знаешь, теперь я другая! Приму я теперь и коня!
- Думаю я, и страдаю. А насильники хором кружат. Чу!
- Тело при-поды-маю. Слышу сирены, на помощь спешат?!
- Да! Эксадрон полицейских. Едет, хватает их всех.
- Быстро на нары сажает. Плачут насильники все.
- Их уж в тюрьме ожидают… В жопы их трахнут, во все!!!
Девушка замолчала и все похлопали. Потом стали переговариваться шепотом, потягивая вино из стаканов.
– Блядь, что это? – сказал я.
– Это поэзия, чувачок, – сказал Колин, посмеиваясь.
– И все же? – спросил я, оглядываясь.
Колин привел меня в какой-то поэтический кружок для поэтов среднего возраста. В помещении какого-то лицея сраного. У них даже название было. «Орбита» или что-то в этом роде. Собралось человек двадцать и все читали друг другу свои стихи. Колин очень своеобразно понял слово «развлечь».
– Что это за херня? – спросил я его.
– Понимаешь, когда ей было четырнадцать, она возвращалась домой после полуночи, – сказал он.
– С дискотеки какой-то, тут ее и подловили у дома парней с десяток, пту-шники, – пояснил Колин.
– Всю ночь трахали, – сказал он.
– В рот, спереди, сзади и снова в рот, – сказал он.
– Избавь меня от подробностей, – попросил я.
– Ссали на нее, били ее, снимали это на камеру, – с увлечением говорил Колин, извращенец гребанный.
– Заставляли ТАКИЕ вещи вытворять, – сказал он.
– Я сейчас возбужусь, – сказал я, – давай покороче. Чем все закончилось?
– Короче, она изживает, – пояснил Колин.
– Сочиняет стихи и истории про то, как двадцать-тридцать парней поймали телку, и трахают ее, а потом раз, нагрянула полиция…
– И? – спросил я.
– И полицейские благородные трахают парней в сраку на глазах бедной девочки, – улыбнулся Колин.
– Что за чушь, – сказал я.
– Менты бы просто отдвинули парней и дотрахали бы девку, и попробуй она пикнуть потом, – сказал я.
– А парням бы дали срок за изнасилование, и поделом, – сказал я.
– Про это она тоже писала, – сказал Колин, – ну, про то как насильников трахают в тюрьмах.
– Ее данные устарели, – сказал я.
– Насильников в тюрьмах давно уже никто не трогает, – сказал я.
– Это утешительный миф для изнасилованных девочек, – сказал я.
Колин пожал плечами.
– Их поймали? – спросил я.
– Нет, конечно, – сказал Колин.
– Сколько ей сейчас? – спросил я.
– Двадцать пять, – сказал он.
– Блядь, – сказал я.
Я подошел к девушке. Она была ничего, только дерганная. Преподавала в этой же школе после института. Я попросил ее показать мне лицей. Она радостно согласилась, но уже в коридоре, глядя на мое обручальное кольцо, подавила горький вдох, и чуть ссутулилась. Опять меня трахнет женатый, говорил весь ее вид. Я не стал разубеждать. Я еще не был ни в чем уверен. В каком-то классе она села на парту с ногами, обхватив колени. Так садятся все долбанутые провинциальные поэтессы до 60 лет включительно. Они так Кокетничают. Но мне было не до того.
– Послушайте, – сразу приступил я к самому важному.
– Вы себя одиннадцать лет уже трахаете, мочитесь на себя, и снимаете это все на блядскую камеру.
– ХВАТИТ, – сказал я.
– Забудьте все это, – сказал я, довольный собой.
– А по моему, ты хочешь меня выебать, – сказала вдруг она.
И приподняла юбку. Стали видны ее ляжки. Литые ляжки. Я вдохнул поглубже.
– Послушай, – сказал я, – это тебя калечит.
– Да нет же, ты ЯВНО хочешь меня выебать, – сказала она.
– Не хочу изменять жене, – сказал я.
– Ты уверен, что она не изменяет тебе? – спросила она.
– Никогда нельзя быть уверенным на все сто, – сказал я.
– Так за чем же дело стало? – спросила она.
– Ты прячешься, – сказал я, а она облизала губы.
– Ты просто маленькая изнасилованная мокрощелка, которая прячется сейчас за нимфоманкой, – обрисовал я ее положение.
– А я-то думал тебе помочь, – сказал я, и повернулся.
Она налетела сзади и попробовала снять с моей щеки кусок кожи. Я еле увернулся, и приложил руку к щеке. Кровища капала. Теперь не имело значения, что подумает жена, потому что подумает она одно. Я дал суке пощечину, а потом еще одну. Двинул кулаком справа по корпусу. Она скрючилась и сказала:
– Никто не поверит, что ты меня не трахнул.
– Я тебя ЕЩЕ не трахнул, – сказал я.
Ударил ее еще раз, и, прижав ей голову к парте, задрал платье повыше. Все, что было под ним, наоборот, опустил. И воспользовался указкой, лежавшей неподалеку, в не совсем обычном формате. Плюнул на тупой и округлый конец и задвинул.
– О-о, ты Боже же ты мой, – сказала она.
– Хотя бы протер, – сказала она.
И завиляла задницей. Через полчасика она кончила раз восемнадцать – как раз столько, сколько кончила бы, трахай ее то количество насильников, о которых она явно мечтала. Немудрено. Я работал, как кочегар паровоза в черно-белом кино с убыстренным показом. Туда-сюда, туда-сюда. Угольку подкинуть! Вот она и заполыхала. Я бы работал до утра, но она попросила остановиться, и буквально свалилась. Я присел рядом, держась за указку. Получалось, что я держу ее, словно эскимо какое-то.
– Скажи мне честно, ты специально пошла той ночью мимо ПТУ, или где там тебя трахнули? – спросил я.
– Наверное, да, – тяжело дыша, ответила она.
– Ясно, – сказал я.
– Прости детка, не знаю, что на меня нашло, – сказал я.
– Нашло?! – спросила она.
– Да я люблю тебя, – сказала она.
– Будем встречаться почаще? – спросила она.
– С этим проблемы, я не хотел бы огорчать жену, – напомнил я.
– Ни хера себе верность, – сказала она.
– Ну, я же тебя не трахнул, – сказал я.
– Формально нет, – сказала она.
– Считай, тебя трахала рука Бога, – сказал я.
– Какие сильные и нежные у Него руки, – сказала она.
– Ты выздоравливаешь, – сказал я.
– Пойми, – сказал я, – нет ничего плохого в том, чтобы быть и шлюхой.
– Люди разные, – сказал я. – Если ты сама пошла, значит ты сама и хотела.
– И, значит, – сказал я, – не на что жаловаться и переживать не стоит.
– Плюнь и разотри, – сказал я.
– А о чем я буду стихи писать? – спросила она.
– Как тебя указкой трахнули, – предложил я.
– Это идея, – сказала она.
И попросила:
– А теперь вынь указку, пожалуйста.
ххх
Излеченная поэтесса пошла куда-то подмыться, а я направился обратно. Поэтический кружок слегка разбушевался: они выпили аж по поллитра вина каждый! Я с грустью подумал, что это одна шестая моей былой разминки. Но из принципа продолжил цедить воду.
– Что у тебя с щекой? – спросил какой-то придурок.
– Раны Господни, – ответил я.
– Господень. Господне, Господняя… – сказал он с неудовольствием.
– Бог этот сраный, все это все НЕАКТУАЛЬНО уже, коллеги, – сказал он.
– Прости, я не из Кишинева, я из провинции, – соврал я.
– Не успеваю следить за модой, понимаешь… – сказал правду я.
Он важно кивнул. Потом вдруг сказал:
– Ба, да ты Лоринков!
– Да, конечно, – сказал я.
– Ты недурен, чувак, – сказал он.
– Да, конечно.
– Мне нравятся НЕКОТОРЫЕ твои рассказы, – сказал он.
– Хотя многие и чересчур пошловаты, стиль тяжеловат, – сказал он.
– Да и эта твоя позиция якобы НАБЛЮДАТЕЛЯ жизни… – сказал он.
– Этот твой ЯКОБЫ отрешенный стёб, – сказал он.
– Да, конечно, – сказал я.
– Я, кстати, тоже пишу, – сказал он.
– Да, конечно.
– Хочешь глянуть? – спросил он.
– Да, конечно, – сказал я, отвернувшись.
– Эй, как ты глянешь, отвернувшись? – спросил он.
– Это же НЕВОЗМОЖНО.
– Да, конечно.
– Ты блядь, считаешь себя нереально крутым?! – разозлился он.
– Да, конечно, – сказал я.
– Да ты псих и писать не умеешь! – сказал он.
– Корячишься на потребу этому сраному Рынку, вот ТОЛЬКО ПОЭТОМУ тебя и издают, – сказал он.
– Да, конечно, – сказал я, пытаясь вспомнить, когда меня последний раз издали.
– Хорошо, что ты это признаешь, – смягчился он.
– Да, конечно, – сказал я.
– И эти твои разбитые диалоги… – разбил диалог он.
– Они КАРТОННЫЕ! – сказал он.
– Да, конечно, – сказал я.
– И еще, – пошел на добивание он.
– Ты вовсе не такой крутой раскованный перец, как любишь себя описывать.
– Ты псих, закомплексованный задрот и сволочь, – сказал он.
– У тебя все тексты НЕНАСТОЯЩИЕ, – сказал он.
– Все НАДУМАННО, – сказал он.
– Да, конечно, – сказал я.
– Ты не стоишь того, чтобы читать мои ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ рассказы, – сказал он.
– Да, конечно, – сказал я.
– Блядь, что ты все время твердишь «да конечно»? ! – стал нервничать он.
– Ты что, издеваешься? – спросил он.
Я сказал:
– Да, конечно.
ххх
Вечером я проводил Колина в аэропорт – он вез очередную порцию сумасшедших богатых и распутных девок куда-то в Гималаи, за Мудростью, – и выпил, наконец, в тамошнем баре. Смочил щеку коньяком, и вышел из зала ожидания на улицу. Проводил взглядом самолет, на котором улетал мой друг. Пошел в город пешком. У самых первых зданий встал на высокий холм – местные зовут его Черепахой, – и обернулся к полям. Волнистые, на холмах, как и всё в Молдавии, они напоминали и женский зад и женскую грудь одновременно. А еще – живот, руки, и немного ляжки. Все женское. Все округлое. Все желанное.
Я с наслаждением зажмурился и подставил лицо легкому ветерку.
Присел на корточки и, не открывая глаз, потрогал землю.
Молдавия была теплой и мягкой.
Как и полагается пизде мира.
В НАШЕМ ГОРОДКЕ МАНЬЯКОВ НЕТ
«Сука блядь ненавижу тебя как же ты достал своим сраным самолюбованием урод несчастный ты блядь только и думаешь что о себе и о себе, онанист проклятый, ты бы блядь сожрал все на свете и не подавился, да только у тебя живот маленький, ха-ха, понял, ты блядь просто не вместишь в себя все что хочешь захапать, урод блядь бездарный, чурка блядь тупорылая, вот здорово ты удивишься когда кто-то выключит свет в твоей ебаной голове и ты перестанешь быть а это всего лишь кто-то двинет тебя битой по башке сзади когда ты зайдешь в очередную подворотню отлить после очередного своего пива алкоголик сраный, да перестань ты уже пиздеть всем какой ты блядь писатель великий тем более что ни хуя ты не писатель ни хуя ты не великий просто блядь тварь ебаная ненавижу тебя думаешь пару книжек вышло где-то в этой России сраной так ты уже король да я ебал и тебя и эту блядь москву настоящее признание оно на Западе, вот что значит признание, думаешь блядь дал интервью сраное сраному молдавскому журналу для педерастов и решил что ты блядь на коне да я ебал тебя этот журнал и коня твоего если он только у тебя есть ты писатель? ты хуй! писатель это Дима Быков, вот кто писатель. послушай перестань писать всякую хуйню перестань любоваться собой просто заткнись и уезжай из страны пожалей себя и свою семью блядь ты урод привет тебе тварь ха-ха».
Я перечитал еще раз, отметил пару ошибок – про себя, – и положил письмо в папку. Это было уже четвертое. Первые три были более нежными, что ли. Ха-ха. Пора звонить в полицию. Или подождать? Идея со звонком, конечно, пугала. Скажут, мол, чувак, который пишет крутые матерные рассказы, перессал какого-то онаниста, рассылающего анонимные послания, и сразу побежал жаловаться мамочке. Ну, то есть полиции. С другой стороны, я нервничал. Кто их знает, этих психов. Может, уже завтра кто-нибудь выстрелит в спину с криком «я это ты, а ты это я». Вот вам и песня группы «А-Студио». Интересно, у них, ну, у этих казахов, есть свои маньяки? У меня есть. Я встал, подошел к окну, а потом нехотя вернулся к рабочему столу. Мне не хотелось признаваться себе в этом, но отошел я, втайне опасаясь какой-нибудь неведомой мне херни. Мало ли, стрельнут в окно. А может, это все нервы? Идея с журналом, конечно, была не очень удачной.
А было все так.
Мне позвонили из мужского журнала. Глянцевого мужского журнала, как сказала со значением его редакторша, симпатичная, как оказалось, молдаванка лет сорока. Они прослышали о том, что кто-то в Молдавии пишет книги. Я и до этого получал анонимные письма, но там обычно была всякая херня про то, что я, де, приснился отправителю плачущим кровавыми слезами. Я относил это на счет своих бывших подружек, среди которых и правда была парочка трахнутых на всю голову. Но после публикации в этом сраном молдавском глянце, который даже разверстать правильно не умеют, все маньяки этого города словно ополоумели. Я получил одиннадцать писем, все написанные разным почерком. Все они хотели сжечь меня, как Жанну Дарк. За что они меня ополчились, хрен знает. В этом журнале только и всего-то вышло, что парочка моих фотографий, да несколько пожеванных молью откровений, которые они пытались выдать за взрыв на культурном горизонте нашей страны. Это довольно забавно, учитывая, что никакого культурного горизонта в Молдавии не было. Вернее, он есть и это я.
Как вы понимаете, фразы такого рода в интервью и попали.
Ну, и кого-то это ужасно разозлило. Интервью, которое я дал, пытались вести двое – опытная, как я понял, журналистка лет сорока пяти, и ее молодой друг лет двадцати, которого, без сомнения, она мечтала вытрахать. Дама пыталась сбить меня с панталыку всеми этими якобы провокационными вопросами про то, что, если я такой великий, то почему мои книги не продаются в Молдавии, почему я такой наглый, и тому подобной херней. Конечно, ничего у нее не получилось, и из публикации это было совершенно очевидно.
Ну, а уже после нее пошли письма.
ххх
Следующее письмо я получил, когда одну из моих книг издали, за каким-то хером, в Польше. Какой-то хренов поляк, помешанный на всех этих интеграционных с Европой темах, решил во что бы то ни стало, издать мою книжку о гастарбайтерах. Ну, он уперся рогом и у него получилось. О кей. Господи, Боже ты мой, да это же Польша, Польша сраная. Но письмо пришло.
«Сука блядь ты радуешься как я понимаю да ты блядь великий на хуй вышла твоя книжка на этом сраном Западе и ты блядь возомнил себя неебаться гением, хотя все твои книжки, они бездарны, они неумелы, они блядь написаны без стиля, без меры, без вкуса, это просто похабщина ебанная, за такое нужно сжигать на площадях, блядь, вот из-за таких пидаров как ты мне и приходится писать, мне может и не хочется но блядь приходится, просто потому что обидно за блядь нашу молдавскую культуру за наш блядь молдавский народ за нашу блядь страну, которую похабит на весь свет уебище поучись у Димы Быкова любить свою страну свой народ свою землю долбоеб типа тебя еще раз блядь говорю тебе сука пожалей семью я тебе блядь всерьез говорю ты допиздишься урод ты блядь пиздишь им всем что ты единственный писатель Молдавии что блядь писателей до тебя не было в этой стране да ты охуел здесь как миниум гениев десять и один из них я а ты чмо чмо чмоч чмо чмо чмо чмо я ссу тебе в рот я ссу тебе в рот я ссу тебе в рот я ссу тебе в рот я ссу…».
Я, честно говоря, ничего не понял. Слегка кружилась голова. Господи. Боже мой. Да какой это Запад, это же Польша. Да и потом, это письмо несколько противоречило предыдущим. Я набрал номер знакомого в комиссариате полиции. Рассказал о своей проблеме. Даже зачитал несколько писем.
– Смешно! – посмеялся легавый. – Ну, и что ты собираешься с этим делать?
– Я думал это ТЫ собираешься с этим что-то делать, – сказал я. – Я нервничаю. А вдруг этот маньяк гребаный меня пристрелить вздумает?
– Ну, – сказал мент, – тогда мы похороним тебя с почестями.
Я дождался, пока он проржется, и повторил свой вопрос относительно того, что же мне делать.
– Да хрен его знает, – сказал мент.
– Дьявол, – я был шокирован, – и это говорит мне Полицейский.
– Чувак, – сказал Полицейский, – ты же не заявление написал, ты обратился как знакомый.
– О кей, – сказал я, – я напишу заявление.
– Ну и прибавишь нам бумажной работы, а долбоеба этого как никто не искал, так и не будет искать, – сказал мент.
– Так что же мне делать? – спросил я.
– Ну, – сказал он, – обратись к бандитам.
– Твою мать, – сказал я. – Страж закона.
– Или умасли его! – сказал мент.
– Кого? – спросил я. – Закон?
– Да психа этого! – сказал мент. – Ну, который всю эту херню пишет.
– Каким образом?! – спросил я. – Мне что, перестать писать книги? Застрелиться? Совершенно ведь очевидно, что кретина этого раздражает сам факт моего существования.
– Ну, да, – задумчиво сказал мент.
– Даже если я в ассенизаторы подамся, – горячился я, – он один хрен будет меня ненавидеть. Кстати, если уж в ассенизаторы. Может, мне в говне утопиться, а?
– Нет, надо тоньше, – задумчиво сказал мент, – попробуй передать ему сигнал в СМИ.
– Это как? – спросил я.
– Ну, как в дипломатии этой гребанной. – объяснил он. – Когда какой-то хер из МИДа России говорит в интервью, что ему ужасно нравятся белые антарктические куропатки, а в МИДе Канады сразу понимают, что это тонкий намек на то, что Россия ничего не имеет против раздела Антарктиды по какому-нибудь гребанному меридиану.
– Господи, какой же ты тупой, – сказал я. – Антарктида это на Южном полюсе, а они делят Арктику, которая на Северном.
– Да какая на хер разница? – спросил он. – Ты понял, что я имею в виду.
– Я понял, что ты имеешь в виду, – сказал я.
Я понял, что он имеет в виду.
ххх
Следующее интервью у меня взяли, когда был день писателя, и молдавские редактора погнали своих гребанных стажеров в поля, искать писателей. Все мои безуспешные попытки объяснить им, что я не писатель, а pr-менеджер, который в свободное от работы время пишет книги, не увенчались успехом. Стажеры глядели на меня жалобными глазами и я таял. Ну, не в Союз же писателей их, в самом деле, отправлять. Там симпатичную девку и изнасиловать могут, они же пьяны все время, у них кабинеты изнутри запираются, да и книг они никогда не писали. И потом, я вспомнил идею насчет дипломатических сигналов.
– Я блядь вовсе не считаю себя великим писателем, – врал я, и глядел внимательно на то, что они там записывали, – записали?
– Нет, «блядь» не записывай, ты что, блядь, всерьез считаешь протащить это в печать? – говорил я.
– Я никому не нужен, понимаете, – объяснял я,
– Никому в этой Молдавии сраной. И это хорошо.
– И она мне не нужна. Я просто тусую здесь, зарабатываю на хлеб, пописываю иногда книжки, и еще реже их продают. Я вовсе не успешный писатель.
– Я не знаменитый писатель.
– Я не покорил Запад.
– Восток я тем более не покорил.
– Сейчас каждый может книжку издать, чуваки, каждый, – говорил я.
– Так что все окей, парни, – говорил я.
– Каждый следит за собой и живет своей жизнью.
– Нет, у меня нет своих маньяков, – врал я, – в конце концов, я ж фигура не тех масштабов, парни, да я кто, я не небожитель какой, не Зевс гребаный, и даже не Геракл, я просто сатир, полукозел-получеловек, которому позволено дрочить у подножья Олимпа, и на этом все его соприкосновение с Олимпом заканчивается, просто так уж получилось что мне нравится там дрочить, вот и все, парни.
Ровно через день пришло письмо.
«ах ты ебанат хуев тварь голимая ты сука блядь высокомерен да? ты решил что нас, нашего блядь читательского рынка, нашей Молдовы, недостаточно для такой большой пизды как ты? типа здесь дыра ебаная а ты блядь сука великий Фазиль блядь Искандер осчастлививший туземцев своим появлением? кстати ты не охуел сравнивать себя с Искандером? да ты хуйня против Искандера! более того! ты хуйня против самой хуевой хуйни! сдохни сдохни сдохни тварь ебучая. ты решил что ты неебаться писатель андерграунда, ты блядь Буковски, так вот, иди на хуй, андерграунд это люди которые живут, ничего не требуя от этого ебучего Рынка, на котором ты так задрочен, сука ты ебанная, ты не Селин и не Бодлер, кстати, чмо, да ты охуел сравнивать себя с Бодером или Селином или даже с Димой Быковым, да ебал я ебал я ебал я…»
… Я купил газовый балончик, и по пьяни распылил его в подъезде на пьяного же соседа. Вместе мы чуть не сдохли. На следующем интервью, приуроченном к выходу какого-то моего старого рассказа в Москве, в каком-то литературном журнале, я говорил:
– Ребята, да я обожаю просто Молдавию эту сраную, я без ума от нее!
– Я не андерграунд какой! Я блядь просто чувак, который иногда пишет треш, чтобы его купили.
– Развлекуха, парни! Вот чем я занимаюсь. Я развлекаю себя, и иногда это кому-то нравится настолько, что это покупают. Да и то почти никогда не покупают.
– Я представитель масовой культуры.
– Я пластмассовый Иисус, которого молдаване вешают над холодильниками в кухнях, я блядь попугай из глины, я блядь слоник на телевизоре, я само мещанство.
В ответ я получил письмо, в котором мне популярно объяснялось что я «ебаный мещанин который задрочен на своей ебучей продажности, да, блядь, сука, такие как ты и превратили Литературу и искусство в выжженное поле блядь ебучие продацвы подделок сдохни сдохни сдохни самовлюбленный ебучий свин, ты бляжь жирная тварь я ебал ебал ебал…».
Я купил пистолет, стал возвращаться к двери, чтобы проверить ее еще раз, купил жене электрошокер, взвесился, и решил худеть. За месяц 15 килограммов сбросил. И даже отказал двум молдавским газетам в интервью. Было тихо. Я вздохнул было с облегчением, но тут письмо пришло.
«гандон штопанный решил красавчиком заделаться да, видел тебя на улице, думаешь сука ебанная ты блядь похудел на 100 кг и весишь теперь всего 100 и можешь считать себя блядь секс-символом ебучей литературы, кстати, да ты охуел считать себя секс-символом литературы я ебал тебя в рот и в уши понял ты да, думаешь сука блядь имидж затворника поиметь имидж молчальника да, заткнул свое хайло чтобы стать как Селлинджер да, кстати ты чмо, как ты себе позволяешь сравнивать себя с Селлинджером да ты блядь гнида даже на хуй с Димой Быковым не сравнишься».
Я пожал плечами. Я никогда не сравнивал себя с Селлинджером. Старик Селлинджер – просто говно против меня. Не говоря уж…
– Мне не нравится ситуация с русскоязычным меньшинством в Молдавии, – сказал я, когда мне позвонили газетчики, чтобы набрать какое-то количество строк по этому поводу.
Читать бесплатно другие книги:
