Аристономия Акунин Борис

– Не беспокойся, инквизиций и пыточных застенков у нас не будет. Когда я говорю о внутренних врагах, я имею в виду лишь террористов, диверсантов, активных саботажников. Шипы розы не направлены против инакомыслящих. Один из первых указов Петра Николаевича был знаешь про что? Тебе, непротивленцу, понравится. – По этой шутливой фразе впервые стало ясно, что цюрихское письмо на шести страницах Петр Кириллович внимательно прочитал и содержание помнит. – Барон распорядился за сочувствие большевикам не сажать в тюрьму, не вешать, не расстреливать, как это бывало в деникинские времена, а высылать красных симпатизантов на советскую территорию. Не нравится – убирайтесь.

– Но это… это замечательно! – с облегчением воскликнул Антон. – А на фоне всеобщего озверения даже феноменально!

Во второй раз Бердышев достал часы. Судя по озабоченной тени, пробежавшей по аскетическому лицу, разговор пора было заканчивать.

– После длинного объяснения короткий вопрос. Ты хочешь стать членом Братства?

– С вами – куда угодно!

Но пылкость ответа Бердышеву не понравилась.

– Это не то, что я хочу услышать. Людей исполнительных, в том числе беззаветно мне преданных, в ББР хватает. От тебя мне нужно другое: незамутненный взгляд, свежие мозги. И я, и мои соратники слишком долго варились в этом кипятке. Очень может статься, что за деревьями мы не разглядим леса. Готовится проект государственного, политического и экономического устройства небывалой прежде страны. К тому моменту, когда крымская идея возобладает и Петр Николаевич предложит мне возглавить правительство, я должен быть стопроцентно уверен в правильности нашей стратегии. Антон, я хочу поручить тебе дело огромной важности. Ты идеалистичен, но практичен. Начитан, целеустремлен, стараешься жить своим умом. Ты очень недурно руководил Фондом, в твои годы это удивительно…

Антон открыл было рот сказать, что все дела «Помросса» вел герр Нагель, но очень уж не хотелось перебивать. От удовольствия, кажется, запылали щеки.

– …Главное же – ты один из немногих, кто жил в послевоенной Европе и знает ее. Все мы, заскорузлые вояки, помним лишь довоенный парадиз, однако прежней Европы, насколько я понимаю, более не существует.

– Вы совершенно правы, – горячо согласился Антон. – Там тоже зарождается другой мир, мало похожий на Belle poque. Военные потери огромны. Всё изменилось: человеческие отношения, этические нормы, идеология, темп жизни – всё.

– Наша программа должна быть понятна и «приятна» новому Западу. Ты нужен мне в качестве советника, консультанта.

– Я?!

– И не только консультанта. Хочу, чтобы ты сел и написал мне свое видение будущего крымского государства. Фантазируй, твори, прожектерствуй. Не бойся показаться смешным. Все нереалистичное мы отсеем, но если в твоем проекте окажется хоть одна полезная идея, мы обязательно возьмем ее на вооружение. У меня еще десяток людей, разного жизненного опыта, разных профессий сейчас сидят и выполняют ту же работу. Каждый сам по себе. Все они числятся советниками правительства, все – члены Братства. Я распоряжусь, чтобы тебе предоставляли любые сведения хоть экономического, хоть военного характера. Вообрази, что ты пишешь университетский реферат на тему «Республика Крым». Срок – один месяц. Объем произвольный. Ну что, согласен?

– Я… я не знаю, справлюсь ли… – залепетал Антон, которому невероятно, просто до дрожи понравилось бердышевское предложение. О такой работе он и не мечтал. – Я никак не ожидал… Но я буду очень стараться.

– Хорошо, – остановил его жестом Петр Кириллович. – Приступай к делу немедленно. Боюсь, у меня не будет времени с тобой видеться. Я то на совещаниях, то в разъездах. Распоряжусь, чтобы тебя обеспечили всем необходимым. Здесь, в гостинице, к сожалению, разместить тебя невозможно. «Кист» переполнен. Это единственное во всем городе здание с автономным электроснабжением. Даже кладовки все заняты под кабинеты. Но не беспокойся. Сейчас мы решим вопрос твоего проживания.

– Что вы, не нужно. Не хватало еще вам тратить время на чепуху! Я подыщу что-нибудь сам.

– «Сам»! – Бердышев ткнул пальцем в кнопку звонка. – Ты не представляешь масштабы жилищного кризиса в Севастополе. На семьдесят тысяч местного населения не то двести, не то триста тысяч беженцев – никак не можем всех сосчитать. Найти угол за занавеской считается огромной удачей.

Вошедшему капитану Петр Кириллович велел:

– Подыщите господину Клобукову приличное размещение. Отдельную комнату с письменным столом.

– Будет исполнено, – кратко молвил Сокольников и сделал Антону жест: уходим.

– До свидания, Петр Кириллович, я постараюсь вас не подвести…

Но Бердышев уже не смотрел, не слушал. Он тянулся к телефону. Костлявая рука подрагивала.

Оглушенный всем услышанным, потрясенный фантастическим заданием, Антон шел за капитаном и думал: «Кажется, Петр Кириллович немножко сошел с ума. Он все-таки очень странный. И поручение очень лестное, но тоже странное…»

У маленького офицера, вышагивавшего впереди, от тика слегка водило голову; вправо – влево, вправо – влево.

«Тоже человек с явными симптомами тяжелого нервного расстройства. С таким взглядом нужно отправлять на психиатрическое обследование».

Это всё были мысли мимолетные, бесполезные. Но затем появилась очень неглупая, достойная записи в дневник: «В безумные времена выживают только те, кто в качестве прививки получил легкую дозу сумасшествия».

«Значит, я тоже должен слегка тронуться рассудком. Иначе я здесь не выживу», – сразу вслед за этим сказал себе Антон.

И поежился.

На площади капитан махнул рукой, и сразу подъехал автомобиль, потрепанный, но вычищенный до антрацитового блеска.

Шоферу, немолодому прапорщику в кожаной куртке, Сокольников сказал только:

– К Патрикееву.

– Соборная, тридцать восемь? – не спросил, а как бы подхватил водитель. Ему надоело сидеть в машине, и он охотно перекинулся бы парой слов, однако неразговорчивость капитана, видимо, была ему хорошо известна и обратился он скорее к Антону.

Тот лишь пожал плечами.

Ехали в молчании, недолго.

Еще не начало смеркаться, и у Антона появилась возможность составить первое впечатление о Севастополе.

Очевидно, до войны он был очень хорош: благоустроенный морской город – новый, зажиточный, красиво и с любовью выстроенный. Но фасады обветшали, с них осыпалась штукатурка. Булыжную мостовую давно не чинили, автомобиль то и дело подскакивал на выбоинах. Самым верным, памятным еще по коммунистическому Питеру признаком разрухи были окна. Если люди не заменяют разбитое стекло, а прикрывают его фанерой или заклеивают бумагой, это значит, что город болен. Жители смирились с ненормальностью бытия и не знают, каким будет завтрашний день.

Зато на широкой улице (она называлась Нахимовским проспектом) повсюду были рестораны и кафе, за столиками сидели люди. А в газетах писали, что Крым голодает и хлеб распределяют по карточкам.

По меньшей мере половину прохожих составляли военные – еще один симптом нездоровья. И повсюду, на стенах, тумбах, столбах расклеены листки с объявлениями официального вида: то ли бюллетени, то ли указы. Надо будет пройтись и внимательно почитать, сказал себе Антон. Посмотрим, в каком тоне разговаривает с населением власть.

Свернули в тенистый переулок, поднимающийся кверху. Еще один поворот, минута лавирования по выщербленной мостовой, и автомобиль остановился у двухэтажного особняка.

«Наблюдательный пункт № 51», – прочитал Антон непонятную вывеску – белой краской на дощечке. Судя по часовому, что-то военное или во всяком случае казенное.

– Что это?

– Контрразведка, – объяснил Сокольников и показал жестом, что чемодан остается в машине.

– Контрразведка? Зачем?

– Помогут с квартирой.

Капитан говорил так же лаконично, как раньше, но без пауз и недовольной гримасы. «Он, конечно, тоже член Братства, – подумал Антон. – И догадался, что теперь я свой». Это придало ему смелости.

– Причем здесь контрразведка?

Кажется, степень капитановского братолюбия он переоценил. Вопрос остался без ответа.

Они уже поднимались по широкой и когда-то, видно, нарядной лестнице. В стенной нише стояла нагая Фемида с мечом и весами, из чего можно было заключить, что прежде здесь располагалось судейское учреждение. Но ступени были замусорены, под ногами хрустело стекло, а богине правосудия кто-то пририсовал углем поверх повязки глазищи с длинными ресницами, огромные соски и черный треугольник внизу живота.

В темном коридоре стояли и сидели люди. Много, в основном женщины, и все какие-то одинаково ссутулившиеся. Когда открывалась дверь в один из кабинетов, все в очереди одновременно поворачивали головы. Стульев в коридоре не было, лишь несколько длинных грубых скамеек да пустые ящики.

– Подождите, – сказал Сокольников и вошел в дверь, перед которой толпились гуще всего.

Господин в мятой войлочной шляпе неприязненно покосился на Антона:

– Я последний. Будете за мной, – сказал он почему-то шепотом. – Очередь живая, все прежние записи отменены.

Антон пожал плечами, и войлочный, успокоившись, уткнулся в исписанный листок, зашевелил губами.

– …В девятьсот одиннадцатом году отмечен благодарностью его высокопревосходительства первоприсутствующего… – разобрал Антон.

Еще один ненормальный?

С любопытством осмотрелся.

Ненормальных вокруг было немало. Пожалуй, большинство. Кто-то нервно расхаживал взад и вперед, разговаривая с невидимым собеседником; кто-то суетливо переминался с ноги на ногу, несколько женщин всхлипывали. Но все вели себя очень тихо, и никто, ни один человек, не разговаривал с соседями.

Эта картина Антону что-то напомнила. Ах да, очередь на лестнице в ЧК, на Гороховой улице. Там тоже каждый стоял, будто отгородившись от остальных, царило такое же шелестящее молчание и в воздухе ощущался острый запах беды.

Все снова повернули головы.

Из дальнего конца конвоир вел лысоватого толстячка в очках и приличной костюмной паре, но без галстука и воротничка. Он вытирал багровый лоб платком.

– Александр!

Со скамьи поднялась женщина в черном, кинулась навстречу.

– Что? Александр, что? – плачущим голосом повторяла она. – Говори, что?

– Высылка! – полное лицо арестанта тоже плаксиво искривилось. – Иди, умоляй! Пиши в департа…

Солдат толкнул мужчину прикладом в спину:

– Не положено!

Хотя удар был несильный, толстяк жалобно вскрикнул. Его увели за угол.

– Они сошли с ума!

Дама заломила руки – раньше Антон этот жест видел только в театре. Он не мог понять, в чем, собственно, трагедия. Если лысого высылают, значит, он враг Белого Дела и «красный симпатизант». Зачем же тогда умолять и почему рыдает женщина?

– Боже, я ведь говорила ему! – Дама обращалась к Антону – он был единственным, кто от нее не отвернулся. – Какая еще газета? В такие времена нужно сидеть тихо! Мы еле выбрались из Совдепии, мы столько вынесли, столько вынесли! Большевики Александра немедленно расстреляют!

– В департамент писать нечего. Пустое дело, – веско сказал старичок, сидевший на ящике и опиравшийся подбородком на трость. – Лучше продавайте что есть, в долг берите. Все люди, всем жить надо. Контрразведчикам тоже. Вы меня понимаете?

– Прекратите провокационные разговоры! – нервно воскликнул бормотун в войлочной шляпе. – Я пожалуюсь дежурному офицеру!

Вроде бы всё было произнесено по-русски, однако же Антон ничего не понял: что означает «всем жить надо» и почему войлочный назвал эти слова провокационными. Однако в коридоре сразу стало тихо. Рыдающая дама побрела к выходу, ей молча смотрели вслед.

Из двери выглянул Сокольников, нашел глазами Антона, кивнул: заходите.

– Это решительно невыносимо! – закричал тогда дрожащим голосом войлочный. – Я жду с утра! Зачем существует очередь, если кто угодно может…

– А вы пожалуйтесь дежурному офицеру, – ехидно перебил его давешний старичок. – Или, еще лучше, прямо полковнику Патрикееву.

Хозяин кабинета представился Аркадием Константиновичем, очень мягко и в то же время очень плотно пожал руку. Был он улыбчив, на кителе среди прочих регалий посверкивал университетский ромбик. Крайне неприятное впечатление от скорбной очереди в коридоре несколько рассеялось. Обходительный, с интеллигентными манерами полковник был совсем не похож на красных тюремщиков и следователей петроградского «домзака». Большая голова казалась еще крупнее из-за обширной плеши, под английскими усиками блестели хорошие, здоровые зубы, а глаза у полковника были светлые, внимательные, припухшие от недосыпания – именно такие, какие и должны быть у начальника контрразведки прифронтового города. В конце концов, сказал себе Антон, из кабинетов не слышатся вопли, во дворе никого не расстреливают, а что газетного господина приговорили к высылке – так, верно, за дело, да и отмолит, отобьет его черная дама. Даже замусоренность лестницы вкупе с опоганенной статуей, пожалуй, следовало истолковать в пользу контрразведки. Люди перегружены работой, им и выспаться некогда, не то что заботиться об опрятности. А въехали, должно быть, недавно.

Это последнее предположение немедленно подтвердилось. Патрикеев рассказал, что до недавнего времени здесь, в здании бывшего суда, располагался штаб разложившегося батальона, который почти в полном составе ушел в горы, к «зеленым».

– Видали нашу порнографию? – засмеялся Аркадий Константинович. – Всё забываю сказать, чтоб бензином протерли. Перед дамами неудобно, ей-богу.

В отличие от молчуна капитана говорил он много и охотно. Моментально выяснил, что Антон тоже учился на юридическом, и стал называть «коллегой». У полковника была своеобразная манера вести беседу. Он вроде бы все время что-то рассказывал, сообщая массу интересных или забавных сведений, ни на минуту не умолкал, но иногда вставлял короткий вопросец – и всякий раз непустяшный.

Меж уверениями в готовности «расшибиться в лепешку ради Петра Кирилловича», сетованиями о повсеместном падении моральных норм и юмористическими заметками об уродствах жилищного кризиса Патрикеев успел выяснить, откуда прибыл «коллега», чем занимался прежде и давно ли имеет счастье знать Бердышева. Услышав скупой ответ, что очень давно, с раннего детства, приятнейше улыбнулся и снова затараторил.

Пускай Антон был небольшой психолог, но все-таки догадался, что этот офицер – по повадкам видно, немаленький начальник, а по очереди ясно, что очень занятой – неспроста тратит на посетителя столько времени. Хочет уразуметь, почему мальчишке такое внимание от самого Бердышева.

– Скажите, почему ваше учреждение так странно называется? – спросил Антон, когда хозяин сделал паузу.

– Издержки реорганизации. У нас ведь в Крыму целый винегрет из прежних структур. Все путаются друг у друга под ногами, устраивают неразбериху, ну и не без междоусобицы, конечно. – Полковник комично развел руками. – Вообразите: в Севастополе действует Особая часть при начальнике военного управления, работает отдельная морская контрразведка и есть несколько армейских органов, по старинке именуемых «наблюдательными пунктами». Наш 51-й прежде состоял при Добровольческой армии. Скажу без ложной скромности, опыта у нас побольше, чем у всех прочих купно взятых. Имею основания полагать, что в самом скором времени мы всех их проглотим и переварим. Не без помощи Петра Кирилловича и его розария.

Патрикеев подмигнул и как бы между прочим, без нажима, осведомился:

– Вы ведь из наших? Ну, разумеется.

Он сложил два пальца, средний и указательный, приставил их к подбородку и подмигнул опять.

В некоторой растерянности Антон взглянул на капитана. Тот как сел на стул, так за все время ни разу и не шевельнулся. Не дрогнул ни единым мускулом и теперь.

– Нет, – засмеялся Аркадий Константинович, – капитан ничего такого мне не говорил. Он у нас вообще, как вы знаете, не из болтунов. Обычная дедукция. И про членство в ББР я спрашиваю единственно из заботы о вашей безопасности. Знаю, что Петр Кириллович считает ритуалы ребячеством, и вижу по вашей реакции, верней ее отсутствию, что этого жеста он вам не показал.

– Жеста?

Два пальца снова легли на подбородок.

– Знак принадлежности к Братству. Оно, может быть, и отдает бойскаутством, однако эта жестикуляция уже спасла жизнь нескольким человекам. Запомните сию несложную комбинацию. Можете угодить в облаву – для проверки документов или просто с целью вымогательства (бывает, у нас, увы и такое). Если вас взяли в серьезный оборот, немедленно требуйте сопроводить вас к главному начальнику – у вас-де имеются секретные сведения. Начальнику сделаете пальчиками вот этак. Очень возможно, что он окажется из наших. А коли нет – ну тогда говорите, что вы племянник полковника Патрикеева. По крайней мере, с ходу не шлепнут. В наши времена, коллега, жизни цена копейка, очень легко погибнуть из-за пустяка. Вот я вам занятную историйку поведаю из личного опыта.

И поведал – действительно занятную.

– В восемнадцатом году пробирался я из Совдепии на юг. И уже перед самой украинской границей попался-таки красному патрулю. Обшарил меня пролетарий, ловкий такой, не иначе из воров-карманников. Нащупал за подкладкой документ, удостоверяющий мою личность. Ну, думаю, со святыми в рай. – Патрикеев поднял глаза к потолку, сделал постную мину, перекрестился. – У меня ведь там: «товарищ окружного военного прокурора, полковник» и прочее… На мое счастье, патрульный начальник оказался малограмотный. С грехом пополам осилил только первое слово «товарищ» – и на том успокоился. Ну, коли товарищ, то иди себе… Вам смешно? – оскалился полковник, хотя Антон и не думал смеяться. – Это еще не вся история, я вам дальше расскажу. Уже на нашей стороне, близ Ростова, останавливает меня казачий патруль. Этим я подал удостоверение сам, уверенно. Свои же! Урядник, представьте, тоже оказался не особенный книгочей. Глянул в бумагу – ах, това-рищ, – и нагайкой по физиономии. Хорошо, шашкой башку не распетрушил… Погодите-ка, коллега, да вы не тот ли Клобуков, который возглавлял «Помросс», поставлявший в армию чудесную швейцарскую продукцию? – по обыкновению неожиданно сделал зигзаг Аркадий Константинович.

– Почему только швейцарскую? Мы закупали товар по всей Европе.

– Отличная должность, высокозавидная, – почтительно склонил голову Патрикеев. – И ответственность огромная, не по летам.

Тут же он быстренько свернул затянувшуюся безо всякой нужды беседу.

– С квартирой проблемочку решим. Есть у меня человек, на все руки дока. Устроит в превосходном виде – насколько сие возможно в нашем вавилоне. А если не потрафит, милости прошу не Петру Кирилловичу жаловаться, а отнестись прямо до меня. Подыщем вам, коллега, другое жилье. Для воспитанника дорогого Петра Кирилловича сережку из ушка и даже обе. – Широкий лоб полковника собрался горестными складками. – Полагаю, у него, бедного, кроме вас на всем белом свете никого и не осталось.

Вот какое, выходит, сделал Патрикеев заключение из своего хитрого опроса? Но удивился Антон только в первое мгновение. А потом сказал себе, что полковник чертовски умен и, очень возможно, разобрался в психологии Бердышева лучше, чем ее понимал Антон. Ведь действительно: получается, что он – единственное звено, которое связывает Петра Кирилловича с навсегда ушедшей жизнью.

Наголо бритый человек неопределенного возраста зашевелил бровями, что-то соображая. От этого весь скальп и даже уши у него задвигались. «Дока на все руки» звался Шишковым, одет был в мятый френч без погон, полосатые брюки и штиблеты с кожаными галошами, хоть погода стояла теплая и сухая.

– Меньше обувка стаптывается, – объяснил он, поймав взгляд Антона. – Скажите, сударь, вам обязательно с отдельным входом?

Нет, хотел сказать Антон, но капитан опередил его:

– Обязательно.

Уютно мурлыкая, бритый зашелестел грязненькой тетрадочкой, где вместо букв были какие-то значочки, будто воробей наследил. В маленькой комнате, куда Сокольников с Антоном попали от разговорчивого полковника, на тесно сдвинутых столах громоздились канцелярские папки, тут же почему-то лежало велосипедное колесо.

И опять ответ прозвучал, едва лишь Антон перевел взгляд на неуместный предмет.

– Отвинчиваю. Отчаянный народ – прямо от крыльца контрразведки тырят. – Шишков сложил толстые губы коромыслом. – Раньше только седло снимал – все равно угнали. Велосипед я, конечно, вернул, а вору сделал чики-чики. – Он провел большим пальцем по шее, будто перерезая горло. – Но этим сейчас мало кого напугаешь. А колесо – иное дело, без колеса не уведут.

В каком смысле «чики-чики»? – хотелось спросить Антону. Не в буквальном же? Но спросил про другое:

– Скажите, а почему квартирным вопросом занимается контрразведка?

– Контрразведка, сударь мой, должна знать всё, – промурлыкал Шишков, ведя пальцем по закорючкам. – Не про тайны науки, конечно, иль про бездны мирозданья, но про город – всё. Средь прочего и про жилищные резервы… – Палец остановился. – Вот, то что нужно. Правда, далеконько, за Корабельной. Но на Городской стороне с отдельным входом и письменным столом вообще ничего.

Капитан вопросительно посмотрел на Антона. Тот кивнул. Ему и так было неловко, что занятые люди тратят на него столько времени.

– Это неважно. Я собираюсь не гулять, а работать.

Сокольников взглянул на свои наручные часы.

– Тогда едем.

– Тихон… Андреевич, – не сразу вспомнил отчество Антон (имя-то тихого офицера запомнить было нетрудно), – вам совершенно незачем… Господин Шишков меня проводит.

– Приказано устроить. Должен убедиться, – отрезал капитан.

И поехали.

В самом деле, дорога оказалась неблизкой – минут на двадцать. Машина сначала поднялась по улице, потом покатила по крутому спуску вниз. Уже почти совсем стемнело, уличные фонари в этой части города не горели, лишь тускло светились окна, и Антон мало что мог разглядеть. Вот слева заблестела вода – автомобиль мчал по краю неширокой бухты. Где-то неподалеку гуднул невидимый паровоз. Затем потянулись длинные и громоздкие постройки, вовсе неосвещенные – склады или, может быть, мастерские.

Снова начался жилой квартал, но не городского, а деревенского вида. Улица была немощеной, по обе стороны, за плетнями, торчали соломенные и дранковые крыши, колодезные журавли.

Сотрудник контрразведки показал:

– Вон он, номер шестнадцать. Здесь и проживают Пасюки, где мы вас славно разместим.

Вылезли. Антон вдохнул аромат сирени. Дом был с белыми мазаными стенами, за ним, кажется, находился сад. Лязгнула цепь, гавкнула собака. Словно в ответ, встревоженно закудахтали куры.

Буколическая идиллия, прямо «Новая Элоиза», подумал недавний швейцарец, стараясь настроиться на иронически-этнографический лад.

– Эй, хозяева! – Шишков толкнул калитку, цыкнул на рычащего пса – тот сразу умолк. Собаки знают, на кого можно щериться, а на кого нельзя. – Встречайте гостей!

Из хаты вышел мужчина в темной рубахе, у него из-за спины выглядывала женщина, наскоро повязывая платок. Кто-то еще подсматривал из окна.

– Постояльца к вам привел! – весело крикнул контрразведчик. – Казенного. Оплата согласно тарифу.

– Хтой-то? – настороженно сказал хозяин, не двигаясь. – Вы хто такие будете?

Баба визгливо:

– Якого ще постояльца? Куды нам его?

– А шо ж, никак Петро вернулся? – всплеснул руками Шишков, немедленно переходя на певучий южный говор. – Ай, батьке с мамкой радость!

Мужчина замахнулся на жену:

– Тихо ты, дура. – И Шишкову, изобразив неуклюжий поклон. – Звиняйте, не признал. Тёмно. Та вы заходьте до дому, милости просим.

– Заходить нам к тебе, Пасюк, недосуг. Покажи-ка лучше господину ваш «выселок». – Бритый объяснил Антону. – Они сынку старшему, Петру, во дворе «выселок» поставили, это такой отдельный домик. Там и стол есть, потому он, Петро этот, в коммерческом училище обучается. То есть обучался.

Хозяева подошли ближе.

– Так где Петро-то ваш? – лениво спросил агент. – Не сыскался?

– Бог его знает. Сгинул и весточки нет. – Хозяин локтем подпихнул жену. – Иди, показывай. Зараз лампу принесу.

Позади хаты стоял маленький дом в одну комнату. Снаружи и изнутри он был белёный, чистенький. Из мебели только кровать да самодельный стол, сколоченный из досок. Вместо платяного шкафа в стену вбито несколько гвоздей. Антону эта опрятная спартанская обстановка даже понравилась – он ожидал чего-то совсем убогого, негигиеничного.

– Прелесть, а не квартирка, – причмокнул Шишков. – Из моего золотого запаса. Устроит вас или как?

– Да, очень хорошо.

Капитан, ни на шаг не отстававший от Антона, спросил:

– Могу доложить Петру Кирилловичу?

Если раньше хозяева пугливо смотрели на контрразведчика и офицера, то теперь так же тревожно уставились на Антона. Должно быть, вообразили, что он тут начальник и, значит, представляет главную опасность.

– Да-да, всё превосходно.

Он приветливо улыбнулся сначала мужу, потом жене, но выражение их лиц не изменилось.

– Завтра вам доставят всё необходимое.

Сокольников поставил чемодан, козырнул, вышел.

Ушел и Шишков, попрощавшись с Антоном и пожелав «спокойнейшей ночи». Рукопожатие у него было такое же, как у полковника, – мягкое, но крепкое. Должно быть, профессиональное.

Антон остался наедине с лэндлордом и лэндледи (он мысленно всё продолжал иронизировать, что с точки зрения психологической теории несомненно являлось попыткой компенсировать внутренний дискомфорт).

Состоялось знакомство, но комфортней от этого не сделалось.

Мужчина сам ни о чем не спрашивал, а отвечал, будто рапортовал начальству. Лицо у него было скуластое, вислоусое, с глубокой складкой между бровями. Звали его Павло Семенович. Жена на вопрос, как ее величать, сказала: «Та шо меня величать. Кажете „тетка“, и ладно. Других теток у нас на дворе нема».

Антону показали, где колодец, где отхожее место (деликатно обозвав его «латрына»), дали постельное белье. Были предупредительны, даже услужливы. Смущали только глаза хозяина. Кроме страха в них читалось еще что-то. Неужели ненависть? Но почему?

Антону хотелось остаться одному, он вдруг почувствовал себя неимоверно уставшим, но Пасюки всё стояли у порога, не уходили, будто ждали еще чего-то.

А, видимо, вот в чем дело.

– Плата по казенному тарифу это сколько? Наверное, немного? Я могу доплачивать.

Павло Семенович, сдвинув косматые брови, сказал:

– Ничого не треба. Всем очень довольны.

И опять стоят. Как сделать, чтоб они перестали бояться?

– Вы не думайте, я не из контрразведки.

– Ага, – кивнула тетка.

– То не наше дило, – сказал хозяин.

Не тронулись с места.

Наконец Антон понял: они ждут разрешения удалиться.

– Ну, спокойной вам ночи.

Немедленно, чуть не столкнувшись в проеме плечами, чета Пасюков исчезла.

Он развесил одежду, сложил на столе книги. Фотоаппарат пристроить было некуда. Пришлось оставить в чемодане вместе с набором разнокалиберных шприцов, новогодним подарком профессора Шницлера.

Стук в дверь.

Снова хозяин.

– Вот. – На заскорузлой ладони лежал ключ. – На ночь снутри запирайтеся. Когда уходите тож. Жиганов полно. Если не дай боже шось пропадет, с нас не спрашивайте. Во другого ключа нету, только ваш… Керосину много не жгите. Который в лампе догорит – другого нема.

– Хорошо. Я завтра куплю что-нибудь для освещения, а лампу вам верну.

Всё, теперь уж точно один. Антон сгрыз остаток цюрихских галет, закусил шоколадкой, запил холодной, чуть солоноватой водой.

Нужно было собраться с мыслями. От событий и впечатлений голова шла кругом. Лучший способ систематизации и анализа сумбура – запись на бумаге.

Он вынул девник, огляделся. Стол есть, а сесть не на что. Завтра надо будет добыть стул или хотя бы табуретку. Пока пристроился на подоконнике, переставив туда лампу.

Поглядел в окно, но увидел лишь собственное отражение. Вот тебе на: лицо напуганное, прямо как у Пасюков. Не очень-то помогла внутренняя ирония.

«Что ты натворил? – будто вопрошало призрачное лицо. – Зачем ты сюда приехал? Это Цюрих тебе казался чужим городом? Это с швейцарцами ты не мог достичь взаимопонимания? А что у тебя общего с этой дырой? С Пасюками, похожими на жителей дальней планеты, с которыми непонятно, как и о чем говорить? С полковником Патрикеевым и капитаном Сокольниковым? Да, есть Петр Кириллович, но как нехорошо он изменился! Это тень прежнего Бердышева. Профессор Шницлер, герр Нагель, Магда тебе в тысячу раз ближе, понятней, милее, чем соотечественники!»

Чтоб лицо перестало мучить и задавать бесполезные вопросы, Антон распахнул окно.

Из сада потянуло свежим ветерком. И пришла мысль, хоть недостойная записи, но успокоительная.

«Эх, утро вечера мудренее».

Он зевнул, сладко потянулся.

Потом быстро разделся, сел на колкий матрас, пощупал его (кажется, сено), стал ложиться и уснул, еще не коснувшись головой подушки.

Так и вышло. Утро оказалось мудренее.

Проснувшись, Антон зажмурился от яркого солнца. Прямо за окном качались светло-зеленые ветви с мясистыми белыми цветами. Яблони.

Удивительно, что мысль, едва пробудившись, заработала живо и ясно, будто голова всю ночь решала поставленную задачу и теперь была готова к ответу.

Всё очень просто. Есть два способа существования: человек может выбрать маленькую жизнь или Большую Жизнь. В маленькой жизни (той, что осталась в Цюрихе) маленькие победы и маленькие поражения, маленькие злодейства и крошечные подвиги. В Большой Жизни амплитуда совсем иная, масштаб потрясений несопоставим: гибнут и зарождаются государства, сменяются исторические эпохи; злодей не уводит жену, а уничтожает целый город; герой спасает не утопающего, а нацию. У тебя была возможность уютно устроиться в маленькой жизни. Ты мог занять похвальную, отлично оплачиваемую нишу в обществе, обзавестись славным семейством и спокойно, бестрагедийно дожить года этак до одна тысяча девятьсот восьмидесятого. Но ты сам, не по принуждению, выбрал другой путь. Так не сбивайся с него. Не трусь, не ной. В Большой Жизни очень легко погибнуть, но зато, если найдешь здесь счастье, оно тоже будет большим. И может быть, тебе встретится женщина, идущая той же дорогой. Не уютная и простая, а сложная, непредсказуемая, размашистая – как твоя страна, в которую ты вернулся, чтобы здесь жить и чтобы здесь умереть.

Тебе всего двадцать третий год. Странно быть благоразумным в таком возрасте, а низко и мелко целить – стыдно. Да, в России очень страшно, но здесь интересно и всё по-настоящему. В Цюрихе ты мог бы дожить до своего девятьсот восьмидесятого года, так и не узнав, чего ты на самом деле стоишь. В России же – можешь не сомневаться – жизнь попробует на зуб, так что захрустят кости, и ты поймешь, из какого ты слеплен теста. Есть ли на свете что-то важнее этого?

Он вскочил, чтобы немедленно записать это открытие, очень важное и духоукрепляющее, но не мог вспомнить, куда ночью положил дневник, хотя в пустой комнате ему вроде и деться было некуда. Ладно, отыщется. И вообще – хватит тратить порох на самокопание и нарциссическую писанину. Впереди серьезная работа совсем другого жанра.

Вчера задание Петра Кирилловича при всей лестности произвело на Антона впечатление некоторого безумия. Поручить мальчишке, недоучившемуся студенту, составление докладной записки о будущем государстве? Бред! Однако в том и состоит гениальность Бердышева, что он вычитал между строк цюрихского письма – или прозрел в глазах своего увлеченного слушателя – нечто особенное и сказал себе: «От этого парня может быть польза. Нам не помешает пусть наивный, но свежий взгляд на ситуацию». В свежести своих идей Антон не сомневался, а насчет наивности – тут Петра Кирилловича, очень возможно, ждал сюрприз. К своему проекту Антон намеревался приступить с педантичной обстоятельностью, которой научился у профессора Шницлера.

На свежую голову поставленная задача рисовалась еще более величественной и волнующей. Речь шла не просто о создании страны нового типа – интеллигентской республики. Тут просматривались контуры модели, применимой и в глобальном масштабе: конец эпохи межклассовых войн, переход социальной эволюции из примитивно-истребительной фазы в соревновательную…

Но здесь Антон придержал полет мысли, чтоб вовсе не оторваться от земли – он знал за собой этот грех. Витать в облаках в таком деле было непозволительно. И хоть не терпелось сразу сесть к письменному столу, наложил 72-часовой мораторий на всякое писательство. Сначала требовалось собрать необходимую информацию о Крыме, ну и, конечно, хоть немного осмотреться – ощутить пульс и дыхание местной жизни.

В городской библиотеке того, что нужно, Антон не нашел. Сведения были старые, совершенно бесполезные – даже не дореволюционные, а довоенные. Получить доступ к данным по сегодняшнему состоянию Крыма можно было бы через Бердышева (тот ведь и предлагал), но совестно докучать государственному человеку, а кроме того, если честно, хотелось его удивить: положить на стол не школьное сочинение – подробный доклад с цифрами и выкладками.

Непростую задачу Антон сумел решить сам – в первый же день. Помогли наблюдательность и сообразительность.

Утром шофер доставил от капитана Сокольникова пакет. Там кроме хлебных карточек, «подъемных», пачки бумаги, коробки химических карандашей и связки стеариновых свечей (всё, как вскоре выяснилось, дефицитнейшие вещи) было удостоверение «советника правительства Юга России». Книжечку с двуглавым бескоронным орлом Антон счел чем-то вроде охранной грамоты на случай проверки документов. Однако, гуляя по Екатерининской, самой оживленной улице Севастополя, случайно увидел вывеску «Статистический комитет Управления внутренних дел правительства Юга России». Вошел, предъявил удостоверение – и был немедленно препровожден в кабинет к начальнику, который принял посетителя со всей почтительностью и распорядился предоставлять господину советнику любые сведения по первому требованию, без задержек.

Составился рабочий график.

Проведя утро в ознакомлении со статистическими материалами, Антон отправлялся на рекогносцировку в город. Ходил по магазинам и рынкам, записывал цены, составлял список наличных и дефицитных товаров. Побывал на бирже труда, потолкался на «черном рынке». Ну и просто смотрел, слушал, мотал на ус.

Севастополь уже не казался ему грязным, убогим и нищим. Вероятно, по сравнению с другими областями страны, которая четвертый год пребывала в смуте и разрухе, город мог считаться благополучным. На улицах стреляли только по ночам, нечасто, голода же не ощущалось вовсе. Нечего и сравнивать с коммунистическим Петроградом. Все-таки юг, и разрешена торговля. По карточкам выдавали только хлеб, по фунту в день – не так мало. Дешевой еды хватало. Уж хамсу или селедку с «шрапнелью», то есть перловой кашей, себе мог позволить всякий.

Но все продукты за пределами сей скромной диеты считались роскошью и день ото дня дорожали. За фунт сахара на базаре просили тысячу рублей, за литр молока две тысячи. Еще хуже обстояло дело с одеждой. Новые сапоги стоили не меньше пятнадцати тысяч, брюки – от сорока.

В то же время на Большой Морской и Нахимовском, вдоль парадной Корниловской набережной до самого комендантского часа бурлила жизнь в ресторанах и кафе. Дамы по новой американской моде тянули через соломинку оранжад и лакомились мороженым, коммерсанты с брокерами обсуждали экспортные квоты и валютные операции.

На улице – это Антон сообразил быстро – следовало держать ухо востро, глядеть в оба. Петроградские навыки существования в опасной среде вспомнились быстро, хотя, как и с продовольственным вопросом, севастопольская действительность от сравнения безусловно выигрывала. Патрулей и облав Антон со своим чудесным документом (а для подстраховки был еще и тайный жест) мог не бояться. Угрозу представляли лишь офицеры, ходившие крикливыми, нередко подвыпившими компаниями, никому не уступавшие дорогу и с подчеркнутым презрением относившиеся к «шпакам». Особенно задиристы были казаки и офицеры так называемых «цветных» полков, новая гвардия: корниловцы, марковцы, дроздовцы. Завидев впереди черные мундиры, обыватели спешили перейти на другую сторону улицы. Так же научился поступать и Антон.

Разобраться в подводных течениях и неочевидных законах севастопольской жизни помогло общение с квартирными хозяевами. Многое, казавшееся загадочным, прояснилось.

В первое утро хозяйка подала завтрак: яичницу, сало, зеленый лук. На деньги замахала руками: «Шо вы, шо вы! Кушайте на здоровьичко!» Как и давеча, смотрела на постояльца с испуганно-угодливой улыбкой. Он спросил, как добраться до центра – тут же кликнула сына.

– А вот Савка вас до транвая проводит. Чого ж вам плутать, а ему всё одно делать нечего.

Ужасно это Антону не нравилось.