Отцы Мамин-Сибиряк Дмитрий

10

Телевизор вообще представлялся мне в твоем раннем детстве довольно зловредной вещью, как сейчас айфон. Какой-то безответственный человек, подозреваю, старший брат Вася, сообщил тебе как-то, что по телевизору можно смотреть не только мультики из видеомагнитофона, но и собственно телепрограммы, транслируемые из Останкино еще более безответственными людьми, чем Вася. Если бы Вася научил тебя смотреть программу «Аншлаг» или КВН, то был бы проклят страшным отцовским проклятием, но, по счастью своему, Вася научил тебя смотреть всего лишь шоу «Сам себе режиссер» и счастливо отделался строгим выговором с занесением в учетную карточку.

Однако же потерь избежать не удалось. Четырехлетняя ты стала терзать бабушку проклятыми вопросами:

– Бабушка, а кто эти носатые люди, которых показывают по телевизору?

– Евреи? – догадалась бабушка.

– Они очень смешные, глупые, и у них огромный рот, – продолжала уточнять девочка.

– Тогда не евреи.

После долгого разбирательства выяснилось, что смешные носатые люди с огромным ртом, которые вытеснили на время из твоих фантазий даже червей, змей и насекомых, – это куклы.

Ты пыталась возражать в том смысле, что это не могут быть куклы. Куклы в твоем представлении были гладкие, сладкие, аккуратные и оттого противные. Но постепенно нам удалось объяснить тебе, что куклы бывают и смешными, и симпатичными, как люди, и что живут куклы в кукольном театре.

– Возьми меня туда, – велела мне ты.

И я обещал повести тебя в кукольный театр, и рассчитывал на благодарность в ответ на мое обещание. Благодарности ждать пришлось недолго. Накануне похода в театр я сидел дома и читал книжку. Ты вошла ко мне в комнату с чайной ложечкой в руках. Шла осторожно, чтоб не рассыпать содержимое ложечки, и говорила умильным голосом.

– Папочка, я так тебя люблю за то, что ты возьмешь меня в кукольный театр. И вот я принесла тебе в ложечке сахарок, чтоб тебе было сладко. Открой ротик, я угощу тебя сахарком.

– Спасибо Варенька, но я не ем сахар, особенно просто так вот из ложки.

– Папочка, я так старалась, мама не хотела давать мне сахарок для тебя, но я стащила для тебя сахарок, чтоб тебе было сладко. Открой, пожалуйста, ротик.

Отцовское сердце растаяло, я раскрыл рот, ты сунула мне в рот чайную ложку и, как только я проглотил содержимое ложки, захлопала в ладоши и понеслась скакать кругами по комнате с гиканьем:

– Это соль! Получилось! Это соль! Солено тебе?

На следующий день утром тебя одели в белую блузку, длинную юбку, белые гольфы и новые сандалии. Ты покрутилась перед зеркалом и сказала, что красавица.

Мы подъехали к театру, располагавшемуся в глубине Таганского парка, и, чинно взявшись за руки, пошли по аллеям. Я чувствовал себя вполне таким счастливым отцом семейства, небезосновательно гордящимся красотою и воспитанностью детей. Вася учил тебя жевать жвачку, двадцать раз повторяя:

– Ты поняла, Варик, жевать можно, а глотать нельзя.

– Зачем тогда жевать? – резонерствовала ты, а я еще больше от этого гордился воспитанностью детей.

Накануне прошел дождь. На аллеях были лужи. Мы совсем почти уж подошли ко входу в театр, как вдруг ты вырвала руку, бросилась в самую глубокую лужу, презирая чистоту белых гольфов и новизну сандалий, запустила в лужу руку по самое запястье, презирая чистоту белых манжет, и торжественно извлекла из лужи огромного дождевого червяка.

– Варя брось, что ты делаешь!

– Это же червячок! Он же задохнется в луже! Его же надо отнести на травку, чтоб он пошел домой.

С этими словами ты бережно отнесла червяка на газон, взяла маму за руку своею черной от грязи рукой и продолжила с Васей разговор про жвачку.

Спектакль был про доброго дровосека, злого волшебника и прекрасную фею. Ты не сильно интересовалась сюжетом и в отличие от других детей не подсказывала персонажам правильных решений, предпочитая просто смотреть, как персонажи выкрутятся из волшебных своих злоключений. Оживилась ты, только когда на сцене появились довольно противные кукольные крысы с голыми хвостами.

– Красивые, – констатировала ты, – особенно хвосты.

Под конец спектакля ты явно удовлетворила свой интерес к смешным носатым людям, живущим в театре и двигающимся так, будто они двигаются сами. Мама пыталась в конце спектакля научить тебя аплодировать, но ты сказала:

– Пойдем лучше спасем еще одного червяка.

Пошла и спасла.

Надо сказать, правда, что вечером дома ты заставила каждого члена семьи по нескольку раз пересказать тебе увиденную в театре сказку. Ты слушала про дровосека, волшебника и фею и неизменно спрашивала в конце:

– А про червяка ты почему не рассказываешь?

11

На дачу на Карельский перешеек под Санкт-Петербургом ты не только сейчас рвешься каждый год с завидным упорством. Ты с младенчества туда рвалась. И всякий раз летний переезд на питерскую дачу связан был для тебя с какими-нибудь открытиями. Когда тебе было два года, например, ты впервые открыла для себя существование разных рас. Прежде ты никогда не видела чернокожих людей. Мы вошли в купе, а там сидели двое африканских студентов. Ты не то чтобы испугалась, ты опешила, и даже выронила мешочек с игрушками, который держала в руках. Надо отдать должное африканским студентам: они, увидев твою растерянность, сразу стали улыбаться тебе белозубыми своими улыбками, а один из них нагнулся, стал помогать тебе собирать рассыпавшиеся игрушки и сказал:

– Не бойся, это я просто забыл сегодня утром умыться.

С тех пор у тебя появился аргумент в пользу отказа от умывания по утрам:

– А разве те дяди в поезде были грязные и некрасивые? Разве люди некрасивые оттого, что черные?

Полагаю, ты прекрасно знала, что дело не в умывании, а в разнице между расами. Ты не знала слова «толерантность», но, боюсь, прекрасно знала, что принципиальную папину расовую толерантность можно лихо использовать, чтобы не мыться и не чистить зубов. Я говорил:

– Варя, не морочь мне голову, иди умывайся!

– А разве можно кричать на детей?

Полагаю, ты знала, что вить из меня веревки можно не только посредством разговоров о расовом равноправии, но и посредством разговоров о неприемлемости домашнего насилия.

Боюсь, поездка на дачу всякий раз учила тебя как-нибудь по-новому вить из меня веревки или еще чему-нибудь вредному.

Когда тебе было три года, например, нам все еще удавалось скрывать от тебя, для чего существуют на земле конфеты. Ты буквально не знала, что с конфетами делают, но знала уже, что старшему брату Васе конфеты для чего-то нужны. И вот перед самым отъездом на дачу добрая продавщица в магазине подарила тебе леденец на палочке.

– Спасибо, – сказала ты, вежливо принимая подарок, – мне леденцы не нужны, но я отвезу леденец брату Васе.

Это было еще утром в день отъезда, и весь день ты не расставалась с леденцом. Ты приехала с леденцом в руке на вокзал, сидела с леденцом в купе на кушетке и перед сном пошла с леденцом в туалет.

Наверное, ты пока не представляешь себе, как непросто сходить в туалет в поезде с маленьким ребенком. Просто поверь – это трудно. Мама застегивала штаны, следила, чтобы ты не хватала унитаз чистыми руками, ты вертелась… Одним словом, ты уронила леденец в горшок, печально посмотрела, как лежит леденец в горшке, и проговорила:

– Это же Васечкин леденец. Не спускайте воду. Это же Васечкин леденечик!

– Варя, но мы же не можем достать леденец из горшка, – сказала мама и спустила воду.

Леденец пропал навсегда, а ты принялась рыдать, и рыдала довольно долго. А на следующее утро, когда увидела брата Васю, разрыдалась снова:

– Васечка, я уронила твой леденец. В горшо-о-ок! Тебе, наверное, был очень нужен ледене-е-ец!

Тут тронутый слезами сестры Вася стал объяснять, что леденец, в общем, хорошая, конечно, вещь, но можно ведь купить другой леденец, а можно и вообще обойтись без леденца. Вася вообще имеет обыкновение увлекаться своими аргументами. И тут он увлекся. И не заметил хитроумной ловушки.

– А зачем тебе леденцы? – спросила ты как бы между прочим, мгновенно перестав плакать и приготовившись внимательно слушать ответ.

– Я их ем, – отвечал тоже как бы между прочим Вася.

– Ешь леденцы?! – Ты была несомненно шокирована гениальной простотой ответа. – Они что, вкусные?

– Ну, – юлил Вася, – они на вкус взрослого вкусные, и, когда ты вырастешь, тебе тоже будут нравиться леденцы.

– Они сладкие, горькие или соленые?

– Сладкие, – обреченно отвечал Вася, Вася не умеет врать.

– О! – Надо было видеть, как ты сказала это «о». – Я люблю все сладкое. Дедушка, купи мне и Васечке леденцов.

Дедушкины аргументы про то, что леденцы предназначаются только для больших, были элегантно отбиты твоим контраргументом про то, что леденцы бывают большие, а бывают маленькие. И значит, большие леденцы – для больших людей, а маленькие леденцы – для маленьких.

– Варенька, у тебя зубки заболят! – отчаянно сопротивлялся дед.

Но ты настояла на леденце, съела его, зубки не заболели, и с тех пор ты точно знаешь, что предостережения взрослых – это совершенная ерунда, направленная на то, чтоб лишить тебя сладкого.

12

А кульминацией дачного отдыха всегда было, конечно, празднование твоего дня рождения. Карельскую эту дачу ты с рождения считала лучшим местом, чтобы праздновать рождение. Озеро, сосны, валуны, песок – вместо земли. Приземистые бревенчатые финские домики миллиона по три долларов за домик. Уютно, одним словом, и ты всегда предпочитала справлять день рождения посреди всей этой северной красоты.

Там какая-то особо мягкая вода. От этой воды и без того склонные виться рыжие твои волосы совсем уж становились золотым руном и совсем уж не слушались расчески. То есть, причесывай тебя или не причесывай, все равно на голове у тебя были мелкие колечки. А руки и рот у тебя были синие, потому что ко дню рождения как раз начинался сезон черники, и рыжая твоя голова полдня маячила в черничнике, как флаг партизанского движения, борющегося за бескомпромиссную замену завтрака, обеда и ужина десертом.

На четвертый твой день рождения мы с мамой поехали из Москвы в Петербург на автомобиле, потому что ни один человек не способен утащить такое количество подарков. Мы везли два велосипеда, потому что один купил я, а другой подарила мне подруга, обозвав меня дураком за то, что я покупал велосипед, тогда как у ее сына есть совершенно новый, из которого мальчик вырос. Еще я купил велосипедную каску, потому что в приличных странах дети не только на велосипеде катаются в каске, но даже и на качелях в каске качаются. Ты с удовольствием колола в ней дрова, но на велосипеде кататься в каске отказалась наотрез. Еще мы везли огромную, в человеческий рост, змею, потому что ты любила змей. Еще мы везли огромного медведя, потому что мамина японская сестра подарила тебе медведя. Медведь был больше тебя. Еще мы везли твою няню, потому что ты любила няню, а няня соскучилась по своей воспитаннице и купила тебе лошадку на палочке, плюшевого осьминога и стратегический запас зефира. Я спрашивал няню:

– Вы думаете, Варе понравится эта лошадка на палочке?

Няня отвечала:

– Валера, вот вас никогда не бывает дома, и вы не знаете, что ваша дочь целыми днями скачет на швабре. А я выросла в большой счастливой семье и не могу смотреть, как девочка скачет на швабре.

По части лошадки на палочке няня оказалась абсолютно права. Получив этот подарок, ты совершенно перестала передвигаться по дому и саду пешком, а передвигалась только верхом. А когда склонный к механике брат Вася расстегнул у лошадки на затылке застежку, чтоб посмотреть, как устроен в лошадкиной голове механизм цоканья и игогоканья, ты закатила чудовищный скандал, поскольку брат, дескать, трепанировал лошадке череп.

Из двух подаренных велосипедов тебе понравился тот, что побольше. Ты совершенно не могла самостоятельно на нем кататься, но, кажется, именно то и привлекало тебя, что кому-то из взрослых приходилось бежать с тобой рядом, согнувшись и придерживая руль.

На детский праздник собрались все окрестные дети и все их родители до третьего колена. Гостей было человек сорок, и гости тоже пришли с подарками. Бабушка одела тебя в шелковое бальное платье и сандалии «Ecco», ибо вы обе думали, будто так и надо. Еще ты то и дело забывала приподнимать юбку и поминутно падала в бальном платье на землю.

Еще пришел в гости соседский мальчик Гоша трех с половиной лет и полез к тебе целоваться. В раннем детстве соседа Гошу ты звала обычно «дружочек мой», а Гоша, соответственно, звал тебя «лапочка моя». Когда вы двое не ели чернику, то ноги ваши и попы можно было видеть торчащими из бака, в который наливают воду для полива цветов. Вы ловили в этом баке лягушек, рукава у вас были мокры и лица перемазаны тиной. Но ради твоего дня рождения Гоша помылся и оделся в чистое, пришел и поцеловал тебя в губы. Ты задумалась. С замиранием отеческого сердца я смотрел, как ты стоишь и думаешь, нравится ли тебе поцелуй в губы или не нравится. Гоша поцеловал тебя еще раз. Ты сказала:

– Достаточно, дружочек мой, теперь целуй руки.

Гости шумели и кричали, играли и ссорились. Особой популярностью пользовалась такая игра. Воздушный шарик дети подкидывали над костром, и подхваченный теплым воздухом шарик взмывал выше деревьев. Но все шарики вскоре полопались, и ты предложила улизнуть на озеро купаться.

Там есть такой лесной пляж с обрывистым берегом. Еще с тех пор, как маленьким был я, мы зовем этот пляж «Танцующими соснами», потому что ветер выдувает и дожди постепенно вымывают песок из-под корней сосен, растущих на берегу, и корни открываются, и сосны как бы висят в воздухе, цепляясь голыми корнями, или танцуют на голых корнях.

Искупавшись, ты залезла на одну из висящих в воздухе сосен и сказала, что ты – «русалка на ветвях сидит». А потом, когда тебя одели, ты стала ходить по корням вокруг висящей над обрывом сосны и приговаривать:

– Кот ученый ходит по цепи кругом. Ходит, но немножко боится.

13

Там на питерской даче было два мальчика по имени Тема. Один Тема был постарше. Ему было лет пятнадцать, и он был высокий стройный молодой человек с красиво накачанным торсом. Другой Тема был помладше. Ему было лет двенадцать, он был худой и с печальными глазами. Из мальчишеских доблестей младший Тема примечателен был только тем, что умел, едучи на велосипеде без рук, снять и надеть обратно майку, не прекращая движения.

Так вот, когда тебе было четыре года, ты влюбилась в младшего Тему. Не думаю, что ты видела, как он виртуозно снимает и надевает майку, но просто не могла же девочка из интеллигентной семьи влюбиться в бодибилдера.

Надо сказать, младший Тема приложил-таки некоторые усилия, чтоб вскружить тебе голову. Во-первых, он приглашал тебя к себе в гости и угощал красной и черной смородиной с куста. Во-вторых, на озере младший Тема кидал в воду весло от надувной лодки и кричал:

– Варя, смотри, весло сейчас утонет!

– Ах! – отвечала ты, делая вид, будто тебя и впрямь заботит судьба весла.

По команде «ах!» Тема бросался вслед за веслом в воду, догонял непотопляемое весло, топил его и, удерживая ногами под водой, кричал:

– Варя, весло утонуло, смотри!

Ты смотрела с тем выражением восторга на лице, с каким смотрят люди, уверенные, что вот сейчас прямо на их глазах случится чудо. И чудо действительно случалось. Тема переворачивался, из-под воды вылетали наверх Темины ноги и в ногах весло, не знаю уж, как он собирался грести ногами. Фрейдистских подтекстов этой игры я тоже обсуждать не собираюсь, но, так или иначе, ты стала звать этого мальчика «Тема, который со мной играет».

Ты заставляла всех окружающих фотографировать тебя с Темой в обнимку, а потом бесконечно показывать тебе эти фотографии. Ты дарила Теме самое дорогое, например бисерный браслетик или дождевого червяка. И постоянно про Тему разговаривала. Это было невыносимо, в конце концов.

– Можно поговорить о чем-нибудь, кроме Темы? – спрашивал я.

И получал ответ, который получу еще, вероятно, не однажды:

– Нельзя, папа, Тема играет со мной, понимаешь?

Единственным обстоятельством, ненадолго отвлекшим тебя от разговоров о Теме, была трагическая гибель кота моей двоюродной сестры по кличке Ангел. Кот Ангел был белый, пушистый и милый. Он на лето тоже приезжал на дачу, пользовался там свободой, охотился, гулял по ночам, и вот однажды утром, выйдя из дома, мы нашли кота Ангела лежащим на садовой дорожке. Он был окровавлен и мертв. Его, наверное, разодрали ночью собаки.

Поначалу ты не слишком проявляла скорбь по Ангелу, но потом однажды, сидя на горшке, ибо на горшке человека посещают печальные мысли, ты стала раскачиваться тихонько и приговаривать:

– Какая грусть! Какая грусть!

– Ты о чем это, Варенька?

– Я об Ангеле. Какая грусть, что он ушел к своим кошачьим богам и духам кошачьих предков!

– Господи! Кто тебе рассказал про духов кошачьих предков?

– Дед.

Дед у нас материалист коммунистических взглядов и никак не мог рассказать тебе про духов кошачьих предков. Но в четыре года, если тебя спрашивали, кто рассказал тебе что-нибудь сомнительное или научил какой-нибудь шалости, ты всегда валила все на деда, потому что знала, что деда никто не станет наказывать.

Прогулка в лес в тот день сопровождалась разговорами про почившего кота Ангела и про Тему, как же без Темы. Не помню уж, что я врал, отвечая на шквал вопросов о Темином младенчестве и о младенчестве Ангела, однако смерть кота парадоксальным образом заставила тебя заглянуть не в ту бездну небытия после жизни, в которую отправился кот, а в ту бездну небытия, которая предшествует рождению.

– А когда Тема был маленький, я где тогда была?

– Тебя тогда еще не было.

– А когда Ангел нашелся маленьким котенком, я где тогда была?

– Тогда тебя тоже еще не было.

– Как это меня не было? Я была у мамы в животике?

– Нет, тогда тебя даже у мамы в животике не было.

– Как это не было? Где-то же я была. Может, на небе?

– Кто тебе рассказал про небо?

– Дед.

– Ну не знаю, может, и на небе.

– Как там, на небе? – спросила девочка.

– Ну не знаю, наверное, там ангелы.

– Ангелы?! – Ты вытаращила глаза от удивления.

Уверен, что ты представила себе облака и стада котов в облаках.

14

Лето кончилось, вы вернулись с дачи, и начался форменный сумасшедший дом, по которому мы с мамой соскучились, конечно, но еще больше нас соскучилась собака. Едва вы вошли в дверь, собака принялась прыгать лапами на старшего твоего брата Васю, а Вася стал громогласно восклицать:

– Собака, отвянь от меня!

– Собака, привянь ко мне! – кричала в то же время четырехлетняя ты, хватала собаку за уши, каталась на собаке верхом, и, кажется, в конце концов вы покусали друг друга.

Когда замученная собака вырвалась наконец от тебя, выпила полмиски воды и спряталась в кустах, ты принялась за кошек. Старшего кота Мурзика ты по обыкновению выбросила в окно, причем не потому, что Мурзик не нравился тебе, а, наоборот, потому, что тебе нравилось смотреть, как кот летит из окна в клумбу. Младшую кошку Мошку ты нацепила на себя в качестве воротника. Родившихся недавно у Мошки трех рыжих котят Вася строго-настрого запретил тебе трогать, и поэтому ты трогала их тайно от Васи. Ты как-то так трогала котят, что котята пищали. Вася отрывался от компьютерной игры, бежал через весь дом, топая ножищами сорок пятого размера, и кричал своим толстым голосом:

– Варя, не трогай котят, они станут злыми!

– А я Мошку трогала всегда, – парировала ты, укутываясь в кошку, безропотно исполнявшую роль воротника, – а она не стала злая.

Вечером перед сном вы с Васей садились вместе за стол и писали, приблизительно так же, как писали письмо родителям мальчика Дяди Федора в мультике о Простоквашине кот Матроскин и пес Шарик. Вася писал маме список канцелярских товаров, которые надо купить ему к началу учебного года: тетрадок общих – пять шт., тетрадок тонких в клеточку – десять шт. Ты же, к вящей ярости брата, аккуратный его список покрывала каракулями.

– Варя, зачем ты в моем списке калякаешь?

– Я не калякаю, а пишу маме письмо!

– Какое письмо! Ты же не умеешь писать!

– Ну я же написала.

– Что ты написала? – Вася злился. – Тут каракули бессмысленные! Ну прочти, что ты написала.

С торжественным видом ты брала листок, внимательно в него смотрела и читала как будто бы:

– Дорогая мамочка, не покупай мне, пожалуйста, никаких кукол и никаких игрушек, а купи мне чего-нибудь сладенького. Какой-нибудь сладенький цветочек.

Разумеется, на следующий день на двух работах работавшая мама не успевала купить Васе по списку тетрадки, но зато привозила тебе коробку рахат-лукума, сделанного из лепестков роз.

По утрам ты приходила к нам с мамой в спальню и начинался час нежности. Ты забиралась под одеяло между мамой и мною. Ты называла это «заблаться в селедку». Забравшись в середку, ты не лежала, однако, на месте ни секунды, а вертелась, исполняла на моей спине классический массаж «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы» и целовала маму. Ты говорила:

– Вот в щеки можно целовать, в уши можно целовать, в шею можно целовать, а в губы целовать нельзя.

– Кто это тебе сказал, Варя, что в губы целовать нельзя?

– Дед, – отвечала ты, не просто потому, что всегда валила на деда все сомнительное, а потому, что дед и вправду является поборником асептики, гигиены и пуританской морали.

– Почему это нельзя целовать в губы?

– Потому что, когда целуешь в губы, передается всякая зараза.

– Но мы же с мамой целуем друг друга в губы.

– И что, зараза у вас не передается? – уточнила ты.

Ответить было нечего. Мы мямлили как-то про то, что если люди друг друга любят, ну то есть если они близкие люди, то они, конечно, целуют друг друга в губы, потому что, ну в общем, они любят друг друга. Мы переглядывались в том смысле, что совершенно непонятно, как быть с дедовской пропагандой пуританской морали, равно как и с бабушкиной пропагандой бутербродов. А ты загибала пальцы и считала:

– Лас, два, тли, четыле…

– Что ты считаешь, Варя?

– Близких людей.

– Ну и сколько у тебя близких людей?

– Лас, два, тли…

– Нет, ты перечисляй.

– Я люблю дедушку, потому что он иглает со мной и читает мне, лас. Я люблю бабушку, потому что она нежная, два. Я люблю Васю, потому что он читает мне, тли. Я люблю маму, потому что она тоже очень нежная, четыле. Все!

– А меня? – спросил я малодушно. – Меня, папу, папочку?

Пауза была очень долгая. Ты осматривала меня придирчиво и наконец, смилостивившись, сказала:

– Ну ладно, тебя я тоже люблю, – пауза. – За то, что ты с моей мамой, – пауза. – А еще я люблю кошку Мошку.

И радость моя оказалась сомнительной. Я, конечно, был зачислен дочерью в клуб любимых и близких людей, но лишь благодаря протекции жены и лишь наряду с кошкой. Кроме того, после разговора про поцелуи и близость ты взяла за правило целовать кошку в губы.

15

Про выставку динозавров тебе рассказывали много раз. Знакомая девочка Елочка рассказывала про динозавров, журналист Тополь писал про динозавров заметку. А ты ведь очень любила динозавров, особенно таких, у которых открывается рот, видны зубы и можно положить им в рот кусок яблока и играть, будто динозавр жует яблоко.

Одним словом, мы пошли в Музей истории Земли на динозавров. Я довольно далеко запарковал машину, мы шли пешком, ты ехала у меня на плечах и говорила про динозавров. У двери в музей я поставил тебя на землю и спросил:

– Не боишься? Они большие и рычат.

– Я, – ты изобразила на лице презрительную улыбку, – динозавров не боюсь, я их люблю, особенно с зубами, особенно когда рычат.

И мы вошли внутрь. В первом зале были огромные дельфин и акула. У акулы был прекрасный рот с тремя рядами зубов, и я подумал, что тебе, наверное, понравится мысль о том, как здорово было бы засовывать в этакий-то рот яблоко. Я обернулся:

– Варя, а вот смотри…

Но ты не смотрела. Ты стояла, зажмурившись, все крепче сжимая мою руку и все крепче прижимаясь ко мне. Не открывая глаз, ты сказала:

– Пойдем, пойдем дальше, где нет акул.

В следующем зале акул не было, зато был этот вот огромный хищный динозавр с зубами, не помню, как называется. Ты, одной рукой держась за меня, второй рукой стала закрывать и без того зажмуренные глаза. Шла с закрытыми глазами. Иногда спотыкалась, споткнувшись, открывала глаза на мгновение, видела очередное какое-нибудь чудовищное чудовище, еще сильнее пугалась и еще сильнее зажмуривалась. Это было необычно для тебя. Ты действительно любила динозавров, бесстрашно брала в руки лягушек, червей, гусениц и ящериц. Ты была постоянной посетительницей серпентария. В цирке держала на плечах живого удава и гладила удава по голове. Но эти динозавры…

В одном из залов ты в очередной раз споткнулась, в очередной раз приоткрыла глаза и увидела трицератопса.

– Ой, – сказала ты, – трицератопс. Ее у меня в мультике зовут Сэра, а вот ее папа, и я хочу их погладить.

– Тебе нравится трицератопс? – обрадовался я. – Ну слава богу.

– Нет. – Ты задумчиво подошла к трицератопсу и задумчиво гладила его по резиновой рычащей морде. – Трицератопс мне не нравится. И я его тоже боюсь. Я всех боюсь, но не могу же я прийти на выставку, всех бояться и никого не гладить.

Ты и правда всех боялась. Даже на выходе из музея в лавке с игрушечными динозаврами ты боялась игрушечных динозавриков и полуразобранный макет большого динозавра, нарочно демонстрирующий внутреннее свое устройство, чтоб дети узнали в динозавре робота и не боялись.

Ты, кажется, сама была шокирована своим испугом, и когда мы вышли на улицу и пошли через двор психфака на Никитскую, ты говорила:

– Ну вот же кошка бежит, я же не боюсь кошку. – Или: – Ну вот же веточка лежит, я же не боюсь веточку.

Тут маме в голову пришла блестящая мысль. Она сказала:

– А хочешь, Варя, пойдем в Зоологический музей? Он тут за углом?

– А там нет динозавров?

– Нет.

– А там нет кого-нибудь, кого я боюсь?

– А кого ты боишься?

– Никого.

– Значит, его там нет.

Билет в Зоологический музей стоил ровно в двадцать раз дешевле, чем на выставку динозавров. В Музее пахло нафталином, мы поднялись по лестнице. Я ждал увидеть на твоем лице разочарование, но увидел восторг.

– Ух ты! – кричала ты. – Смотри, какие черепахи! Какие ящерицы! Ух ты! Смотри, а это кто?

Ты бегала от стенда к стенду. Тебе дико нравились все: черви, змеи, бабочки, мурены какие-то, и, честно говоря, мне тоже было довольно интересно.

– А вот, – кричала ты, – посмотри, какие ракушки!

Ты стояла перед стендом с ракушками, а я тянул тебя за руку, потому что приметил уже, что за углом красуется на отдельном постаменте раковина величиной с тебя.

– Варя, смотри!

– Вот это ракушка!

Особенно тебе понравился тот зал, где животные и птицы. Незнакомых птиц ты подолгу рассматривала, переспрашивала, как они называются и где они живут. Знакомых птиц ты узнавала как родных, умилялась наличию у них птенчиков и совершенно не заботилась как-то, что и птицы, и птенчики – чучела. Я давно знал, что ты в те времена запросто могла одушевлять неодушевленные предметы, с легкостью своеволия решая, например, который плюшевый мишка будет живым, а который – просто куском тряпки.

Ты заставила нас пройти по Зоологическому музею трижды. Трижды по всем залам, и до самого вечера только и разговоров было, что про Зоологический музей. А с выставки динозавров ты принесла пластмассовые яйца, которые, если бросить их в воду, раскрываются, и вылупляются динозаврики. Вылупляющиеся динозаврики были куплены в лавке вопреки страху. За то, что вылупляются.

16

А однажды ты вбежала в комнату к бабушке и дедушке вся в слезах. Ты так плакала на бегу, что слезы разлетались по сторонам. Ты обнимала бабушку, обнимала дедушку, брала их за руки и сажала рядышком на диван, чтобы обнять обоих вместе. Обнимала и говорила сквозь слезы:

– Бабушка, дедушка, вы что же? Умрете?

Психологи предупреждали, что нормальное развитие примерно к трем-четырем годам приводит ребенка к осознанию смертности. Сначала ребенок должен осознать смертность самого старого члена семьи, потом – всеобщую смертность, потом – собственную. И надо же как-то отвечать ребенку на вопросы о смерти.

– Ну умрем, конечно, – сказала бабушка. – Но, во-первых, не прямо сейчас.

– Да? – Ты, кажется, удовлетворилась ответом. – Это хорошо. Тогда будем играть в «кваку».

«Квака» – помнишь? – это была такая игра, по правилам которой дедушка должен был лечь на диван, а ты, разбежавшись из дальнего угла комнаты, прыгала дедушке на живот, причем твоя коленка приходилась в аккурат деду на солнечное сплетение. В момент прыжка ты победно выкрикивала слово «квака», а в момент твоего приземления на дедушку коленкой под дых подобный же какой-то звук исторгался из дедушки сам собой.

Через несколько дней безо всяких уже слез, а вполне философически ты спросила, словно бы просто продолжая разговор, прерванный игрой в «кваку»:

– Так что же? Получается, все умрут?

– Получается, так, – отвечала бабушка. – Но, во-первых, не все сразу, а во-вторых, еще не скоро. И знаешь еще что? Люди к старости так-то уже устают жить, что умирают без сожалений.

Я не уверен, что бабушка отвечала правильно, но тебя ответ удовлетворил. Еще на несколько дней тема смертности была закрыта. Вернее, так: ты не спрашивала о смерти, но если подойти тихонечко, когда ты играла одна, и послушать, что ты там бормочешь себе под нос, то становилось понятно, что в рыжей твоей голове, похожей на одуванчик, шла серьезная работа.

Ты лепила пластилиновых змеек. Змейка побольше – это папа. Змейка поменьше – это мама. И у них еще был маленький пластилиновый змееныш. Я стоял за твоей спиной и слушал. Ты тихонько бормотала:

– Жили-были мама-змея, папа-змея и маленький змееныш. Потом папа умер. – Ты безжалостно скатала папу-змею в цветной пластилиновый шар. – И тогда папу съел динозавр, потому что мертвых съедают, – с этими словами ты запихнула пластилиновые останки папы-змеи в пластмассовый рот игрушечного динозавра и продолжала: – Но это ничего, мама-змея и маленький змееныш стали жить сами, без папы. К ним приходили гости, и гости были вместо папы.

Мне совершенно не нравилась эта сказка. Хотелось бы, чтоб мама и папа жили долго и счастливо, вырастили детей, побаловали внуков, увидели правнуков и умерли в один день, а не вот этот пластилиновый ужас. Особенно гости расстраивали. Эти чертовы гости, с легкостью заменившие съеденного динозавром папу.

Еще через несколько дней ты задала самый трудный вопрос. Мы, конечно, готовились, но вопрос все равно был трудный. Бабушка, психиатр и доктор медицинских наук, нарочно инструктировала всех взрослых членов семьи вечером за чаем, как отвечать на этот вопрос, имеющий быть заданным со дня на день. Но вопрос все равно оказался трудный, и хорошо, что задала ты его сначала бабушке. Ты спросила спокойно:

– Я тоже умру?