Отцы Мамин-Сибиряк Дмитрий
Мой вопрос, похоже, сбил тебя с толку, и ты забыла заготовленную формулу поздравления:
– Поздравляю тебя и желаю тебе приятного здоровья.
Я улыбнулся, хотя улыбка тоже отдалась болью в горле. Мне понравилось твое пожелание. Я подумал, что вот же никогда не приходило мне в голову, что здоровье бывает приятным и неприятным. Что вот, например, молодежное движение «Наши», без сомнения, представляет собою здоровые силы общества, но здоровье у них какое-то неприятное. У меня была температура, мысли прыгали. Ты тем временем сказала:
– А сейчас я тебе спою песню.
И начала петь тихим и грустным голосочком песенку: «На веселом на ромашковом лугу» – так, словно на веселый ромашковый луг вот-вот нагрянет молодежное движение «Наши».
– А еще я тебе почитаю книжку, – продолжала ты. – Я тут на даче совсем хорошо научилась читать сама и почитаю тебе сейчас книжку. Правда, книжки у меня с собой нет, но это неважно, я все равно помню ее наизусть.
И ты прочла мне стихотворение: «Что случилось у котят, почему они не спят».
– А еще, – продолжала ты, – я расскажу тебе, как спасла вороненка. По дороге на озеро я нашла в кустах молодого вороненка и хотела поймать его. А он от меня улетал, запутался в ветках и упал в воду. А я тогда быстро докричалась до деда, который гулял со мной вместе, и дед достал молодого вороненка из воды, он обсох и улетел. – Пауза. – Вороненок, не дед.
Я мямлил невразумительные слова умиления, насколько позволяло горло, восхищался твоими подвигами, просил тебя говорить в трубку и, рассказывая, не жестикулировать той рукой, в которой держишь телефон, а ты продолжала:
– Еще я расскажу тебе, как поймала уклейку сто грамм. Мы с Гошей и с дедом ходили на озеро ловить рыбу. Закинули удочки. Я легла на мостки и смотрела на поплавок, пока он не клюнул. Тогда я потянула за удочку и вытащила уклейку сто грамм. Посадила в банку, отнесла домой бабушке, и бабушка мне ее сварила.
– И ты что же, – спрашиваю, – съела эту рыбку?
– Нет, я ее только попробовала, а есть не стала.
Твой голосок отдалялся в телефонной трубке, но я все еще отчетливо разбирал твои слова. Ты говорила:
– Бабушка, там папа болеет, почти ничего не говорит, а у меня уже окончились все песни, книжки и истории, чтоб развлекать его. Поразвлекай его теперь ты, а я пойду на качелях покачаюсь.
Я слышал в телефоне твои шаги и скрип качелей. Бабушка присоединялась к поздравлениям внучки, в свою очередь желала мне «приятного здоровья». Потом твои шаги возвратились. Ты, похоже, вырвала трубку из бабушкиных рук и прокричала:
– А еще я тебе счастья желаю. И целую.
34
Ты, надо сказать, заметно повзрослела в то лето на даче с бабушкой, дедушкой и без родителей, когда тебе исполнилось пять. Хрестоматийное детство «от двух до пяти» действительно как-то мгновенно кончилось у тебя, как только тебе стало пять. Во-первых, долго не стригли, и на голове у тебя образовался огромный рыжий шар из непослушных локонов, которые ты запрещала чесать. Во-вторых, ты с гордостью сообщила мне, что научилась пить свежевыжатые соки, впрочем, пока только из мандаринов.
– Ты же хотел, папа, чтоб я разучилась пить сок из пакета и научилась пить свежий сок, – сказала мне ты по телефону. – Так вот, я научилась, и ты теперь привези мне соковыжималку, чтоб можно было делать сок из бананов, яблока и морковки.
В-третьих, ты стребовала с бабушки ночную рубашку, говорила, что похожа в этой ночной рубашке на девочку Венди из фильма про Питера Пэна, хотя, если честно, как тебя ни одевай, все равно в пять лет ты была похожа не столько на Венди из фильма про Питера Пэна, сколько на самого Питера Пэна. В-четвертых, ты научилась петь «индейскую песню», представлявшую собой заполошное улюлюканье. И исполняла ее каждый вечер перед сном.
В-пятых, ты стала гулять сама по себе. Километр от дома на озеро и обратно. Пока взрослые шли по дороге в обход соседских участков, ты норовила пройти напрямую, через участки дружков твоих Гоши и Яны, а потом – через лес одна. Твоя рыжая голова, просовываясь в приоткрытую калитку, у всякого нормального человека вызывала улыбку и возглас «Здравствуй, Варенька, заходи!». И ты бесконечно пользовалась своим обаянием, чтобы сократить путь на озеро и заодно насладиться самостоятельностью, когда идешь, вот такая маленькая девочка, по лесу одна.
И вот (помнишь ли?) был выходной день. Мы приехали из Москвы навестить вас, а вы на радостях демонстрировали лучшее, на что были способны. Старший Вася, учащийся специальной химической школы, мастерил взрывчатку из купленных в аптеке вполне себе простых ингредиентов и, взорвав взрывчатку, переходил к разговорам о деле ЮКОСа и правах человека, поскольку понимал, что родители всячески приветствуют его школьное прилежание и нарождающуюся гражданскую позицию. Младшая же ты садилась попой в лужу, залезала на дерево, качалась на качелях, горланила песни, поскольку не понимала, но чувствовала, что родители всячески приветствуют в твоем поведении проявления беззаботности и счастья.
Пришло время купаться. Нагруженные полотенцами, ластами, надувными игрушками и Васиными рассуждениями о демократии, мы направились к озеру. Едва выйдя за калитку, ты побежала со всех ног к Гошиному участку и исчезла из вида.
– Варя! – кричала вслед мама, непривычная еще к тому, что ты гуляешь сама по себе. – Варя, вернись!
Вася всячески успокаивал мать, объяснял, что это у сестренки такая новая игра – убегать одной на озеро, и ничего страшного, потому что потеряться на пути от дома до озера негде, и продолжал рассуждать об отсутствии различий между провозглашенной Кремлем суверенной демократией и самой что ни на есть азиатской диктатурой. Тебя нигде не было видно.
Мы немного волновались. Но минут через пятнадцать, когда мы пришли на озеро, ты встретила нас там с торжествующим видом:
– Здорово я научилась ходить одна? А видели вы, каких я нашла улиток, пока вас не было? А видели вы, какого я нашла дохлого лягушонка? Давайте возьмем его домой и будем в него играть.
– Нет, – решительно возразила мама, – мы не будем брать домой никого дохлого и ни в кого дохлого не будем играть.
К концу купания на озере появилась твоя подружка Яна, и вы вдвоем, приплясывая и подпрыгивая от того удовольствия, что доставляла вам самостоятельность, опять убежали по тропинке через лес и, видимо, через Янин участок. И мы опять немножко волновались, конечно, но успокаивали себя тем, что минут через десять найдем на Янином участке тебя, заберем домой и получим уважительную причину побеспокоить соседей и сократить обратную дорогу.
Когда мы пришли на Янин участок, Яна обедала, а тебя нигде не было. Ты, по словам Яны, ушла домой. При этом из дома нам навстречу пришла бабушка и спросила, где же Варя, которую пора кормить обедом. Мы были в ужасе. Нас бросало в холодный пот. Мы метались по лесу и кричали: «Варя! Варя!». Я думал: господи, лишь бы она нашлась, мы тогда всю жизнь будем водить ее за ручку. И тут…
– Мамочка! – раздался вдруг твой плач из большого куста в пяти метрах от Яниного дома. – Я здесь! Я перепутала тропинку. Перепутанная тропинка привела меня в куст, я в кусте заблудилась и не знаю теперь, как из куста выйти.
35
Идиотская все же у нас манера – жить в Москве, а дачу иметь под Санкт-Петербургом. Глуповато все же, что каждый год в конце июля мы с мамой едем в Петербург справлять твой день рождения, нагруженные подарками, а в конце августа ты возвращаешься, нагруженная все теми же подарками, обратно в Москву. Ну, да уж, видно, ничего не поделаешь. Когда тебе исполнялось пять, мы решили поехать поездом, а не автомобилем, чтобы выспаться в дороге и не тратить драгоценного времени выходных дней на сон вместо общения с дочерью. Выспаться, разумеется, не удалось: в самом дорогом поезде, курсирующем между столицами, за полтора часа до прибытия устраивают пассажирам бесчеловечную побудку методом включения радио «Ретро», каковое транслирует душеизлияния певицы, которая, по ее же словам, сидит в восьмом ряду на чужом концерте, но одновременно поет так громко, что приходится просыпаться.
Поезд приходит рано. Войдя на дачный участок и рассовывая по кустам привезенные из Москвы подарки, чтобы те еще два дня до твоего дня рождения оставались сюрпризами, мы были уверены, что девочка наша еще спит. Ничуть не бывало. Ты, оказывается, проснулась в день нашего приезда чуть свет, наелась геркулесовой каши для подкрепления сил, каковые силы намеревалась демонстрировать мне весь день, сжимая мне руку и ожидая с моей стороны криков и корчей. Проснулась, разбудила деда, заставила открыть машину, где валялись под задним стеклом игрушечный гусь и игрушечная мышь, и объявила, что гусь, дескать, – это подарок маме, а мышь – подарок папе. Так у меня появилась мышь.
Как только мы приехали и едва я только успел выпить с дороги чашку кофе, ты отвела меня в сторонку и сыграла со мной раз тридцать шесть в игру «Микки-Маус». Игра заключалась в том, что ты шептала мне на ухо слова «Микки-Маус», а я должен был шептать тебе на ухо вопрос «Какой Микки-Маус?», и этот диалог почему-то приводил нас обоих в неописуемый восторг, сходный с восторгом, испытываемым страной от просмотра программы «Аншлаг-аншлаг». Потом ты сказала:
– Папа, я люблю маму и люблю тебя. Пойдешь со мной кататься на самокате?
Разумеется, я немедленно взял самокат и пошел кататься с тобой по асфальтовой дорожке. Причем сначала ты демонстрировала мне, как умеешь кататься на самокате самостоятельно, напевая собственного сочинения песню «та-та-та-та», а потом мы взгромоздились на самокат вдвоем и покатились с горы, горланя хором собственного сочинения песню «тарара-тарара». Мы ехали уже так быстро, что ветер вышибал из наших глаз слезы, когда ты вдруг сказала:
– Лежачий!
– Кто лежачий, Варенька?
– Там за поворотом дороги, папа, лежачий полицейский. Мы наедем на него, упадем и разобьем нос. Тарара-тарара!
Знаешь ли ты, девочка моя, как на самокате, летящем под песню «тарара-тарара», стирается, если хочешь затормозить, об асфальт подошва мокасина «Тодс» по цене четыреста долларов пара? Я тебе скажу. Она очень быстро стирается. Нога в мокасине чувствует себя при этом так, будто ее сунули в камин, а дочка при этом весело хохочет и говорит:
– От тебя, папочка, пахнет паленой резиной.
Мы затормозили в сантиметре от лежачего полицейского. Я закурил, а ты нашла в канаве у дороги брошенную кем-то пластиковую бутылку. Я шел медленно, припадая на обожженную торможением ногу, ты шла вприпрыжку, размахивая бутылкой. Так мы и дошли до озера. На озере ты набрала воды, насыпала в бутылку песка, взболтала содержимое и объявила:
– Это русский квас! Он состоит из воды и грязи.
В этот момент к нам на озере присоединились мама и старший брат Вася. Было довольно холодно, дул неприятный ветер. Надувной круг и купальник для тебя мама и Вася взяли скорее на всякий случай. Но ты потребовала немедленно купаться.
– Давай хоть лифчик от купальника надевать не будем, – предложила мама.
– Нет, – ты была серьезна, – лифчик надевать обязательно. Если ты хочешь не надевать мне что-нибудь, мама, можно не надевать трусы.
Ты прыгала как заведенная раз сто в холодную воду на совсем уж прохладном ветру. Мы увещевали тебя, что пора, дескать, вылезать из воды, но ты говорила, что послушной станешь минут через десять, а пока ты непослушная, но это не может влиять на нашу к тебе любовь. Наконец мы выловили тебя из воды и пошли обедать. Раннее вставание, свежий воздух, спортивные упражнения и бабушкина домашняя лапша вконец истощили наши силы. Мы с мамой добрели до спальни и рухнули на кровати. Ты каждые тридцать секунд забиралась под пледы то к маме, то ко мне. Пометавшись так минут двадцать и не решив, с мамой или с папой тебе хочется провести тихий час, ты прошептала, проваливаясь в сон и обнимая все-таки маму:
– Я вот сейчас усну, а бабушка и дедушка без меня поедут в сладостный магазин. И я расстроюсь.
36
Я хотел, чтоб на пятый свой день рождения ты надела юбку и блузку, нарочно привезенные мною из командировки в европейский город с модными улицами, где ответственное журналистское задание едва не было сорвано мною, потому что я искал дочери достойные юбку и блузку. Разумеется, ты сказала, что юбка и блузка тебе не нравятся или, во всяком случае, простоваты для такого торжественного случая, как день рождения. Вместо папиных подарков ты надела длинное клетчатое, пейзанское в общем, платье, подаренное бабушкой. Платье было тебе велико, ворот сползал с плеча, но это обстоятельство скорее радовало тебя, чем смущало, поскольку ворот сползал с плеча кокетливо. Ты решила в тот вечер кокетничать.
Едва одевшись к празднику, ты потащила меня на качели, и тут я понял, чем подаренное бабушкой платье было таки лучше подаренной мною юбки.
– Качай, папа! Качай сильнее! – говорила ты, тогда как в калитку входили приглашенные на праздник твои приятели Гоша и Яна. Яна несла подарочную куклу в коробочке. Гоша тоже нес какой-то подарок, но главное – букет цветов такой величины, какой сам Гоша стал только на следующее лето.
– Ой, Варя, как у тебя красиво платье летает! – воскликнула Яна, прижимая ладошки к щекам жестом, явно подсмотренным в каком-нибудь чудовищном телесериале. Чтоб ладошки освободились и можно было прижимать их к щекам, подарочную куклу Яна зажала предварительно между колен.
– Красиво платье летает, – констатировал Гоша, но букет заметно лишал мальчика ориентации и совершенно закрывал мальчику обзор, так что не знаю, действительно ли он видел, как летает платье.
– Правда же, папа, красиво платье летает? – спросила ты, поскольку я оставался последним человеком на лужайке, не оценившим красоты полета платья.
– Ты вообще у меня очень красивая девочка, – ушел я от ответа.
Но ты, видимо, удовлетворилась, соскочила с качелей и пошла принимать гостей. Дружку твоему Гоше бабушка его, вероятно, советовала вручить имениннице букет и подарок, а потом поцеловать руку. Букет Гоша вручил, подарок уронил наземь, а потом, поняв, что ситуация выходит из-под контроля, спецназовским приемом заломил тебе руку и стал целовать.
– Ой! – ты пискнула. – Больно!
– Ничего. – Гоша сохранял спокойствие. – Сейчас поцелую, и все пройдет.
Подружка Яна сказала, что поздравляет тебя с днем рождения, желает счастья и здоровья и хочет подарить куклу. Потом Яна еще раз сказала, что хочет подарить куклу. Потом Яна сказала лично мне, что вот, дескать, хочет подарить Варе куклу. Потом то же самое сказала Гоше. Потом – опять тебе. Видно было, что Яне самой очень нравится подарочная кукла, и, вероятно, Яна действительно очень хочет подарить ее, но не может, решительно не может, потому что кукла слишком хороша. Минут через десять Яна зажмурилась и куклу все же подарила.
Потом вы в мгновение ока смели невероятное количество шашлыка, причем Яна настаивала на том, что ест шашлык с кетчупом, а ты настаивала, что ешь шашлык с мороженым. После ужина вы отправились в гостиную собирать подаренный нами на день рождения кукольный домик. У домика была квадратная дыра в крыше, и сквозь дыру можно было играть, что в домике живет семья из мамы, папы, мальчика и девочки, и вот они готовят ужин, а вот они ложатся спать, а вот они возятся с собакой. Заведовал сборкой домика старший брат Вася. Ты смотрела, как брат собирает домик, и приговаривала:
– Смотри, Васечка, как они там хорошо живут, у папы даже есть ящик пива, и никуда не надо уезжать.
Дело в том, что на следующее утро мы с мамой уезжали. Утром ты встала, и стоило только тебе посмотреть на нас, как на глаза тебе навернулись слезы. Ты побежала к куче игрушек в углу, каковая куча осталась от вчерашних деньрожденных игр, раскопала среди игрушек и деталей кукольного домика пластмассовую банку мыльных пузырей, открыла, осталась довольна содержимым, вернулась и сказала:
– Мамочка, у меня от дня рождения осталось полбанки мыльных пузырей. Я хочу подарить их тебе на память. Ты будешь запускать их и не грустить.
Мама, принимая подарок, отвела глаза. А ты снова принялась рыться в куче игрушек, извлекла оттуда открытку, на которой изображена была девочка, летающая на самолете, вырвала девочку из открытки, подошла ко мне и сказала:
– А тебе, папочка, я хочу подарить девочку. Она похожа на меня, правда? Всего три недельки осталось, и я к вам приеду.
И мы уехали в Москву. Если бы маме в поезде взбрело в голову запускать мыльные пузыри, я бы помер или уволился с работы.
37
Потом лето кончилось. Ты вернулась с питерской дачи в Москву, и от этого, конечно, разбито оказалось сердце соседского мальчика Гоши. Вы с Гошей знакомы были практически с рождения, однако же по-настоящему сносить башню Гоше ты принялась только в том году, когда тебе исполнилось пять.
В самом начале лета, когда ты только появилась на даче, Гоша, узнав, что приехала его давнишняя подружка, зашел в гости по-соседски и не готовясь совершенно ни к каким эмоциональным потрясениям. Ты, однако же, Гоше потрясение устроила. Едва завидев, что Гоша входит в калитку, ты принялась пристально вглядываться в куст сирени.
– Привет, Варя! – сказал Гоша и поцеловал тебя в щеку, будучи совершенно уверен, что всякому человеку на земле приятны его поцелуи.
– Тихо, – прошептала ты, не шелохнувшись и продолжая пристально вглядываться в сиреневый куст.
– Почему тихо? – Гоша тоже посмотрел в сирень, но не обнаружил там ничего, кроме обыкновенных цветов и листьев. – На что ты там смотришь?
– Тихо, – прошептала ты. – На сову.
– На кого?
– Я, – совсем уже только одними губами произнесла ты, – смотрю на сову, а сова сидит в сирени.
Гоша испугался совы, но подошел к кусту поближе, еще раз вгляделся в куст и тоже прошептал:
– Я ничего не вижу.
– А ты повнимательнее глаза выпучи и сразу увидишь.
Бедный Гоша минут десять выпучивал глаза как мог более внимательно и повторял:
– Ничего не вижу. Ничего не вижу.
Пока наконец ты не сжалилась над своим другом:
– Ну ладно, Гоша. Это я играю, как будто сова сидит в кусте и как будто я ее вижу.
Практического смысла в этой игре не было никакого, а если нет в каком-нибудь занятии практического смысла, то всегда ведь испытываешь эмоциональное потрясение от такого занятия, особенно если занимался им четверть часа, даже и не подозревая, чем именно занимаешься.
В последующие дни упражнения с сиренью продолжились. Ты вынесла из дома акварельные краски и предложила Гоше раскрасить на сирени листья. Гоша, конечно, согласился, особенно когда ты объяснила ему, что лист бумаги и лист сирени – это в любом случае лист, и, следовательно, может быть раскрашен.
Гоша, опять же, был потрясен этаким лингвистическим кунштюком, а ты сказала ему:
– Гоша, я старше тебя на несколько месяцев, выше тебя ростом и умнее тебя.
– Хорошо, – парировал Гоша. – Тогда я буду твоим начальником.
Вы раскрасили на сирени листья, но ночью пошел дождь, и всю краску с листьев смыло. Ты очень расстроилась. А Гоша тебя утешал. Или Гоша расстроился, а ты его утешала. По-моему, у вас была игра такая, что один расстроился, а другой утешает, и смысл игры был в том, чтобы дедушка разрешил расстроенным детям, дабы они утешились, возиться в огромном жбане с водой, где водятся лягушки.
Дедушка не очень-то любил, когда дети возились в жбане с водой, потому что жбан большой, а дети склонялись в жбан так, что из жбана торчали наружу только ноги, и приходилось дедушке время от времени вытягивать из жбана за ноги то тебя, то Гошу, чтобы узнать, не утонули ли.
Но в тот день вы так заморочили дедушке голову своими причитаниями по поводу омытых дождем листьев сирени, что дедушка разрешил вам возиться в жбане. Вы возились самозабвенно часа четыре. В конце концов Гоша поймал для тебя в жбане настоящего лягушонка, посадил лягушонка в банку с песком, цветами и дохлыми мухами. И торжественно вручил, как вручают перстень или колье. Ты была тронута.
А на следующее утро лягушонок сдох, и ты горько плакала. Ты, кажется, впервые поняла, что смерть – это не игра такая, а правда лягушонок сдох. Раньше, когда, например, сдохла у нас кошка, ты говорила, что кошка ушла на свое кошачье небо, и это была как будто история из мультиков или сказок. Но лягушонок сдох по-настоящему. Ты горько плакала. Гоша утешал тебя, без разбору хватая окружающие предметы и пытаясь их все тебе подарить: расческу, конфетный фантик, конфету. Он решил подарить тебе весь мир попредметно.
Видимо, пережитая вместе трагедия гибели лягушонка превратила ваши отношения в настоящую и трогательную любовь. Даже с элементами ясновидения. Утром в день твоего отъезда вы одновременно вышли каждый из своего дома и побежали друг к другу в гости прощаться. Встретились ровно на полдороге. Обнялись и стояли обнявшись. Ты сказала, что вы так и будете стоять обнявшись, пока дедушка не позовет ехать.
38
И я, конечно, очень по тебе соскучился, пока ты была на даче. Настолько соскучился по тебе, что, ничтоже сумняшеся, выразил готовность пробыть с тобой целый день, поскольку у меня был еще отпуск, а у мамы уже рабочий день. За двенадцать часов вместе я понял, что провести с тобой, любимая, двенадцать часов – это застрелиться можно.
Ни свет ни заря ты зашла ко мне в спальню и заявила:
– Мама уезжает. Давай, папа, ты будешь еще спать, а я буду с тобой обниматься и смотреть мультики.
Я потеснился в постели, чтобы ты могла пристроиться рядом. Ты включила видео, забралась ко мне под одеяло и сказала:
– Я в тапках. Это новые красивые тапки со щенками. На одном тапке щенок-мальчик, на другом – щенок-девочка, и зовут их Один, Два.
– Может, все-таки снимешь тапки? – предложил я.
Это было опрометчивое предложение. Опрометчиво было вообще раскрывать рот. Вместо того чтобы принять или отвергнуть мое предложение касательно тапочек, ты вылезла из-под одеяла и села на самый дальний от меня угол кровати:
– Не буду, папа, я с тобой обниматься. У тебя запах. Отовсюду.
– Чем пахнет?
– Пепельницей, и очень противно. А еще ты колючий.
Я испытал жгучее чувство неловкости. Немедленно встал. Часы показывали восемь утра – время, в которое я чаще ложился спать, чем просыпался. Я тщательнейшим образом почистил зубы и побрился, вылил на себя полсклянки гермесовского «Зеленого апельсина», принял душ, оделся во все чистое.
– Лучше, – констатировала ты, когда я зашел в комнату, где ты смотрела мультики. – От тебя теперь пахнет апельсиновой жвачкой, но я все равно не буду с тобой обниматься пока на всякий случай.
Мы пошли гулять. На прогулке ты собирала из-под пня земляных червяков, с яблони снимала гусениц, на крыльце обнаружила мокрицу и принесла показать мне с криком «Смотри, какая красивая!». Еще ты гонялась по всему саду за кошкой, стараясь отобрать у нее дохлую мышь. Кошка обороняла свою добычу и не давалась тебе в руки. Тебе удалось поймать кошку, только когда кошка мышь съела. Ты прижала кошку к груди, принялась нянчить и пыталась поцеловать. То есть, значит, с папой обниматься нельзя, потому что от папы пахнет табаком, а с кошкой обниматься можно, даже если она только что у всех на глазах съела мышь?
Потом был обед. За обедом ты сказала, что сама ешь только вкусные супы, то есть куриную лапшу и зеленые щи, а невкусными супами тебя следует кормить с ложечки, сопровождая кормление рассказами о приключениях твоих игрушек. Проклиная маму, именно на этот день сварившую не куриную лапшу и не зеленые щи, я кормил тебя с ложечки и сочинял на ходу невероятную ахинею про то, как игрушечный дракон Стич с живым котенком Фряшей пошли в зоопарк и учились там кататься на пони. Ты ела суп и приговаривала:
– За каждую ложку невкусного супа детям полагается по конфете. Все. Больше не хочу супа.
– Еще десять ложек, Варя, – настаивал я.
– Значит, еще десять конфет.
После обеда мы играли в «ловитки крокодилов» – самую мирную из игр, изобретенных тобой. С дедом, например, ты играла в «прыгалки», род лапты, когда водящий (всегда дед) подбрасывает вверх плюшевого щенка, а играющий (всегда Варя) подпрыгивает как можно выше и отбивает щенка куда придется, часто сшибая цветочные горшки с подоконника.
«Ловитки» же крокодилов заключались в том, что, забравшись с ногами на диван, водящий (всегда я) забрасывает с дивана вниз на пол удочку, изготовленную из пояса от халата и казачьей нагайки, а играющий (всегда ты) цепляет к удочке игрушечных зверей. Цель водящего – поймать игрушечного крокодила. Но прежде чем крокодил попадется, приходится выуживать с ковра на диван десятки щенков, котят, драконов, змей, медведей, свитеров, ботинок. Ты всякий раз искренне веселилась, когда вместо крокодила я вылавливал ботинок. Игра была мирная, но после игры в «ловитки» диван оставался погребенным под грудой игрушек и предметов твоего туалета. Впрочем, как и кухонный стол после завтрака, обеда, полдника и ужина оказывался погребен под грудой немытой посуды, а ванная после купания оказывалась залита водой, как Новый Орлеан.
Уже стемнело, когда приехала мама. Мы читали на ночь книжку. Ты услышала, как весело, встречая хозяйку, лает на дворе собака, и тоже побежала встречать мать. Дом был разгромлен. Я на всякий случай улизнул в кабинет и притворился, будто очень занят.
39
Еще здесь в Москве у тебя был друг Вова. Все лето вы не виделись. Ты была на даче, а Вова весь август и половину сентября провел у дедушки в Америке. Вы соскучились друг по другу, и потому, как только Вова вернулся, мы поехали к Вове в гости. С самого утра ты начала готовиться. Надо же было произвести на Вову впечатление. Ты встала рано, сообщила маме, будто чуть ли не во сне видела красивейшую маску змеи, и настояла на том, чтобы немедленно сделать такую маску из бумаги.
Мама делала из бумаги маску, а ты подавала ей фломастеры. Маска получилась очень красивая, но ты была еще красивее. Змея, заменившая тебе лицо, обладала острыми, отчетливо ядовитыми зубами, красным раздвоенным языком, татарским разрезом глаз и короной на голове. Ты же за время изготовления маски, пользуясь тем, что мама увлечена была прикладным искусством, покрыла себе руки и ноги плотным слоем фломастерных узоров. Тебя, конечно, отмывали потом каким-то лосьоном после бритья, но узоры смылись не окончательно, и ты вся приобрела достойный змеи синеватый оттенок.
Впрочем, долгожданная встреча с Вовой была так радостна, что даже и про змею как-то само собой забылось. Вы сразу исчезли. Мы только успели войти в дом, поздороваться с хозяевами, а вы с Вовой растворились уже где-то между спальней, детской и гимнастическим комплексом, украшавшим гостиную в Вовином доме.
Я сразу заподозрил недоброе. Дело в том, что Вова жил то ли как рецидивист, то ли как хоккеист. Из всех методов дисциплинарного воздействия к Вове применялся в основном один – заключение под стражу. За всякий серьезный проступок Вова бывал отправлен на пятнадцать минут к себе в спальню думать в одиночестве. Это наказание называлось у них в семье «отправить Вову в тайм-аут». И поскольку серьезных проступков Вова совершал много, жизнь у мальчика была такая: отсидел в тайм-ауте, вышел, совершил серьезный проступок, пошел в тайм-аут, отсидел, вышел, совершил серьезный проступок, пошел в тайм-аут – и так с утра до вечера.
Вы играли в спальне, вели себя тихо, но я был совершенно уверен, что вот сейчас Вова совершит серьезный проступок и пойдет в тайм-аут. Оказалось, впрочем, что серьезный проступок Вова совершил еще до того, как встретился с Варей. Выяснилось, что, когда мы входили в дом, Вова упражнялся на скрипке. Увидев тебя в окно, мальчик так обрадовался приезду подруги, что положил скрипку на пол и побежал тебя встречать. И ты же понимаешь, что Вове категорически запрещено было класть скрипку на пол. На пятнадцатой минуте нашего пребывания в доме Вовина мама обнаружила, что скрипка лежит на полу, и Вова пошел в тайм-аут.
Ты использовала время Вовиного заключения для того, чтобы съесть мороженое. Как только Вова вышел, вы принялись лазать по шведской стенке и качаться на кольцах. У Вовы это все получалось ловко, у тебя – не очень. Вова быстро залезал по шведской стенке, ты – медленно. Пытаясь сравняться с Вовой в ловкости, ты придерживала Вову за одежду, а Вова тебя за это укусил. Ты заплакала. Вова пошел в тайм-аут. Он пытался было подарить тебе набор красивейших бактерицидных пластырей, чтобы наклеить на укус и чтобы вообще долго еще можно было наклеивать на укусы и порезы. Ты набор пластырей приняла, но Вова все равно пошел в тайм-аут.
Отсидел, вышел. Ты использовала время Вовиного заключения под стражу, чтоб съесть кусок торта. Как только Вова вышел, вы отправились гулять. Ты была в резиновых сапогах. На улице были лужи. Ты зашла в самую глубокую лужу и стала играть, будто тонешь там, и стала кричать «Спасите!». Вова, разумеется, немедленно бросился спасать тебя, схватил за руку, но потерял равновесие и опрокинул тебя в лужу. На этот раз, принимая во внимание благородные Вовины порывы, суд мальчика под стражу не заключил, а обязал только выдать тебе сухие джинсы, носки, трусы и кроссовки вместо промокших.
Одевшись во все Вовино, ты предложила качаться на качелях. Качели у Вовы закреплены были в дверном проеме между гостиной и кухней. Вовина мама предупреждала детей, что не очень хорошо, дескать, качаться на качелях, когда в доме много народа, но не мог же Вова отказать тебе. Ты залезла на качели, Вова принялся тебя раскачивать, раскачал сильно, но тут на беду проходила из гостиной в кухню Вовина младшая сестренка, и качели, нагруженные тобой и раскачиваемые Вовой, ударили младшую сестренку.
Вова пошел в тайм-аут. Это его последнее заключение под стражу совпало с тем, что Вове надо было уже ложиться спать, а нам надо было ехать домой. Уезжая, ты попросила свидания с заключенным в тайм-аут Вовой.
– Не могу же я уехать, не попрощавшись с Вовой, – аргументировала ты.
Свидание было разрешено. Ты накрасила губы помадой, чтобы оставить Вове в залог нежной вашей дружбы след поцелуя на щеке. Вова был растроган и подарил тебе двух игрушечных лошадок. По итогам вечера ты стала обладательницей пластырей, лошадок, джинсов, носков, трусов и кроссовок. А Вова сделал три ходки.
40
Как-то раз в четверг мы спросили тебя, хочешь ли ты посетить зоопарк назавтра, то есть в пятницу, с дедушкой или в субботу с папой.
– Какой вариант ты выбираешь, Варенька? – спросили мы.
– Я выбираю оба! – разумеется, ответила ты.
В пятницу вы с дедушкой посетили слона, тигра и экзотариум. В субботу на мою долю остались жираф и дельфинарий. Главное – дельфинарий.
Билет в маленький дельфинарий, расположенный на территории Московского зоопарка, мы купили еще на входе в зоопарк. Но, подойдя к дельфинарию, мы выяснили, что зрителей туда запускают сеансами. Каждый сеанс длится около часа. Состоит из двадцатиминутного представления и сорокаминутного фотографирования всех желающих детей с дельфинами. Очередной сеанс только что начался, и у нас с тобой был почти час свободного времени.
– Пойдем пошляемся по зоопарку? – предложил я.
– Пойдем пошляемся за мороженым, – уточнила ты.
Мы пошлялись за мороженым. Твоя любовь к мороженому совершенно доказывала закон о переходе количества в качество. Лучшим мороженым ты, безусловно, считала самое большое. Мы купили раблезианских размеров вафельный рожок.
К концу рожка щеки у тебя были покрыты мороженым. Я купил бутылку воды, достал платок и предложил тебе умыться.
– Не надо, – ты проявила прагматизм. – Мы все равно сейчас еще пошляемся за сахарной ватой, а умоемся уже после ваты.
К концу ваты на тебе вообще не было лица, а была плотная сахарная маска. Мы умылись водой из бутылки и утерлись платком.
Смотрели ли мы зверей, пока ели мороженое и вату? Нет, мы их показывали. С нами в зоопарк отправился любимый твой игрушечный дракон Стич, и вот ему-то и следовало показать всех зверей, а Стич должен был всех зверей путать и выкрикивать по поводу зверей «глупые смешилки».
– О! – говорил я голосом Стича и указывал Стичем на рысь. – Это же наша кошка Мошка!
– Глупый ты, Стич, – смеялась ты, – это рысь.
– А это кто, длинноногая овца? – не унимался я в роли Стича, показывая на ламу.
Ты не знала ламу. Ты не могла ответить «Глупый ты, Стич, это же лама». На твоем лице отразилось заметное напряжение мысли, и я ждал, как ты выкрутишься. Через секунду ты улыбнулась:
– Глупый ты, Стич! Если не знаешь какого-нибудь зверя, надо читать таблички или спрашивать у папы. У папы спроси!
Я спросил у себя голосом Стича, что это за зверь перед нами, и нормальным своим голосом ответил Стичу, что это лама.
Потом ты захотела писать. Между прочим, серьезная проблема для всякого отца, посещающего зоопарк с дочерью. Женщины, приводящие в зоопарк сыновей, когда те хотят писать, водят мальчиков в женский туалет. А в какой туалет прикажете отцам водить дочерей? В мужской? Нет уж! По-хорошему следовало бы построить в зоопарке детский туалет. И в виду отсутствия такового я повел тебя писать на траву.
Тем временем начался очередной сеанс в дельфинарии. Мы прошли на трибуны, полукругом охватывавшие бассейн. В бассейне жили два черноморских дельфина, северный кит белуха и морской котик.
Представление было нехитрым. Дельфины танцевали на хвосте, футболили мячик, носили мячик в плавниках и кувыркались. Белуха еще издавала сдавленный рев, и рев белухи произвел на тебя наибольшее впечатление.
Сразу после представления детей пригласили по очереди проходить к воде, гладить морских животных и фотографироваться с ними. Я не успел даже оглянуться, а ты стояла уже в очереди к бассейну среди первых.
– Ты с кем хочешь сфотографироваться? – спросила тебя служительница дельфинария.
– Со всеми, – отвечала ты. – И главное, погладить.
Общение с морскими животными в любом случае стоило полторы тысячи рублей, так что мы решили заодно уж и сфотографироваться. Другие дети боялись дельфинов и особенно белуху. Это родители хотели иметь фотографии своих чад с дельфинами, подводили детей к бассейну за руку, а дети от страха зажмуривали глаза. Ты не боялась нисколько. Ты сказала, что пойдешь к дельфинам одна. Погладила черноморских дельфинов, подержала морского котика за ласту, поцеловала белуху в нос. Я отпустил тебя целоваться с белухой безо всякого даже волнения. Белуха огромная и сидит взаперти. Я бы на ее месте озлобился. Но почему-то совершенно понятно было, что кит не причинит моей маленькой девочке вреда. Я смотрел, как ты играла с белухой, и думал, что с ума бы сошел, наверное, если бы ты захотела погладить огромного заключенного в клетку человека.
Когда пришла пора прощаться, ты решила белуху на прощание обнять. Прижалась к огромному киту, обвила ручонками китовую шею, кит решил, что пора погружаться, в то время как ты не решила еще, что пора разомкнуть объятия. Черт! Девочка моя, эта огромная белуха тащила тебя в воду, а ты и не думала отлепиться от нее. Черт! Я еле успел добежать на мостик к бассейну и поймать тебя за ноги.
41
Однажды приятель позвонил и позвал нас с тобой на детский праздник в ЦУМ. Я ужасно не люблю детских праздников в магазинах, поскольку праздники эти устраиваются ради магазинов, а не ради детей. Но из вежливости я спросил:
– Какой детский праздник?
Приятель стал рассказывать, что в ЦУМе, дескать, будут веселые конкурсы, актеры, наряженные инопланетянами, веселые танцы и мультики. Ты не слышала его объяснений внутри телефонной трубки, а слышала только мой вопрос. Но этого оказалось достаточно.
– Какой детский праздник? – переспросила ты, пока я другим ухом выслушивал рассказ приятеля об актерах, наряженных инопланетянами. – Я хочу пойти!
Ты твердо решила пойти на праздник, даже не поинтересовавшись моими планами и моими суждениями о том, какими отвратительными бывают инопланетяне, какие прекрасные детские конкурсы мы сами можем устроить дома, как много у нас дома мультиков, в конце концов.
– Я хочу пойти! – сказала ты.
И пришлось идти. В назначенный день и в назначенное время мы вошли в ЦУМ. На пороге нас встречал человек, наряженный не инопланетянином вовсе, а богом Кетцалькоатлем, про которого я, честно говоря, не помню, ему ли индейцы приносили человеческие жертвы или кому-то из его божественных коллег.
Проходя мимо Кетцалькоатля, ты на всякий случай спряталась у меня под плащом.
Мы вошли в торговый зал. Там продавали парфюмерию. Нам в нос немедленно ударило семьсот разных запахов, и у меня закружилась голова, а ты заткнула ноздри пальцами.
– Как хорошо здесь пахнет, – сказала ты.
– Зачем же ты заткнула нос?
– Очень сильно пахнет, – отвечала ты, не разжимая носа.
В глубине зала стояли синие надувные конструкции и играла громкая музыка. Музыка была ужасно громкая. Ты зажала уши. Чтобы зажать уши, тебе пришлось разжать нос. Минут пять ты зажимала попеременно то нос, то уши, пока нос не привык к сильным запахам, а уши – к громким звукам.
Я все еще надеялся, что поездка на детский праздник не испорчена безнадежно, и сказал тебе, указывая на надувные конструкции с притворным энтузиазмом:
– Посмотри, Варенька, там батут.
Дело в том, что батут – это была давнишняя твоя мечта. Ты верила, что на Новый год или на другой какой-нибудь праздник тебе подарят батут обязательно, а пока Новый год не наступил, ты мечтала о батуте и прыгала на всяком сколько-нибудь пружинящем предмете, даже если это был бабушкин прибор для измерения давления.
Батут тебя заинтересовал. Ты подошла к батуту, аккуратно сняла туфли, влезла на батут, села в углу и, едва покачиваясь, стала смотреть, как прыгают другие дети. Через пять минут пришла служительница, сообщила детям, что батут закрывается, вежливо, но настойчиво выдворила детей и закрыла батут пологом. Ты безропотно спустилась на пол и надела туфли.
Тут появились обещанные актеры-инопланетяне. Они принялись занимать детей довольно бессмысленной игрой. Предполагалось, что дети должны стать в круг и передавать друг другу воздушные шары, как бы имитируя движение планет по орбитам. Дети, разумеется, передавать шаров не стали, а стали кидаться шарами и футболить их, пока все шары не лопнули. Впрочем, ты не принимала в общей игре никакого участия, и, похоже, играющие дети вовсе не радовали тебя, а только мешали смотреть мультики.
Мультики показывали на трех висевших в ряд экранах. На первом экране показывали про Тома и Джерри, на втором – про дятла Вуди, на третьем – не помню про кого показывали, ибо я не способен запомнить три мультика одновременно.
Но, кажется, ты пыталась смотреть именно что три мультика одновременно. Ты застыла в углу игровой площадки, смотрела на экраны, и на лице у тебя изображалось нешуточное интеллектуальное напряжение, потому что непросто одновременно смотреть про Тома и Джерри, про дятла Вуди и еще бог знает про что.
– Варь, ты про кого смотришь? – спросил я.
– Про всех, – прошептала ты одними губами, чтобы не отвлекаться.
– У тебя голова не лопнет?
– Нет, не сразу.
Я все-таки очень опасался, что просмотр трех мультиков одновременно может негативно сказаться на неокрепшей детской психике. Потому я взял тебя за руку и повел в другие отделы магазина, где разворачивались другие развлечения и конкурсы. Несколько метров ты шагала как сомнамбула. Потом постепенно пришла в себя, а придя в себя, увидела актрису-инопланетянку, предлагавшую порисовать на стенах.
На всякий случай ты спряталась у меня под плащом.
Чуть дальше другие уже актеры-инопланетяне предлагали детям фехтовать на воздушных шариках. Я спросил тебя, не хочешь ли ты пофехтовать, но ты спряталась у меня под плащом.
По-моему, праздник явно не удался. Инопланетян ты боялась, батут закрыли, музыка играла слишком громко, мультики показывали так, что их невозможно было смотреть. Я потащил тебя на улицу. Был погожий осенний день. Я купил тебе мороженого. Мы сели на скамейку.
– Ладно, – сказал я, чтоб ты не расстраивалась, – сейчас мы доедим мороженое и придумаем какое-нибудь развлечение вместо этого магазина.
– Сейчас, – ты лизала мороженое, – я доем этот рожок, и мы вернемся на праздник.
– Тебе понравилось, что ли? – опешил я.
– Очень. – Ты даже зажмурилась, чтобы показать, насколько тебе понравилось.
– Что там могло понравиться?
– Все! – Ты взмахнула руками, показывая, насколько безгранично твое счастье, и залепила мороженым мне в щеку. – Там так прекрасно пахнет, в этом магазине. Там инопланетяне очень страшные и противные. А я ведь люблю всех страшных и противных. Там громкая музыка, и я ничего не слышу, что ты говоришь. Там показывают даже целых три мультика одновременно, так что ничего нельзя понять. А еще там есть даже батут.
– Но ведь батут закрыли, Варенька! – взмолился я, сраженный парадоксальной логикой собственного ребенка.
– Но ведь он есть, – парировала ты. – А дома его нету.
42
Наступила осень, и ты ждала снега, потому что любила снег. Ты ждала снег не просто потому, что снега не было целое лето, а ты действительно любила его. Возможны разные толкования этой любви. Например, снег белый. По снегу можно кататься на санках (ты умела) или на лыжах (ты не умела). В снегу можно валяться (и, если валяние осуществляется за городом, никто не скажет, что грязно). В снегу можно ходить по колено (и никто не скажет, что нельзя). Наконец, снег похож на пломбир. Если смешать снег с соком или с сахаром, получится самое настоящее мороженое, в отличие от того ненастоящего, которое получается летом в результате смешивания сока с песком. Все эти объяснения твоей любви к снегу я слышал от тебя в разное время и при разных обстоятельствах.
Может быть, главного объяснения ты никогда и не приводила. Но ты точно любила снег, когда была маленькая. Случалось, что, отправляясь вечером со двора домой, ты гладила рукой снег и просила его не таять до завтрашнего утра.
Беда только в том, что каждый год накануне выпадения снега ты заболевала. Снег тут был ни при чем. Просто погода меняется, становится холодно, прежде чем выпадает снег, и ты, не успев привыкнуть к обязательному ношению шарфа, шапки и рукавиц после лета, когда даже и трусы носить не обязательно, простужаешься.
А я всегда видел, что ты простудилась, за день до того, как у тебя поднималась температура, и всякий раз не верил своим глазам, хотя мог бы, наверное, каждый год предсказывать первый снегопад и первую твою осеннюю простуду.
На этот раз я уезжал в командировку в Тамбов. Я уже стоял в дверях с сумкой на плече, когда ты подбежала обнять меня. Ты совершенно нормально себя чувствовала. В руках у тебя был очередной какой-то динозавр и только что выполненный акварелью портрет Тонколапого Льва.
– Посмотри, папа, какого я нарисовала Тонколапого Льва, – сказала ты.
– А почему ты грустная?
– А ты куда едешь? На работу?