Отцы Мамин-Сибиряк Дмитрий

– Не может быть! – повторяла ты. – А можно я тоже капну?

Не дожидаясь ответа, ты взяла красной краски, и та расплылась на листе цветком, похожим на чертополох.

Мы рисовали так долго. Если бы бабушка знала, в котором часу ты в тот день легла спать, она бы нас убила.

70

А однажды вдруг выяснилось, что ты и вправду тренировалась стоять в новых коньках. Когда меня не было дома, ты надевала коньки и ходила в коньках по ковру – это рассказал дедушка. И когда мы наконец привели тебя на каток, ноги у тебя вовсе не подламывались в щиколотках, как это обычно бывает у людей, вставших на коньки впервые. Ты ловко застегнула коньки в раздевалке спортивного комплекса «Олимпийский», ловко доковыляла от раздевалки до катка, ловко сняла с коньков чехлы (ты же тренировалась делать все это) и уверенно шагнула на лед. Коньки немедленно выскользнули из-под тебя, и ты со всего размаха шлепнулась на попу.

– Я не думала, – ты встала, потирая ушибленное место, – что лед такой скользкий и такой твердый.

– Подожди. – Я благоразумно коньков не имел и стоял у бортика. – Сейчас мама переобуется, выйдет, возьмет тебя за руку и поучит кататься.

– Не буду ничего ждать! – Ты фыркнула. – Я сюда кататься пришла, а не учиться. Ты же знаешь, я учиться не люблю.

С этими словами ты поехала по кругу. Ты ехала на коньках, как на самокате. Отталкивалась левой ногой и скользила на правой. У тебя получалось довольно резво. Ты, правда, не умела поворачивать и не умела тормозить.

Там, на катке, были влюбленные парочки, романтически катавшиеся, взявшись за руки. Были пенсионеры, катавшиеся, как написал бы русский классик, «в гигиенических целях». Были совсем маленькие дети в красивых костюмчиках и платьицах. Они катались прекрасно. На них кричали стоявшие у бортика тренеры, и дети с необъяснимым прилежанием отрабатывали сложные дорожки, змейки и прыжки, каждый раз падая, вставая, падая снова и демонстрируя недетскую волю к победе.

Время от времени самокатный твой способ катания приводил тебя к неминуемому, казалось бы, столкновению с влюбленной парой, пенсионером или ледовым вундеркиндом, но всякий раз ты ухитрялась увернуться и затормозить, врезавшись в борт. Ты врезалась в борт с таким грохотом, с каким врезаются в борт профессиональные хоккеисты. Однажды, врезавшись в борт там, где стоял я, ты сказала весело:

– Знаешь, папа, я подумала, может быть, необязательно мне каждый раз тормозить в бортик? Я теперь буду тормозить в бортик, только чтобы не раздавить маленького ребенка. А если мне будут попадаться взрослые, я буду тормозить в них. Они большие и мягкие.

Целый час ты каталась без отдыха. Щеки у тебя стали красные, как помидор. Мама, выйдя на лед, пыталась взять тебя за руку и поучить кататься не по-самокатному, а как следует. Но ты решительно отказывалась учиться. В конце сеанса взяла с нас честное слово, что теперь мы будем кататься на коньках каждые выходные.

И вот мы стали кататься каждые выходные. И вот спустя пару недель мама уехала в отпуск, а бабушка попала в больницу. Я остался с тобой один, если не считать, конечно, того, что мне сильно помогал дедушка и иногда помогал Вася. Наступили выходные. Ты сказала:

– Ну, папа, собирайся на каток.

– Варенька, – взмолился я. – Давай эти выходные пропустим. Видишь, у нас трудные времена. Мама уехала. Бабушка заболела. Дедушка все время у бабушки в больнице. Вася готовится к экзаменам.

– При чем здесь? – сказала ты после паузы. – При чем здесь бабушка, дедушка и Вася? Кататься на коньках каждые выходные обещали мне вы с мамой. И если мама уехала, папочка, значит, ты надевай мамины коньки, и, значит, ты со мной катайся.

– В мамины коньки я не влезу.

– А ты пальцы подожми. Или, – ты засмеялась, – или, как Волк в «Ну, погоди», надевай коньки насквозь.

Конечно, ты вила из меня какие хотела веревки. Я таки поджал пальцы, напялил мамины коньки и пошел с тобой кататься. В тот день ты каталась на коньках четвертый раз в жизни, а я – второй. И еще, желая сэкономить время, я не повез тебя, как обычно, в «Олимпийский», а повез в новый ледовый дворец на улице Талалихина, потому что это значительно ближе к дому.

И это была моя ошибка. Массовые катания на Талалихина отличаются от массовых катаний в «Олимпийском» тем, что на Талалихина включают музыку. Веселую и танцевальную музыку. А ты у меня была такая девочка, что если включить музыку, то ты немедленно надевала на голову колготки (для красоты) и начинала плясать, пока музыка не кончится. И вот, едва только ты вышла на лед и едва только заиграла музыка, ноги у тебя сами собою пустились в пляс. Проверенный самокатный способ катания для танцев на льду оказался совершенно непригоден, и ты (это тоже как-то само собой получилось) стала кататься по-человечески, причем очень быстро, причем ловко лавируя между людьми на катке. А я в первую же минуту зацепился за лед зубцами фигурного конька и рухнул как бревно.

– Папа, вставай! – Ты танцевала вокруг меня.

Я встал и поехал. Медленно. Ты описывала полный круг, догоняла меня, хватала за руку, кружилась со мной, закруживала до полной потери равновесия, бросала меня и мчалась по льду на новый круг, в то время как я, не будучи в силах остановить вращение, падал на лед. Джинсы на мне были совершенно мокрые. Под джинсами, как выяснилось вечером в душе, я весь состоял из иссиня-черной гематомы. Но ты была счастлива. Ты сказала мне, что каток на улице Талалихина прекрасный, поскольку благодаря музыке и веселью кататься здесь получается значительно лучше.

– Давай, – сказала ты, – мы и завтра тоже пойдем сюда кататься. Завтра же тоже выходной?

– Давай лучше, – простой инстинкт самосохранения подсказывал мне, что кататься надо где угодно, только не на Талалихина, – давай пойдем кататься на Красную площадь.

– Это где Кремль? Я не люблю Кремль, – парировала ты. – Там скучная Царь-пушка и скучный Царь-колокол.

– Мы же не Царь-колокол будем смотреть, а кататься.

– А музыка там есть? – поинтересовалась ты.

– Наверное, – соврал я.

На следующий день, погрузив коньки в машину, мы с тобой поехали на Красную площадь. Был вечер воскресенья. Минут сорок я искал парковку на Варварке и Васильевском спуске. Потом мы тащились с сумкой через пол-Красной площади к катку. У катка была такая очередь, что даже ты сразу поняла – нам ни за что не успеть ни на четырехчасовой сеанс, ни на шестичасовой.

Мы кое-как протиснулись в ГУМ, я собирался угостить тебя пирожными в кафе, чтобы подсластить горечь разочарования. Мы сели за столик. Я спросил:

– Ты очень расстроилась?

– А ты? – Ты погладила мою руку. – Бедный папочка! Ты так старался отвести меня на каток. Ты очень старался, я видела. Ты хотел показать мне, что любишь меня, я знаю. Но ты не расстраивайся. Я и без катка знаю, что ты меня любишь.

Там, в кафе, за столиком я обещал тебе, что мы поедем в горы и будем кататься на лыжах. На лыжах я умел.

71

А настоящая зима все не наступала. Декабрь подходил к концу, и наша поэтически настроенная бабушка бесперечь цитировала пушкинскую строку «Снег выпал только в январе». Тогда как ни малейшего подобия снега и не думало выпадать. Я расхаживал по саду, разглядывал свежие листочки на жасмине и констатировал катастрофу словами «хана жасмину». Вася, с которым мы ежедневно катались по лесу на велосипедах вместо лыж, разглядывал залепленный грязью велосипед и констатировал катастрофу словами «хана велосипеду». Но главная катастрофа происходила с тобой. Ты, девочка, томилась от скуки. Мы несколько раз водили тебя на каток, несколько раз – в бассейн, несколько раз – в кино. Однако же общество потребления не придумало достаточно развлечений, чтобы проводить выходные на даче по колено в холодной грязи.

Единственное занятие, которое ты могла себе вообразить на не занятые катком, бассейном и кинематографом вечера, было изготовление подарков. Ты делала подарки для всех на свете и в поистине промышленных количествах.

Надо понимать только, что к подаркам ты относилась приблизительно как дикарь из Папуа – Новой Гвинеи, то бишь была совершенно уверена, будто всякий человек, получающий от тебя подарок, должен обязательно подарить тебе что-нибудь взамен. Это непреложное правило не распространялось только на животных, которым ты тоже дарила подарки.

Новый год мы встречали у друзей. Друзей зовут Сережа и Наташа. Ты мастерила для каждого из них фигурку из застывающего пластилина и комментировала рукоделие так:

– Вот эта лошадка, – говорила ты, – для Наташки, потому что она любит лошадок. А эта ящерица для Сережки, потому что он любит лазать по скалам, как ящерица.

– Почему, Варя, ты называешь Сережу и Наташу Сережкой и Наташкой? – возмущалась бабушка. – Они взрослые люди, и неприлично их так называть.

– Я, – парировала ты, – называю их так не от неприличности, а от нежности. Наташку я очень люблю и не хочу расстраивать ее и называть прилично, но не нежно.

Для Наташиных собак, огромных и добродушных бернских овчарок Феди и Моти, ты настояла на том, чтобы купить в ветеринарной аптеке полезные для зубов и устрашающие на вид кости. Каждую кость ты обвязала красивым бантом, причем завязывались банты так, чтобы собаки сами могли развязывать их зубами. Банты были красивые, и я искренне не понимаю, почему собаки предпочитали терзать мой пиджак.

В ответ на лошадку и ящерку ты получила от Наташи и Сережи на Новый год прекрасные шарф и шапочку. Я полагаю, друзья наши не представляли, насколько важно было, что подаренных тебе предметов оказалось два. Два подарка – два отдарка. Если бы в ответ на лошадку и ящерку ты получила бы от Наташи и Сережи хоть бриллиант Кохинор, но один, ты почла бы себя обманутой.

От овчарок Феди и Моти никаких отдарков не требовалось. Собаки должны были двое суток, пока мы были в гостях, беспрерывно играть с тобой, и, надо отдать им должное, играли. Катали тебя на себе верхом, носились с тобой по дому, безответно терпели твои укусы. Старший пес, правда, к исходу первых суток спрятался под стол, как, бывает, люди прячутся от стресса в санаторий, но младший пес выдержал твои бурю и натиск до конца.

На третьи сутки мы вернулись домой. Наши животные бурных твоих игр избегали, понимая, что раньше подохнешь, чем игра закончится. Только кошка Мошка, мирно дремавшая в мансарде, попалась было тебе в лапы и принуждена была играть в бой дракона с тигром, где дракон был плюшевый, а тигром работала кошка. Но и кошке удалось улизнуть через форточку, спрыгнуть со второго этажа и пойти жить в гараж.

Ты опять заскучала и опять занялась изготовлением подарков. Дедушке ты изготовила из застывающего пластилина набор слесарных инструментов. Бабушке из бумаги – огромный шприц. Брату Васе – словарь выдуманного тобой феланченского языка. Маме – женскую ракушку, что бы это ни значило. Мне – что бы это ни значило, ракушку мужскую.

В ответ ты получила самодвижущуюся игрушечную кошку, о которой давно мечтала, несмотря на то что в доме и так уже были три самодвижущиеся биологические кошки. А еще ты получила плюшевую лягушку. А еще – брюки, майку, юбку, толстовку и туфли. А еще – звездочки для ванны. А еще – волшебный боб. А еще два одинаковых шара с конфетами, один из которых ты благородно передарила брату Васе. Господи, да я ни за что не упомню всего, что ты получила в подарок на Новый год. Я знаю только, что подарки валялись по всему дому и ступить из-за них было решительно некуда.

На третий день праздников мама решительно наложила на подарки запрет. Мы всерьез договорились, что ты до следующих каких-нибудь праздников больше никому ничего не даришь, и никто ничего до следующих праздников не дарит тебе, иначе мы бы утонули в подарках, как султан из мультика про золотую антилопу утонул в золотых монетах. Ты, правда, выторговала себе, что если вдруг попадется нам где-нибудь игрушечный самурай Кенси, то мы все же купим этого самурая, в которого ты была давно и отчаянно влюблена.

И вот как-то раз мы поехали в очередной театр и очередные гости. Мы проезжали по Лубянке. Ты смотрела в окно.

– Я узнаю эти места! – воскликнула вдруг ты. – Это же «Детский мир». Давайте зайдем и посмотрим, нету ли там в отделе игрушек самурая Кенси.

– Ты обещаешь, что кроме самурая Кенси не будешь клянчить никаких игрушек? – строго сказала мама.

– Я клянусь, – торжественно поклялась ты.

В «Детском мире» мы разделились. Мама отправилась покупать тебе новые подтяжки, чтобы с тебя не падали новые штаны. А мы с тобой пошли бродить по отделу игрушек. Разумеется, никакого самурая там не было. Зато там было много чего другого. И особенно нам понравился крошечный домик фавна Тумнуса из сказки «Хроники Нарнии». Домик раскрывался. Крошечная Люси Певенси могла прийти в гости к крошечному фавну, снять крошечное пальто, сесть за крошечный стол и попить чаю из крошечной чашки. А сверху домик можно было накрыть стеклянным колпаком, в стенках которого была вода и, если потрясти, порхали снежинки.

– Красивый домик Тумнуса, – печально сказала ты.

– Красивый, – подтвердил я. – Я думаю, поскольку нет самурая, мы могли бы…

– Жалко, что нельзя его купить, – перебила ты.

– Ну если ты очень хочешь… Я думаю, мы могли бы все же…

– Нет! – Ты противостояла искушению решительно. – Мы договорились с мамой. Никаких больше подарков.

– Я просто хотел бы тебя порадовать…

– Нет! Мы же договорились!

Минуты через две пришла мама. Мама сказала, что домик Тумнуса очень милый, и немедленно купила его тебе. Ты была счастлива. Ты целовала маму всю дорогу домой, приговаривая: «Мамочка, спасибо, мамочка, любимая, никто не любит меня так, как ты, и никого я не люблю так, как тебя».

А я молча вел машину.

72

Однажды я сообразил, что с тобой время от времени случается что-то ужасно взрослое. Например, еще до каникул ты получила первую двойку в школьной подготовишке, которую посещала трижды в неделю, собственно, не для того, чтобы научиться читать и писать, а для того, чтобы социализироваться как-то и постепенно привыкнуть к необходимости ходить в школу. Накануне вечером дедушка, обычно занимающийся с тобой приготовлением нехитрых дошкольных уроков, никак не мог уговорить тебя написать пару строчек прописей и решить пару примеров на сложение. Ты умела делать вид, будто не слышишь того, чего не хотела слышать. У вас с дедушкой была шумная и веселая игра в щенков, и, прерывая игру, дедушка говорил:

– Варя, давай уроки сделаем, а потом дальше будем играть.

– Щенок! Летит! – кричала ты в ответ, запускала плюшевого щенка лететь и делала вид, будто тебе вовсе не поступало предложения приготовить уроки.

Дедушка много раз настаивал на приготовлении уроков, уговаривал тебя, уходил из комнаты, чтобы сбить игривое твое настроение, злился, даже повышал на тебя голос, но ничего не помогало – с дедушкой или без дедушки, ты продолжала играть в щенков до самого купания и сна, а уроки так и остались неприготовленными.

– В конце концов, – говорил мне дедушка вечером, когда я пришел с работы, – пусть она один раз получит двойку и поймет, что бывает, когда не делаешь уроков.

На следующий день ты получила двойку. Дедушке, с которым у тебя были отношения абсолютно доверительные и, я бы сказал, товарищеские, ты про двойку рассказала немедленно. Дедушка немного тебя за двойку пожурил и опять стал играть с тобой в щенков. Маме ты рассказала про двойку не сразу. Ждала до вечера. Вы ужинали, читали книжку, смотрели мультик, а потом в ванной, то есть будучи максимально беззащитной, ты вдруг прошептала: «Я двойку получила», и мама не смогла придумать, как всерьез сказать что-нибудь нравоучительное ребенку в то время, как ребенок сидит голый с шапкою из пахучей пены на голове.

Мне ты не говорила про двойку несколько дней. Сказала только, когда мы остались в доме одни, долго играли в плюшевого дракона Стича, а потом стали полдничать, причем ты ела банан, сидя у меня на коленях.

– Ты знаешь, что я двойку получила? – спросила вдруг ты.

Вопрос прозвучал очень серьезно. Я не был готов к такой серьезности. Я подумал, ты вовсе не боишься, что я стану отчитывать тебя за двойку, а спрашиваешь, есть ли у тебя право на ошибку.

– Знаю, – сказал я и задумался.

– Чего ты молчишь? – Ты не выдержала паузы.

– Думаю. Думаю, что тебе сказать. Я ведь тоже получал двойки.

– Ты получал двойки? – Ты посмотрела на меня с восхищением.

– Ну да. Когда учился в школе. Это бывает. Ты же не только двойки получаешь.

– Я еще получила две пятерки, – ты говорила мечтательно, устроилась у меня на коленях, как кошка, подобрав ноги и положив голову мне на грудь.

– Пятерок больше, – констатировал я.

– Я тебя люблю, – констатировала ты.

Другая взрослая история тоже произошла с тобой в школе. Не знаю, зачем уж твоей школьной подруге Вике понадобилось отрезать страз с твоей кофточки, но ты рассказывала про это как про непоправимую беду. Мы ехали в машине. Ты плакала и причитала:

– Я же просила ее не отрезать камень. Я же говорила, что эту кофту мне привезла мама из другой страны. Но Вика все равно взяла ножницы и отрезала.

Мама пыталась успокаивать тебя в том смысле, что страз, конечно, был красивый, но кофточка почти не пострадала от того, что страза нет, и почти совсем не заметно, что страз был, и вообще не стоит так расстраиваться из-за кофточки.

Но ты расстраивалась не из-за кофточки. Как-то на своем детском языке ты объяснила, что не можешь простить школьной подруге Вике надругательства над маминым подарком, и вот теперь у тебя нет больше школьной подруги.

– Она берет меня за руку, – плакала ты, – и просит: «Поговори со мной, поговори со мной», – а я не могу с ней поговорить и отвечаю только: «Я не знаю, о чем говорить. Я не знаю, о чем говорить».

– Может быть, – предложила мама, – ты просто скажешь Вике, что обижаешься на нее из-за отрезанного камешка? Может быть, она поймет, что причинила тебе боль? Может быть, она извинится, и ты простишь ее, и вы станете дружить дальше?

Ты перестала плакать и задумалась. У тебя есть особенное выражение лица, свидетельствующее о том, что ты думаешь напряженно. Предложенный мамой выход, кажется, был слишком сложен для тебя, и, насколько я знаю, ты так и не сказала Вике, что обижаешься из-за страза, так с Викой и не помирилась.

Третья взрослая история случилась дома в каникулы. Ни с того ни с сего. Ты укладывалась спать и перед сном вспомнила про персидского рыжего кота Бертика, который жил у нас много лет, а за два года до описываемых событий умер от почечной недостаточности. Ты сидела в кровати и вдруг заплакала:

– Ты чего? – испугались мы с мамой.

– Бертика больше нет. – Ты плакала тихо. – Мне очень жалко, что Бертика больше нет.

– Бертика, конечно, очень жалко, – сказала мама, – но он умер два года назад. Чего это ты вдруг вспомнила?

– Его нет давно, – тихо сказала ты. – А я все время помню, что его нет, и все время о нем плачу. Нечасто, но всегда.

Что-то же говорят в таких случаях? Что-то же можно было придумать про кошачий рай, где текут реки из молока в берегах из корма «Роял-Канин» для привередливых кошек. Что-то можно было придумать про переселение душ, про Бхактиведанту Свами Прапхупаду, который всерьез утверждает, будто хороший кот перерождается в человека и имеет возможность покинуть наконец юдоль скорби и достигнуть наконец Нирваны. Что-то же говорят детям, когда они спрашивают о смерти, и я приблизительно знал что. Несколько раз мы с тобой о смерти говорили. Тебя вполне устраивала христианская модель бессмертия, особенно если объяснять тебе про бессмертие души не на примере Евангелия, а на примере книжки и фильма «Хроники Нарнии». В этом случае экзистенциальные вопросы как-то сами собой рассасывались в твоей голове и серьезный разговор как-то сам собой перерастал в игру «как Люси Певенси пришла в гости к фавну Тумнусу и как Тумнус заваривал чай».

Но на этот раз ты беспокоилась не о смерти. Ты сидела в кровати, плакала и очень толково объясняла мучившую тебя проблему. Из твоих слов выходило, что проблемы не было бы, если бы, когда Бертик умер, ты перестала его любить. Но вот он умер, его не было, а ты все равно любила его. Я ничем не мог помочь тебе. Это действительно невыносимо: любишь кого-то, а его нет. Ты плакала не от страха смерти, а от любви, и тут уж – чем поможешь?

73

Четвертой взрослой истории тоже предстояло произойти в каникулы.

Мы поехали в горы, потому что я ведь обещал тебе, что мы будем кататься на лыжах. И ты довольно быстро научилась кататься – дня за два. Горы тебе нравились. Особенно нравилось подниматься на кресельных подъемниках – висеть над макушками елок, качать ногами, обутыми в лыжи, и петь. С каждым разом мы поднимались выше и на третий день поднялись до самого верха. Соскочив с подъемника, я остановился, махнул лыжной палкой и сказал:

– Смотри, Варя, Монблан.

Перед нами был Монблан, но ты, разумеется, ответила:

– Ну и что, что Монблан?

Оттолкнулась и довольно уверенно для начинающей лыжницы поехала вниз. Трасса была синяя, то есть не очень сложная, совсем не сложная. Я ехал перед тобою, а за тобой ехал нанятый специально для тебя инструктор Андре. Мы совсем благополучно прошли половину трассы. И там было такое место, помнишь, где трасса вдруг становится довольно крутой. Я притормозил немного, полагая, что притормозил в опасном месте и смогу помочь тебе, если ты вдруг упадешь. Ты и вправду упала. На спину. И тебя понесло на оранжевую защитную сетку, которая отгораживала трассу от обрыва. Только ты упала метров на пять выше, чем стоял я. Я видел, как ты летишь, но ничем не мог тебе помочь, а только смотрел на тебя, моя девочка.

А инструктор Андре догнал тебя и пытался ухватить за ворот. Но ему не хватило буквально десяти сантиметров, пары дюймов, чтобы ухватить тебя за ворот. Ты летела на оранжевую защитную сетку, отгораживавшую трассу от обрыва, и я не знал, сколько там под обрывом – два метра, или три, или двести метров пропасти.

А тот, кто закреплял эту сетку, закрепил ее не очень хорошо. Нижний край сетки следовало вкопать в снег. Но тот человек, который закреплял сетку, не вкопал в снег ее нижний край. И ты, лежа на спине, на довольно большой скорости проскользнула под эту чертову сетку и упала с обрыва. И я не знал, сколько там под обрывом – два метра, или три, или двести метров пропасти.

Я скинул лыжи и, ковыляя в тяжелых горнолыжных ботинках, побежал вверх по склону. Заглянул через сетку и увидел, что под обрывом всего метра три. И я увидел тебя. Ты лежала в сугробе, и тебе повезло, что ты попала в сугроб, а не на валун, который совсем рядом с тобой торчал из снега. Но ты не шевелилась. Я перемахнул сетку и кубарем скатился вниз, к тебе. А еще раньше меня до тебя по глубокому снегу добрался Андре. Он взял тебя на руки, и я увидел, что ты жива. Жива, задохнулась от плача, а изо рта у тебя течет кровь.

Когда ты пролетала под этой защитной сеткой, ты зацепилась зубами за нижний ее край. И вырвала три передних зуба. Они торчали перпендикулярно челюсти. И это были не молочные зубы. Зубы были уже постоянные.

Мы выволокли тебя на трассу, ощупали руки, ноги, шею и спину. Переломов у тебя не было. Только изо рта текла кровь и на щеке был шрам от металлического троса, который шел по нижнему краю сетки. Держа тебя на руках, Андре скатился к базе спасателей, а я ехал следом и вез его палки.

Спасатели положили тебя на специальные санки, привязали ремнями и запеленали оранжевым пледом. Я склонялся над тобой и пытался утешать. Ты, кажется, не понимала, что у тебя выбиты зубы. Ты, кажется, даже не очень чувствовала боль, а только дискомфорт во рту.

Мы поехали вниз. Двое парней на лыжах везли санитарные санки, в которых ты лежала, а я старался ехать рядом так, чтобы ты меня видела. Не знаю, смотрела ли ты на меня, но я старался ехать рядом.

Внизу под горой нас ждала «Скорая» и нас ждала мама, которой я успел позвонить и сказать, что ты вылетела с обрыва.

«Скорая» повезла нас в Гренобль, солнце светило в окно и беспокоило тебя. А я сидел рядом с тобой и ладонью заслонял твои глаза от солнца – что я мог еще сделать?

Больница в Гренобле была ужасной. Долго оформляли документы. Долго ждали доктора. Наконец нас приняла молоденькая ординаторша. Она не знала, что делать, если у ребенка выворочены передние зубы. Она звонила своему профессору, просила прийти, но профессор так и не пришел, и молоденькая докторша не придумала ничего лучше, чем вправить тебе выбитые зубы и пришить их тебе к деснам нитками. Когда она пришивала тебе зубы к деснам, ты кричала страшным звериным криком, несмотря на маску с наркотическим газом, которую время от времени подносили тебе ко рту и носу.

В тот вечер ты, разумеется, ничего не ела и ничего не пила. А я, как только ты уснула, выпил бутылку виски один и не опьянел нисколько.

На следующий день мы повезли тебя в Женеву в стоматологическую клинику. Я могу свидетельствовать, что больницы в Швейцарии принципиально отличаются от больниц во Франции. В Женеве тебя сразу повели к врачу безо всяких документов – документы оставили оформлять секретарше, в то время как доктор уже осматривал тебя и уже накладывал тебе на зубы проволочную шину. Он сказал:

– Что они там, в Гренобле, с ума посходили? Зубы – это же не пуговицы, чтобы пришивать их нитками.

Ни в тот день, ни в следующий, ни в день после ты ничего не ела и пила только потому, что мы тебя заставляли пить. Каждый глоток доставлял тебе боль. Я снял в Женеве номер в гостинице, чтобы возить тебя к врачу. На одном из моих банковских счетов немедленно кончились деньги. А кредитную карту мой банк заблокировал – банку показалось подозрительным, что я расплачиваюсь картой то в Швейцарии, то во Франции, то опять в Швейцарии. Осталось немного наличных. Войдя в номер, ты увидела на столике кекс и мед, приготовленные в качестве комплимента. И ты сказала:

– Так хочется этот кекс и этот мед. Так жалко, что я не смогу их съесть.

Мы повели тебя в ресторан. Позвали повара и спросили, не может ли повар придумать какое-то блюдо, которое ты могла бы есть. И повар придумал, что он сделает тебе суп из мороженого. Расплавленное мороженое в виллероевской тарелке, украшенной шоколадной пудрой. Он лично принес тебе этот суп. И с ним шли несколько официантов. Но ты не смогла есть даже расплавленное мороженое. Даже несмотря на шоколадную пудру. Одна из официанток заплакала.

Ты не ела пять дней. Мы ходили по врачам. Ты заметно похудела. Деньги подходили к концу. Ты была тоненькая и прозрачная. На шестой день ты сказала, что, кажется, сможешь съесть рыбу на пару. Мы пошли в ресторан и заказали рыбу.

Минут через тридцать официант принес барамунди, распаренную почти до состояния пюре. Мама разрезала рыбью кожу, развалила рыбину на две половины и вытащила из рыбы хребет. А ты недоверчиво отщипнула маленький кусочек и положила в рот.

И смогла раздавливать языком о небо. А потом еще кусочек, и еще один. И официант, который принес тебе рыбу, стал аплодировать. И другие официанты, работавшие в зале, тоже собрались вокруг тебя и тоже аплодировали тебе. Аплодировали и мы с мамой. Наконец явился повар, улыбнулся и проговорил значительно, так, словно констатировал бытие Божие или возможность счастья на Земле.

– Мадемуазель ест! – сказал повар. – Мадемуазель ест!

На следующее утро ты проснулась какой-то окрепшей и посвежевшей, если, конечно, можно назвать окрепшим полупрозрачного тонколапого скелетика. За завтраком ты очень осторожно, но все же ела мягкий творожок и мед. И спросила меня:

– А что мы будем делать?

Ты имела в виду какую-нибудь игру или развлечение. Что-нибудь веселое и занимательное. И я спросил тебя, хочешь ли ты поехать в Шильонский замок.

– Настоящий замок, как в сказке: с башнями, подземельями, огромными залами и каминами в человеческий рост. Хочешь?

В ответ у тебя загорелись глаза, и я пошел к консьержу, потому что следовало ведь арендовать машину, чтобы отвезти тебя в Шильонский замок.

У них в отеле был специальный человек, ведавший арендой машин. Я сказал ему, что хочу показать дочке Шильонский замок. Он улыбнулся вежливо, сообщил, что Шильонский замок – это прекрасный с моей стороны выбор культурной программы и что дети обычно бывают от замка в восторге. А еще он сказал:

– Мне понадобится ваша кредитная карта, мсье, чтобы гарантировать непредвиденные расходы.

Я протянул ему кредитную карту, и я знал уже, что будет – карта была заблокирована, и банк не принял ее. В надежде неизвестно на что я протянул ему дебетовую карту, совершенно пустую. Повисла неловкая пауза. И тут в лобби отеля вошла ты. Ты была похожа на грустного рыжего паучка. Села на подлокотник кресла и улыбнулась своими опухшими губами и своим бордовым шрамом через всю щеку.

– Это ваша дочка, мсье? – спросил арендодатель.

– Да. – Я не стал рассказывать ему, что с тобой случилось.

– У вас есть немного наличных?

– Да, оплатить аренду хватит, а оставить залог нет. – Я не стал ему рассказывать, что банк, заботясь о моей безопасности, заблокировал мою карту.

Он сказал:

– Возьмите! – протягивая мне ключи. – Не надо залога. Повезите дочку в замок, а за аренду заплатите, если наличные останутся после поездки.

Мы сели в машину. На первой же заправке я купил тебе мороженое, смотрел в зеркальце, как ты лижешь его, и рассказывал всякие подробности про жизнь в замках – про то, как лили со стен на нападавших кипящее оливковое масло, про то, как клали на лавки специальные доски, чтобы поместилось много гостей…

– А спали сидя. Ты знаешь, что эти средневековые рыцари спали сидя и одетыми, особенно зимой? А под одеяло, прежде чем лечь, клали жаровню с углями, чтобы постель согрелась…

Мы проехали Монтрё, я показал тебе Монтрё Палас и рассказал про писателя Набокова. Мы заехали на гору в Ко, специально чтобы показать тебе, как можно проехать сквозь облако.

– Ух ты! – сказала ты. – Мы едем сквозь облако.

Наконец вдали на берегу озера показался замок. Я подъехал поближе, запарковал машину и сказал тебе:

– Вот он, Шильонский замок. Пошли?

Ты вылезла из машины, дала мне прозрачную руку, и мы пошли по берегу озера. Здесь, внизу, наступила уже весна, расцвела глициния, и в воде плескались влюбленные лебеди. Я держал твою руку, едва касаясь, как будто ладошка была хрустальной. Мы шли вдоль озера, и куда бы мы ни пришли в конце концов, что бы с нами ни случилось по дороге, там, в Зачарованном Времени, всегда будут идти, взявшись за руки, немолодой уже прихрамывающий мужчина и тоненькая рыжая девочка – всегда.

Страницы: «« ... 4567891011