Скажи любви «нет» Воло Фабио

33. Она (самые прекрасные в мире черты ее лица)

Однажды зимой, в субботу, нас после обеда потянуло в постель. Я помню простыни каштанового цвета и две настольные лампы с абажуром. Дом погрузился в тишину. За окном дождь лил как из ведра. Было слышно, как капли дождя барабанят по опущенным жалюзи. Мы занялись любовью, потом нас сморил сон. Когда я проснулся, я приготовил себе кофе, а потом принес чашку кофе ей в постель.

Мой взгляд упал на ее лицо, и я не решился сразу же разбудить ее. Я люблю прислушиваться к ее дыханию, когда она спит. Я с удовольствием смотрю на ее руки, обнимающие подушку. В такие минуты я невольно спрашиваю себя, как же случилось, что она вся целиком принадлежит мне. Я сел на край постели и отвел волосы с ее лица. Она открыла глаза. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.

Она потянулась, глаза у нее были чуть припухшие ото сна, а ей это не нравилось. В этом я с ней не согласен. Мне, наоборот, чуть припухшие глаза казались самой красивой чертой ее лица. Я смотрю в них, и меня переполняет нежность, я даже не знаю, полюбил бы я ее, если бы не видел ее лица, когда она только-только очнулась ото сна.

Я снова залез под одеяло. Когда она допила кофе, она соскользнула вниз по подушке, мы обнялись, и она стала нежно гладить меня по голове.

Эти незначительные воспоминания крепко-накрепко привязали меня к ней. Я стал заложником ее красоты.

34. Он сидел, поджав ноги

В больнице не было зала ожидания, и больные сидели в коридоре. Свободных мест осталось немного. Мы, не сговариваясь, сели в стороне ото всех. В этом мы с ним похожи. Мы искали тишины и, оказавшись совершенно неожиданно для себя среди посторонних людей, старались держаться от них подальше. Все вокруг было белым, даже стулья. На стенах развешаны фотографии итальянских городов: Пизанская башня, венецианские гондолы, римский Колизей.

Довольно скоро из двери вышла медицинская сестра и начала, как на поверке в солдатском строю, зачитывать фамилии ожидавших пациентов. Она ни разу не оторвала глаз от своего списка, не смотрела в лица тех, кого называла, но при этом не производила впечатления хамоватой санитарки, а, скорее, вела себя, как очень занятый человек.

Когда она скрылась за дверью, все снова вернулись к своим разговорам. Многие, как и я, пришли кто с родителями, кто с женой или мужем. Часто в таких жизненных обстоятельствах можно увидеть, насколько крепки отношения в семье.

Мой отец, кивнув в сторону мужчины, проходившего по коридору, сказал мне:

– Вот доктор, которого мы ждем.

Я сразу встал, подошел к нему и представился.

– А, так это вы тот самый гений рекламы, поздравляю вас.

– Откуда вам известно, чем я занимаюсь?

– Мне это ваш отец сказал. Во время осмотра он только и говорил о вас, сказал, что у него есть сын примерно моего возраста, с большими способностями, который работает в рекламе. Вам должно быть приятно, что ваш отец так гордится вами, мой, к примеру, считает меня бездарью. Может, перейдем на ты?

– Конечно. Я только вчера узнал о возникших опасениях, мои родители не хотели меня волновать… Я хотел узнать, чего нам стоит ожидать.

– Я буду говорить с тобой откровенно… – и он повторил то же самое, что накануне говорила мне Джулия. В одном случае можно обойтись несложной операцией, в другом придется проводить химиотерапию, но положение все равно останется безнадежным. Вопрос пойдет о нескольких месяцах.

– Как только мне принесут результаты анализов, я сразу же вызову вас к себе, – сказал он и пошел дальше. Доктор шел быстрой походкой, полы халата развевались в такт его шагам, как накидка у Супермена.

Я вернулся к отцу и сел слева от него. Напротив нас было большое, распахнутое окно. За ним виднелась раскачивающаяся на ветру верхушка дерева. Я откинулся на стуле и прижался затылком к стене с тайной надеждой увидеть голубую полоску неба, в которую можно погрузиться взглядом и затеряться. Но надо мной, как огромный белый лист, нависал потолок, мешавший мне устремиться к небу. Отец, напротив, сидел на стуле с прямой спиной. Он молча смотрел в окно.

На нем были тщательно отглаженные брюки, свежая тенниска и бежевая куртка, которую он почти никогда не надевает. Одежду сегодня утром ему приготовила мама, что, впрочем, она делает каждый день. Он надел новые коричневые ботинки, которые мама недавно купила ему на рынке. Как когда-то говорили, оделся по-праздничному. Когда мои родители идут к врачу, к адвокату или к кому-нибудь в гости, они стараются одеться получше. Такая у них привычка. Они так воспитаны.

Я закрыл глаза. До меня долетали все больничные звуки: разговаривающие вполголоса больные, смеющиеся санитары, шаги в коридоре, повизгивание колес каталок, стук дверей. Наконец я открыл глаза, оторвал голову от стены, выпрямился и достал из кармана куртки пакетик с карамелью. Я протянул его отцу, тот взял одну конфетку. Я убрал пакет в карман и протянул к нему раскрытую ладонь, чтобы он отдал мне фантик. Отец скатал из фантика шарик и вложил его мне в руку, потом посмотрел на меня и сказал:

– Спасибо.

Все эти движения мы совершали с типичным поведением людей, занятых совсем другими мыслями. Я с жадностью следил за ними, словно боялся, что они могут оказаться последними. В моих ушах еще эхом отзывалось «спасибо», сказанное мне отцом, когда я встал, чтобы выбросить обертки от конфет, и сразу же заметил, что мне жаль расставаться с его шариком. Я вертел его в пальцах, застыв перед корзиной. Я все медлил. Наконец я выбросил его и вернулся на свое место.

Я слышал, как карамелька постукивает на его зубах. Я не стал откидываться к стене. Я, как и он, сидел прямо и смотрел на дерево за окном. Мой отец оборвал молчание, заметив, что небо сереет. Я коротко ответил ему:

– Да, кажется, будет дождь.

Потом мы снова умолкли. Наступило долгое, настороженное молчание, которое снова прервал мой отец:

– Представляешь, когда умирал твой дед, я был рядом с ним, стоял у его кровати.

Я повернулся к нему. Оказывается, вот о чем он думал, когда молчал.

– Он умер в обед, случилось так, что в комнате рядом с ним остался я один, потому что бабушка с теткой и еще двумя женщинами спустились перекусить на кухню. В последний месяц он стал совсем плох. Когда он испускал последний вздох, я смотрел на его лицо. Он как-то странно задышал, потом сделал долгий, шумный выдох и умер.

– Ты испугался?

– Нет, страха у меня не было. Но я испытал сильное потрясение. – Он на время умолк, словно перед ним ожило то далекое воспоминание, потом добавил: – Но я совершил странный для себя поступок. Я никому о нем не говорил, я тебе первому сейчас о нем рассказываю.

– А что ты сделал?

– Я встал и, вместо того чтобы сразу же спуститься вниз и сказать, что он умер, закрыл дверь на ключ. Я закрылся в комнате вместе с ним. Я снова сел у его изголовья и начал вглядываться в него. Я, наверное, очень долго просидел возле его тела. Потом я встал, открыл дверь и спустился вниз сообщить, что он умер. Я не могу объяснить, почему я заперся в комнате вместе с ним.

– Может быть, он всегда тебя избегал, ускользал от тебя, и ты наконец смог остаться с ним наедине? Ты плакал?

– Нет, я не умею плакать. Я, в общем, даже ребенком не плакал.

– Как, ты даже в детстве не плакал?

– Я плакал до пяти-шести лет, потом больше не плакал. И правда, когда твоя бабушка наказывала меня, она меня шлепала и не могла остановиться, потому что я не плакал, а это выводило ее из себя. Представляешь, я помню, как однажды она швырнула меня ничком на пол, придавила каблуком и стала кричать, что я буду плакать.

– Бабушка?

– Да. Она голову теряла, когда видела, что я не плачу.

– И ты после шести лет совсем не плакал?

– Не то чтобы никогда. Когда я подрос, такое иногда случалось. В последний раз в детстве я расплакался, когда мой отец схватил меня, поднял над печкой и сказал, что, если я не перестану плакать, он кинет меня вниз. Я до сих пор помню докрасна раскаленные угли подо мной. Меня охватил дикий страх, я его на всю жизнь запомнил. Он требовал, чтобы я перестал реветь, но я зарыдал еще громче. Чем страшнее мне становилось, тем громче я начинал вопить. Почти год после этого я заикался. Чтобы заговорить гладко, мне надо было с силой стукнуть кулаком по столу или что-нибудь сломать… Меня заставляли даже камешки держать во рту.

– Видно, потрясение было слишком сильное. Ни за что бы не подумал, что бабушка тебя била.

– И бабушка, и дедушка. Когда мама задавала мне трепку, она говорила, что от маминых колотушек только одна польза, но вот когда вскипал отец, лучше всего было поскорее уносить ноги. Однажды он меня даже выпорол брючным ремнем, выдрал меня за милую душу, а затем приказал: «А теперь убирайся в свою комнату и носа оттуда не высовывай, пока я тебе не скажу». Только потом он забыл про меня, и я проторчал там весь день.

– Я не знал, что дедушка был такой злой.

– Он не был злой. В то время так воспитывали.

– Что значит, в то время так воспитывали?

– Это считалось в порядке вещей, все так делали. Нас учили уму-разуму подзатыльниками, другого выбора не было, тогда не разводили долгих разговоров. Они так привыкли жить: и со скотиной, и с детьми обращались одинаково. Если тебе везло, ты отделывался четырьмя оплеухами, если же нет, то стягивали с пояса ремень и гонялись за тобой вокруг стола. Твой дед меня поколачивал, потому что сам получал зуботычины от отца, которому тоже доставалось от своего.

– Но ты-то меня никогда не бил.

– У меня рука не поднималась, я никогда не был таким, как твой дед. У него сил было больше.

– Ты на самом деле думаешь, что все дело в силе? А может быть, ты просто не хотел быть похожим на него?

– Ну, не знаю. В общем, я не мог тебя наказывать. Хотя один раз я тебя отшлепал по мягкому месту, но больно от этого было мне, а тебе.

– Я этого не помню. А что я такого сделал?

– По-моему, ты грубо разговаривал с матерью…

– А кроме затрещин, что ты помнишь о деде?

– Он был крепкий мужчина, все время работал, на меня у него не оставалось времени. Правда, помню, он своими руками смастерил мне маленький грузовик с настоящими стеклами в окнах и фарами, которые работали от батарейки. Он с нами редко разговаривал.

– Что ты имел в виду, когда сказал, что он с вами редко разговаривал?

– Когда он выходил из дома, то со всеми останавливался поговорить, он был блестящий собеседник, скорее даже говорун, а дома он был немногословен. Со мной он почти не разговаривал. Если я оставался с ним один, он мог часами меня не замечать, как будто меня и не было. Он обращался ко мне, только если я его разозлил, или когда читал мне нотации.

– И что он тебе говорил?

– Обычные вещи, говорил, что мне повезло, потому что жизнь у меня не такая, как у него, он еще маленьким должен был пойти работать. Что я сижу на всем готовеньком и могу жить в свое удовольствие, потому что он ради нас всем жертвует и жизни не видит. А ведь когда он начал работать, ему пришлось вкалывать за литр молока в день. Или говорил, что я должен раньше вставать и сразу приниматься за ученье, иначе вырасту оболтусом и лоботрясом. Он все время называл меня копушей, уверял, что в жизни я ничего не добьюсь. И оказался прав, потому что моя жизнь сложилась так, как он и предсказывал.

– Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Может быть, тебя надо было просто подбодрить.

– Возможно, да, но в конце концов все так и вышло, и он был прав. Меня во всем преследовали неудачи, и если бы ты не помогал мне деньгами, не знаю, что бы с нами стало.

– Папа, самое лучшее, что ты можешь сделать для меня, это просто обратиться ко мне… с какой угодно просьбой, в том числе и за помощью. Ну, скажем, как сегодня, проводить тебя в больницу.

– Надо же. Тогда я много для тебя сделал, потому что ты всю жизнь только этим и занимаешься.

Мы улыбнулись.

– Твоя мать это единственное светлое пятно в моей жизни. Единственное, чего я добился. Твоя мать и ты. Но ты, скорее, ее заслуга.

– Ну, зачем ты все твердишь, что я ее сын, а ты в этом только принимал участие. Ты так всегда говорил, когда я был маленький. А я каждый раз обижался.

– Ты обижался? Но я ведь шутил. Это у меня такая шутка была.

– Дурацкая шутка… Я был слишком маленьким, чтобы понять ее.

– Я никогда не замечал, чтобы ты из-за этого расстраивался. Я еще много чего не замечал… Твоя мать великая женщина. Мне по-настоящему повезло. Ты знаешь, с той жизнью, которую я ей устроил, она давно бы могла бросить меня, но она всегда была рядом. Когда мы поженились, дела на работе уже шли неважно. Мы поженились в самое неудачное время. Потом она забеременела. Мысли о том, что я не смогу устроить для вас достойную жизнь, непрерывно преследовали меня. Но твоя мать, вместо того чтобы злиться, как могла, успокаивала меня, ободряла, говорила, что скоро все устроится. Она никогда не жаловалась. Те же родители твоей мамы, твои дедушка и бабушка, имели полное право бросить мне упрек. Но они были порядочными людьми и входили в наше положение. Часто они даже помогали нам.

– Когда ты уезжал к ним на каникулы, твоя мать навещала тебя по воскресеньям, а я всегда отказывался ехать, говорил, что мне надо работать. Отчасти так оно и было, но настоящая причина состояла в том, что я с ними себя неловко чувствовал, хотя они ни единым словом меня не попрекнули. Хорошие они были люди… Мой отец время от времени спрашивал, как идут у меня дела, тем более что именно он дал мне денег на приобретение бара, а я ему врал, говорил, что все хорошо. Мне бы надо было попросить у него денег, пока еще не стало слишком поздно, но я так и не решился на это. Я старательно закрывал глаза на то, что стою на грани банкротства, и делал вид, что ничего страшного не произошло, но чем упорнее я держался за бар, тем хуже шли мои дела. Ты даже не знаешь, через что мне пришлось переступить, когда в конце концов обстоятельства заставили меня прийти к нему и честно во всем признаться. Он начал орать, что я промотал его деньги, что я бездарь, что я ни на что не способен и могу только плясать под чужую дудку. «Я тебя предупреждал, что ты выбрасываешь деньги на ветер». Ну, ладно. А теперь позвони маме, скажи ей, что мы задерживаемся и еще пока не попали на прием.

– Хорошо.

Пока я говорил с мамой, отец потянулся рукой к телефону.

– Подожди, папа хочет поговорить с тобой.

– Алло… Нет, пока еще ничего не известно, мы еще не были у врача. Когда выйдем от него, я тебе позвоню… Пока.

Он, в общем-то, повторил мои слова и нового ничего не добавил. Он просто переживал из-за того, что мама за него волновалась. Отец отдал мне телефон и снова замолчал. Шли минуты, казалось, они тянулись целую вечность. Мои мысли крутились вокруг отца: вначале я подумал, что он скоро может умереть, потом представил, как он лежит на полу, а бабушка пинает его ногой в бок, затем увидел, как он молча сидит рядом с телом дедушки.

Потом мои мысли плавно перетекли от отца к ней, к женщине, которая бросила меня и скоро выйдет замуж. И даже тогда, когда решался важнейший вопрос, связанный с жизнью и смертью моего отца, она по-прежнему не выходила у меня из головы. Мне страстно хотелось, чтобы в конце этого тяжелого дня она ждала меня в нашем доме.

Я снова стал прислушиваться к звукам больницы. Неожиданно для себя я уловил, что в нашем с отцом молчании слышится настойчивый зов, что его переполняет жажда проявить и ощутить нашу родственную близость. И в тот же самый миг отец положил мне руку на плечо, словно хотел опереться об меня, чтобы встать со стула. Но он и не пытался подняться. Не говоря ни слова, он держал руку на моем плече. Я ощущал тепло его ладони. Я понял, что если я повернусь и посмотрю на него, то наверняка расплачусь. Но я не мог себе этого позволить, по крайней мере, в эту минуту. Мне следовало быть сильным, я пришел, чтобы приободрить, поддержать его, я должен был выражать уверенность и надежду. Только мне казалось, что мои веки превратились в плотину, сдерживающую потоки слез. Эта плотина оказалась ненадежной, по ней уже пробежали мелкие трещины. Я замер и собрал всю волю в кулак, пытаясь не поддаться нахлынувшей слабости.

Мне хотелось взглянуть ему в глаза. Я бы с радостью обнял его, но не мог, руки у меня словно онемели. Мне никогда не удавалось это сделать. Но несколько мгновений спустя, я даже не знаю, откуда у меня взялись на это силы, кое-что я все-таки сумел сделать: я положил руку ему на колено. Мы не смотрели друг на друга и не обронили ни слова. Я все еще не до конца овладел собой и чувствовал, что вот-вот могу сорваться и дать волю облегчающим сердце слезам. Как бы я ни противился этому.

Отец снял руку с моего плеча и сжал мою кисть. Я не прикасался к рукам отца с тех пор, как прошло мое детство.

Я не мог больше сдерживать себя, я был готов сдаться под напором нахлынувших чувств, как вдруг меня стало наполнять необычное ощущение. Как будто на смену слабости пришла сила. Мне не хотелось больше плакать. Вплоть до последнего мгновения, провожая отца к врачу, я ощущал себя его родителем. Но в тот миг, когда он накрыл своей ладонью мою руку, я почувствовал себя его сыном. Мне был нужен отец, и мой отец спешил мне на помощь, он все понял и пришел ко мне. Мне было легко и просто сидеть и молчать рядом с ним, ощущать свою руку в его руке. Я никогда еще не был так близок с ним. Совсем недавно меня бы смутил его поступок. Но только не в эту минуту.

Время от времени он поглаживал большим пальцем мою кисть, как бы напоминая о своем присутствии и возвращаясь к ощущению первого прикосновения.

Когда он убрал руку, я понял, что мне надо на миг остаться одному.

– Я зайду в туалет, а потом поговорю по телефону. Если появится доктор, позвони мне. А, может быть, ты хочешь поговорить с ним наедине? Тогда я подожду в коридоре, если тебя не будет на месте.

– Нет, я тебе позвоню, я хочу, чтобы ты зашел к врачу со мной.

Я вошел в туалет, и посмотрел на себя в зеркало. Потом сполоснул лицо, и вышел. Издали я видел отца, сидящего на стуле. Он сидел, подавшись вперед и поджав ноги под стул, и упирался в пол носками ботинок. Руки, скрестив пальцы, он зажал между колен. Я смотрел на этого человека, склонившегося под тяжестью своей жизнью, под грузом тягостного, казалось, нескончаемого дня, и, не выдержав, заплакал. На мои глаза накатились слезы, которые мне кое-как удалось сдержать чуть раньше. Я прислонился к окну и поспешил поскорее вытереть глаза.

Я остался стоять у окна, стараясь думать о чем-нибудь другом. Я медлил, чтобы отец не догадался по моим глазам, что со мной случилось.

И в эту минуту я решил позвонить ей. Женщине, которую люблю. Я набрал ее номер, воспользовавшись функцией «анонимный звонок». Я посмотрел на отца, затем на дисплей телефона с высветившимся номером, потом снова на отца. Наконец, не отводя глаз от отца, я нажал клавишу «вызов».

После двух гудков я перестал слышать, как колотится мое сердце, потому что услышал ее голос.

– Кто это?

И как раз в этот миг безумного трепета я увидел, как отец встает со стула и манит меня рукой. Подошла наша очередь.

– Кто это?

Я, не отвечая, сложил телефон и, перед тем как опустить его в карман, протер экран рукавом пиджака.

35. Она (стоит у полки с печеньем)

Вечером того же дня, когда я узнал, что с моим отцом, я подошел к ее дому. Мне надо было видеть ее, поговорить с ней, уговорить ее вернуться ко мне, а не выходить замуж за этого хренова инженера. После утреннего звонка мне не удалось больше услышать ее голос. Она выключила телефон, не хотела, чтобы я снова приставал к ней со своими объяснениями. Я простоял у ее дома до трех часов ночи. Потом приходил к нему еще три вечера подряд. Она недавно перешла на другую работу, и я не знал, где находится ее новый офис. Домой в эти три дня она так и не вернулась. Наверное, она уже ночевала у него. Я не только провел три ночи около ее дома, но еще заезжал туда утром по дороге в офис и вечером после работы. Всякий раз, когда мне надо было куда-то поехать, я обязательно проезжал мимо ее дома, даже если это было не по пути. Я вызывал ее по домофону, но мне никто не отвечал. Так продолжалось чуть больше недели.

Чтобы немного скрасить свое грустное настроение, нахлынувшее на меня в те дни, я как-то днем заглянул в кафе-мороженое, славящееся своим самым вкусным в мире крем-брюле. Я взял коробку с кремом и еще две упаковки с шоколадным и ореховым мороженым. Когда я отходил от прилавка, я заметил через окно на другой стороне улицы супермаркет.

– Я могу оставить у вас мороженое, мне надо зайти в магазин? Я вернусь минут через десять.

– Без проблем.

– Спасибо.

Я не собирался покупать много продуктов. Взял корзинку, получил номер очереди в гастрономический отдел: тридцать три.

На табло светилась надпись: обслуживается номер двадцать восемь.

Все отлично.

Я принялся привычно проходить по торговым рядам. Внезапно у меня замерло сердце: рядом с полками с моим любимым печеньем и сухими хлебцами стояла женщина с высоко стянутым на затылке конским хвостом, в синем платье, в сандалиях на высоком каблуке и с ниткой жемчуга на шее. Она была удивительно красива. Я остолбенел, я никак не ожидал встретить ее в таком месте. Ее, женщину, которая бросила, ушла от меня и скоро выйдет замуж. Ту, которую я любил.

Она шла впереди меня, а потом свернула налево. Я повернул назад, чтобы перейти на другой ряд и двинуться ей навстречу, сделав вид, что я не видел ее. На середине прохода она заметила меня.

– Лоренцо! – с вытянутым от изумления лицом выговорила она.

– О! Привет, – ответил я, сделав круглые глаза и стараясь изобразить искреннее удивление. И добавил: – Ты что здесь делаешь?

Мой вопрос, конечно, прозвучал довольно нелепо, учитывая, что встретил я ее в супермаркете с корзинкой в руке.

– Покупаю продукты.

– Я тоже.

– Ты знаешь, я догадалась. Ну, как поживаешь?

– Да, так, все в порядке, а ты?

– Спасибо, и у меня все хорошо.

– С ума сойти! Я в первый раз зашел в этот магазин, и вот… Я заезжал в наше кафе-мороженое.

Когда я произносил эту фразу, я нарочно сделал ударение на местоимении «наше».

– Я тебе звонил на днях.

– Я знаю. Но я тебе потом послала эсэмэску, попросила, чтобы ты мне больше не звонил.

– А почему ты злишься на меня?

– Я не злюсь.

– Тогда почему ты прячешься от меня?

– Я не прячусь, и на твои звонки не отвечаю вовсе не потому, что злюсь на тебя… Мне это просто не нужно… Я не верю, что тебе на самом деле интересно знать, как я живу.

– Мне и это интересно, но я звонил тебе прежде всего потому, что мне надо серьезно с тобой поговорить.

– Вот в этом-то и дело, поэтому я и не отвечаю.

– Я тогда ничего не понимаю… Я что, так сильно изменился? Почему ты сторонишься меня? Я ведь тебе не чужой человек…

– Вот именно.

– Мне только нужно, чтобы ты согласилась поговорить со мной, пусть даже одну минуту.

– Все, что мне надо было сказать, я уже тебе сказала два года назад. Я не злюсь на тебя и не хочу выглядеть упрямой или злопамятной. Это никакая не месть, просто сейчас меня совсем не интересует то, что ты хочешь мне сказать. Для меня это осталось в прошлом.

– Но это важно, поверь мне, это касается нас с тобой.

– Это важно для тебя, Лоренцо. А насуже нет.

– Да выслушай ты меня хоть раз.

– Лоренцо, поверь мне, я не хочу, чтобы ты думал, что я злюсь или что-то другое, просто для меня это уже перевернутая страница. Мне жаль, что тебе плохо, если бы я могла, я бы сделала так, чтобы тебе не было больно. Я и поэтому еще не отвечаю тебе, пусть уже прошло много времени, пусть нас ничего больше не связывает, но мне становится не по себе, когда я слышу, как ты жалуешься…

– Мне тебя не хватает, я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Это правда.

Она чуть дольше, чем глядела до этой минуты, посмотрела мне в глаза. Ее губы слегка искривились в гримасе, которую можно было принять и за легкую, едва заметную улыбку.

– Как твои поживают?