Хрустальная сосна Улин Виктор
— Ты меня только что так назвал. Когда я вернулась, а ты лежал с закрытыми глазами… Ладно, не смущайся, все нормально… Ты, наверное, очень ее любишь?
Я кивнул.
— А какая хоть она, опиши?
— Роста почти как ты, чуть пониже. Стройная. С длинными светлыми волосами, — скупо ответил я.
— Она тебя в городе встретит?
— Нет, — удивляясь себе, я сказал чистую правду. — Она в экспедиции.
Вернется не скоро.
— Слушай… — пробормотала Ольга. — А хочешь… Хочешь я сейчас с тобой уеду? В поликлинику тебя отведу, и куда там еще надо… А то ты ведь не дойдешь один…
— Прямо так, в купальнике? — через силу улыбнулся я, словно это было единственным и главным препятствием.
Мне — хотя и не думал ни о чем подобном — стоило невероятных усилий сразу не сказать «да» и перестать бояться одиночества…
— Доедем так, в городе что-нибудь найду переодеться…
— А машина? А вообще?
— Да хрен-то с ней, с этой машиной и с этим колхозом. Плевала я на все это желтой тряпочкой. Пусть хоть из НИИ уволят — мне все равно… Я молчал, потрясенный таким желанием быть со мной. Мне очень сильно хотелось согласиться. Словно раненная рука переменила собственное отношение к жизни. Уехать сейчас с Ольгой, привести ее домой, одеть в какие-нибудь Иннины тряпки… Она, кажется, всерьез хочет мне помочь и я ей не безразличен… Но она-то мне совершенно безразлична. Абсолютно — даже сейчас, когда я прижимаюсь к ней и она готова на все и сама предложила себя мне. Но может, это неважно? Может, главное, что ей нужен я — а потом что-то изменится и во мне? Сейчас это казалось почти реальным. Но… Но ведь рано или поздно вернется из экспедиции Инна, которой я тоже нужен… По крайней мере, я в это верил…
Я грустно и без слов глядел на нее.
— Ладно, — вздохнула Ольга. — Иного я от тебя и не ожидала… Ты настоящий мужчина… Кремень, одно слово. Хотя… Она замолчала, не договорив.
— Спасибо тебе… за все, — тихо сказал я. — А теперь, пожалуй, поезжай. Не то в самом деле хватятся. До электрички час с небольшим, я уж как-нибудь дождусь…
— Сейчас поеду, — невнятно проговорила она. — Только еще немножко с тобой посижу…
И я вдруг почувствовал, как на мою горячую кожу упало что-то еще более горячее. Она плачет… — с изумлением понял я. — Из-за меня… Или по мне… Скорее всего, по своей устроенной с виду, но безрадостной жизни…
Высвободив здоровую руку, я наконец осторожно коснулся ее волос.
Жесткие на вид, они оказались мягкими, почти шелковистыми.
Ольга вытерла глаза кулаками, продолжая молча смотреть на меня.
— Слушай, — сказал я, ни с того ни с сего вспомнив недавнюю картину. — Ты недавно спала у костра, в спальнике… немного раздетая… Я встал рано утром, и случайно увидел, что…
— А, понятно! — Ольга рассмеялась сквозь не до конца ушедшие слезы. — Тебе показалось, что меня кто-то разрисовал из хулиганских побуждений, да?
— Ага, — я чувствовал легкую неловкость от того, что вдруг затронул такую интимную тему, но сейчас все казалось возможным. — Помадой или еще чем-то таким…
— Ты попался, — Ольга продолжала смеяться; настроение у нее менялось очень быстро — как, впрочем, и мое собственное состояние. — И не ты первый… Никакая это не помада была! Это татуировка.
— Татуировка?! — я изумился; в моем понимании само это слово означало нечто синее и непотребное, вроде якоря, змеи, или голой женщины, но никак уж не красные звезды вокруг сосков. — На… таком месте?! Неуловимым и точным, истинно женским движением Ольга вскинула обе руки вверх — через меня перекатилась сладкая волна запаха ее подмышек — и купальник как-то сам собой соскользнул к ее подбородку, высвобождая груди. И они вспыхнули над моим лицом, маня белой и наверняка очень прохладной кожей.
— …На вот, взгляни поближе.
Совершенно спокойно, словно постороннюю вещь общего использования, она взяла свою грудь двумя руками и, наклонившись пониже, поднесла к моим глазам так близко, что я разглядел каждый волосок на ее шелковистой поверхности и каждый рубчик, отпечатанный краем лифчика точно по границе загара, и даже едва заметную сейчас сеть тонких сосудов под полупрозрачной кожей… И, конечно, эту самую татуировку. Я уже не испытал смущения и даже не удивился такому в повороту, столь глубок был случайно возникший между нами момент истины. То, что я принял за звезду, оказалось довольно сложным орнаментом из красных точек и черточек, образующих венчик какого-то экзотического цветка, затейливым кольцом охватившим ее бесцветный сосок. Тогда он был круглым, а сейчас вытянулся и сделался овальным.
— Нравится? — улыбнулась Ольга.
— Здорово, — ответил я, желая сказать ей приятное; на самом деле узор, выколотый на живой, нежной женской груди, скорее шокировал, чем восхищал, я сразу представил себе, какую боль она испытывала, пока некий изощренный мастер вкалывал ей эти точки и черточки, и опять к горлу подкатила дурнота, а рука потянула куда-то вниз. — Откуда это у тебя?
— Оттуда… — она вздохнула. — Три года назад были в Таиланде.
— Где-где?! В Таиланде?! — невольно переспросил я, вспомнив, как отец всю жизнь мечтал о так и не сбывшейся поездке хотя бы в Болгарию.
— Прямо в самом Таиланде?
— Ну да, — просто ответила Ольга. — Муж пролез в какую-то Московскую делегацию, там были деятели гостиничного бизнеса, в общем поехали для обмена опытом… ну и меня, ясное дело, взял — куда он без молодой красавицы жены? Ну, и там… В общем, я совсем дурная была, обкурилась как следует…
— Обкурилась? — перебил ее я. — Чем — папиросами? Ты разве куришь?!
— Ой, Женя, Женя… — вздохнула она. — Какой ты все-таки положительный и правильный ребенок, ей богу… Прямо юный пионер… Наркотой, чем же еще? Опиумом, или еще какой-то местной дрянью, которую они на каждом углу продают…
— Да уж, ты действительно непредсказуемая женщина!
— Вот это точно… В общем, была я обкуренная и захотелось мне чего-то такого… сногсшибательного. Чего ни у кого из подруг в Союзе уж точно не будет… Ну и зашли в татуировочный салон — их там тоже на каждом углу. Вот и сделали…
— Очень больно было? — не удержался я от мучившего меня вопроса и заранее содрогаясь от ожидаемого ответа; все связанное с болью было для меня сейчас особенно острым…
— Да нет! Говорю же тебе — я совсем дурная была, вообще ничего не чувствовала и не помнила. Так, туман какой-то… Утром очнулась в отеле — титьки разукрашены.
Она тихо засмеялась.
— Теперь самой смешно… и стыдно. Но сводить — шрамы будут, да и нельзя вроде на груди ничего такого делать… Хотя, впрочем, этого практически никто не видит, только я сама знаю…
— Зачем сводить, — возразил я. — Такого уж точно ни у кого больше нет.
Сказав эти слова, я ни капельки не покривил душой. В самом деле, невозможно было даже представить кого-то из известных мне женщин с такой же расписанной грудью… И, кроме того, несмотря на чудовищность местоположения, имелось в этой дурацкой татуировке нечто очень возбуждающее…
Я подумал об этом совершенно отстраненно; мне было настолько плохо, что вид обнаженной женской груди не вызывал у меня никаких желаний… И невольно вспомнил, как несколько дней назад почти так же демонстрировала себя Вика. Все происходило очень похоже — но совершенно по-иному. Вика открыто меня соблазняла, пытаясь проверить на стойкость и одновременно развлекаясь: не исключено, что подразнив меня своим телом, она бы ускользнула в последний момент, решись я на действия. А Ольга… Абсолютно ничего сексуального, вызывающего или даже просто чересчур откровенного не содержалось в демонстрации ее груди; просто я спросил, и она показала мне интересующий предмет. Спокойно и без всякой задней мысли. Как подруге, старому товарищу или бывшему любовнику. Человеку, которому очень-очень доверяют… А она продолжала сидеть раздетая, и я по-прежнему лежал на ее коленях. Груди манили белизной, и мне страшно хотелось прикоснуться к ним: они обещали такую глубокую прохладу, какой не имелось нигде больше — и это было моим единственным желанием. Но я пересилил себя, краешком одурманенного сознания понимая, что Ольга может истолковать мое прикосновение совершенно иначе.
Словно догадавшись, она нагнулась совсем низко — я поразился гибкости ее тела! — и прижалась щекой к моей щеке. И я почувствовал на себе действительно желанную тяжесть ее груди. Наверное, в самом деле никакой тяжести не имелось: Ольгин бюст был довольно-таки скромным — однако сейчас мне показалось, будто меня накрыла холодная, влажная, возвращающая жизнь волна. Любой увидевший нас со стороны не сомневался бы в происходящем, однако наши объятия не содержали и капли того, что обычно соединяет мужчину и женщину; это был лишь естественный порыв сестры милосердия, пытающейся облегчить страдания раненого. Не знаю, о чем думала сейчас Ольга, но я чувствовал себя почти хорошо. И хотелось, чтобы время остановилось, чтобы я никуда не ехал — а лежал бы так вечно, спасаясь ее чистой прохладой…
— …Щекотно… — приподнявшись, Ольга медленно и как-то мучительно провела соском по волосам на моей груди.
И вдруг что-то случилось. Какая-то мгновенная иллюзия изменила действительность — и я сделался здоровым, юным и полным сил. И вообще я был не я, и Ольга была не Ольгой — мы стали иными людьми. Свободными от мыслей и страданий — соединенными в своей ошеломляющей, затопившей весь мир нежности. Которая несла нас, не оставляя ничего другого. Это длилось во мне всего лишь миг — но словно целая жизнь, совершенно другая, параллельная, о которой я и не подозревал, пронеслась сквозь меня. Сквозь нас… Я притянул ее к себе — и на секунду наши губы слились в неожиданном поцелуе.
— Спасибо тебе… За все… — проговорил я, отпуская ее плечи.
Она усмехнулась чем-то своему, потом неторопливо влезла обратно в купальник. Соски ее набухли и затвердели, выпирая шишечками из-под оранжевой ткани — но это зрелище не вызывало у меня эмоций; легкая волна прошла и мне снова сделалось совсем плохо… Ольга молчала, с осторожной нежностью гладя меня по голове, на лицо ее набежала тень и она сделалась совсем грустной. И неожиданно для себя я вдруг понял, что она мне нравится. То есть я давно уже понял, что Ольга очень красива, но то отношение напоминало отстраненное эстетическое восхищение выразительным портретом или талантливой актрисой — а сейчас она мне нравилась именно как женщина. Причем нее после того, как без стеснения показала мне себя. Не из-за наших лихорадочных объятий и странного, молниеносного поцелуя. И не из-за угнанного ради меня грузовика. И даже не потому, что совершенно неожиданно она попросилась за меня замуж, утверждая, что я лучший из мужчин.
Нет, конечно — не из-за каждой детали по отдельности — из-за всех вместе. Благодаря моменту истины, возникшему между нами. Ведь именно в такие минуты раскрывается человек, который в обычном состоянии был тебе далеким и безразличным…
— Ты поезжай, — тихо попросил я, чувствуя, что еще чуть-чуть — и я не выдержу, сам попрошу поехать со мной, и покатится к черту вся моя жизнь, предмет гордости и покоя, и уверенности в завтрашнем дне.
— Сейчас поеду… — ответила Ольга. — Поеду уж. Иначе…
А сама не двигалась, продолжая меня гладить. Я приподнялся с ее колен и сел прямо, мгновенно почувствовав тошнотное головокружение и стараясь этого не выдать.
— Поеду! — с отчаянием повторила Ольга и порывисто встала. — Все, уезжаю…
— Спасибо тебе, — в который раз повторил я.
— Пока, Женя! — она сделала ко мне шаг и остановилась с отчаянным, мучительным выражением на лице. — Я… Я не буду целовать тебя на прощанье, потому что иначе… иначе уж точно не смогу уехать… Но представь себе, что я тебя поцеловала…
— Представляю, — я попытался улыбнуться.
— Очень крепко, не так как сейчас.
— Представил точно, — я уже почти не слышал своих слов сквозь туман, плывущий в голове.
— Я хочу, чтобы ты скорее поправился! И… И можно, я позвоню тебе, когда вернусь в город?…
— Конечно, — ответил я, из последних сил борясь с головокружением и даже не подумав, что она не знает моего телефона. Фигура Ольги расплывалась в моих глазах. Она шагала к дороге по ромашковому полю, утопая в цветах выше колен…
— Оля!!! — прокричал я, ощущая, что какая-то часть моей жизни, неожиданно прорезавшейся и осознанной, уже навсегда покидает меня. — Оля…
— Что?… — раздалось сквозь ватную стену.
— Ты… Береги себя! — крикнул я, уже не уверенный, что она меня слышит.
Сверкнув голыми ногами, Ольга взобралась на насыпь и исчезла за машиной. Кровь опять горячо колотилась в ушах, «ЗИЛ» тронулся с места совершенно беззвучно, как в немом кино. Лишь несколько секунд спустя до меня донеслись два длинных гудка. Она еще помнила обо мне — женщина с тонкими руками, неимоверным усилием ведущая по разбитой вдрызг дороге тяжелую, как танк, машину… Рисковавшая ради меня, не сделавшего ей в жизни ни капельки добра. Женщина, которая предлагала мне себя и которую я отверг… И возможно, напрасно, хотя теперь уже было поздно жалеть.
Я сидел, закрыв глаза, снова погружаясь в лихорадочное полубытие. На дороге раздался шум — это пустой грузовик, подпрыгивая на ухабах, летел к лагерю за вечерней сменой. Через какое-то время он промчался обратно, уже на полевой стан. Я знал, что почти сразу же он вернется и снова поедет в лагерь, доставляя отработавших. И на нем будет ехать Катя… И Славка… И Вика, и Володя, и Костя… Все, кого я считал своими друзьями, с кем вкалывал до потери пульса, для которых пел около костра…
Отчаянная Ольга уже давно была в лагере, но мне вдруг захотелось чтоб грузовик с утренней сменой остановился около переезда. И мои друзья — если я им не вконец безразличен — выбрались из кузова, пусть даже шофер отказался бы ждать и им предстояло шагать дальше пешком… Чтоб они подошли ко мне, одиноко сидящему на грязных досках, и провели со мной последние минуты перед отъездом… Я бы мог, конечно, выползти на край платформы и помахать рукой. Но я знал, что моя одинокая фигура и так заметна с дороги. И если кто-то захочет…
Грузовик не заставил себя ждать. Весело пропылил по шоссе и скрылся за лесным поворотом. Я успел различить стоящих в кузове Катю и Славку, и еще рыжие волосы Вики взметнулись из-за борта, подхваченные ветром. Никто не думал стучать по кабине, останавливаться, бежать ко мне.
Меня не заметили, — успокоил себя я, словно это было так важно в моем нынешнем отчаянном положении. Думали, что я еще в лагере, и Геныч с Лавровым тоже не знали и ничего им не сказали. Но сейчас они все узнают. И снова заберутся в ту же машину и приедут ко мне. Должны приехать… Должны…
Должны — потому что иначе упадет и рухнет вся моя прежняя, надежная и проверенная система взглядов. Где дружба и товарищество, многажды воспетые мною же в песнях, превыше всего, и где попавшему в беду всегда протянут руку… И где…
Но ведь мне пришла на помощь Ольга, чего еще желать? Нет, Ольга — не в счет, это совсем другое, основанное на каком-то неосознанном внутреннем, личном порыве. А где та самая крепкая дружба, в которую я верил столько лет?
Прошло еще сколько-то времени, и вернувшийся из лагеря грузовик еще веселее прокатился облаком пыли и исчез за поворотом к полевому стану.
Никто не думал приезжать. Ни мой названный лучший друг. Ни та, ради которой я подставил руку под удар осколков, спасая ее и калеча себя…
Мне стало настолько пусто на душе, что я почувствовал: еще немного, и я в самом деле умру. Умру даже не от своей раздувшейся руки, а просто так — от тоски и одиночества, брошенный всеми на этой забытой платформе.
И в этот момент я заметил электричку. Она появилась совершенно незаметно, выползла зеленой гусеницей из-за далекого леса и медленно приближалась по огромному ромашковому лугу, раскинувшемуся около полотна.
Вот и все, — с облегчением и одновременно какой-то невнятной горечью подумал я. — Уезжаю. Спасен… И плевать на то, что никому до меня нет дела. На все плевать… и на всех…
Все-бу-дет-хо-ро-шо, все-бу-дет-хо-ро-шо, все-бу-дет-хо-ро-шо, — выстукивали под полом колеса электрички.
Все будет хорошо.
Я сидел на желтой исцарапанной скамейке в пустом вагоне, прижавшись лбом к оконному стеклу. Оно было гораздо прохладнее, чем Ольгино тело — но тем не менее его прикосновение не дарило мне ни покоя, ни облегчения…
И наконец, с внезапной и необратимой остротой, я понял, что зря отказался от Ольгиного предложения… Надо было ехать вместе с нею. Неважно даже, что может ожидать впереди — мне просто сейчас требовалось тепло. Тепло и участие, которое пролил бы на меня кто-нибудь извне — все равно кто: верный ли друг, или женщина, которой я не безразличен. Но я отказался от Ольги и был обречен на полное и абсолютное одиночество…
За окном медленно разворачивалась гора. Та самая, что виднелась от нашего лагеря. Он лежал где-то вдалеке, не видимый отсюда. Четыре палатки, костер, четырехугольная труба над кухней, столовая с длинным дощатым столом и свежими цветами в трехлитровых банках… Река, шумный перекат у острова, паром… Вечерняя дорога к ферме, и низкий гул доильного дизеля. Капли молока в серой пыли. Катя и Славка. И все остальные. Володя, Саша, другой Саша, Вика… Костя, Геныч, Тамара… И… Ольга…
Неужели все они были со мной всего три дня назад. Были, но больше никогда уже не будут?!
Я сидел, укачивая больную руку. Страшную, распухшую, с желтыми неузнаваемыми пальцами. А колеса перестукивались с прежней веселой беззаботностью.
Все-бу-дет-хо-ро-шо, все-бу-дет-хо-ро-шо, все-бу-дет-хо-ро-шо… Вагон подпрыгивал на стыках, ходил ходуном, раскачивался и дребезжал, как старая раскладушка.
Откуда-то появилась маленькая рыжая собачка. Неслышно ступая тонкими когтистыми лапками, подошла, встала в проходе и тревожно уставилась на меня своими большими, черными, пронзительно печальными глазами.
А, может, и не было никакой собачки… Просто бред мой принял новый образ?… Я даже не испугался, мне было абсолютно все равно. Все-бу-дет-хо-ро-шо, все-бу-дет-хо-ро-шо, все-бу-дет-хо-ро-шо…
Сам я в это уже не верил.
Часть вторая
1
Травмпункт был ближе к вокзалу, и я сначала пошел туда.
В облупленном коридоре на ободранных топчанах сидели люди. Какие-то пьяные рожи с подбитыми глазами, маленький потертый человечек в разодранных брюках, со страшно окровавленной ногой, какая-то пожилая, приличного вида женщина, закрывшая половину лица платком…
Я присел, бросив рядом свой рюкзак. Изнутри опять поднимался озноб, и я чувствовал, что вот-вот мне опять станет совсем плохо… Открылась какая-то дверь, появилась высокая женщина в белом халате, с сигаретой в зубах.
— Эт-то что тут за бивуак?! — строго закричала она, уставившись на мой рюкзак. — Здесь травмопункт, а не камера хранения! Чье?!
— Понимаете, — хрипло ответил я, подняв к ней тяжелые глаза. — Я прямо с электрички, из колхоза. Рука ранена, решил к вам не заходя домой…
Она пристально оглядела мою заросшую физиономию и почему-то смилостивилась:
— Ладно. Только вам тут долго сидеть придется, так что давайте тащите сюда…
Она открыла какую-то темную комнатку или большой стенной шкаф, и я сунул рюкзак туда.
Сидел я действительно невообразимо долго. От духоты и какого-то особо отвратительного запаха меня мутило. Тело опять становилось легким, хотелось скользнуть в облачную высь, к прохладным рукам юной феи… или Ольги… Нас разделяли двести километров, однако она была здесь. Рядом, совсем рядом, я чувствовал ее близкое присутствие, но никак не мог дотянуться до ее холодной, спасительной груди… Нет, нет, нет! Я держался, пытаясь не отдаваться бреду. Счет времени я давно потерял, поэтому даже удивился, когда отворилась обшарпанная дверь и невидимый голос выкрикнул:
— Следующий!
И этим следующим оказался я.
— Что у вас? — устало спросил врач — здоровяк средних лет с желтыми усами такими же, насквозь прокуренными пальцами.
— Рука, — просто ответил я.
— Не слепой, вижу, что не нога… Что с рукой?
— Пальцы ранены.
— Чем?
— Куском железа.
— Каким куском? При каких обстоятельствах?! — врача раздраженно пригладил усы. — Когда, как, где? Я что — по одному слову буду из вас вытягивать? Объясните, коротко, но ясно!
— Ладно… — я вздохнул. — Я был на сельхозработах. Там произошла авария. Сельскохозяйственной машины, измельчителя — вы, наверное, такого не знаете… но неважно в общем. Отлетел кусок железа и рубанул по пальцам…
Врач молчал.
— Позавчера, — добавил я. — Вот вроде и все.
— Застрахованы? — неожиданно спросил он.
— Нет, а что?
— Ничего. То есть очень плохо. Были б застрахованы, сейчас сразу отправили бы вас на рентген.
— А без страховки не отправите?
— Без страховки не отправим. Пленка в дефиците. Делаем только застрахованным, которым требуется немедленное медицинское свидетельство… — врач вздохнул о чем-то своем. — Ладно, давайте вашу руку.
Я осторожно протянул руку. Врач увидел ее — и я заметил, как мгновенно изменилось его лицо. Он быстро распутал посеревшие бинты, резким движением сорвал присохший конец — и я увидел свои пальцы. Огромные, распухшие, желтые… и покрытые темными пятнами. В нос ударил тошнотворный запах — дух гниения, который, как я теперь понял, сопровождал меня уже давно… да неужели это моя рука?…
— …Дышите, дышите… — из темноты донесся голос врача. — Вот, ватку нюхайте.
Глаза мои оставались открытыми, но кругом было темно. Резко пахнуло нашатырным спиртом, и все стало медленно наливаться светом. Значит, я упал в обморок. Как беременная институтка. Как глупая секретарша Люда — при виде своей же руки… Стыд и срам. Я боялся поднять глаза на доктора. Но он сделал вид, будто ничего не произошло. Только смотрел на меня с напряженным и собранным участием.
— Что это, доктор? — вырвалось у меня.
— Что, что… — он мрачно покачал головой. — Плохо дело, вот что…
Позавчера, говорите, все произошло?
— Да, позавчера. Днем. То есть даже скорее утром, — уточнил я, словно это могло иметь значение.
— Земля в рану могла попасть?
— З-земля?… — я не попадал зубом на зуб. — Не знаю. Истинный бог, не знаю. Ударило осколком ножа, который рубил траву. На траве могла быть земля. Значит, и на ноже тоже…
— Рука болела?
— Болела. Сначала. Потом почти перестала.
— Побледнение покровов было?
— Что? — не понял я.
— Ну, кожа на пальцах становилась бледной?
— А… Да, становилась. Вчера. А потом сразу стала желтой.
— Спали?
— Сегодня практически нет. Соседи по палатке говорили, всю ночь бредил. Да и днем, пока на электричку шел и пока в город ехал, сознание то и дело отключалось. И какая-то муть мерещилась… Что со мной доктор?
— Все ясно… — не слыша моего вопроса, задумчиво констатировал врач.
— Ясно все, как темная ночь… Столбняк, кстати, сделан?
— Нет, конечно.
— «Нет конечно»! — возмущенно повторил он. — Безобразие! Слов нет, одни буквы и те матерные… Куда смотрит ваш отдел охраны труда! Посылают людей черт знает куда без всякой профилактики! В колхоз вообще никого не должны без столбняка выпускать! Форменное безобразие…
— А что у вас на травмпункте пленки нет — это безобразие не форменное?
— зачем-то спросил я.
Врач отмахнулся, потом вколол мне под лопатку два очень больных укола, после чего сел за стол и начал заполнять какую-то нудную бумагу, спрашивая меня фамилию, имя отчество, возраст, место работы и жительство и множество всякой прочей ненужной чепухи. Пленки нет, — подумал я. И тут же вспомнил, как к нам в НИИ приходил страховой агент, а мы, словно маленькие дети, от него бегали, чтоб не платить пятьдесят копеек взноса. Я сам прятался в туалете. Если бы оформил договор — сейчас бы снимок сделали, да еще страховку бы получил… Знать бы заранее, как дело обернется… В комнату вошла уже виденная мною женщина; от нее страшно несло дешевым табаком. Узнав меня, она и через плечо врача заглянула в бумагу:
— Что там у него?
— Вот… — врач указал какое-то место в записи.
— Анаэробная?! — с изумлением и ужасом переспросила она и пристально посмотрела на меня. — В мирное время?!
— Да, в мирное. Все бывает, Саша. И еще не такое…
Закончив писать, он протянул мне листок:
— Вот направление на срочную госпитализацию. В двадцать третью больницу. Знаете, где она?
— Знаю… А без больницы нельзя?
— Он еще спрашивает… — грустно покачала головой женщина.
— Прямо сейчас ехать, или можно домой зайти, вещи оставить?
— Можете зайти. Приемный покой работает круглосуточно. Вас примут в любое время… тем более с таким случаем. Но вообще советую поспешить. Вы итак потеряли слишком много времени! Сейчас имеет значение каждый час. Это я вам абсолютно серьезно говорю.
— Да, — подтвердила прокуренная Саша. — Именно так… и вообще — вы почему так поздно приехали? Не мальчик ведь. Должны были понимать, что такую рану надо немедленно обработать.
— Знаю… — я попытался улыбнуться, скрывая подступающую дрожь. — Вот вы, к примеру, знаете, что курить вредно. А все равно же курите!
— Шутите… — врач вскинул ко мне усталые глаза. — Я бы на вашем месте уже не шутил. Вы хоть догадываетесь, что у вас с рукой? У вас же… Он сказал словно, похожее на «невроз» и повторил его с нажимом.
— Ну и что, доктор, — я лихорадочно рассмеялся, стуча зубами. — Невроз, невроз… Нашли чем пугать! У кого сейчас невроза нет?
— Не невроз, а некроз. Не-кроз, — по слогам четко повторил врач. — Омертвение тканей.
И глядя в мое непонимающее лицо, добавил жестко:
— Ган-гре-на! Надеюсь, хоть это слово вам известно?
— Гангрена… — мертвея от ужаса повторил я, надеясь, что ослышался.
Мне показалось, пол качнулся подо мной, а стены накренились, грозя рухнуть вместе с потолком.
— Неужели, доктор…
— Да, — жестко и неумолимо отрубил он. — Гнилостная гангрена.
Гангрена…
Страшное слово, которое давным-давно, в далеком детстве вызывало у меня почему-то одну и ту же, леденящую кровь картину: черный череп, покрытый расползающимися лоскутьями гнилой кожи… Где я такое смог увидеть? Не знаю… скорее всего — нигде. Да и вообще, вероятно, к самой гангрене этот жуткий образ вообще не имел медицинского отношения. Но помню: стоило прочитать в какой-нибудь книжке про войну слово «гангрена» — и сразу всплывал череп. Ужасный, белозубый и пустоглазый…
Гангрена… Теперь это страшное слово относилось ко мне. Колхоз, работа на АВМ, песни у костра… Катя, Славка, Вика, Ольга… Все происходило несколько часов назад — но было уже не со мной. Ушло в небытие. Отодвинулось в прошлое, которое могло считаться никогда не существовавшим. Ведь еще на полевой платформе я не знал, что у меня гангрена, значит — у меня ее не было. Я догадывался, что с рукой неладно, но все-таки гнал от себя мысли и подсознательно надеялся на лучшее. На «пару уколов», которые вернут меня в нормальное состояние… Но оказалось, что обманывал я себя напрасно. И если есть то, что происходит со мной сейчас — значит, не было ничего иного…
Я шел домой по темноватой улице, и ноги подкашивались подо мной. Не знаю отчего — от жаркого озноба, или от ужаса перед услышанным диагнозом… Но может… может, ошибся этот врач в травмпункте?! Ошибся…
Вряд ли. Я слишком хорошо запомнил, как молниеносно изменилось его усталое и брюзгливое, но в общем добродушное лицо. Значит — это так и это — все. И теперь мне отрежут… пальцы… или всю руку целиком…
От этой мысли к горлу подступал вязкий, тошнотный ужас и кружилась без того ослабевшая голова. Хотелось кричать в полный голос, лишь бы не слышать самого себя и ни о чем не думать…
— …Эй, борода! Спички есть?
Я вздрогнул, поднял голову. Передо мной стоял парень, рядом с ним — девушка в светлом платье.
— Спички есть, борода?
Это я — «борода», — понял я и пробормотал что-то в ответ. Парочка прошла мимо. Меня задело платье девушки, обдало легким облаком ее духов. И еще я уловил запах тела — чистого, свежего, юного тела… Я почему-то вдруг представил их без одежды. Он — с гладкой кожей, мужественной грудью и впалым животом. Она вся мягкая, шелковистая, теплая, вздрагивающая от вечернего холодка… Они оба молодые и чистые… Хотя, должно быть, не моложе меня самого. Но я… У меня гангрена… Черная, гнилая гангрена… Я встряхнул головой. Обернувшись, я проводил ребят долгим взглядом. Чужая жизнь, чужое счастье, чужие надежды… Чужие здоровые руки и упругие тела. Не помню, как я дошел до дома. Борясь с ключами, не желавшими слушаться левой руки, отпер дверь, швырнул в прихожую рюкзак. Хотел тут же повернуться и идти в больницу. Но увидел свое страшное, грязное отражение в зеркале, и мне стало противно и немножко стыдно. Я вспомнил — даже убитая рука не успела извести из меня заложенный родителями глупый пионерский героизм! — что русские солдаты перед боем ходили в баню и надевали чистое белье. Как будто на тот свет не пускали в грязном… И я задержался еще на несколько минут. Обкромсал бороду ножницами, потом быстро добрил остатки. Принял душ, уже не боясь намочить руку, тщательно смыл двухнедельную колхозную грязь. Переоделся во все свежее.
И, как ни странно, но почувствовал себя немного лучше. Уходя, снова взглянул на себя. На меня смотрел измученный, осунувшийся человек с ввалившимися глазами — но чистый, каким и положено быть человеку. Совсем не тот обросший тип, что ввалился в травмпункт.
И только рука осталась прежней. Тяжелой, распухшей, пятнистой. И ничего не чувствующей.
Я оглянулся — не забыл ли выключить воду в ванной или свет, норме. Потом посмотрел на телефон и мгновенно подумал об Инне. Звонить ей было, ясное дело, некуда. Да я и не собирался огорчать ее раньше срока. Мысли позвонить родителями даже не мелькнуло. То есть, конечно, прошло быстрой тенью воспоминание о них, но звонить я не собирался.
Выйдя и заперев дверь на все замки, я поколебался несколько секунд, потом позвонил соседям.
— Кто там?… — не сразу ответил заспанный хрип дяди Кости.
— Это я… — ответил я. — Женя.
— А, Евгений… — дверь широко распахнулась. — Заходи, заходи…
Сосед стоял в голубых подштанниках, щурясь из темноты на свет тусклой лестничной лампочки.
— Вы уж простите, дядь Кось, что ночью звоню, — вздохнул я. — Но такое дело… Ранило меня в колхозе. В общем, приехал в травму, они направление дали в больницу. В двадцать третью, прямо сейчас. Так вот, дядь Кось… Инна вообще-то месяца полтора еще должна в экспедиции быть. Но если вдруг раньше времени вернется, вы уж не пугайте ее, ладно?
— А что стряслось с тобой?
— Да пустяки, — зачем-то соврал я. — Руку немножко задело… Но врач говорит — в больницу, иначе никак.
— Да, врачи, они такие, — сочувственно кивнул дядя Костя.
— Так вы уж Инне не говорите лишнего, ладно?
— Не боись, все будет сделано… В двадцать третью, говоришь?
— Да вроде.
— А отделение какое — на всякий случай?
— Отделение?… Не знаю. Хирургическое, наверное. Ладно, извините, что разбудил. Спокойной ночи!
И держась одной рукой за перила, я медленно пошел по лестнице.
— Евгений! — окликнул дядя Костя, когда я был уже внизу.
Я поднял голову.
— Ты того, Евгений!.. Держи хвост морковкой! Дальше фронта не пошлют!
— Не пошлют, не пошлют, дядя Костя, — ответил я и вышел из подъезда.
Прямо в чудесную, дышащую липами, мягкую и обворожительную — и абсолютно безразличную к моему горю летнюю ночь.
Врач приемного покоя равнодушно прочитал направление и, даже не взглянув на мою руку, принялся заполнять очередные бумажки.
— Доктор, я мне прямо сейчас будут резать? — спросил я, чувствуя озноб.
— Что резать? — переспросил он, не поднимая головы.
— Ну… руку мою. Прямо сейчас на операцию?
— Ах, руку… Нет, не сейчас. Вы думаете, это так просто: чик — и отрезать?!
Он посмотрел на меня, и я вдруг осознал, что он говорит «отрезать» как о чем-то решенном.
Читать бесплатно другие книги:
