Доброй ночи, любовь моя Фриманссон Ингер

Глава 1

Холод – жгучий, чистый. Вода словно что-то живое и серое. Шелк!

Неба не нужно, никаких контрастов, на это у нее сил не было, от контрастов болели глаза. А вот облака, особенно когда они собираются кучами, точно предвестие снега.

А снег чтобы валил с неба сухим, поземкой вился над дорогами, тогда она бы сорвала с себя одежду и насквозь обледенела.

Там, в чужом краю, она именно это и пыталась воскресить в памяти – ощущение кристаллов льда. Все тело ее тогда напряглось, она закрыла глаза, чтобы внутренним зрением увидеть сияние водной глади в северный весенний день, когда лед начинает таять.

Это у нее так и не вышло. Даже когда ее сотрясали приступы жесточайшей лихорадки и Натан укрывал ее одеждой, тряпьем, гардинами – всем, что нашел.

Она дрожала, но это был не тот холод.

Она бежит все вперед, вперед.

Такой ты меня никогда не видел.

Вперед, вперед рвалось массивное тело, ноги, легкие как листья, в кроссовках для бега. Несколько дней назад Жюстина примеряла их в спортивном магазине в Сольне, опробовала с клинической тщательностью, а молодой продавец с белоснежными зубами и густыми блестящими волосами позволил ей пробежаться в них по беговой дорожке и заснял движения ее ног на видеокамеру. Во время бега она крепко-крепко стискивала кулаки, страшась потерять равновесие, страшась, что он найдет ее смешной. Она, сорокапятилетняя женщина с лишним весом, боялась, что он угадает отчаяние в ее манере сжимать колени.

С серьезным лицом он наблюдал за ней.

– Ты пронируешь, – констатировал он.

Она неуверенно оглянулась на него.

– Да. Это правда. Но не расстраивайся. Не одна ты так делаешь, почти все так бегают.

Она сошла с дорожки, волосы на затылке стали чуть влажными.

– Я хочу сказать, что при беге ты немного кособочишь. У тебя на плюсны повышенная нагрузка, поэтому у тебя и подошвы косо снашиваются.

Он поднял ее старые зимние сапоги и показал ей:

– Вот, видишь?

– Но я же никогда не бегаю, я никогда не бегала.

– Не имеет значения. Ты все равно пронируешь.

– Променирую? – попыталась отшутиться она.

Он вежливо засмеялся.

Она купила кроссовки. Почти тысяча крон. Он прочел ей небольшую лекцию, что высокое качество со временем непременно окупится, а бегать в плохих кроссовках – себе дороже, только повредишь что-нибудь, растянешь. Особенно с непривычки.

Кроссовки были марки «Авиа». Заметив это, она тут же подумала про самолет.

Побег.

Приблизиться к горизонту.

Низко надвинув синюю вязаную шапочку, она поднималась на вершину холма Йоханнеслунд. Она бежала, нагнувшись вперед, а стайки зеленых птиц взлетали из своих гнезд в траве. Беззвучно, но с осуждением, ведь своим появлением она оторвала их от важных занятий, своим пыхтящим человеческим телом, своим тяжелым свистящим дыханием.

Мы отдаляемся друг от друга.

Нет!

Ты бы меня сейчас видел, ты бы гордился мною, я бы смогла последовать за тобой на край света, а ты бы повернулся и посмотрел на меня своими небесными глазами, вот она, Жюстина, которую я люблю, она может по стене ходить как муха.

Как вошь.

На самой вершине холма задувал ветер, выжимая из глаз слезы. А внизу стояли дома. Они походили на коробки, расставленные вдоль улиц и площадей и обсаженные розовыми кустами. Точно так, должно быть, выглядел макет, сооруженный архитектором из гипса.

Она едва не наступила на остатки ракет от фейерверка, бутылки и пластмассовые стаканы. Какая-то компания взобралась сюда, чтобы их лучше видно было в новогоднюю ночь, чтобы запустить ракеты выше всех. А потом, пьяно покачиваясь, спуститься, добрести до дома.

Иногда она садилась в машину и ехала к новому манежу в районе Гримста. В будние дни мест на стоянке было много. Лошадей она особо не видела, хотя как-то раз, на глинистом лугу по соседству со стоянкой, заметила длинноногих животных, уткнувших морды в землю, – вылитые пылесосы. Она не смогла рассмотреть на лугу ни единой травинки.

Жюстине внезапно захотелось хлопнуть в ладоши, просто чтобы вызвать немедленную реакцию. Чтобы какой-нибудь конь, может быть вожак, повернулся бы, сверкнул белками глаз и понес, не понимая, что он со всех сторон окружен изгородью, и в панике забыл бы обо всем, кроме одного – желания спастись, и чтобы остальные лошади понеслись за ним, чтобы они, обезумев от страха, скакали бы по грязи, совершенно потеряв ориентацию.

В ладоши она, разумеется, не хлопнула.

Слева от ледяной дорожки катка начиналась беговая дорожка, освещенная электрическими лампочками. Она побежала по ней. Потом свернула и помчалась по заболоченному участку за жилыми домами, мимо стоянки у Мальтесхольмской купальни, заметила, что разбитое окно в одном из припаркованных там домов-автоприцепов так и не починили, спустилась к воде и какое-то время бежала вдоль берега.

Четыре утки, раскачиваясь, беззвучно заковыляли прочь. Стоял январь, температура выше нуля, вторую неделю шли дожди, однако в этот день после полудня небо было выбелено блеклым.

Она потянула носом воздух.

Вдоль откосов лежали груды листьев, казалось, процесс гниения приостановился, и листья были коричневые, скользкие, совсем непохожие на кожу.

Как там, в чужом краю.

Ни звуков, ни птиц, ни капель, только ее ритмичный бег, глухие хлопки, когда она взбиралась на холм, а потом более звонкие, когда она оказалась на узком мостике и чуть не упала с него. Из-за сырости, что тянуло от воды, подошвы кроссовок «Авиа» скользили на коварном настиле.

Нет! Только не останавливаться, не проявлять слабости. В легких пощипывало, нарастал едкий и тихий хрип, но она гнала себя так, будто она – это он, Натан.

Ты бы мной гордился, любил бы меня.

Влетев в дом, она остановилась сразу за дверью, привалилась к стене, расшнуровала кроссовки. Задыхаясь, содрала с себя одежду, зимний спортивный костюм, рейтузы, спортивный лифчик и трусы. Широко расставила ноги, вытянула руки, чтобы пот медленно стек с нее.

Птица прилетела откуда-то сверху. Шелестящий звук крыльев, птица заворковала, забормотала. Села Жюстине на голову, вцепилась в волосы массивными блестящими когтями. Она мотнула головой, ощутив на макушке горячую тяжесть.

– Ты ждал меня? – спросила она. – Ты же знаешь, что я всегда возвращаюсь.

Она погладила птицу по спине и отпихнула в сторону. Со злым урчанием птица исчезла в кухне.

На толстом ковре в столовой она сделала растяжку, которой научилась из программы по телевизору. Ей никогда не нравилось участвовать в групповых занятиях. Натан называл ее застенчивой. Именно застенчивость и привлекала его.

Она была все такой же массивной, но время, проведенное там, вдали от дома, как бы заново изваяло ее, она выглядела тоньше, хотя весы так и показывали семьдесят восемь килограммов. Она долго стояла под душем, терла губкой живот, бедра, под коленями.

Там, где она была раньше, дня не проходило, чтобы она не вспоминала с тоской чистые европейские душевые, полы, на которые можно ступать без опаски, кафельные стены.

Они с Мартиной мылись в желтой речной воде, и запах перегноя и тины пропитал кожу, от него было никак не избавиться. Сначала она с трудом заставляла себя войти в воду, ей все казалось, что там что-то движется: змеи, пираньи, пиявки. Однажды утром им пришлось перебираться через пороги прямо в одежде. Другой дороги не было. После этого она перестала бояться.

Она тщательно вытерлась и намазалась лосьоном для тела. Бутылочка в форме Пизанской башни, купленная в Риме, почти опустела. Она разрезала пластик ножницами и выскребла остатки лосьона мизинцем. Какой-то миг она рассматривала себя в зеркало, распаренную, уже немолодую. Подвела глаза, как она обычно подводила их еще с шестидесятых годов. От этого никто не смог ее отучить.

Даже Флора.

Надев зеленое домашнее платье, она прошла в кухню и налила себе миску кефира. Сидевшая на подоконнике птица смотрела на нее одним глазом, будто была чем-то недовольна. За окном по дорожке прыгал дрозд, слегка ожиревший за зиму и всклокоченный. Зимой он пел иначе. Монотоннее и пронзительнее, словно кто-то упорно дергал за тугую гитарную струну. Его ликующие и одновременно меланхоличные трели утихли где-то в конце лета и вновь зазвучали в конце февраля. С верхушки высоченного дерева.

Всю свою жизнь Жюстина жила в этом доме у самой воды в районе Хэссельбю Вилластад. Узкое и высокое каменное строение, рассчитанное на двух человек. А больше их никогда и не было, не считая того короткого периода, когда в доме жил еще и ребенок.

Теперь, когда она жила одна, Жюстина могла передвинуть мебель как ей заблагорассудится. Однако она оставила все как было. Спала в своей девичьей комнате с выцветшими обоями и думать не желала о том, что могла бы переехать в спальню отца и Флоры. Кровать там стояла всегда застеленная, словно они в любой момент могли вернуться, Жюстина даже несколько раз в год снимала покрывало и меняла простыни.

В гардеробной висела их одежда, костюмы и рубашки отца слева, узкие наряды Флоры – с другой стороны. На обуви лежал тонкий слой пыли, иногда она подумывала о том, чтобы от нее избавиться, но у нее вечно не хватало сил нагнуться и вытащить башмаки из шкафа.

Порой ее посещало желание навести в доме порядок, и тогда она смахивала пыль с комода, протирала зеркала специальной жидкостью и немного передвигала щетку для волос и флакончики с духами. Однажды она взяла Флорину щетку для волос, подошла к окну и долго смотрела на застрявшие в щетке длинные седые волосы. До боли прикусив щеку, она быстрым движением выдернула волосы. Потом вышла на балкон и подожгла их. Волосы вспыхнули, съежились и сгорели дотла, оставив лишь резкий запах.

Уже начало темнеть. С бокалом вина она сидела в верхней гостиной, пододвинув стул к окну. Снаружи поблескивала вода в озере Меларен, матово переливаясь в свете фонарей у соседнего дома. Фонари зажигались автоматически, в сумерках включался таймер. В доме редко кто бывал, и она не знала никого из тех, кто жил там нынче.

Не знала – и хорошо.

Она одна. Вольна делать абсолютно все, что захочет. Делать то, что нужно. Чтобы вновь стать по-настоящему целой. Стать новым сильным человеком – как остальные.

Она имеет право.

Глава 2

Рождественские праздники он провел у родителей. Тихие дни, никаких событий.

Сочельник выдался красивым, деревья все стояли в инее. Мать повесила фонарь на старую березу – как в его детстве, когда они с Маргаретой, сгорая от нетерпения и радости, вскакивали в сочельник рано-рано утром. Мать обычно настаивала, чтобы он проводил Рождество дома. А где еще он мог его провести? Однако он каждый раз кочевряжился, заставляя просить и умасливать, словно хотел убедиться, как много он все еще значит для матери.

Что думал по этому поводу отец, он толком не знал. Челль Бергман редко выказывал чувства. Ханс-Петер всего однажды видел, как тот вышел из себя, как большое, изрезанное морщинами лицо исказилось от боли. Это было в ту ночь, когда пришла полиция. Когда Маргарета разбилась в машине. Восемнадцать лет назад, когда Ханс-Петер еще жил дома.

Смерть сестры означала, что отъезд ему придется перенести. Ведь остался только он. И родители без него не справятся.

Ему было двадцать пять, он как раз усиленно пытался распланировать свою будущую жизнь. Он учился в университете, постигая теологию и психологию. В нем жила тяга к чему-то высшему, он представлял себя в строгом черном облачении, испытывая что-то похожее на умиротворение.

В родительском доме он оставался еще три года. А потом собрал вещи и уехал. Родители снова начали разговаривать друг с другом. Вначале они молчали, истуканами сидели в своих креслах перед телевизором, не произнося ни слова. Будто наказать друг друга хотели, будто винили друг друга в смерти Маргареты.

Она получила права неделю назад и тем вечером ехала на родительском «саабе» 1972 года. Почему неподалеку от местечка Бру она съехала с дороги и врезалась прямо в бетонный блок, так и не установили.

Машина была всмятку.

Комната ее много лет оставалась в прежнем виде. Мать иногда заходила туда и закрывала за собой дверь. А потом шла к себе в спальню, раздевалась и скрючивалась под одеялом.

Ханс-Петер осторожно, исподволь уговаривал мать позволить ему войти в комнату сестры и убрать ее вещи. В конце концов она сдалась.

Он отнес личные вещи Маргареты на чердак, кровать ее забрал себе, как и небольшой, красивый письменный стол. Родители никак не отреагировали, ни слова не сказали, даже когда комната сестры зазияла пустотой. Он дочиста отдраил там все, стены вымыл с содой, протер потолок шерстяной тряпкой, отскреб полы и отполировал окна.

Мать всегда мечтала иметь столовую.

– Теперь она у вас есть, – сказал он. – Там все готово.

И он бросил на столик перед диваном в гостиной каталог ИКЕА, а позже даже заставил их пролистать его. Отец пожевал губами, потом сжал их, так и не сказав ни слова. Мать заплакала. Но со временем они смирились. Он убедил их смириться, понять, что Маргарета никогда не вернется и что ее память не будет оскорблена тем, что ее комната получит более практичное применение, а не останется музеем.

И все же ели они в новой столовой только тогда, когда он бывал дома. Чтобы ему угодить. Ханс-Петер не думал, чтобы родители хоть раз принимали гостей. Они и прежде-то никого не приглашали, почему теперь должно что-то измениться? Только потому, что у них появилась столовая?

У родителей словно не было сил ни на что, кроме поддержания жизни. Отец выглядел вечно усталым. Когда-то он работал жестянщиком, но уже несколько лет как вышел на пенсию. Спина у него никуда не годилась.

Мать работала учительницей в старших классах.

Ханс-Петер вспомнил, как Маргарета как-то раз обвинила родителей в том, что они отгораживаются от людей. Ей было лет тринадцать, и она начала понемногу дерзить. Отец тогда схватил ее за плечи и прижал к стене.

– Мы живем как живем, а если барышне не подходит, то ей остается только съехать. Мы прекрасно себя чувствуем и без того, чтобы чужаки совали нос в наши дела.

Это был один из редких случаев, когда отец вышел из себя.

Жилье себе Ханс-Петер присмотрел как можно дальше от родителей. Квартиру в районе Хэссельбю Странд. Рядом с метро, совсем близко от леса, он ведь всегда любил гулять, двигаться. Он продолжал учиться, но ни к чему конкретному это его не привело. Когда он забеспокоился по поводу долга по студенческому займу, то нашел себе несколько подработок: развозил на велосипеде почту, проводил опросы для СИФО. Платили немного, но потребности у него были скромные.

В библиотеке района Окермюнтан, в самом центре городка Вилластаден, он встретил Лив Свенссон, которая только что закончила библиотечную школу, и спустя некоторое время они поженились. Особой страсти между ними никогда не было, ни с ее, ни с его стороны. Они просто нравились друг другу.

Свадьбу устроили простую: регистрация в ратуше, а потом обед в ресторане «Улла Винблад» с ближайшими родственниками.

Ее брат держал гостиницу в городе, и Ханс-Петер устроился туда ночным портье. Не самый удачный ход, ведь ежели ты только-только женился, то полагается проводить как можно больше времени с молодой женой.

Детей они так и не завели, и мало-помалу супружеские радости сошли на нет.

«У нас другие отношения», – думал он, убежденный, что и она придерживается того же мнения.

Но она не придерживалась. И однажды в субботу вечером, практически на четвертую годовщину их свадьбы, она заявила, что хочет развестись.

– Я встретила другого, – сказала она и нервно затеребила мочку уха, чуточку отклонившись назад, словно ждала удара.

Он остался совершенно спокоен.

– Мы с Бернтом подходим друг другу. Совсем по-другому, чем мы с тобой. Честно сказать, у нас с тобой и всегда-то было не так много общего. Ничего, кроме литературы. А одной литературой не проживешь.

На него опустилась печаль, легкая и трепещущая, опустилась и улетела.

Жена дотронулась до него, ее маленькая холодная рука коснулась его затылка. Кадык у него ходил ходуном.

– Ты – хороший, – прошептала она. – Это не твоя вина, ничего такого... но мы почти никогда не видимся, а Бернт и я, мы...

Ханс-Петер кивнул.

– Прости меня, скажи, что ты меня прощаешь.

Она заплакала, слезы проложили дорожки на щеках, задерживались на подбородке, а потом падали на грудь и впитывались в свитер. Красный, с блестками.

– Ты не сделала ничего такого, за что следовало бы прощать, – пробормотал он.

Она шмыгнула.

– Так ты на меня не сердишься?

– Я скорее разочарован. Из-за того, что у нас не получилось.

– Может, нужно немного больше... топлива?

– Может, и так.

Уже на следующий день она съехала. Взяла только самое необходимое и перебралась к Бернту. На неделе она прикатила на грузовичке, взятом напрокат на бензоколонке. Это его удивило: она же терпеть не могла водить машину.

Он помог ей вынести вещи. Ему осталась большая часть мебели и домашней утвари. Жилище Бернта было полностью обустроено. Он жил в таунхаусе на улице Блумстеркунг.

– Может, кофе? – спросил он, когда они закончили грузить вещи.

На самом деле кофе ему не хотелось, на самом деле ему хотелось, чтобы она поскорее уехала, а он остался бы один. Он и сам не понял, зачем он это сказал, слова сами собой слетели с языка.

Чуть поколебавшись, она согласилась.

Они сидели рядышком на диване, но, когда она хотела обнять его за плечи, он застыл.

Она сглотнула.

– Ты все-таки на меня стервенишься.

Он впервые услышал от нее простецкое словечко. Это так удивило его, что он расхохотался.

Много лет спустя он встретил их в Окермюнтан, нагруженных пакетами. С ними было несколько детей, она назвала их, но он тут же забыл имена.

Новый мужчина был большим и толстым, с основательным брюхом. И в тренировочных штанах.

«Сосисочное пузо», – без злости подумал Ханс-Петер.

Лив теперь коротко стригла свои вьющиеся волосы.

– Заглянул бы к нам как-нибудь на стаканчик, – предложила она.

Мужчина рядом с ней кивнул:

– Конечно. Заходи. Мы живем в районе Баклура, садись на автобус номер 119.

– Ладно, – машинально согласился он.

Лив ухватила его за рукав куртки.

– Я бы не хотела, чтобы мы совсем потерялись, – сказала она.

На лицах детей читалось нетерпение. Единственная среди них девочка враждебно рассматривала его.

– Нет, – ответил он. – Мы не потеряемся.

Иногда мать на него ворчала. Она мечтала о внуках. Прямо об этом не говорила ни разу, но могла ткнуть пальцем в фотографию какого-нибудь ребенка в газете и отпустить грустную реплику. И с удовольствием смотрела вечернюю детскую программу: спокойной ночи, малыши, тра-ля-ля, спокойной ночи.

Это выводило его из себя. Но он старался, чтобы мать не заметила.

Он встречался с разными женщинами, иногда даже знакомил их с матерью, в основном чтобы подарить ей надежду.

Он знал, что родители в нем разочарованы: ни профессии толком, ни семьи.

Он и не думал их за это порицать, напротив.

Все сложилось бы иначе, не случись того, что случилось с Маргаретой. Именно тогда он потерял вкус к жизни.

На Рождество зарядил дождь и лил больше недели. Мать изо всех сил старалась его побаловать. Она приносила ему завтрак в постель, он просыпался и слышал, как она деликатно скребется в дверь.

– Мой большой мальчик, – еле слышно шептала она и ставила поднос на тумбочку около кровати.

И ему хотелось прижаться к ней, заплакать. Но во рту у него был противный привкус, и он продолжал недвижно лежать под одеялом.

Он прожил у родителей до тридцатого декабря. Дольше не выдержал. Их дыхание, манера пережевывать пищу, звук телевизора, который вечно орал. Обоим было уже за семьдесят. И кто-то умрет первым. Неизвестно, с кем из них легче будет иметь дело под конец.

Родители были вместе с двадцати лет.

Он соскучился по своей тихой прохладной квартире, где собирался откупорить бутылочку вина, порешать кроссворд, послушать любимые пластинки: Крауса и Фрэнка Синатру.

Матери он сказал, что друзья пригласили его отпраздновать Новый год.

Только он переступил порог, как зазвонил телефон.

Знакомая дама.

Черт бы тебя подрал, подумал он. Ни за что.

– Как поживаешь? – До чего слабенький, просто детский голосок.

– Хорошо, я только что приехал.

– Ты у Челля с Биргит был?

Она их только раз видела и все же спрашивала, как про старых знакомых.

– Да.

– Я так и думала, я пыталась до тебя дозвониться.

– Вот как...

– Ханс-Петер, можно я завтра к тебе приду? Встретим вместе Новый год...

Он мог бы сказать, что работает, да не сразу сообразил.

Видно было, что она долго готовилась. Он и забыл, какая она хорошенькая, догадался, что она расстаралась ради него, внутри у него даже заскреблась совесть.

Они познакомились у общих приятелей, какое-то время затем встречались. От случая к случаю, ничего постоянного. Правда, она побывала с ним в Стувсте у его родителей.

– Думаешь, я навязываюсь? – спросила она напрямую. – Женщина не должна проявлять инициативу. Такую, я хочу сказать.

– Ерунда!

– Ну, в любом случае я здесь.

Она привезла еды, два полных пакета, а еще вино и шампанское.

Ладно, подумал он. Раз уж ей так хочется.

Что-то в ней его возбуждало. Такого он ни с кем больше не испытывал. Что-то было в ее манере склонять голову, в ее вечно виноватом виде.

Он даже немного испугался своего острого желания.

Потом она сразу выбралась из постели.

Он знал, что ей не было хорошо, что все произошло слишком быстро.

Он хотел ей об этом сказать, но не нашел слов.

Мы еще раз попробуем, подумал он. Позже.

Они вместе накрыли стол, она все отмалчивалась, но, выпив вина, вдруг заплакала.

– Эй, – забеспокоился он. – Что случилось?

Она не ответила, но заплакала еще горше.

Он отшвырнул вилку и крикнул:

– Знаю, я – дерьмо!

Она отвернулась и перестала плакать.

– Маленькая моя, – произнес он тихо. – Зачем же ты пришла?

– Ты мне нравишься, я по тебе скучала, я все это гребаное Рождество по тебе скучала.

Он встал, обошел стол, взял ее за руки, поднял на ноги.

– Давай доужинаем?

Она вытащила носовой платок, согласно кивнула.

После ужина она заснула на диване, привалившись к его плечу. Во сне она дышала тяжело, громко. От неудобной позы у него все затекло, но он не решался пошевелиться из страха, что она проснется и снова чего-нибудь потребует.

Его переполняло ощущение пустоты и заброшенности.

Глава 3

Натан был в армейских штанах защитного цвета, слишком плотных для джунглей, о чем он не подумал, покупая их, просто они показались ему практичными и дешевыми. По доступной цене, как он сказал. Жюстина вспомнила именно эти слова.

Никто не заметил, как он отошел в сторону. А она заметила.

Наверное, он вскрикнул, когда в него попала стрела. Должен был вскрикнуть, но скорее от неожиданности, а может, и от боли. В следующий миг он упал, прямо в бурлящую воду, в мощный поток. Водопад заглушал все звуки, и течение там было сильное, тут же уносившее все, что упало в воду.

Ей иногда казалось, что она слышит его крик. Даже сейчас, находясь у себя дома. А затем она видела и его тело, как оно летит, переворачиваясь, она видела его руки, его ладони, которые так любила.

Дом был узким и высоким, почти в голландском стиле. Вначале он состоял из двух этажей, а потом отец обустроил чердак, чтобы было побольше места. Только они не очень-то жаловали чердак: летом там было слишком жарко, а зимой холодно.

Рукастостью отец похвастать не мог. Он нанял рабочих, молодых парней в комбинезонах, они все сновали вниз-вверх по лестнице и беззвучно, одними губами, делали ей всякие предложения, если она показывалась в ночной рубашке.